Давно беспокоит ощущение, что сама парадигма существования литературы в обществе изменилась, а мы все стараемся подогнать свою задачу под известный нам ответ. Конечно, немного смущает Оскар Уайльд, сказавший лет сто назад: «Раньше было много читателей и мало писателей, а теперь, наоборот, все пишут, и никто не читает». Но, быть может, смена парадигм и должна происходить каждое столетие?
Однако то, что более-менее пространных текстов нынче никто не читает – очевидно. С другой стороны объем комментариев по поводу стихотворения из восьми строк, и ответов на них, где спорящие давно забыли о поводе к разговору, может быть сопоставимым с небольшим рассказом.
И некоторое время назад у меня возникла идея интерактивного романа-блога, состоящего из компактного текстового ядра (условно говоря, обязательного, то есть необходимого для того, чтобы читатель оказался «в теме»), и оболочки, состоящей из глав-спутников (это уже на выбор читателя)
Вся эта структура должна, по замыслу, обрасти комментариями читателей, вопросами, возникающими у них «по поводу», и ответных комментариев автора (которые могут оборачиваться появлением новых глав)
Не вижу причин скрывать, что прагматично вижу в этом возможность превратить свой органический недостаток - неумение написать больше десяти страниц за любое отведенное для этого время, в достоинство.
P.S. Роман мой, ко всему, является мультимедийным проектом. Кроме фотографий примечательных мест, есть небольшая графическая серия, и специально написанная музыка.
КАНВА
(роман-блог)
Может, я и не нашел клад. Но покопался здорово.
Раджеш Тируванантапурами
Милая рукодельница! Ты просишь меня рассказать историю, о которой вскользь упоминал? Должен тебя предупредить, это, конечно, не ларец Пандоры, но джинна ты выпускаешь препорядочного.
Представь, вот ты хочешь набрать немного водички в чайник, а кран срывает! Потоп! (Уж прости мою любовь к цветистым сравнениям. Конечно, ты понимаешь, что твоего полунамека будет достаточно, чтобы кран был накрепко заглушен.)
Видишь ли, людей, с которыми можно переписываться, нынче настолько немного, что я даже не уверен, зачтутся ли эти слова в качестве комплимента.
Но насчет потопа не шучу. Суди сама, в его истоке - женщина, которой я не видел лет десять, а уж не касался вдвое дольше. Но ее присутствие в моей жизни я ощущаю ежеминутно. А уж то, что она всегда оказывается между мной и любой другой женщиной… Причем неважно, проезжающей ли встречным эскалатором или лежащей в моей постели. В последнем случае особы чувствительные ее обнаруживают, и, в зависимости от темперамента, пугаются или сердятся.
«…перестань мне рассказывать про своих баб!». Этими словами меня можно остановить, как захлопнутой перед носом дверью. Их можно счесть справедливыми (хотя я-то уверен, что рассказываю о себе), но посмотрим с другой стороны. Я вообще подозреваю, что был всю жизнь (не ведая того) стихийным дауншифтером. За каждой юбкой не бегал, но отложить все дела ради обладательницы стоящей улыбки, мог.
Только признавшись себе в этом можно было написать Феминикон.
А, с другой стороны, помнишь, рассказывал тебе, как однажды пошутил, что единственная настоящая тургеневская девушка, из всех кого знаю, это я сам? (И как похолодел, поняв, что это вовсе не шутка)
Есть вопрос, который я так и не могу решить для себя. Сочинительство есть создание иллюзорной реальности, и, - не мной замечено, - часто становящейся куда более реальной, чем действительность. Отечественную войну 1812 года представляют по роману «Война и мир» даже те, кто романа не читал. Из тысяч возможных интерпретаций событий (ведь «в действительности все не так, как на самом деле(с)») выбирается одна, и силой таланта вытесняет все прочие.
Но это о великом. А бывает куда мельче, как тот - я тебе пересказывал - канадский фильм, потрясший меня именно тем, что весь был совершенно очевидной экранизацией стариковских грез.
А меня всегда волновали истории реальные. Не то, что я не могу сочинить сюжет. (Я и лучшие из них легко раздариваю, не будучи уверенным, что смогу воплотить) Но сочиненное представляется мне плоским и картонным по сравнению с тем, что происходило со мной на самом деле. Помнишь, рассказывал про мелькнувшую вдали узнаваемую шляпку? В любом повествовании такая деталь гвоздем бы торчала своей невозможной избыточностью. А мне из-за нее пришлось затеять отдельную повесть. Тот самый безрадостный Феминикон, преодолеть тоскливое послевкусие которого оказалось возможным, только безоговорочно его признав.
Но извлекая сюжет из собственной жизни сталкиваешься с той же проблемой, что и при пересадке дерева. Обрубишь корни близко к стволу - дерево засохнет. Проникнешься важностью всякого малого корешка - и обнаружишь, что вместе с деревом нужно перенести весь холм, на котором оно растет, что делает задачу неподъемной.
У меня давно от литературной ситуации странное впечатление.
Вот порт, набережная. Тут нарядная публика прогуливается в ожидании. Там грузчики наготове, подводы, таможенники, почтовики. Прибывают какие-то катерочки, лодочки. Кнехты отполированы канатами… Все создает видимость продолжения прежней жизни. Но пароходы перестали прибывать.
Несмотря на некоторое напряжение, все сохраняют надежду, что они просто задерживаются. А их больше не будет.
Что произойдет дальше, примерно ясно. Все опустеет. Не будет ни подвод, ни грузчиков. Ни зевак, ни служак, ни возниц. Все это разъедется, рассыплется.
И не хочется оказаться в роли полусумасшедшего кассира, который каждое утро проходит вдоль пустых причалов, открывает свою конторку, и ждет, что кто-то придет за билетом.
Перечитывая Чехова, заметил, что все его пьесы литературоцентричны, точнее, искусствоцентричны. Ни одна из них не выдержит ситуации, когда герою нужно что-то сделать, построить, да просто вырастить, поставить на ноги ребенка. Конструкция пьесы рассыплется, подобно тому, как рухнут бутафорские колонны, если мы решим на них водрузить настоящую крышу.
Но тогда ситуация в литературе была иной. ПАРОХОДЫ ПРИБЫВАЛИ. Их вид, конструкция, их пассажиры могли одобряться или отрицаться. Но пароходы были.
Можешь счесть это брюзжанием, а можешь ощущением перемен. Вот с появлением фотографии живопись к концу 19 века утратила часть своей традиционной роли. Кто-то считал, что это конец живописи, кто-то считал поиски новаторов полным отходом от искусства. На самом деле просто понадобилась другая живопись. Может, сейчас происходит то же с литературой? А мы пока не понимаем, какая будет нужна?
