Мы вместе вернулись из Узбекистана на родину, в Крым,– наша семья и брат моего отца дядя Мустафа с молодой женой Заремой и двумя дочерьми. Участки у нас рядом оказались. Выделенных денег хватило на то, чтобы построить бетонные коробки домов и накрыть их крышами. Строились вместе, помогали во всем друг другу. Потом стали обживаться по отдельности, кто как смог. Наша семья занялась сельским хозяйством, на привезенные с собой деньги купили отару овец. А Мустафа без денег приехал. Всегда бедным был, но ученым. Наверное, за эту ученость и полюбила его красавица Зарема, родила ему дочерей. Разница в годах у них была большая – двадцать с лишним лет. Но красив был мой дядя и силён. А какие песни пел, сколько историй знал, как танцевал! Все Мустафу очень любили, на свадьбы звали. Родни-то много у нас.
Прошло время, я вырос, окончил школу, в мечети стал служить. Работник из меня плохой – мешок картошки не подниму. Но мы в своей семье всегда трудились дружно, никто не ленился. Я вот овец пас и от нечего делать книжки читал, даже два иностранных языка выучил. Потому меня и в мечеть взяли. Отец с матерью огородом занимались, птицу разводили. Дом обустроили, старшие братья женились, уже теперь сами строятся, живут отдельно. Зульфия с мужем живут хорошо. Двор у них большой, сад, виноградник. Мои две племяшки – близнецы. А Зульфия о сыне мечтает. Но некогда ей – работа отнимает всё время.
А у Мустафы жизнь как-то не заладилась. Невезучий он оказался, несчастливый какой-то. Зарабатывал легко и много. Но Зарема всё время требовала от него то машину, то мебель новую, то поездку на дорогой заграничный курорт, то золото с бриллиантами. Что заработает Мустафа, всё Зарема отбирает. А скандалить стала, словно шайтан в нее вселился. Бедный дядя, чтобы не слышать ее брани, к нам в батраки стал наниматься по выходным да возился весь день на огороде или в теплицах. Не знаю, сколько мои родители ему денег давали, но, видно, что-то он отложил в заначку без ведома Заремы. Как-то раз поехал Мустафа воскресным днём в город на хозяйственный рынок электропилу починить, запчасти на нее присмотреть и привез Алабая.
Помню тот день очень хорошо. Весна теплая, ласковая, деревья цветут, пчелы жужжат. Тихо и спокойно на нашей улице, аромат тюльпанов, нарциссов смешивается с привычными запахами навоза. День плывёт своим чередом, тихо клонится к вечеру. Вдруг истошный крик Заремы:
– Ублюдок недоделанный, что ты привез, куда деньги потратил?
Выскочили мы на улицу, интересно всем стало. А Мустафа стоит спокойно возле машины и держит в руках большой серый шерстяной ком. И жену успокаивает:
– Тише, Зарема, я подарок тебе и дочкам привез.
Разворачивает сверток, а из него четыре широкие белые лапы в стороны торчат, нос пуговкой и две черные бусинки вместо глаз. И гордый такой Мустафа, довольный, аж светится весь, поглаживает пальцами мохнатую мордочку, криков Заремы будто и не слышит:
– Дом охранять будет! Я его назвал Алабаем.
Вечером дядя рассказал, что на центральном рынке города в тот день как раз породистыми собаками и кошками торговали. Увидел Мустафа огромного рыжего флегматичного пса с головой, похожей на бычью. Подошел, спросил. Хозяйка ответила, что порода называется «московская сторожевая». А в манеже рядом с великаном копошились шерстяные серые клубки, попискивали, мяли друг друга широкими белыми лапами. Спросил Мустафа цену, но такая цена оказалась высокая, что у него глаза на лоб полезли. Долго ходил он вокруг. Все уйти хотел, да ноги сами к щенячьему манежу несли. Придёт, встанет рядом, на рыжего пса смотрит. Так два часа рядом и проходил. За это время почти всех щенков купили. Порода хорошая, редкая. А один остался. Подозвала его хозяйка и тихо говорит: «Щенок бракованный, никто покупать не хочет. Возьмешь недорого?».
