Я хочу попасть в ад, а не в рай.
Там я смогу наслаждаться обществом пап,
королей и герцогов, тогда как рай населён
одними нищими, монахами и апостолами.
Никколо Макиавелли
Время остановилось. Так бывает в кино: все вдруг замерли, а ты ходишь, заглядываешь в лица, машешь ладонью перед остекленевшими глазами, будто не веря в серьёзность происходящего. Потом, поверив и осмелев, можешь, из озорства, потянуть кого-нибудь за нос или погладить симпатичную девушку по руке.
Всё было так, только... наоборот. Я врос в асфальт каменным истуканом, а все вокруг ходили, заглядывали мне в глаза, улыбались и заговорщически подмигивали друг другу, дёргая меня за рукав. Девушка провела рукой по моей щеке и, уколовшись о щетину, брезгливо сморщила носик.
- Не трогайте. Видите, он просто задумался, - больше уважительно, чем с насмешкой, сказал один, и все разошлись. Даже лохматый пыльный пёс, неизвестно как затесавшийся на людную площадь и до этого подозрительно деловито обнюхивавший мою брючину, казалось, передумал задирать ногу, безразлично посмотрел сквозь меня и потрусил к ближайшей водосточной трубе.
Плохо представляю, что имел в виду тот солидный господин, не позволивший толпе глумиться над моим скованным неподвижностью телом, но думать поначалу мне было решительно не о чем. Кроме как, пожалуй, о чудаковатого вида старике иностранце, с которого всё и началось. Сперва я принял его за самодеятельного актёра, из тех, что расхаживают в местах массовых гуляний и предлагают сделать фото со „знаменитостью“. Сам старик походил на кардинала Ришелье, каким я знал его по кинофильмам, правда, слегка располневшего и не столь иезуитски выдержанно поднимающего уголки губ. Потом он обратился ко мне на ломаном русском, и тут уже всё встало на место. Иностранцев я такими и представлял: экзальтированными, в нелепой одежде, слегка не в себе.
Я посмотрел на старика. Вспышка его фотоаппарата продолжала сиять магниевым огнём, освещая обширный пятачок вокруг, а сам старик позади этого свечения казался обычным фонарным столбом. Ладно бы он попросил меня сделать его портрет на фоне городской ратуши. Мне не трудно нажать на кнопку. Так нет же, я зачем-то согласился позировать сам. Чёртово гостеприимство.
Казалось, время замерло только для нас: меня и этой треклятой слепящей вспышки. Да ещё и секундная стрелка на старинной башне нервно подрагивала, не в силах преодолеть очередной рубеж. Всё остальное вокруг нас ходило, бежало, задирало головы, ело мороженое, хохотало навзрыд и радовалось жизни. Странно. Но мозг мой, один из всего большого меня, будто бы продолжал существование в другом измерении. Мысли не остановились вместе с телом и стрелками на часах, а жили той, окружающей меня жизнью. И глаза. Глаза, казалось, обрели стократную прыть и орлиную остроту.
- Не хочешь покаяться? - старик вышел из-за луча фотовспышки и приблизился ко мне. Яркое пятно света так и осталось висеть в воздухе, лишённое какой бы то ни было поддержки: старик бережно укрыл фотоаппарат нежным сафьяном футляра, и, застегнув молнию, прицепил на пояс, придерживая полу плаща восковой рукой. Под плащом обнаружился кинжал в отделанных драгоценными каменьями ножнах и камзол серого сукна, шитый серебряным позументом.
- «Покаяться. В чём?» - холодком кольнуло в голове. Губы, как я ни старался, так и не шевельнулись.
- Просто покаяться, - старик пожал плечами. Казалось, ему вовсе не требовался мой ответ. - Как все, по привычке. Миллионы людей каются, словно чистят зубы по утрам. Получив отпущение грехов, тут же идут грешить вновь. Очень удобно, разве нет?
Я сделал попытку пожать плечами в ответ. Старик уловил лишь движение глаз и, видимо, расценил его по-своему:
- Курить? Понимаю... - голос по-прежнему напоминал трение друг о друга двух кусков пенопласта, но акцент пропал. Старик достал из-за пазухи кисет и скрутил огромную „козью ногу“, тщательно, с любовью распределяя крупно нарезанный табак в обрывке газеты „Правда“. Вождь народов, грозный и великий, хитро щурился и продолжал указывать на меня с пожелтевшей бумаги черенком трубки, пока полностью не скрылся в изгибах самокрутки.