Некогда было подсчитано, что всех потенциальных читателей Пушкина в современной ему России было сто тысяч с небольшим. Можно предположить, что реальных было тысяч тридцать. Я не ощущаю себя гением, и число вдесятеро меньшее меня вполне устроило бы. (Да в таких рассуждениях и цифра гораздо меньшая выглядит достойно).
Но это заставляет относиться бережно к каждому читателю. Боясь тебя перегрузить, я разбил повествование на главы, обозначив некоторые таким образом, что ты можешь их безбоязненно пропустить.
А начну с небольшого воспоминания, записанного так давно, что мне уже не удается изложить его от первого лица.
Увиденное в полудреме было так ярко, что он сел на постели, откинув одеяло; проснувшись, будто протрезвев.
Писатель подобен моллюску – тот все в своей жизни стремиться отложить новым слоем перламутра раковины. Вряд ли в надежде на ее долговечность. Скорее, инстинкт, генетическая программа.
Будучи истинным моллюском, Ф. попытался облечь охватившее воспоминание в слова. Но не получалось, и порыв потянуться к тетради угас. Вот японец тут легко бы справился – подумалось ему – ничто естественное им и впрямь не стыдно. А вот в русской традиции… Тяжелый запах зассаного подъезда – пожалуйста, а это…
Несколько молекул пахучего вещества, уловленные носом (но никак не сознанием), когда он бегал под утро по малой нужде, какими-то дальними, окольными путями вызвали в памяти совсем забытое… Тоже ночь, и она, возвращающаяся в постель после минутной отлучки. Прохладная, чуть остудившаяся. Он ее обнимает, чтобы впитать эту прохладу, и проводит рукой по едва уловимо влажному волосяному островку…
Его и раньше изумляло, с какой точностью и ясностью память сохраняет надежно запрятанные, будто где-то спящие, фрагменты, и, особенно, как их вдруг выдает. Иногда это напоминало концерт по заявкам, когда кто-то заказывает прочно тобой забытую, но оказывается, знакомую до последнего куплета песню. Но сейчас осязаемая реальность воспоминания поразила настолько, что он зажег свет, и уставился на свою руку, раз за разом прокручивая ощущение, как ленту…
Конечно, он помнил, что за этим следовало. Они тихо лежали, обнявшись и ровно дыша. Но сон медленно, и неохотно, и безропотно отступал, дыхание учащалось, внутри уже все жило, хотя тело еще лежало в оцепенении. В оцепенении этом была истома – стоило только пошевелиться, и, …как лавина с гор…
А счастье было в полной и бессомненной уверенности, что за первым же его полудвижением последует ее отклик…
В прошлое отправляюсь, будто на лодке в туман. Изменилось прежнее отношение ко времени. Я никогда не боялся будущего. Я боялся не свершиться. Теперь, когда это несвершение уже произошло, я постепенно успокаиваюсь. Перестав беспокоиться о будущем, совершенно иначе отправляешься в прошлое.
Горы не лучше леса или степи. Это совершенно разные природные ландшафты. Так и время вдруг перестало выглядеть цепью. Прошлое, настоящее и будущее – тоже разные природные ландшафты.
Лодка, туман. Сегодня – в прошлое. Невесомым акварельным намеком проплывает оно мимо. Из тумана сразу, конечно, абрисом, легкий силуэт Али. Кажется, это пляж в Серебряном бору из того нашего единственного вольного лета. Этой Али нынче не существует больше нигде, даже в ее собственной памяти. Что запечатлелось? Есть куда более волнующие воспоминания о близости телесной, есть в памяти миги счастья от душевного соприкосновения, но тут какой-то чистый восторг обладания, именно собственнического свойства, никогда, возможно, столь остро не испытанный.
Но правдой будет сказать, что эти волнующие и захватывающие путешествия отличаются от безнадежного, в своей неизбежности, погружения старика в воспоминания, в размеренные между полдником и клизмой промежутки. Пока это путешествия. Есть Настоящее, есть Будущее, и есть эти отплытия в Прошлое.
Мне некогда приснился сон. Я сижу в зрительном зале позади высокого кресла (похоже, в нем кто-то важный), и видны мне лишь края сцены, потому судить о действии я могу, лишь выгибаясь влево или вправо, или выглядывая поверх спинки, делая для этого неудобные привскоки.
Это хороший образ моей жизни. Главное в происходящем я постигаю не сразу и с трудом. Почему история взаимоотношений с женщиной, которую я не видел много лет, волнует меня куда больше ежедневных насущных проблем? Какой смысл в этом множестве исписанных страниц? Попытка получить ответ?
Впрочем, беспокойство о непроизошедшем гораздо безопаснее страха перед будущим. Говорят, искусство подковать коня заключается в умении тонко чувствовать, где уже ороговевшая плоть, а где живая. Вот и в ткани прошлого есть то, что живо, и то, что отмерло. И я пытаюсь разобраться, было ли это, волнующе-загадочное между нами, или меня все тревожат фантазии в наряде волшебства?
Образ канвы возник довольно случайно. Попытки разъяснить ЕЙ незаметно оказались стремлением объяснить СЕБЕ. (Боюсь, ей к тому времени это было неинтересно, что печалит, но должен ее понять - сам обнаруживаю, что некоторые захватывающие сюжеты моей жизни перестали волновать) Ворох страниц разросся. Я уже не мог удерживать в голове все. В попытке систематизировать фрагменты взял чистый лист, озаглавив его: Канва. Позже понял, что это наилучшее название для повести, много лет остававшейся безымянной, а до поры и не нуждавшейся в имени. Поиск основы произошедшего. И непроизошедшего.
Как-то заметил, что не столько пишу повесть, сколько составляю бесчисленные к ней предисловия. Может, стоит перестать с этим бороться?
Что мною движет? Как ни странно покажется, примерно то же, что некоторыми из тех, что в советские времена оказывались за границей. Разглядеть отделенную железным занавесом заграничную жизнь не поверхностным взглядом туриста или краткосрочно командированного, а основательно окунувшись в нее, удавалось очень немногим, поэтому стремление поделиться впечатлениями было естественным. Порой такие свидетельства, разумеется, тщательно идеологически обернутые, публиковались, и это было интересно, даже вне зависимости от степени талантливости изложения. Ведь интерес к описаниям жизни чужой (иностранной… странной) состоит не только в удовлетворении простого любопытства, но и в возможности по-новому посмотреть на какие-то стороны жизни собственной.
Вот и я движим чувством, что множество мелких обстоятельств сложилось так, что я оказался в месте, куда никому не удастся добраться.
Кинематографисты любят этот трюк. Перед нами темный экран. Постепенно камера удаляется, и мы видим, что это лишь пятно на белой стене. Камера продолжает отъезжать, и теперь это малозаметное пятнышко на белой поверхности. Еще немного, и его не разглядеть.