Как оказалось, у породистых щенков москвичей в середине морды должна белая полоса проходить, и сама морда белая, и только глаза черными кругами чтобы закрыты были. Это называется «маска». Последний щенок мало того, что слишком мелкий оказался, но еще и без «маски». И пятно белое только на лбу было. А на черных брылях – светлые веснушки вместо положенной белизны. И нос черный. Его никто покупать не захотел. Но Мустафа его сразу присмотрел – самый шустрый в манеже был. Остальные время от времени лежали и спали, словно набитые ватой игрушки, а этот, с черной мордой, никому спать не давал, тыкался мордой в сетку, всех тревожил, даже тявкал. А когда щенки начинали ползать, забивался в уголок и засыпал. Будто понимал что-то. Конечно, дядя мой щенка тут же забрал, хозяйку о прививках расспросил и еще в клинику заехал, вакцину купил. Я спросил дядю, а почему он назвал его Алабаем, ведь это порода такая. Тоже из сторожевых, волкодавы. На это дядя ответил, что слово понравилось. Хозяйка сказала, что есть в нем кровь знаменитых алабаев, которые овец в горах пасут.
Наступила осень. Дядя мой стал спокойным и счастливым, всё возился со своим Алабаем. Да и Зарема меньше кричать стала. Видно, пришёлся этот пес их семье по нраву. Вырос он и взаправду огромным. Рыжая спина, серые подпалины по бокам, а лапы, брюхо и пушистый хвост веером – белоснежные, чистые. И грудь белая. А морда черная, страшная, с отвисшими брылями. И слюна течет, и глаза красные. Сначала думали, что болеет Алабай глазами, но ветеринар объяснил, что у этих собак экстерьер такой: нижние веки отвисают, видны кровеносные сосуды. Забыл сказать, что мой дядя Мустафа тоже рыжий. В веснушках весь, волосы светлые. И профиль у него не восточный – больше на европейца похож. Бывают среди нас такие. В общем, они оба с Алабаем как-то подошли друг другу. Оба большие, необычные. И слушался пес его безоговорочно.
Участки у нас за домами просторные. Мне нравилось наблюдать, как огромный Алабай за дворняжкой гонялся и по щенячьи на передние лапы припадал. Но тяжелый был, уставал быстро. Дворняжка потом на него наскакивал, рычал, тявкал, а тот на спину ложился и лапами отмахивался. А потом дворняжку за уши таскал. Интересно было. А Зарема всё равно не успокоилась до конца. Как зайдет за луковицей, так все жалуется моей матери Анифе, что эта тварь рыжая всю их семью объедает. Жрёт, мол, много. По кастрюле в день. Но Мустафа жалобы Заремы не слушал. Как идет с работы, обязательно где-то сахарную кость Алабаю купит. Или обрезь говяжью. У нас в поселке над Мустафой даже смеяться стали: «Ты своего Алабая больше, чем жену, любишь». Дядя только отшучивался. Смеяться-то смеялись, но приходили смотреть каждый день. Любовались. А потом, кто позажиточнее, тоже себе таких собак купили. Но, правду сказать, дядин Алабай самым умным оказался и самым крупным. Только вот морда больно страшная была, не по породе. Впрочем, охранял он хорошо. Его трубный лай часто на всю округу раздавался, других собак поднимал. А Зарема вообще ругаться перестала, когда Алабай со двора воров прогнал. Цыгане тогда на машине подъехали, во двор прокрались и ковер с веревки потащили. Как увидели Алабая, бросили и убежали. Но он одного за ногу успел цапнуть. Говорят, тот захромал сильно.
Прошло несколько лет. Наступил кризис. Многие разорились в тот год. Мустафа много работал, да все меньше и меньше денег домой приносил. И если мы еще как-то держались за счет птицы и огорода, то дядя мой тянул лямку из последних сил, надрывался. Зарема огородом себя не утруждала, живность не разводила. Говорила, грязь от птицы одна. Сначала Зарема продала свои шубы, потом золото с бриллиантами. А как совсем есть нечего стало, оставила праздную жизнь и пошла в ресторан к Зульфие посудомойкой. Говорят, всех своей бранью достала, но держали ее там, потому что родственницей хозяйке приходилась. Улетучилась ее красота, словно листья с яблони в конце декабря. Одна сухая кожа на смуглом лице осталась, да злые черные глазищи. Дочки уже взрослые стали, в старших классах учились. Одна рыжая была, и лицом, и характером в Мустафу удалась. Красавица. А вторая красотой не вышла, сутулилась сильно. Злая, как мать.
