***
Она пришла на встречу с толстой папкой, в которой лежали убористо отпечатанные рукописи. Мы расположились за пластмассовым столиком дешевого кафе и заказали кофе. Я ожидала увидеть типичную юную поэтессу — из тех, кому на примитивном уровне удается заритмизировать и зарифмовать свои незрелые чувства. Как правило, у этих девочек одинаковые глаза – они распахнуты в ожидании чуда, каковым, по их мнению, обязательно станет признание публики. Равнодушие той же публики к их сочинительству быстро отбивает охоту рифмовать дальше. И только настоящий поэт отбрасывает сантименты и начинает учиться. Но в этот раз мне стало не по себе, потому что передо мной сидела истинная творческая личность. Лет ей было не больше двадцати. Неухоженные, покрытые экземой пальцы рук, которые она старательно прятала в рукава черного пальто, мелко дрожали. Она нервно курила сигарету за сигаретой. Легкомысленные ярко-рыжие кудряшки и жирно обведенные черным глаза нелепо контрастировали с ускользающим тревожным взглядом.
Я не знала, как с ней разговаривать. Обычно в таком случае я начинала спрашивать о стихах, семье, настроении, желании постигать азы стихосложения… Но здесь это не прошло. Она отвечала односложно, плохо шла на контакт и некоторые мои вопросы пропустила мимо ушей. Я сникла и заглянула в рукопись. Уже первая строфа показалась мне талантливой – мне как состоявшемуся поэту так не написать. Я неосторожно обмолвилась о возможном сборнике, и она впервые за все время оживилась:
— Да! Я хочу издать книгу!
— Книгу? - не ожидая такого энтузиазма с ее стороны, я растерялась. - Зачем вам книга? Многие сейчас издаются, и эти книги лежат мертвым грузом, их никто не читает.
Сев, наконец, на своего любимого конька, я начала уверенно отговаривать самонадеянную девочку, мотивируя свои аргументы нежеланием уставшего от проблем народа осваивать серьезную литературу. Она меня внимательно выслушала, потом спокойно сказала, будто подвела черту:
— Вы лучше прочитайте стихи… Когда время будет… — и я не нашлась, что ответить.
Была во всем происходящем какая-то безысходность, как будто передо мной сидела инопланетная пришелица, заранее знающая не только свое будущее, но и мое, и всех нас. И плевать ей было на меня как на критика, но я была для нее значима как часть какого-то одного ей известного ритуала, после которого – верная смерть. Возможно, творческая. Или, наоборот, – новая яркая жизнь, наполненная особым, еще неосознанным, непостижимым для нее, и оттого захватывающим дух смыслом.
Мы выпили по чашке кофе, выкурили полпачки сигарет и разошлись — она с яростной надеждой в глазах, а я с тяжелой душой. Что-то было не так.
***
Дома я открыла объемистую рукопись. Странное у меня возникло ощущение — будто стихи написаны сложившимся талантливым поэтом, который прожил долгую жизнь и разочаровался в людях. У этой девочки была старая душа. Жесткие образы били в десятку, от них мороз шел по коже. Луна, например, представлялась оскаленной и смертоносной, персонажи — жалкими и никчемными, любовь извращенной, Бог отторгал садистским равнодушием. Все как-то было перевернуто с ног на голову, и лирический герой напоминал не просто «героя нашего времени». Это был Печорин наизнанку – со всех худшим, что ему мог бы принести двадцать первый век, все равно как если бы Печорина лишили внутреннего благородства. И все же я нашла несколько текстов, которые среди нагромождения душевных вскриков показались чистыми, светлыми, ясными. Девочка была, несомненно, одаренной, и, если честно, я ей позавидовала. К своему стихотворному мастерству я шла долго, годами нарабатывала образный строй, оттачивала метафорику, работала над рифмами, с которыми у меня постоянно возникали проблемы, и я билась над ними, словно алхимик над философским камнем. У нее же богатство рифм просто поражало, образы ослепляли новизной, метафоры - необычностью. И мне, состоявшемуся поэту почти сорока лет, было чему позавидовать. Я, конечно, написала восторженный отзыв о ее стихах. Но, если честно, я не смогла в тот момент отнестись по-настоящему критично к ее рукописи: слишком новым и необычным казался стиль, слишком выделялся среди традиционных поэтических опусов начинающих поэтов – часто безграмотных и не имеющих понятия о стилях. Она рвала строки, сбивала ритм, и вместе с тем все было досконально просчитано: ударный-безударный, количество слогов, сюжетная линия, первая и последняя строки, акценты, эллипсы, висячие переносы и многое-многое другое. Как это ей удавалось? Было такое ощущение, что у нее работал не человеческий мозг, а огромный вычислительный центр. Правда, когда я попыталась осторожно намекнуть на обнаруженные мной несоответствия в логике, получила вежливый, но жесткий отпор — мое мнение о недочетах ее уже не интересовало.