Такова и многолетняя история моей любви. В разные годы она выглядела по-разному, но теперь, как ни отъезжай камера, картина меняется мало.
Глава ПЕРВАЯ
Прекрасным летним днем 1986 года… именно так я и хотел бы начать… на высокое, ярко освещенное солнцем крыльцо Института выходят двое: молодые мужчина и женщина. Ей едва 30, а кажется еще более юной, и не только из-за природной хрупкости форм. Ему вот-вот стукнет 36, что тоже совсем немного, если не считать, что именно в этом возрасте о нем большинство впервые начинает задумываться.
Июнь в наших краях та пора, когда уже понятно, что, действительно, наступило лето, но тепло еще не стало привычным, и никто от солнца не прячется. На крыльце молодые люди обмениваются несколькими репликами, и, после мимолетной заминки, вдвоем спускаются по нарядной лестнице с балюстрадой, и удаляются.
И в самом деле, июнь - первый месяц, когда уж точно лето. Еще не ставшее привычным, а то и надоевшим. Июнь - это то лето, которое замечаешь. Здесь ведь какое лето? Вдруг дожди зарядят, и холод. И тогда все в голос об одном – ну, когда же лето будет? Ну, разве это лето?
А тут, как по заказу – жара. Казалось бы – вот, получайте! Так нет – ой, когда же это кончится? Я на это всегда отвечаю: - Потерпите, кончится, и очень скоро. И долго-долго будет холодно и мрачно.
Так что с июнем в этом смысле могут сравниться лишь апрель, который обычно, лишь обещание, май – когда уже совсем близко, и август, когда нужно успеть, еще можно успеть - сегодня, или уже не скоро. А еще иногда бывает сентябрь – «надо же, можно было и не торопиться…».
Да, хорошо бы начать повествование со слов: прекрасным летним днем… Правда, меня немного смущает, что перипетии этого дня, сами по себе не слишком значительные, но для нашей истории ключевые, останутся непонятными без некоторых событий совсем неразличимого масштаба, произошедших несколькими годами ранее. Но начинать: Давным-давно, еще Брежнев был жив…не решусь, боясь отпугнуть читателя. Это не сага, на что нынче вновь мода, не широкое полотно, рассчитанное на восприятие издалека. Здесь все обыкновенно, порой даже мелко. Как штрих волоска кисточки миниатюриста.
И точность изложения в моем повествовании мне порой самому кажется избыточной, и, хотя мне ничего не стоит указать час, адрес, номер маршрута автобуса и число шагов от угла переулка, я начинаю решительно убирать ненужные подробности, которые впоследствии пунктуально восстанавливаю, явственно ощутив, что вместе с ними исчезает нечто неуловимое, но важное. Понятно, что написанное всегда несет отпечатки характера, образа жизни и мыслей, происхождения и воспитания автора. Да, попросту, его судьбы (с большой ли, с маленькой буквы). Но каким-то образом оно содержит и следы жизненных обстоятельств, первоначальных планов, неосуществленных задумок. Возможно, это целая литературоведческая концепция, не знаю, насколько оригинальная.
Труд мой сродни монтажу фильма. Сначала маленькие немые отрывки в окошке монтажного стола. Движение каких-то фигур. Что-то происходит, не очень понятное, и не слишком интересное. Потом черновой монтаж, те же куски в просмотровом зале. Персонажей уже можно разглядеть. Мимика, жесты. Вот они молча стоят. Выходят, вновь появляются. Видимо фрагмент закончился, потому что герои теперь совсем в другом месте. И, кажется, старше. Она что-то говорит. И уходит. Тот же просмотровый зал позже. Появляется звук. Фрагменты больше, становится понятной их связь. Разговоры. Какие-то совсем незначительные. Один шаг до целого фильма с щемяще-обнадеживающей музыкальной темой в начале, и с нею же под титры, но щемяще-безнадежной. Но сделать этот шаг мне все не удается.
Прекрасным летним днем…
Июнь, 12-е, полдень. До сцены «на крыльце» осталось совсем немного. Разыскивая меня, героине нашей повести Але предстоит сделать еще несколько десятков шагов по коридорам и лестницам. За последний год работы в Институте я переселялся из комнаты в комнату уже не раз. И это было плохим симптомом. Было ясно, что долго мне тут не задержаться. К последней передислокации отнесся вполне безразлично. Да и по сравнению с решительным уходом из семьи, это и переездом-то не ощущалось.
Дверь открылась. Вот уж кого я не ожидал увидеть.
Ее имя, как вздох.
Хочется произносить его, слышать, осязать. Выдувать, будто на флейте, губами.
Ее имя, как стон.
День, бег, суета. Пауза. Прикрываю глаза. Вздох.
Ее имя.
Глава ВТОРАЯ.
Иногда случается, что банальная мысль, плоская и сухая, как полудохлый клоп, вдруг наполняется, будто кровью, живым смыслом. Вот так я недавно понял: опыт любви у каждого – уникален. И мы пытаемся говорить друг с другом, опираясь на что-то общее в том, что неповторимо. Потому, что мы – разные. И даже взаимные ожидания – не взаимны. И трепетное восклицание: «О! и я точно также!!!» - совершенная неправда. Но сладкая. И очень дорогая.
Вопреки правилам драматургии мы почти сразу оказываемся на подходе к кульминационному моменту нашей истории, и потому потороплюсь обозначить ее координаты в ИСТОРИИ. Меня всегда удивляли лихие кинематографические перемещения сюжетов и героев во времени и пространстве на тысячи верст и десятки лет относительно литературного первоисточника. То, что я пытаюсь рассказать, настолько привязано к времени и месту – не сдвинуть, как старый шкаф. Если наше случайное знакомство с Алей (к чему мы еще вернемся), произошло на закате брежневской эры, то к моменту ее неожиданного появления в Институте, уже прошла Похоронно-промежуточная эпоха, и была объявлена Перестройка.
У Алиного появления передо мной прекрасным летним днем 12 июня 1986 года была формальная причина. Пустяковая, а в контексте наших отношений, как увидите потом, и вовсе забавная. Она окончила аспирантуру, и поводов оказаться в этих коридорах у нее больше не будет.
…здесь я чувствую необходимость дать читателям некоторые пояснения. (Хотя, возможно, стоит сказать по-другому: сделать пояснения некоторым читателям). Постоянные упоминания Института, Университета (того, настоящего), а также аспирантуры не есть дань ностальгии, или тем паче, снобизма, а являются обозначением тех социальных «полочек», на которых мы тогда размещались. Алина аспирантура, как и мой приход в свое время на работу в Институт, были весьма условными, но все же признаками карьерных продвижений. К тому июню карьера моя переживала крах, то есть со своей полочки я просто выпадал, что было болезненно. (Кто ж знал, что вскоре опрокинется весь «шкаф»?)