- Ты же не задаёшься вопросом, зачем тебе курить. Просто куришь, потому что хочется. Не считаешь странным или чем-то из ряда вон. - Старик высек кресалом сноп искр; раскурив, втиснул цигарку меж моих зубов, удовлетворённо причмокнул. Подождал, наблюдая за струйкой дыма, обволакивающей мою голову. - А мне, например, очень странно твоё нежелание каяться.
- «Сумасшедший, - обречённо подумал я. Дым струился по щекам и щипал глаза. Вдохнуть я не мог, как не мог даже легонько подуть, чтобы хоть ненадолго отвадить дым от лица. Впрочем, часть дыма, попадая в цель, приятно щекотала ноздри и успокаивала доселе растущее раздражение бесцеремонным стариковым натиском. - Все они здесь сумасшедшие...»
Я проводил слезящимися глазами чудную процессию. Картинка расплывалась, как за „дождливым“ стеклом. Зеркально-чёрный „Мерседес“ последней модели, круто подрезав золочёную карету, запряжённую шестёркой вороных, недовольно крякнул и, визжа резиной по асфальту, скрылся за углом. Лошади встали как вкопанные, а гайдуки на запятках, дружно гаркнув чистейшим заокеанским факью, схватились за шпаги. Впрочем, повинуясь ленивому жесту из занавешенного парчой окошка, парни в голубых ливреях моментально остыли и приняли прежний невозмутимо-лощёный вид. Кучер щёлкнул кнутом, форейтор наподдал шпорами, и карета тронулась.
В сгустившихся сумерках один за другим занимались фонари; к тем из них, где не было электрических лампочек, спешили фонарщики с лестницами: где-то меняли оплывший огарок на новую свечу, где-то выкручивали фитиль масляной горелки, а где просто чиркали спичкой, поджигая газ.
Почудилось? Нет, я точно заметил, как дрожь секундной стрелки вдруг сместилась на следующее деление. Значит, время не вмёрзло в пространство, оно движется. Только движется крайне медленно.
Но почему для меня одного?
Я не спал. Я не видел себя во сне. С полной определённостью я готов это утверждать. Едва заподозрив неправдоподобность происходящего, я захотел побольнее себя ущипнуть. Такое бывает лишь наяву. Вернее, не бывает вообще. Желание ущипнуть себя, чтобы проснуться, придумали в книжках. Во сне, в настоящем сне, никто не испытывает жажды пробуждения, ибо принимают сон за реальность.
В таком случае что? До праздников далеко и театрализованные представления в городе вроде не намечались. Психов выпустили на свободу? Или они сами сбежали из-за обитых войлоком стен? Тогда я? Я сам... как это? Почему я завяз во времени, будто муравей в янтаре, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Смерть? Я умер? Бросьте! Такой потусторонний мир мне ничуть не по нраву. Пусть не райские кущи, сладкоголосые арфы и пленительные девы в сени дерев, но дайте хотя бы свободу. Чем я хуже всех этих людей вокруг, движимых неспешной суетой и праздными желаниями? Лучше уж в темноту и тлен. Не слышать и не осязать. Не чувствовать, не видеть...
Нет, всё не то. Должно быть что-то ещё - разумное и ясное. Всю жизнь я боролся за разумное объяснение неразумных вещей. Ещё... ещё… Ещё я больно стукнулся головой. Это уже теплее. Впрочем, опять: раз я думаю об этом, анализирую, размышляю, а не просто плыву по течению, значит, видение не может быть посттравматическим бредом.
- Так ты из наших? - прервал мои мысли старик. Я вытаращился на него. Не смогу утверждать наверняка, чего было больше в моем взгляде, сожаления или недоумения. Признаюсь, вопрос поставил меня в тупик. А может, не сам вопрос, может, его особая интонация. О „наших“ с такой гордостью нынче говорят не часто. На парадах, на торжественных собраниях, в клубах по интересам.
Что я знал о наших? Разумеется, все наши исключительно благородные люди. Отважные ловкие разведчики, пламенные революционеры, свергающие ненавистные правительства - это они, наши. Ненаши способны лишь подло шпионить из-за угла и замышлять вероломные антигосударственные путчи. Ненаши нападают со спины, а наши грудью защищают ребёнка и родину-мать. Только сумасшедший мог усомниться в моих симпатиях к нашим. Но представить себя „нашим“ с этим мерзким старикашкой было выше моих сил.