Однажды приехал Мустафа со стройки, где работал, вывалился из машины кулем на дорогу и на четвереньках в дом заполз. Зарема сразу раскричалась – думала, пьяный. А он спину сорвал. Да так сильно, что встать не смог. Машину во двор мой брат им загнал. Стали мы все суетиться вокруг Мустафы, а потом скорую вызвали. Помочь ничем не смогли, а он стонал сильно и плакал от боли. Пока скорая приехала, два раза сознание терял. Даже Зарема притихла. Пролежал мой дядя в больнице месяц. Я с разрешения муллы службы пропускал, ездил к нему, от Зульфии корзинки с едой привозил. Грустный дядя был в больнице, и только оживлялся, когда я ему об Алабае рассказывал. Он тогда обратно продукты в корзинку складывал и велел Алабаю отнести, подкормить. Говорил, в больнице еды хватает. А потом я и сам заболел бронхитом, две недели дядю не видел. Вернулся Мустафа совсем худой – одна кожа и кости. И постаревший. На впалых щеках седая щетина. А еще через неделю они с Заремой машину продали.
Наступила зима. Мустафа сторожем устроился, зарабатывал мало, копейки приносил. Зарему из ресторана выгнали, она где-то в богатых семьях убиралась за малые деньги и продукты. Мы что могли, отдавали, но сами тогда тоже скромно жили. Мясо раз в неделю видели. Есть почти нечего было. Одна крупа да макароны. Но, как мне кажется, хуже всех тогда оказалось Алабаю. Мяса для него никто не покупал, а пиала пшенной каши его не спасала. К весне от верного друга Мустафы один скелет остался, обтянутый обвисшей грязно-рыжей шкурой. Да и не бегал он уже, лапы не держали. Лежал целый день под стеной дома. Иногда лениво побрёхивал на прохожих. Морда его была грустной, глаза потускнели. Стал он больным постаревшим псом, как и его хозяин.
После Нового Года, на праздниках, нацепил Мустафа на своего Алабая намордник, надел поводок и потащил куда-то обессиленного пса прочь из дома. Я видел, как они шли по улице – сгорбленный постаревший дядя Мустафа и вихляющий костлявым задом Алабай. Зарема проводила их молча. Вернулся Мустафа вечером один. К нам пришел и рассказал, что Алабая отвез на мясокомбинат в город. Попросил работников забрать на охрану, мол, хороший пес, молодой. Только вот кормить нечем, семье не хватает. Охранники Алабая забрали. Говорит, пошел он за охранником и даже на Мустафу не оглянулся. Будто обиделся на него за такое предательство. Запил после этого дядя сильно. Нельзя нам пить, Коран не позволяет. Мустафа верующим был, все обряды соблюдал. А тут, словно стержень из него вынули – пил и спал. Иногда где-то подрабатывал, и снова водку покупал. Зарема поседела, сгорбилась. Через месяц, ближе к весне, Мустафа пришел в себя, пить перестал, на работу устроился.
Прошло три месяца. Мустафа поправился, хорошую работу нашел – в нашем городке на овощном складе учетчиком. Однажды послал его хозяин в город по каким-то делам. Не выдержал Мустафа и к мясокомбинату пришел, не надеясь увидеть Алабая живым. Каково же был его удивление, когда нашел он своего верного друга красивым, откормленным, весёлым. Бегал тот по территории, кошек гонял, колеса заезжающих грузовиков обнюхивал. Кто-то из охранников вынес ему миску с едой, тот радостно завилял своим пушистым белоснежным хвостом. У Мустафы сердце болезненно сжалось. Но не стал он к забору подходить, в кустах спрятался. Надеялся, что Алабай его не заметит. Простоял так минут двадцать, нагляделся, как тот ест да по территории бегает, как с охранниками заигрывает, хвостом машет. И побрел себе к остановке, опустив голову.
Пить Мустафа больше не стал. Обрадовался, что Алабай живой и снова такой здоровый, сильный. Но как выдавалась оказия в город поехать, обязательно подходил к мясокомбинату, становился в сторонке, за кустами, и во все глаза смотрел на своего Алабая. Как-то не выдержал, пришел к нам поздно вечером, сел рядом с отцом, заплакал. Сказал, что не по нему эта собака вышла. Больно уж умен да велик. Ему и хозяин такой нужен был. Путёвый. А он, Мустафа, невезучий оказался, слабый. Не только со своими бабами не справился, ещё и пса дорогого чуть не уморил.