Приватные беседы в Институте велись обычно в вальяжных креслах холла. Но мы лишь немного поболтали, стоя в сторонке, и вскоре вышли на крыльцо. Остановившись у балюстрады, я спросил Алю: «Куда ты сейчас?»
Обоим было понятно, что я собираюсь распрощаться.
Совпавшее с ее тридцатилетием окончание аспирантуры естественным образом подводило некоторые жизненные итоги. И были они противоречивыми. Она могла не сомневаться в защите диссертации, что было признаком карьеры вполне успешной, что вскоре подтвердилось бы и в материальном выражении. К тому же имела реальные перспективы решения жилищного вопроса. А вот в личной жизни, все было иначе. Вряд ли недавняя потеря невинности… но я забегаю вперед. Пока, на крыльце, все это еще не является обстоятельствами моей жизни, как вскоре случится.
Итак, она поняла, что я собираюсь с ней распрощаться, чего ей не хотелось, и в ответ на мой вопрос: «Ты куда сейчас?», назвала, как потом выяснилось, единственное известное ей место выставки, расположенное в стороне, противоположной выходу: « - Я к Ракете». В этот момент мы проявили такую бездну (точнее – вершину) взаимопонимания, какой не достигали, возможно, никогда.
То, что я, медленно, шажками продвигаясь, возвращаясь, и по нескольку раз в подробностях разбирая эпизод…Что это напоминает? Стареющий шахматист занимается многолетним подробным анализом когда-то давно проигранной решающей партии. Но жизнь сложнее шахмат хотя бы тем, что в проигрыше могут оказаться обе стороны.
«…к Ракете!». Я взялся ее проводить, хотя не нужно было большой сообразительности, чтобы понять, что у Ракеты ей делать было совершенно нечего. Выставка наших достижений в то время не отличалась чрезмерным многолюдьем. Если не считать торговой Ярмарки, которая, в основном, и давала выручку входным билетным кассам ВДНХ, площадь вокруг Ракеты была самым оживленным местом, заполненным праздными посетителями и группками иностранных туристов.
Мало кто знал, что стояла Ракета на постаменте гигантского памятника Сталину, просуществовавшего исторически очень краткий срок – несколько лет, и примерно такой же срок пустовавшего, пока не была установлена копия гагаринского «Востока».
Надо ли говорить, что мимо Ракеты мы прошли, и не взглянув на нее. Было ясно, что мы гуляем. Мое отсутствие на работе уже никак не могло ухудшить мое положение… Мимо цветников и садов, по дамбе дальше, за пруды, в парковую часть выставки. Я давно уже придерживал ее за талию. Сразу за дамбой, в месте, окончательно неделовом, мы поцеловались. Почти как прежде.
Лет в тридцать окинуть мысленным взором свою жизнь легко. Ну, до двадцати пяти все разложено естественным образом (8-й класс, 4-й курс), следующие 3-4 года, хоть и менее уверенно, но удается положить, как кубики на уже качающуюся пирамидку, но дальше…
Поэтому я взял листок. Меня всегда это удивляет - рисуешь на бумаге, а ясность возникает в голове. Я попытался по памяти разложить события моей жизни по годам.
Результат меня поразил. События заполняли годы более-менее равномерно. Но в середине листка была пустота. Четыре года в отсутствие событий. Точнее, было одно событие на четыре года. Это была Аля.
Глава ТРЕТЬЯ.
А вот наш общий фотоальбом парадоксальным образом открывается ее фотографией, сделанной двумя неделями раньше того июньского дня, в конце мая, на грандиозном по тем временам празднике авторской песни. Впервые легально. Это была не эйфория, а опасливое недоумение – неужели это возможно? Еще без всякой рекламы, по слухам, по цепочке, один другому – ЦПКиО Горького был полон. Целый день, стоя на жаре. Из сидячих мест – десяток перетащенных садовых скамеек. Вечером ожидались самые маститые барды, по слухам даже Окуджава, но достоять до вечера смогли лишь очень стойкие.
Мы оба были там, но не встретились.
Я на празднике оказался совершенно случайно. Договорился с приятельницей съездить ко мне в «нору», и по дороге, на метромосту, еще том, до всех ремонтов, она вдруг (хороша, да?) вспомнила, что у нее, как сейчас говорят, критические дни. Отличная деталь для Феминикона. (Не знаю, как у других, но мои жизненные истории или причудливо переплетены, или, как минимум, соприкасаются в каких-то неожиданных точках. Вот и Алю я на том же празднике не встретил, но натолкнулся на Вику, подругу Любы, а во время прогулки «к Ракете» вдали мелькнула соломенная шляпка Эли – она писала что-то маслом на пленэре. Ну, право, не боится жизнь выглядеть бездарным сценаристом!)
В «нору» ехать не было смысла, мы вышли из метро, решили прогуляться по парку, и оказались на празднике, о котором и не слышали.
Фото совсем любительское. Аля сидит в задумчивости. На днях ей исполнилось тридцать. Она очень хороша, даже в блузке по моде 1975 года. А во взгляде такая бездна… Я не только люблю это фото, я за него держусь. Оно мне многое объясняет. Оно мне немного… облегчает.
Дальше так и шли в обнимку. Через пролом в ограде - на территорию Ботанического сада. Я откровенно искал уединенные уголки, но ни один не был достаточно глухим. Наконец, на пустынной аллее я поднял ее на руки и занес в густые кусты. Там я обнял ее, и уже когда мои руки были под ее юбкой, несмотря на распаленность, отметил, что так далеко (не в смысле географическом) я заходить не собирался, и вообще, место оказалось, хоть и пустынным, но болотистым, где даже сесть было затруднительно. В этот момент Аля будто очнулась, и выдала неожиданную (если учесть нарочитость, с которой я выказывал свои намерения) истерику, которая меня всерьез испугала, и вызвала сомнения в ее душевном здоровье. И самым сильным моим желанием, было спровадить ее поскорее, но я как-то даже боялся оставить ее одну. Мы не расстались, поехали на Крымский вал, в Дом Художника, и походили по выставкам.