***
Я ввела ее в наш писательский круг. Впрочем, она мало нуждалась в моих рекомендациях и очень быстро обросла всевозможными богемными знакомствами. Мне было глубоко безразлично, с кем она проводит вечера и кому отдает свое вдохновение, но чувствовалось, что богема ей по душе – именно тот новый мир, которого ей до нашего знакомства так не хватало. Мне это не совсем нравилось, потому что компания, в которой она обрела себя, часто увлекалась застольным питием. Но не мне судить, и я не вмешивалась. Сама я в такие компании не ходила, мы собирались в узком и глубоко интеллигентном кругу постоянных знакомых крайне редко, но зато отводили душу и стихами, и разговорами о поэзии, и дорогим вином.
Спустя три месяца после первой встречи ее стихи были вынесены на творческий семинар для обсуждения. Думаю, что я сделала тогда большую ошибку – попросила руководителя, маститого профессора-литературоведа, быть к ней поласковей. Слишком уж нервной и незащищенной казалась мне моя протеже. Ту же просьбу я легким намеком высказала и ребятам, которые выступали оппонентами. Почему-то мне за нее было страшновато.
…Она вышла перед слушателями – тонкая, словно натянутая струна, в каких-то черных разлетающихся воланах. Огромные, густо подведенные глаза на миловидном лице, пухлые губы, рыжие бестолковые кудряшки придавали ей неправдоподобно кукольный вид. Но манера держаться приковывала взгляд. Казалось, будто ее тело готово взвиться от малейшего прикосновения. Она была похожа на исхудавшую от болезни породистую кошку, на время спрятавшую стальные когти в обвисшем меху. И взгляд был более чем красноречив: «Собираетесь обидеть? Я буду защищаться!». Она начала читать свои стихи глухим дрожащим голосом. Слегка сипловатый, этот голос был слишком тихим, но завораживал, притягивал внимание, заставлял вслушиваться. Все в ней было необычно. Необычны были и стихи: игра с ритмом завораживала, «перевернутые» образы удивляли глубиной и какой-то особо тонкой полифоничностью, легкость изложения мыслей потрясала. Видимо, каждый участник семинара понял в тот момент, что перед ним – настоящий поэт, обладающий силой убеждения в собственной правоте.
Ее признали безоговорочно. Ее хвалили в лицо. Ее подняли на пьедестал. И вот что удивительно: даже при наличии явных ошибок, смысловых несоответствий, ритмических диссонансов, ни один из оппонентов не высказал своих замечаний. Все были сражены необъяснимым обаянием ее личности, и я в том числе. После этого было решено готовить сборник.
На тот момент я была одним из руководителей молодежной творческой организации. Мы искали молодых талантливых авторов, и эта странная девочка оказалась к месту. Выступления на творческих вечерах, участие в фестивалях, поездки на семинары — везде, где бы ни появлялась моя протеже, ее признавали лучшей. Мои собственные стихи — неплохие, прекрасно выстроенные по форме и интересные по содержанию, не звучали вообще. О других авторах и говорить было нечего. И я никак не могла понять, что за дьявольская сила заставляла людей, отупевших от обывательского однообразия, замирать и вслушиваться в ее шелестящий голос. Чем брала эта рыжая тонкая девчонка тех, кого уже нечем было удивить? Я молча завидовала, страдала от своей творческой неполноценности, обожала ее стихи и, как более старшая и умудренная жизнью, признала, в конце концов, ее поэтическое превосходство надо мной. Я решила ей помогать столько, сколько будет необходимо. И тогда, когда ее звезда засияет ярко и высоко, спокойно отойти в сторону и заняться собственными делами. А если это действительно настоящий талант?
Однажды она принесла мне рассказ, написанный еще в студенческие годы, и попросила дать ему оценку. Рассказ был написан сочно. Другого слова и не подберешь. И в нем была она вся – с ее рыжими кудряшками и обгрызенными ногтями на руках. «Я люблю тебя, но моя любовь безответна, — говорит своему кумиру героиня рассказа. — Сделай так, чтобы я тебя возненавидела». Герой, любимец студенток, по сути, совершенно отталкивающий тип. Он приходит к героине в конце рассказа, приносит цветы, спит с ней. И, когда она начинает верить в близкое счастье, сообщает, что исполнил ее просьбу о ненависти: отныне она, как и он, больна сифилисом. Странная тема, странная любовь. Ощущение, будто обляпали грязью. И при этом интересно читается. Я сказала, что надо бы изменить конец – слишком надуманно, антигуманно. Она согласилась. И, как мне показалось, тут же забыла об этом. Больше я этот рассказ не видела.
