Отрыв (Рассказ)

"Где-нибудь всегда выдается чудесный день, сэр"
  А.Бэстер "Тигр! Тигр!"
  
  
  - Стоим десять минут, - проводница подхватила со столика флажок, зажала его подмышкой и спустилась вниз по ступенькам вагона.
  Матвеев слез с полки и потянулся.
  - Пойти, что ли, пивка купить. Как ты думаешь?
  Куприянов лениво оторвался от газеты:
  - Рыбки посмотри. Или раков. Я помню - тут бабки продавали в прошлый раз, очень смачно вышло. Дешево и вкусно.
  - По пять, но вчера, - хохотнул Матвеев. - Ланна, гляну.
  Он вышел из вагона, оглядел ряды, вытянувшиеся вдоль поезда. Ведра, корзины, переносные столики с пакетами и кульками. Тетки напреребой расхваливали товар, торопясь сбыть побольше до отправления поезда. Около них толпились пассажиры - в шлепанцах, спортивных костюмах, кое-кто даже в халатах. Несколько мужиков рысили к ларьку, Матвеев дернулся было за ними, но потом передумал и пошел к торговкам. В конце концов, пиво можно было купить и в вагоне-ресторане, дороговато, но вполне терпимо.
  - А вот, милок, картошечка молодая, с укропчиком, огурчики опять же малосольные. Купи, не дорого, - Одна из теток приоткрыла крышку кастрюли, укутанной шерстяным платком, и в лицо Матвееву вырвалось облачко пара, пропитанного запахами свежеотваренной картошки, укропа и чем-то еще, полузабытым, детским, вызвавшим в душе Матвеева непонятное томление.
  Он взял несколько картофелин, и крепеньких, слегка потемневших от рассола огурчиков, подумал и купил полбуханки домашнего ржаного хлеба, отошел в сторонку и присел на скамейку - под каким-то деревом, бросавшим на пыльную землю густую тень. Пакет с картошкой обжигал колени, и Матвеев пристроил его рядом с собой, на редких деревянных планках.
  У этой станции не было даже перрона. Стоял неподалеку небольшой деревянный домик грязно-желтого цвета с когда-то белой, а теперь облупившейся и потемневшей надписью "БУРЯКОВО". У крыльца в пыли валялись две дворняги неизвестных кровей, заморенные летней жарой. Мимо понуро протащилась лошадь, запряженная в какую-то телегу-развалюху. Дед, сидевший на телеге, шлепал лошадь вожжами по спине и лениво кричал "Пошла, мертвая, пошла", но лошадь продолжала идти тем же неспешным шагом, отмахиваясь хвостом, полным колючек, от надоедливых мух. С визгом пробежали несколько пацанят - с чумазыми мордашками, босиком, промелькнули мимо Матвеева грязные задубевшие пятки.
  Полдень тек на Матвеева с белого от жары неба, исчерченного еще более светлыми полосами от каких-то сверхзвуковых самолетов, пронесшихся над станцией Буряково сто лет назад и не заметивших ее существования. Героям-летчикам сверхзвуковых птиц невдомек было, как восхитительно пахла сейчас горячая картошка, щедро посыпанная зеленым, но уже привявшим от картофельного жара укропом, как хрустели на крепких зубах Матвеева пупырчатые огурчики, как упруго ломалась в руках поджаристая хлебная корка; они, летчики, выполняли свой гражданский долг перед Родиной и защищали ее рубежи от могущих прорваться врагов, в то время как он, Матвеев, сидел на скамейке, вытянув вперед ноги в летних светлых брюках, и смотрел сквозь замершие от зноя листья на белесое небо.
  Где-то впереди, в полутора сутках пути от неизвестной летчикам станции Буряково, ждал Матвеева августовский, залитый дождями, измотанный северными ветрами и долгими циклонами Питер. Лето опять не удалось, как не удавалось оно каждый год, несколько дней солнца и опять - дожди за дождями, куртки, зонты, сырость постельного белья, неделями не сохнущие вещи в ванной, заляпанные грязью машины, курящиеся мокрым паром люди в переполненных автобусах...Командировку в Киев Матвеев воспринял как подарок судьбы, дававший возможность урвать у лета чуть-чуть настоящего тепла. Пусть не так уж и много выпало ему там свободного времени, но он радовался возможности побродить по улицам в светлом и чистом, загребая летними сандалиями пыль, грызть огромные яблоки прямо на улице, подставляя солнцу лицо, жмурясь от его ненатуральной яркости и южности. Была, разумеется, и легкая интрижка с дежурной по гостинице - так, ничего серьезного - но приятная своей неожиданностью, были вечерние пьянки-посиделки в номере с Куприяновым, c водочкой, c украинским розовым салом и свежими огурцами, были шатания по Киеву в поисках подходящего кабака в предпоследний вечер - не увенчавшиеся, впрочем, успехом, но отложившиеся в памяти огромными конфетами "Гулливер", надыбанными Куприяновым в каком-то подвальном магазинчике. Было, было - и вот заканчивалось, отлетало в прошлое вместе с украинскими хатами вдоль дороги, с желтеющими уже полями, с подсолнухами, темнеющими бархатным нутром у штакетников, с мальчишками, кричащими вслед поезду.
  Еще тридцать часов пути - и Матвеева встретит мокрый перрон вокзала, очередь на стоянке, звереющая от ветра и отсутствия машин, равнодушные таксисты, грязный вонючий подъезд его хрущобы, жена... Да, жена.