Стремительные кинематографические сюжеты не во всем выдумка сценаристов. Резкие столкновения парадоксальным образом сближают людей. Трудно, наверное, поверить, но как-то все успокоилось. И позже, когда мы спустились в метро, я, вроде шутя, но чуть не силой повез ее в свою сторону. Так мы оказались в «норе». Думаю, сыграло роль еще одно совпадение – моя нора находилась в Измайлово, там, где мы гуляли морозной зимой нашего знакомства, и на той самой улице, где она жила с детства. Вдобавок, несмотря на долгое описание, когда мы вышли из метро, было всего лишь часов семь вечера – что летом не так поздно, и вполне можно заглянуть в гости…
Добавлю еще деталь: уже там, в «норе», и не в игривой возне, а в спокойном разговоре, промелькнуло ее согласие, но не сегодня. Отчетливо помню свою мысль, что остыв, я, пожалуй, постараюсь держаться подальше. Кажется, она прочла ее в моих глазах…
Потом она рассказывала две удивившие меня вещи: что решение «да» пришло почему-то, когда я снял с нее туфли, и что она не помнит, как я постелил постель – «пока я стояла – ее не было, когда села – оказалась в постели». Последнее отнесем на счет легкого головокружения, простительного в такой момент, а также моей лени – постель была просто скатана, и мне хватило одного движения.
Хорошо с ней стало сразу, с первой же минуты, и так было всегда, все четыре года, что мы были вместе. В этом, почти бестелесном существе оказалась запрятана такая женская сила… Обычно действие норовит распасться на то, что делаешь ты, и делает она, что получаешь ты, и что она, и ты постоянно с большим или меньшим успехом стараешься собрать целое. С ней целое было всегда. Чем еще можно объяснить нелепый вопрос, который я задал, так и не сумев подобрать подходящее слово, едва смог что-то произнести: ты всегда такая… роскошная? И не получил ответа. Его у нее не было. Всю полноту близости она познала в первый раз.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ.
За последующие годы (а их набралось уже много), я часто представлял, что было бы, пожелай я ей счастливого пути к ракете?
Думаю, описанные события вызывают много вопросов. Почему я, одиноко живший в «норе», и пытавшийся залучить туда хоть какую особь женского пола, был готов легко отпустить неожиданно появившуюся давнюю знакомую?… Да и нарочитые поиски тихого уголка в Ботаническом саду, несомненно, были попыткой спровоцировать Алю на взрыв и разрыв. (Взрыв и произошел, но было поздно).
И почему все последовавшее не позволяло Але даже претендовать на естественное развитие отношений, как это бывает между мужчиной и женщиной?
Пока, как хитрый детективщик, я не спешу давать ответы. Не знаю, надолго ли меня хватит играть эту роль.
Человеческие отношения имеют сходство с гипсом. Свежезамешанный, он податлив и текуч, как жидкая сметана, но быстро схватывает, приобретая свойства камня. Тоже и с отношениями. По каким бы причинам они ни вылились в некую форму, изменить их потом бывает трудно, а то и невозможно.
А еще в них не работают правила математики. И мы с вами сможем увидеть, во что могут неожиданно суммироваться при сложении самая обыкновенная история с отдаленной и малозначительной предысторией.
Как расчерченная - в колоннах и мраморе - перспектива парадной лестницы Ленинской библиотеки. В походке девушки, вслед за которой я поднимался в редкой цепочке посетителей, я отметил что-то завораживающее.
Непреодолимый соблазн начать повествование словами: прекрасным летним днем… оставил в тени некоторые события совсем неразличимого издалека масштаба, произошедшие несколькими годами ранее. Да-да, то самое: …давным-давно, еще Брежнев был жив…
Итак, впервые я увидел Алю за несколько лет до прекрасного летнего… возле лестницы куда более торжественной, чем на крыльцо Института – в небольшой очереди посетителей в вестибюле Библиотеки имени Ленина ее изящная фигурка привлекла мое внимание. Поднимаясь, я оказался позади нее, и отметил, как завораживает меня ее походка. Она куда-то свернула, я направился в свой зал.
Но немного позже я вновь увидел ее. То ли мне захотелось размять ноги, то ли пошел справиться о какой-то недополученной брошюре (в этом библиотека похожа на театр – машинерия ее скрыта от глаз, и дает о себе знать лишь сбоями в работе), но в каком-то из переходов я увидел ту же девушку, и уже намеренно пошел вслед. Когда она вновь оказалась на лестнице, (а их в библиотеке много), испытанное мной гипнотическое действие повторилось не менее ощутимо. Я очнулся, когда понял, что она сейчас уйдет. У меня было лишь несколько мгновений, и я обратился к ней с первым, что пришло в голову. Она удивилась, но ответила вполне доброжелательно. Я оставил читательский билет у контролеров, и вышел ее проводить, не одеваясь. Было начало декабря. Летел легкими хлопьями снег, но холодно не было. Идти нам оказалось недалеко, с полквартала. Помогая ей открыть высокую дубовую дверь другой библиотеки, библиотеки Университета, в котором она работала (да и сейчас, наверное…), я попросил у нее телефон. Она как-то внимательно посмотрела на меня, и согласилась. Думаю, никто не придерживал эту дверь, закрывая, с такой нежностью.
Я увлекся ею. В памяти далее совершенно кинематографическая «нарезка кадров». Гуляем. Было уже по-настоящему холодно, кажется, никогда так не мерз. Вот Измайлово, где она тогда жила. А вот целуемся, забившись погреться в узкое ничейное пространство перед окнами в кассовом зале кинотеатра «Россия».
Что еще в этой «нарезке»? Вижу нас, прижавшихся, несмотря на надпись, к двери вагона метро. На какой-то ее вопрос о моей жизни промямлил что-то вроде «все непросто», на что Аля отреагировала недовольной миной. Я отвернулся, и гляжу в темноту тоннеля. Что я могу объяснить этой девочке? Мне было тошно в роли взрослого женатого мужика, морочащего голову молоденькой. Ей почти 25, мне 30 с небольшим. Почему-то разница выглядела давяще неприличной.
Память пропускает важный эпизод - моего у Али гостевания. Видимо, неспроста, и нам придется к нему возвращаться отдельно. Поэтому сразу после сцены в метро идет сцена телефонного разговора. Я сижу на полу около своего дивана – до него не дотягивался провод – положив на него книгу, которую оживленно листаю в поисках страницы с отчеркнутым для Али накануне местом. И тут она неожиданно объявляет, что решила больше не встречаться со мной.
Мы прощаемся. Я кладу трубку, и не сразу обнаруживаю, что все еще машинально и невидяще перебираю страницы.
Вся предыстория, с прогулками, волнениями и поцелуями, вплоть до моего околодиванного сидения, не вышла за календарные рамки зимы. А ранней весной я все же позвонил ей, и пригласил в театр.
В высоком зеркале полутемного театрального фойе Аля перехватила мой взгляд, и прочитала его абсолютно точно. В плохом переводе на язык слов выглядело бы: «ну что я нашел в этом существе?». Голенища даже ушитых сапог были непомерно широки, дорогое пальто не просто драпировалось, а как-то еще оборачивалось вокруг нее, подобно знамени вокруг флагштока.
Совсем, совсем по-другому, но тот же вопрос задаю себе я и поныне.