***
Она легко писала стихи, в основном, о несчастной любви. Самоуничижение лирической героини доходило до апофеоза. Ее мир был полон зла, ее беззащитность была апокалиптической. Между героиней и возлюбленным происходила яростная борьба за существование. Она умирала в каждом тексте, чтобы вновь воскреснуть в первой строке следующего. Она и мне посвятила стихи: «Ирина… Арена… Копье возде-». В тексте я – гладиатор, готовый принять свой последний бой и не пугающийся близкой смерти. Может, и так. В жизни я всегда упрямо шла к цели, но, если честно, умирать не собиралась. Поэтому я снова и снова увидела в строчках стихотворения ее, только ее. Это она принимала смертельный бой, а не я – ее литературная «опекунша».
Вообще, это предсмертное состояние прослеживалось во всем, и особенно в ее отношении к жизни. При том, что поэтический талант моей протеже все больше и больше получал признание, она чувствовала себя нехорошо, ей мало было обычного признания. Ей постоянно нужно было находиться на острие каждого ощущения, и она уничтожала себя в конфликтах с окружающими, в любовных романах с поэтами. Странно, но ее избранники всегда были намного старше, годились в отцы. Сотканная из комплексов, ее неуемная натура, на самом деле, жаждала безоговорочной реализации в личности другого, полное подчинение партнера давало ей кратковременное удовлетворение, а потом снова – поиск, охота, новые эмоции... Она стремилась быть первой во всем – в стихах, в любви, в отношениях. Только таким способом она могла общаться с миром. Мир, в свою очередь, жестоко сопротивлялся, и возникающий диссонанс становился источником ее дьявольского вдохновения. Не любовь, а ненависть, не просветленное спокойствие, а мутное бурление чувств и эмоций становились кульминационными маяками в ее сюжетах. Стихи — сильные, завораживающие, болезненно бьющие по сознанию, словно под дых, — оставляли ощущение неизбывной тоски, и эта тоска перекрывала все – формальные недочеты, обостренную личностность сюжетов, рваную форму. Говорить о поэзии уже не хотелось. Казалось, будто эти стихи выпивают душу.
…Все больше и больше в общении с ней мне становилось не по себе. И если при первом знакомстве у меня была твердая уверенность в том, что признание мира даст ей мощный толчок и поднимет на более глубокую и осознанную ступень творчества, то теперь у меня такой уверенности не было: она больше не писала теплых, светлых стихов. Сама она презрительно называла их «белыми и пушистыми». И, скажу честно, именно в этих «пушистых» текстах сразу проявлялась ее слабость как поэта. Почему? Да потому что не было в них той злобствующей стихийной силы, которая забивала восприятие и сражала наповал откровенными отрицательными категориями. Значит, ее поэтическая сила строилась на скользкой игре с темной стороной подсознания? И в какой-то момент я поняла, что ее лирическая героиня – настоящая ведьма с извращенным мироощущением, исходящим из отрицательной шкалы координат, которая расположена далеко «по ту сторону» человеческого Бытия. Совсем не та кокетливая ведьмочка-ведьмушечка, которой прикидываются начинающие поэтессы, нет! Абсолютно безжалостное, мрачное, истерзанное и эгоистичное создание, жаждущее только одного – полной духовной власти. Смешно? Впрочем, если разобраться, все поэты мечтают о духовной власти. И, если есть талант, получают ее. Но вот откуда, из какого источника?
Она часто приходила ко мне. Говорила о своей любви ко мне, преданности и одиночестве, ее чувства пугали меня. И только превосходство в возрасте давало мне возможность ощущать себя с ней более или менее комфортно – я относилась к ней, как нежная мать к своему единственному, пусть и непутевому, ребенку. И мне было искренне жаль рыжеволосую: внутренние противоречия съедали ее неокрепшую душу, внешние конфликты разрушали тело. Я чувствовала, что со временем она станет знаменитой, что за ней пойдут люди и что у нее будет власть. И эта власть принесет ей полное разрушение личности. Ее беззащитность была вселенской, она притягивала неуравновешенных любителей нетрадиционной поэзии, словно открытое пламя — мотыльков. Все хотели ей помочь, помогали и подпадали под ее дьявольское обаяние. А она поднимала глаза только на тех, от кого зависела. Остальных просто не видела или, наоборот, боялась. Я иногда заходила к ней в гости – в ее неуютную, необжитую комнату в общежитии, где часто собирались начинающие поэты, барды и просто богемные тусовщики. Было много вина, сигарет, стихов. Она была хозяйкой салона, поэтической королевой, непререкаемым авторитетом. И все же я ловила на себе ее просящий взгляд и знала его причину: она от меня все еще зависела. Но я знала, что скоро, очень скоро эта зависимость рассыплется в прах. Когда ее стихи увидят свет в сборнике.