  Может быть, где-то и существовали счастливые семьи, где все собирались за одним столом, где выходные проводили на природе или все вместе ехали в гости к друзьям или родителям. Семьи, в которых вместе ходили в кино или в театр, где любой, зашедший случайно приятель, усаживался за стол и оставлялся ночевать, случись ему припоздниться в гостях. Семьи, где рожали и любили детей, уважали тещу и свекровь, обсуждали проблемы семейным кругом. Были такие семьи, Матвеев даже иногда встречал таких счастливчиков - он узнавал их по обращенным друг к другу улыбкам, по разноцветным шарикам, которыми размахивали дети, по веселому и шумному обсуждению - как забавно было в зоопарке, интересно в Планетарии, какая прекрасная премьера была вчера-позавчера-на прошлой неделе в БДТ...Он не завидовал, он давно смирился со своей супружеской неудачей, с судьбой, пославшей ему в жены красивую и умную, но абсолютно равнодушную к нему, Матвееву, женщину. Если и была когда-то между ними любовь - она давно вылиняла в равнодушие, как линяют от частой стирки цветные вещи.
  Галина не хотела детей, да и сам Матвеев поначалу не рвался к отцовству, считая, что надо крепко встать на ноги, а потом уже можно думать о прибавлении семьи. Институт, работа, - они сами не заметили, как быстро полетело время. Галина стремилась к хорошей карьере, Матвеев считал своим долгом не отставать от жены в этом щекотливом вопросе, они словно соревновались - чья зарплата выше, чье положение серьезнее и солиднее, а когда опомнились - оказалось, что их связывает только постель - уже слабо, уже не в силу желания, а по привычке - да несколько знакомых супружеских пар, коллег по работе. Из общих интересов осталось обсуждение производственных проблем и чисто бытовых мелочей - стоит ли покупать новый диван, подойдет ли чешская люстра к финским обоям в гостиной, где найти хорошего мастера сделать ремонт.
  Приблизительно в это же время случайно узнал Матвеев, что есть у Гали кто-то на стороне, уточнять и устраивать сцен не стал, а тихонечко завел себе такую же пассию для души, одинокую кадровичку, лет на семь старше, но полную нерастраченной на других нежности и достаточно приятную в постели. Он понятия не имел - в курсе ли Галина его похождений, но она молчала, он сам тоже не собирался откровенничать - так они и жили, притворяясь супругами, все больше отдаляясь друг от друга, разыгрывая перед знакомыми благополучную семейную пару, каковой спектакль, впрочем, давно уже никого не вводил в заблуждение.
  "И что я там буду делать? - неожиданно пришла Матвееву в голову мысль, заставившая его сесть прямо. - Ну вернусь, ну отчитаюсь. Буду опять каждый день ходит в чертов институт, делать проекты, которые никто никогда не реализует, возвращаться домой, одевать шлепанцы. Буду сидеть в выходные перед телевизором в ожидании футбола или хоккея, таскаться на пару часов в неделю к Вике, потом лететь домой как угорелый. Изображать из себя инженера и мужа, выслушивать сплетни, обсуждать начальников и их любовниц. Ходить на юбилеи и годовщины, дарить никому не нужные подарки или стыдливо - в конвертике - деньги. Рассматривать в зеркале, не появилась ли плешь, не растет ли живот. Страдать от зарождающегося геморроя и - в будущем - от простаты, трястись от надвигающейся неизбежно импотенции, ждать пенсии, потом выйти на нее, стучать домино в сквере около дома вместе с такими же убогими и больными. Потом помереть и.. все? А вот - тут - люди, картошка, зелень. И пахнет солнцем и пылью, и от женщин - потом и молоком, здесь - жизнь, лошади, природа, черт ее побери. И можно сидеть на скамейке, есть хлеб, а можно пойти и купить молока. И выпить его. И оно будет пахнуть травой и летом, а не химией. А если пойти вот по этой дороге, наверняка можно выйти куда-нибудь. К простору. К свободе."
  Поезд дернулся в судороге, лязгнули замки сцепления, побежали за вагонами люди, а Матвеев продолжал сидеть в странном столбняке, наблюдая, как все быстрее и быстрее проплывают мимо окна, как проводницы убирают лестницы и захлопывают двери в тамбуры.
  "Там ведь и документы остались" - промелькнуло в голове Матвеева, и неожиданно он почувствовал облегчение. Словно отпустила давняя боль, словно мучивший застарелым кариесом зуб наконец-то вырвали из набрякшей и воспаленной десны.
  Поезд уже стучал колесами на полной скорости, промелькнул последний вагон, зашевелились, вставая с насиженных мест, тетки, разбредаясь в тенек в ожидании следующего пассажирского.
  Матвеев кинул в рот последний огурчик, скомкал пакеты, оглянулся в поисках урны. Оставив мокрый комок бумаги лежать на скамейке, встал, потопал слегка затекшей ногой и решительно двинулся прочь. Через полкилометра, когда станция напоминала о себе только паровозными гудками, Матвеев догнал ту самую телегу с ленивой лошадью и запрыгнул в нее, удобно устроившись на каких-то мешках. Телегу потряхивало на рытвинах, дед на передке все так же хлопал вожжами по лошадиной спине, и вдруг за поворотом - открылось огромное поле, все ярко-желто-черное от огромных подсолнухов. Матвеев зажмурился от этого света, ударившего в глаза, от ощущения полного и абсолютного счастья. До его слуха донесся низкий далекий звук - в небе яркой точкой чертил белую полосу сверхзвуковой самолет, его вел сквозь голубой простор героический молодой летчик.
  Не подозревавший, что есть на свете чудесная станция со смешным свекольным названием "Буряково".