Столкнулись мы с ней в нашем маленьком Институте раза три, не больше. И понятно – училась она заочно, бывала нечасто, я по коридорам не бродил, а специально друг друга не искали. Поэтому ее появление на пороге комнаты было совершенно неожиданным. Разговаривать там было неудобно. Мы вышли, и немного поболтали в холле, а потом покинули и его.
Вот так мы и оказались на высоком крыльце с белой балюстрадой и лестницей. Да, июнь, солнце. Оставалось попрощаться. Я иногда представляю себя, глядящим ей вслед, и ее, удаляющуюся, с той же завораживающей походкой. Так завершилась бы маленькая история, о которой забыл бы через неделю.
Лента, будто склеенная бестолковой монтажеркой. Мрак моей тесной «норы». Там я понял, почему узкую и длинную комнату называют пеналом. Это эвфемизм гроба. Сразу встык яркий летний кадр. Распахнутое окно. В солнечном пятне обнаженная Аля. Дальше почему-то сразу с младенцем. Какие-то невнятные эпизоды. Маета. И тихое расставание, подобное отрыву листа осенью. Снова какие-то полутемные кадры. Опять светло, погода почти летняя. Царицынский пруд и странное обручение.
Ты закрываешь мне двери, окна, теперь уже затыкаешь оставшиеся щели, и я лишь в маленькие дырочки ловлю мелькание теней, дуновения…(недавно почувствовал себя тараканом, которого гонят, морят, а он по щелям… и держится!…) Еще немного, и я стану Обществом по охране памятников нашей любви, точнее, единственным его членом.
…Я разглядываю твои фотографии и стоп-кадры на видео с тем же чувством трепета от наслаждения запретным, как подростком смотрел фото с обнаженными… А это твои обычные, бытовые съемки.
Но если в той «нарезке» последовательность, несмотря не некоторые пробелы, понятна, то в отношении всей истории и в самом деле приходит в голову единственное сравнение - с лентой, наскоро склеенной по чьему-то срочному распоряжению бестолковой монтажеркой в отсутствие не только режиссера, но вообще какого ни было монтажного плана. После сумрака комнаты-пенала яркий летний кадр просто ослепляет. Из распахнутого окна - крики играющей ребятни. До самого подоконника вытянуты подставленные солнцу струнки ног Али, обнаженной в ощутимо непривычном ей и потому сладком обоим бесстыдстве. А вот мы закрываемся от солнца расшитыми ею занавесками. Купание в Серебряном бору, как и многое другое тоже пропущено, и вот уже Аля кормит младенца. Дебелая и полногрудая, будто и не она вовсе. Обручение же, на высоком взлобье холма над прудами в Царицыно, много позже, ближе к финалу, и как раз перед тем, как она выходит за другого. Но удивляться ли странностям такого монтажа, если я по-настоящему полюбил ее лишь через несколько лет после того, как мы расстались?
После театра я провожал ее. Мы не виделись всего несколько недель, но за это время они с сестрой успели разъехаться с родителями, и жили теперь вдвоем в коммуналке в самом центре. Мы лишь немного отошли от метро, и свернули в первый же переулок, когда внезапно она остановилась, кивнув на стоящий поодаль через дорогу дом, обозначая, что прощаться будем здесь. А я еще только ворочал в голове все, что собирался ей сказать, не ожидая, что проводы будут столь короткими. В растерянности я протянул к ней руку в неопределенно-прощальном жесте. Аля сделала какое-то полудвижение, которое я расценил, как неодобрительное, и рука моя так и замерла в воздухе. Я и поныне помню все в живых подробностях, но когда однажды напомнил эту сцену Але, она слушала с удивлением, и утверждала, что желала совсем иного.
Свои радости найдет в нашем повествовании и рациональный наблюдатель жизни, и любитель мистических совпадений. Судите сами. Мы познакомились в начале зимы, а уже в конце лета я оказываюсь научным сотрудником, а она аспиранткой одного и того же совсем небольшого научного института. При том, что у нас разные профессии, и ни во время наших зимних гуляний, ни во время похода в театр, как у меня, так и у нее подобных планов не было. Мы пару раз виделись в институтском коридоре. Я был рад ее видеть, и приветствовал искренне – ведь мы не ссорились. Всегда ей было некогда: то экзамены, то спешные дела. А в глазах читалось почти отчаяние: что же, теперь я каждый раз буду его здесь встречать? Так что на третий раз, после нескольких приветственных фраз, я попрощался, не дожидаясь признаков недовольства на ее лице. Случилось так, что больше мы с ней за четыре года моей работы и ее учебы (здесь тоже отметим почти полную синхронность) в нашем маленьком Институте не столкнулись, и опасения ее оказались напрасными.
Я говорил уже, что важный эпизод моего прихода к Але в гости в монтажной «нарезке» отсутствует. И неспроста. Видимо, он как-то сюжетно выбивается из ряда, и к нему придется вернуться специально. А ведь произошел он как раз накануне того моего околодиванного сидения. Они еще жили с родителями, и тогда я впервые увидел Валю.
В гостевании моем было три раунда. Два первых я с треском проиграл. Третий в обыденном смысле тоже, но мало о чем в жизни я могу рассказать с такой гордостью. И мало на что в этой истории могу так опереться…
Глава-спутник СЕСТРА (см.)
Глава-спутник МУЖЧИНЫ (см.)
Глава-спутник СЕМЬЯ (см.)
Глава-спутник О ПИТАНИИ, ПРОГРЕССЕ И ПРОЧЕМ (см.)
Глава-спутник В ГОСТЯХ(см.)
Глава-спутник ТЕТРАДЬ (см.)
Глава-спутник ВОЛОСЫ (см.)
Глава не знаю какая.
ЛИСТ
Удивительно, как тихо, даже как-то незаметно мы расстались. Так обрывается осенний лист - внезапно и легко. И место обрыва гладкое такое… А еще недавно – изомнешь, издергаешь, и то не оторвется.
Не прошло и полгода, как мы сделали попытку возвращения, неуклюжую и бесполезную.
Появление в ее жизни через пару лет другого мужчины, коллеги по работе, я воспринял, как нечто естественное. Но спустя время был удивлен ее неожиданными словами, что я мог бы вернуть ее, если бы захотел. Я посмотрел ей в глаза… В кино это был бы эффектный кадр. Долгий, внимательный взгляд в эти серые глубины. Мне приоткрыта дверь. Войти?
На деле я лишь мельком взглянул на нее, и отвел взгляд, ничего не ответив. Даже не потому, что растерялся. Мне было понятно, что прежние опоры порушены, а новых нет. И мне не нужно было вглядываться, чтобы увидеть, чтобы она этого не понимает. Но много раз сожалел, что оставил ее слова без ответа.