- Из наших, из наших... - снова неверно истолковав перемену в моих глазах, закивал головой старик. - Иначе как бы ты сюда попал, сам рассуди.
- Это всё из-за той дурацкой зебры! - попытался я оправдать своё присутствие на центральной площади чистейшей случайностью. - У меня сигареты закончились, и…
Слова вырвались из меня разом, слившись в одно, словно ружейный залп. Сходство дополнял ненавистный окурок, трассирующей пулей полетевший вдогонку словам. Не знаю, понял ли старик хоть что-то из словесного хаоса, но от радости, что вновь обрёл дар речи, я не слишком об этом заботился.
Старик с крайне скорбным видом проследил за полётом окурка и, зачем-то втянув голову в плечи, пробормотал: - Вот-вот... вот-вот... именно… - Он обернулся и посмотрел на часы: - Отпускает потихоньку. Скоро уже. - За время нашего диалога секундная стрелка сделала ещё два шажка вперёд.
- Так а я тебе о чём! - снова, будто что-то вспомнив, встрепенулся старик. - По зелёной стрелке?
Я согласно моргнул. Веки, зажив вдруг в ладу со всеобщим движением, также начали слушаться меня.
- Вот видишь, - улыбнулся старик и поплотнее запахнул плащ.
Похолодало. Низкие тучи, пожирающие без остатка свет фонарей, казалось, ждут команды спуститься ещё ниже и сожрать весь мир. Всё, что я мог - это зябко поёжиться... одними глазами. Впрочем, руками я бы едва ли сумел большее. Разве что поднял воротник пиджака и застегнул последнюю пуговицу.
Я выскочил из дома без пальто и шляпы. Лана впервые после свадьбы вырвалась из моих объятий к подружке, иначе она бы настояла и на том, и на другом. И заботливо, как маленькому, укутала бы горло шарфом. Несмышлёныш мой. Долго ли добежать до ближайшего магазина?
Несмышлёныш… Никто не думает, что, выходя на пять минут, может не вернуться домой. До утра или до следующих выходных. А иногда и целую вечность.
Прогноз обещал дождь лишь к среде и у меня не было оснований не доверять синоптикам. Серьёзные люди не станут опускаться до досужего вранья. Не их вина, что среда иногда наступает во вторник или в пятницу. Или не приходит вовсе. Их дело заниматься погодой, а не календарём.
- Сигареткой не угостите, дяденька? - Я обернулся и... присел, будто какой-то шутник, как в школе, подбил мои колени ребром ладони. В плечо мне уткнулась голова зебры, а тоненький девчачий голос пыхтел откуда-то из плюшевого живота.
«Так и кондратий хватит, неровен час», - подумал я и на миг пожалел, что не умею креститься.
- Не пугайтесь, это у нас акция такая, - пустился в объяснения живот зебры. - Мы ходим по переходам и показываем людям, как они безопасны. А водители понимают, что пешеходов на зебрах давить нельзя. Вот.
Живот вздохнул.
Воображение тут же нарисовало мне, как особо непонятливый водитель давит зебру на „зебре“, и за эту свою непонятливость его самого расчерчивают в чёрно-белую полосочку лет этак на семь-восемь. «Вот бы таких и отправлять доказывать безопасность переходов. Нечего на эти цели тратить молодых девчонок. Они нам ещё пригодятся».
- Так что насчёт сигаретки? - зебрино брюхо явно не было отягощено предрассудками. В области паха приоткрылась молния, и из отверстия показалась тонкая ладошка с обгрызенными ногтями. - Поможете, чем можете, бедной студентке?
Я отдал последнюю. Не важно. Через минуту я куплю себе пачку. Мне уже была видна дверь магазина через дорогу. Я выбросил пустую коробочку в урну и повернулся, чтобы идти.
- Дождитесь зелёного! - участливо осадило меня чревовещание за спиной.
«Хм. Зачем она вообще здесь трётся, - успел подумать я, - когда на переходе работает светофор?»
И шагнул с тротуара, едва на другой стороне проезжей части вспыхнул зелёный человечек.
- Нет, не сейчас, рано… - «У, несносная девчонка! Чего ещё?!» - Надо по стрелке!
Не знаю, зачем я послушался.
Изумрудный человечек погас, и, в самом деле, вместо рубинового его собрата загорелась зелёная стрелка. Она указывала в небеса, но я, не чувствуя подвоха, пошёл вперёд.