Не знаю сейчас, что и сказать на это. Любил он Алабая больше, чем свою семью. Да и за что было Зарему любить? Она только лаялась да деньги требовала. Если бы меня спросили, почему Мустафа такой неудачник оказался, я бы сказал, что это Зарема во всём виновата. Вон, моя мать Анифе никогда отцу не перечила. Во всём поддерживала. А если и говорила что-то против, так я и не слышал никогда. Тихо они спорили. Потому и не голодали мы. И братья себе дома построили. А красавец Мустафа со всеми своими талантами так в люди и не выбился. Посмешищем городка стал. И будто интерес к жизни потерял. Говорил мало, отощал, поседел совсем. Глаза потухли. А я любил и жалел Мустафу и всегда молился за него. Душевный он раньше был, веселый. Особенно, когда Алабай у него жил.
Однажды уехал Мустафа в город и не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю. Зарема отказалась его искать, ругаться стала, бездельником мужа назвала. Поехал тогда мой отец в город, в морге нашел. Потом были похороны. В справке, которую выдали моему отцу, написали, что умер Мустафа от обширного инфаркта. Говорят, охранники обнаружили его возле мясокомбината в кустах утром. А я на похоронах сильно плакал и дал себе и Мустафе слово, что поеду в город и расскажу Алабаю, что хозяин сильно тосковал по нему и умер от этой тоски.
С разрешения муллы собрался на следующее утро, мясокомбинат нашел быстро. Увидел будку охранников, забор, территорию с машинами. Возле забора росли кусты, в которых Мустафа прятался и за Алабаем наблюдал. Вот только Алабая я не увидел. Бегали по двору какие-то дворняги. Может, спрятали его, чтобы людей не пугал? Подошел я к охраннику, представился, стал расспрашивать. После того, что он мне рассказал, сердце мое заболело, а глаза снова наполнились слезами.
Оказывается, в тот вечер, когда дядя пришёл посмотреть на своего пса и погиб от разрыва сердца, почувствовал Алабай смерть хозяина, беспокойный стал, к забору все бегал, черную морду задирал и воздух нюхал. Говорят, собаки хорошо смерть чуют. А мертвый Мустафа в это время в кустах неподалеку лежал, коченел. Когда стемнело, охранникам меняться надо было. Приехал на смену Семёныч, бывший афганец. Был он из всех самый злой. И оружие именное имел. Не знаю, что там произошло на самом деле, но, говорят, пьян был Семёныч в тот вечер, на смене отоспаться хотел. А Алабай выпивших не любил, кидался. Вот он Семёныча за руку и цапнул. Охранник сам видел, как закричал Семёныч не своим голосом, вытащил пистолет из кобуры, выстрелил и в белую грудь собаке попал. Она в темноте ярким пятном выделялась. Алабай заскулил, завертелся от боли. А Семёныч, не раздумывая, его вторым выстрелом в голову добил. Никто ничего и понять не успел, только стояли все и молча смотрели. И слова никто не сказал. Что говорить, если злое дело сделано? Принесли пустые мешки и Алабая в них, как в саван, завернули. Семёныча на следующий день уволили. А Алабая на пустыре за оградой похоронили. Очень уж привыкли к нему охранники, даже водкой помянули. Говорят, хорошо служил, верный был, незлобивый. Выходит, погиб Алабай вместе с Мустафой в один вечер. Будто судьба у них была такая – общая.
…Я каждый день молюсь о дяде Мустафе. И думаю об Алабае. Кажется мне, будто идет Мустафа – большой, красивый, молодой – по степи небесной под голубым небом, а вокруг него верный Алабай бегает и на бабочек трубно лает. Перед ними на зеленом лугу отара белых овец пасется. И хорошо им там вдвоем райских овец охранять. Так хорошо, как никогда не было на земле, при жизни. Знаю, что нельзя о собаках молиться. Но против правил, когда мулла не слышит, прочту молитву и об Алабае. И кажется мне, что машут они мне оба с небес – Мустафа рукой знаки подаёт, смеется, а Алабай своим белоснежным хвостом-веером виляет и черную морду к небу задирает. И тоже будто улыбается – клыки сахарные показывает, нетерпеливо подпрыгивает, фыркает. И, видно, так оно и есть – действительно, они оба счастливы. Я не придумываю. Аллах справедлив!