И гораздо позже, когда понял, что люблю ее, как не любил никогда и никого, попыток вернуть ее не делал. Да и куда возвращаться? Того места уже нет. И в этом мы уже были согласны.
Важные слова вкраплены среди прочих, как золотинки в породе. Разглядишь не сразу. Однажды, вскользь и без пафоса, Аля сказала, что серьезно наказана за то, что убила в себе любовь.
И всех моих усилий не хватило, чтобы удержать хоть искорку. Осталось лишь то, что храню сам.
Бестолково, будто наспех, склеенная лента. За мраком тесной комнатки ослепительный летний кадр. Вот уж редкая в этом фильме обнаженка. И сразу Аля с младенцем. Будто и не она. Годы без событий. Тихое расставание. И странное обручение. Непоцелуй. Выходит замуж за другого.
…по однажды выбранному пути.
Глава-спутник НЕПОЦЕЛУЙ (см.)
Глава тоже не знаю какая.
ЛУНОХОД.
Иногда светило, обнаруженное астрономом, привлекает его внимание своим необъяснимым поведением. Понаблюдав за ним, он понимает, что имеет дело с двойной звездой - странным образованием из двух тел, одно из которых невидимо, поскольку не испускает свет, и свое присутствие выдает лишь необычными движениями другого, видимого.
А, знаешь, – сказала мне как-то Аля – я поняла, что в конечном счете все решения в моей жизни принимала Валя.
Мы помолчали. Это было мне знакомо – живешь-живешь, и вдруг постигаешь нечто простое, что давно бы следовало понять. И не знаешь, чему удивляться – своему открытию, или собственной слепоте.
… я поняла, – сказала Аля в одном из редких уже тогда откровенных разговоров…
У меня что-то сжалось внутри. Так бывает, когда принимаешь человека близко со всеми его переживаниями.
Ей не пришлось мне ничего больше объяснять. И она знала, что я пойму.
Но вот какая мысль позже пришла мне в голову - получалось, что Валя решила многое и в моей жизни.
…она принимала за меня…
Мысли эти не были неотвязными, наоборот, они терпеливо ждали паузы в суматошном дне, или долгожданного момента, когда голова, наконец, может быть спокойно уложена на подушку, а более всего времени, когда ночью меня словно кто-то в бок ткнет, пробуждая. Все мои высказанные и немые вопросы, не находившие ответа, получали разрешение. Все встало на место, будто сошелся пасьянс. Резкость, с какой Аля тогда порвала со мной, никак не вязалась с ее добросердечностью. Внутренне я был совершенно согласен с нею, и никаких перспектив для наших отношений не видел, и больно было не от того, ЧТО она сделала, а от того КАК. А теперь я будто вижу Валю в той же комнате, изо всех сил делающую вид, что занимается своими делами. Алин же разговор с увлеченным ею мужчиной шел совсем не по намеченному накануне сестрами направлению. Думаю, даже строгого взгляда не понадобилось, чтобы Аля рывком перевела стрелки.
…в конечном счете…
И другое мне стало понятно в поведении Али. Как если бы вы наблюдали движение лунохода, управляемого с Земли. Оператор видит дорогу, но сигнал приходит не сразу, и поведение лунохода порой кажется нелепым – то он без надобности опасно приближается к обрыву, то беспричинно замирает, когда дорога свободна.
… все решения…
Обычно, по мере того, как узнаешь человека, становятся понятней его слова и поступки, и давние тоже. С Алей было иначе. Сойдясь с ней, я отмел прочь произошедшее ранее, вернее был вынужден отмести. Все, что я ежедневно обнаруживал в открытой, сердечной, немного пугливой Але, никак не совмещалось с нашей предысторией. И даже, неосознанно и самонадеянно, считал все, происходившее с нею до прекрасного летнего дня чем-то незначительным, и уже неважным. Над тем, что она мне иногда рассказывала, снисходительно посмеивался, и не все удержал в памяти. Потом жалел.
…в моей жизни…
Однажды, еще в те времена, что мы были вместе, мне приснился сон. Странный и стыдный. Я был с Алей, но там же, в постели – это было ясно, как многое в снах бывает откуда-то понятно – была Валя.
Сна я не разгадал. А сюжет был символический. Ведь и в самом деле, получалось, что я жил с обеими. Безусловно, я отдавал себе отчет, какое влияние имела Валя на наши отношения. И было бы несправедливым сказать, что всегда отрицательное. Порой какая-то проблема могла исчезнуть бесследно и враз, просто потому, что сестры ее обсудили. Хотя, напротив, иная, совершенно очевидная, могла упорно не признаваться даже существующей, покуда не попадала в Валино поле зрения.
Поэтому я далек от того, чтобы во всем обвинять Валю. Да и в этом ли дело? Теперь даже не понять, с кем я имел дело в каждый отдельный момент. А однажды больно кольнула мысль - не связано ли с отделением от Вали то огорчительное усыхание Алиной сердечности?
Как обаятелен Петрушка. А ведь это всего лишь кукла. И в какое чучело вдруг превращается, когда из него вынимают руку. Так чье это было обаяние?
Да, получалось, что многое и в моей жизни определила Валя. И сюжет того сна, запретный и стыдный (а, по трезвом взгляде, немыслимый – строгая Валя годилась на это менее кого бы то ни было), сюжет был символический. Я и в самом деле жил с обеими, но не в том заманчиво-волнующем смысле игр в темноте, а будто мной играли втемную…
А, знаешь, – сказала мне как-то Аля – я поняла…
И во мне что-то сжалось... Ей не нужно было мне ничего больше объяснять. И она не нуждалась ни в ответе, ни в утешении.
Из наших отношений можно было изъять все. Близость, ласку, встречи, разговоры. Оставить бы хоть иллюзию, что есть человек, с которым можно таким поделиться. Таким, о чем себе-то сказать тяжело, а чужому нет смысла.
И чтоб он не ответил. Потому, что понял.
Глава-спутник ПИСЬМА (см.).
Глава-спутник ПЛОСКОСТЬ (см.).
Глава предпредпоследняя.
ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ
В вечерней полудреме то ли приснилось, то ли привиделось… Тоже ночь. Я в незнакомом доме. Вроде, дача. И просыпаюсь от звуков за стеной, которым тонкая перегородка не препятствует. Мужчина и женщина занимаются любовью. Движения, поначалу едва слышные, все явственней. Не голос, не стон – по ритму знакомого, родного дыхания понимаю – там Аля! Я вскакиваю, уже просыпаясь по-настоящему, и сижу, свесив ноги, успокаивая гул и стук внутри. Словно бывшее наяву, это видение не давало мне долго заснуть в ту ночь, и потом не оставляло много дней. Пока я не смог постичь суть...