Когда я заметил, что зебра-переход, круто изогнувшись, огромным лестничным маршем взмыла ввысь, было слишком поздно. В растерянности и надежде я оглянулся. Зебра-девочка с далёкого тротуара приветливо махала мне вслед копытом, а на меня с двух сторон мчались огромные самосвалы. Ничего не оставалось делать. Я прыгнул на белые „ступеньки“ и что было мочи припустил вверх. Чем рассадил лоб, в пылу бегства я не заметил.
Я не терял сознания. Просто, сам не зная почему, брёл по закатным улицам, растирал зреющую на лбу шишку, рассеянно вглядывался в лица прохожих. Скользил глазами по чёрным полиэтиленовым мешкам на газонах. Смуглые юноши в оранжевых жилетах складывали их - упитанные, почти в рост - на спину ползущего вдоль грузовичка.
«Один, другой, третий… Словно трупы... - думалось мне. - Как же странно...»
«По сути, это и есть трупы. - Сумрачное, неторопливое течение мыслей не подгоняло ноги, струилось с ними вровень. - Под горами мусора, скопившегося за зиму не в урнах, а на газонах и тротуарах, мы хороним культуру, хороним мораль, воспитание. Хороним себя...»
Я не заметил, как добрался до площади.
- Значит, меня всё-таки догнал самосвал? - язык слушался лучше, словно отходя постепенно после наркоза, но теперь мой выговор больше напоминал недавнюю чужеземную речь старика.
- Если тебя интересуют детали, то ты сгорел, - буднично скрипнул старик. - Вернее, так будет гласить официальная версия. Непотушенная сигарета - если по протоколу.
Я вздрогнул. Скорее, не от испуга. Видимо, нервы и мышцы начали потихоньку оттаивать. Словам старика едва ли можно доверять, ведь я наверняка имею дело с психом. Я деликатно потупил глаза. Не стоит перечить умалишённым. Тем более, когда ты не имеешь возможности дать отпор.
- Смотри, - позвал старик. Негнущимися пальцами он развернул по-прежнему висящий в воздухе луч фотовспышки и направил его вдаль. Луч, словно лазером, пробил стены ратуши, пролетел десятки городских кварталов и упёрся в новостройки на севере города. Я узнал свой тесный, толкающий локтями соседей двор, свой гнущийся под тяжестью неба дом, свою небогатую квартиру на двадцать втором этаже. Из окон вырывалось пламя. Дым наполнял чернотой тучу, зацепившуюся за крышу ещё со вчерашнего утра.
Волосы зашевелились на моей голове.
- Смотри-смотри! - старик опустил луч пониже. Два мощных бульдозера, вооружённых отбойниками вроде тех, какими пробивают проходы в снежных завалах, расчищали узкие дворовые дорожки от плотно припаркованных легковушек. За бульдозерами, отчаянно завывая и озаряя двор синим, выстроились в очередь пожарные машины.
- Как думаешь, успеют? - голос старика сделался жёстким.
Слёзы, теперь уже не „табачные“ - настоящие, мои - брызнули из глаз.
- Не может быть! - У меня снова появилось желание поскорее проснуться. Я должен жить.
Совсем не к месту я вспомнил, как осыпал жалобами редакции и канцелярии, требуя навести порядок во дворах, пока не случилось беды. Кто-то иезуитски расчётливо подтвердил мои слова на практике самым страшным образом. Словно поставил дьявольский росчерк на приговоре.
- Но это неправда! Я не мог умереть! - Я всё ещё отказывался верить. Ладно, пускай старик не сумасшедший, пусть. Пусть он владеет искусством иллюзиониста. Тем более - это не может быть правдой.
- Вот чудак! - старик ободряюще похлопал меня по плечу. - Конечно же нет. Люди не умирают. Ещё алхимики поняли это бог весть как давно и тут же прекратили поиски эликсира бессмертия. К чему, если жизнь и так не кончается? Почившие естественным образом - тотчас возникают новым маленьким чудом из чрева новой матери, забывая прежний опыт. Ушедшие, как ты, во цвете лет, просто переезжают в другое место. Меняют город, страну, меняют мир на другой, более подходящий. Наших, например, подобных нам с тобой, мы забираем к себе.
- Кого это наших? - настало время раз и навсегда выяснить этот вопрос. Что может роднить меня и придурка с кинжалом, овладевшего парой нехитрых фокусов?