…за всем этим поначалу оставалось незамеченным происхождение самого сюжета. Но стоило только покопаться, я сразу вытянул корешок. И в который раз удивился – кто бы мог подумать, что это там хранится десятилетиями!
…Каникулярное студенческое лето. Заполненные пугливо-озабоченными абитуриентами вузовские коридоры в отсутствие дружеских лиц кажутся пустыми. И мой знакомый по кавээнной самодеятельности, годом старше, уже пятикурсник, ухвативший меня в коридоре, и чуть ли не сходу начавший делиться со мной такой своей историей, для которой явно был нужен слушатель куда более близкий. Так же, как я, не встретив друзей, он на безрыбье вцепился в меня, видимо, не в силах больше удерживать в себе… Тем летом на их даче жила дальняя родственница, молодая замужняя женщина, с которой у него случился роман… Рассказ его был сбивчивым и непоследовательным. Вскользь был упомянут ничтожный муж. Мелькнула тема последствий страсти - аборта, который нужно было организовать, понятно, без огласки, в чем принимали участие его родители. (Я тогда живо представил своих, которые онемели бы на полгода, если бы увидели, что я хотя бы руку на талию положил чужой замужней женщине). Но врезалось, и на годы, конечно, не это. Поведанным напоследок эпизодом, он, похоже, и не собирался делиться, но удержаться уже не мог, и на меня, тяготящегося в те поры собственной невинностью - да что там, распираемого! – было обрушено описание его бессонной ночи, когда за тонкой фанерной перегородкой его возлюбленная выполняла супружеский долг.)
А что постиг… Там, за стеной, моя любимая женщина была счастлива. И я не понимал, должен я страдать, или радоваться.
Глава предпоследняя.
ЧТО и КАК.
Прекрасный летний день многое определил, и до сих пор определяет в моей жизни. Спустя лет десять в своем единственном письме…
…это моих писем было много, я бы вообще завалил ее, бедную, письмами, но она однажды призналась, что они ее пугают, и я сначала перестал их отправлять, а потом и писать, незаметно они превратились в то, что вы сейчас читаете, и я все время в записях вымарывал прямое обращение, разве что случайно прорывалось…
…вот там она писала, что все началось НЕ ТАК (имелось в виду - НЕ ТАК, КАК НАДО – в полнейшем соответствии с толстовским comme il faut), и из этого проистекали все проблемы. Я ей возразил многостраничным письмом, не соглашаясь, впрочем, весьма относительно, так как заканчивал выводом: да, НЕ ТАК, но это было ВЕЛИКОЕ НЕ ТАК. И доказывал, что иначе и быть не могло. Не думаю, что она осознавала цель своего визита ко мне в Институт, скорее нет. Хотя, порой, в настроении мрачном, а то и циническом, я чувствовал себя инструментом, умело выбранным из набора уверенной рукой. Она пришла к человеку, о котором знала, что он возьмет и потащит…
Но помните тот кинематографический трюк с отъездом камеры от темного пятна на стене? Вот и НЕ ТАК это взгляд из тех четырех лет, что мы были вместе. Если смотреть с самого начала, и на много лет спустя – вероятно в моей жизни не было другого такого ТАК.
Ведь я не знаю, что было бы на другом пути. Но на этом мне открылся целый мир. Теперь, издалека, два разных наших периода – близости без моей большой любви и безумной любви без близости – совмещаются, как два плана в комбинированных киносъемках, и дают мне картину счастья.
Не с парадного входа мы оказались, говоря возвышенно, в доме нашей любви. Тот вход был закрыт памятным телефонным разговором и «довернут» одним жестом при прощании в Лучниковом переулке.
В той старой коммуналке так закрывался черный ход. Дверь, что вела из кухни на черную лестницу, запиралась огромным столетним засовом именно этим образом: задвигаешь и доворачиваешь рукоять вниз. Теперь не открыть…
Глава ЗАВЕРШАЮЩАЯ.
(Из старых дневников) Эта безмолвная связь с Алей, о которой я сегодня сказал ей самой, что это подключение какого-то высшего порядка. Ведь все мешает, препятствует. Девочка подросла, и свидания с ней уже обходятся без Али. Изредка голос по телефону. Еще утром задавался вопросом, не придумываю ли, не мниться ли это волшебство в наших отношениях? А вечером ее звонок, и через несколько слов оно уже было: и подключен, и волнуем…
Странно, как вещи необъяснимые, обретая чувственную определенность, не утрачивают загадочности.
Уже ничего не надо. Ни символической ночи раз в год, в июне – вот была мучительная несбыточностью греза -, ни встреч и прогулок, что вымаливал позже. Только одно – не убивай того, без чего в душе у меня так пусто и гулко. Не убивай, это грех. Ты, избегая греха мнимого, все норовишь совершить настоящий.
Что меня поддерживает, подпирает? Отчаянная решимость сохранить тот лучик, росточек, уголек в душе, который и позволяет как-то держаться. Ведь парадоксальным образом меня держит чувство безнадежное. И стоит этой надежде обрести хоть призрачную плоть – все рухнет.
Среди дня вдруг вспомнил, что ночью, ворочаясь, набрел на какую-то, поразившую меня мысль. Какую – не помнил.
Даже странно было – саму мысль забыл, а как лежал, ворочался, крутился, раскрываясь и укрываясь (было душно), как отпихивал ее, надоевшую, и наконец, уговорил себя заснуть – помнил. И помнил, что мысль была неприятной, поэтому сильно стараться, чтобы вспомнить ее, не стал. Но где-то она там задворками бродила, и к вечеру все-таки вылезла.
И была она такой. Все наши сближения в последнее время происходили, когда у Али что-то случалось, и я был нужен. Всякий раз радостно (что понятно) и безоглядно (старый дурак!) я откликался. И каждый раз по прошествии времени бывал отброшен за ненадобностью, и страдал, не понимая причин, и выстраивал их самостоятельно, заведомо оправдывая ее.
В готовности.
Как верный пес. Хозяину стоит только зашоркать в доме, выйти за чем-то в сени, а тот, в каком бы ни был углу двора, уж мчится к крыльцу, и сидит наготове…
…как обрывается осенний лист - внезапно и легко…
Но это лист легко отрывается, и летит в свое далеко… а тут саднит. Место отрыва…
Позже одно чувство стало появляться, когда я звонил ей, виделся или вспоминал. Сейчас понял, на что это похоже – финал хорошего, грустного фильма, когда вот-вот пойдут титры, зажжется свет, и зрители заторопятся вдоль рядов. А ты еще там, и не хочется выходить, но ничего нельзя поделать… Кино закончилось.
Но теперь у меня есть ответ на вопрос, почему наше с нею отсутствующее настоящее почти не вызывает у меня эмоций, а прошлое волнует. В нем мне не все ясно.