- Наших. - Будто пятилетнему малышу терпеливо повторил старик. - Не пригодившихся в своём прежнем мире. Нас называют по-всякому: неудачники, пасынки судьбы, маргиналы, белые вороны. Мы не нашли места в жизни, люди и обстоятельства не дали нам реализовать свои возможности; по сути, мы стали изгоями, сами того не желая, среди других, более удачливых.
- Ты шутишь, дед? Да вы... дети понедельника… вы... - взорвался было я, но тут же осёкся, оглушённый внезапной догадкой.
- Как же я мог помереть там, если сейчас беседую с тобой, целый и невредимый? - выпалил я первое попавшееся, чтобы как-то сгладить вспышку внезапного гнева. Последние два слова, впрочем, я произнёс с некоторым сомнением.
- Вот чудной! - старик всплеснул руками. - Говорят тебе, ты ушёл из того мира и попал в наш. Ты ведь сам этого хотел, а? Хотел? - В лице старика мелькнула тревога, затем подозрение. Мелькнуло и пропало. Он снова успокаивал меня, как потерявшегося в супермаркете ребёнка: - А там от тебя осталось то, что принято называть мёртвым телом. Стоит ли оно слёз? Взгляни внимательней. На самом деле это просто твоя старая оболочка. Знаешь - так насекомые сбрасывают отслуживший своё хитиновый панцирь с целью продолжить жизнь в новом.
- Но почему я попал сюда? И вообще, где я? И почему я не замечаю никаких перемен вокруг, кроме странностей в одежде и манерах?
- Не всё сразу, мой друг. Не всё сразу. - Старик почесал кончик носа. Заговорил нудно, нараспев, будто читал давно заученную и до колик надоевшую проповедь: - Человек, пришедший в уже занятый мир, если родители не в состоянии прокормить его или если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на Земле. На великом жизненном пиру для него нет места. Природа повелевает ему удалиться и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор, если он не найдёт сочувствия нескольких участников пира.*
Он говорил что-то ещё - говорил, говорил, говорил... Я кивал головой, я вставлял реплики, но слушал, скорее, вполуха. С той самой минуты, как я понял всё, в моей голове начал зреть собственной план.
Стрелка на башне коснулась двенадцати. Руки вдруг обмякли и упали по швам. Я сжал кулаки. Затем осторожно переступил ногами - лишь удостовериться, что они тоже действуют как прежде.
- Аминь, - сказал я напоследок перед прыжком.
Надо ли говорить, что, едва меня отпустило, я зарезал старика. Его же кинжалом. Пустяки - меня не мучили угрызения совести. Раз он говорит, смерти нет, то... Ему же легче. Он просто переехал на соседнюю улицу. Или пусть он очутится в Антарктиде, в Урюпинске, на Марсе - я не возражаю. Разве важно куда? В конце концов, каждому своё. И дело вовсе не в том, что он мне порядком надоел своей болтовнёй, а теперь перестанет мне докучать. Нет, я не настолько взбалмошен. Я рассудил вполне здраво: в этом мире он больше не нужен. Старик выполнил свою миссию и отныне будет мне лишь помехой.
Однако способность мыслить хладнокровно вернулась ко мне не сразу. Секунды, длиной в марафонскую дистанцию каждая, я наносил удар за ударом - с животным остервенением, пока сам чуть не испустил дух от истощения сил. «За всё, за всё, за всё!..» - приговаривал я в слепой ярости, вонзая и проворачивая клинок в дряблой плоти. За всё, что я вынужден был претерпеть распятым на дыбе полутора бесконечных лет по его милости.
Дрянной старикашка открыл свой дурацкий мир задолго до того, как толпы нищих оборванцев и бездарей ринулись в Америку на поиски счастья, а беглые крепостные обжили берега Дона. Подумать только! Мир всеобщего равенства, где каждый находит себя, себе и для себя, а брать чужое просто не имеет смысла. Всем хватает тепла и света, хлеба и зрелищ, утех и спокойствия. Бла-бла-бла!.. Каким-то образом старик, алхимик в пятом колене, сумел заставить притормаживать время, отворяя на миг переход. Он что-то говорил про особое завихрение песчинок в стеклянной колбе часов. Я плохо слушал с того момента, когда осознал, что дорога эта в один конец. Никто и никогда не найдёт пути назад, сказал старик. Только избранные, оракулы не теряют зримую связь с другими мирами, остальные со временем обретают новое прошлое.
Ты, - старик кивнул на часы, - прошёл лишь инициацию, первый обряд посвящения. После третьего ты должен забыть свою прежнюю жизнь.
Я не знал, как и где случится посвящение, и никогда бы не поверил, что оно пройдёт именно так. Спроси меня ещё вчера, существуют ли параллельные миры, я покрутил бы пальцем у виска или померил бедолаге температуру.
Я ждал встречи с шайкой бандитов, только лишь бандитов.
Отдел по борьбе с киберпреступностью наткнулся на изуверский сайт, склоняющий людей сводить счёты с жизнью. Лоботрясам и лузерам сулили райскую жизнь. Резкий рост самоубийств, особенно среди подростков, стал, как полагали, следствием работы чудовищной секты. Злодеи путали следы, меняли адреса и пароли, и всё новые и новые разини и олухи неизменно клевали на их приманки. Аферисты множили число жертв, отнимая у государства дармовые трудовые ресурсы.
Меня, тайного агента высшей квалификации, готовили для внедрения в банду. Разработка безупречной легенды удалась в кратчайшие сроки. Наши аналитики не даром едят свой хлеб. Изучив методы дьявольской работы, рассчитывали, что рано или поздно злодеи выйдут на меня сами. Как обычно, я наделялся широкими полномочиями. Можно сказать, в этот раз я получил карт-бланш на убийство. А очевидную сложность, казалось, замечал только я - требовалось ждать. Терпеливо замерев пауком в уголке паутины. Сколько - опять же, не сказал бы никто.
Я проклял те тягучие давящие беспросветные месяцы.
Я оставил двухэтажный дом в престижном районе - да-да, за мою работу хорошо платят! - я изменил привычкам и друзьям. На собственной шкуре испытал, как это непросто - вжиться в плебс. Мир аутсайдеров и моральных калек. Покинуть прежний круг общения, сменить образ жизни и даже образ мыслей. Приучиться есть пшённую кашу по утрам и строчить кляузы в жилконтору. Ездить на службу в трамвае и занимать пару сотен до зарплаты. Я завёл блог и писал правозащитную чушь в форумах таких же нищих коптильщиков неба, как сам.
О, боже! Месяц за месяцем. Я стал сомневаться в успехе. Сомневался в себе. По ночам я вскакивал и думал; колотил себя по башке, запивал валерьянку дешёвой водкой и снова думал. Я начал ловить себя на мысли, что да, мир несправедлив; я чуть не поверил, что стоит только успешным и богатым совсем чуть-чуть поумерить жадность, на свете не останется несчастья и горя. Легко догадаться, насколько был я близок к помешательству.
Одно лишь держало меня в моей новой жизни на плаву, не давало отчаяться. Лана. Светлая душа, она полюбила меня всем своим существом, всем без остатка. Полюбила такого как есть, бедного неудачника. Она не знала меня другим.
Знает ли она теперь, что не увидит меня никогда? Знает ли, что уже стала вдовой, едва пригубив сладости медового месяца? Я словно почувствовал её пьянящий поцелуй на моих губах, и в этот миг мне снова стало жалко себя. Мне будет её не хватать…
Впрочем, в сторону сантименты. Я вновь силён и уверен в себе. Жалкого доходягу можно запереть в прошлом под надёжным замком.
- Ну, что уставились? - крикнул я в толпу. Бедняги, они, похоже, забыли, что такое убийство. Где там - они забыли саму смерть.
Я им напомню. Не бывает ни жизни, ни смерти без борьбы. Борьбы за выживание. Пришёл мой черёд. Я покажу этому стаду, кто здесь настоящий господин.
Я вспомнил бритого мужчину на „Мерседесе“. Вот кто для меня сейчас настоящий наш. Без помощников в серьёзном деле не обойтись. Странно, как они вообще впустили его в своё „болото“. Чем он их подкупил? Может тем, что окропил в церкви „Мерседес“ серебряной водичкой? Небось понадеялись окончательно пришить ему память святоши из богадельни.
Впрочем, теперь это неважно. Мне же только на руку, что парень, судя по всему, здесь недавно и пока не оставил замашек нашего, истинного мира.
«Кайся не кайся, теперь уже вряд ли у них получится третий обряд». - Я с торжествующей ухмылкой обвёл взглядом понурые плечи и унылые лица, склонившиеся над трупом их былого кумира, сунул ножны за пояс и вразвалку направился за угол, на поиски чёрного „Мерседеса“.
Я не спешил. Времени теперь достаточно. Время остановилось…
* Прим. автора: старик цитирует «Очерк о принципах народонаселения» (1798 г.) Томаса Роберта Мальтуса.