***
Однажды мы поехали на молодежный поэтический фестиваль в красивый прибрежный город. Поездка с ней в автобусе оказалась для меня мучительной – моя звезда ныла, капризничала и грозилась сразу же уехать обратно. И, чтобы отгородиться от ее домогательств, я стала писать. Процесс творчества для нее был свят, она успокоилась. Стихотворение вышло неплохим, она его одобрила. Надо сказать, что я везла для своего хорошего знакомого упаковку облицовочной плитки, и по этой причине нас на платформе встретила машина. Знакомый моего знакомого – импозантный мужчина лет сорока не мог отвести от нее плотоядно загоревшихся глаз и при расставании предложил встретиться. Я и мой друг удивленно переглянулись — слишком уж быстро произошло обольщение. Что поделать, ее инаковость ярко проявлялась даже в таких житейских мелочах. Сама она на этот эпизод не обратила явного внимания, но как-то вдруг притихла, все капризы исчезли, как по мановению волшебной палочки. Дальше все пошло по обычному сценарию — она, как всегда, пользовалась большим успехом. Но я на тот момент была одним из руководителей фестиваля, мне оказывали уважение, и я чувствовала, что рядом со мной в статусе руководителя этот ее успех казался ей самой каким-то незначительным. Я молчала и де-факто была признанным творцом, а она громко доказывала свою гениальность стихами и все равно оставалась внизу – среди всех остальных. Я чувствовала, что она злится. Вечером с моими пожилыми подругами-поэтессами и с ней (восходящая звезда не захотела оставаться с юными поэтами, они были ей не интересны) мы зашли в какое-то недорогое кафе, заказали сосиски и под нехитрый ужин выпили две бутылки прекрасного хереса. Закончили посиделки чтением стихов вслух. Даже предложили разрисовать стены кафе нашими автографами. Официантки, смеясь, отказались. Мы веселились от души, вот только рыжая как-то сникла. Впрочем, я могла ее понять – нам было всем по сорок лет и больше, а нашей нимфетке – всего ничего. Она заскучала. Да и внимание уделяли не ей.
Потом гуляли по ночному городу, любовались огнями порта, приставали к прохожим, от души смеялись, громко читали стихи на причале, курили сигареты, даже прятались в высоких кустах самшита от проходящего мимо патруля милиции. Здорово было! Когда разъехались и отправились на ночлег, она сразу легла спать, а мы с хозяйкой еще долго сидели на кухне и болтали о поэзии. Но, когда я нырнула под одеяло, она не спала. Мы полночи проговорили о ее личных проблемах, и они после выпитого хереса показались мне поистине трагичными. Я успокаивала ее, как могла, но заснуть так и не удалось – она хлюпала носом, вертелась, постоянно что-то спрашивала… И только на рассвете я сомкнула опухшие веки.
Следующий день был посвящен поэзии. Творческая лаборатория, общение с молодыми поэтами, поездки по городу… В конце фестиваля мы читали стихи со сцены, и ее выход стал, как всегда, триумфом. Зал гудел от восторга. Я искренне радовалась за нее, ибо свою долю внимания уже получила сполна. Да и мои стихи были встречены совсем неплохо, читала я профессионально, хоть и не так нервно и завораживающе, как она. А вечером был прощальный ужин в баре, коньяк и шоколад. И, когда мы выпили, она вдруг призналась, что я подавляю ее своим авторитетом, что я командую ею, что я – королева, а она – жалкая принцесса, усиленно пытающаяся занять свое место под солнцем. Нонсенс! Но я была навеселе и что-то ей даже доказывала насчет того, что иногда неплохо стремиться стать королевой, только это королевство надо заработать тяжким многолетним трудом. Королевы – как правило, дамы в возрасте, с мудростью и внутренней силой. Больно вспоминать об этом, но спустя время я поняла, что она мне завидовала – моему умению идти вперед, популярности у друзей, и, в конце концов, даже моему личному успеху у противоположного пола. Она завидовала мне во всем, хотя всего этого имела более чем сполна! Ученица, придумавшая себе учителя и мечтавшая стать выше его! Бедная девочка! Оттого в жизни она бесконечно смирялась передо мной, выказывала восхищение, признавалась в вечной верности, а в душе... Я не верила ей. Но делала вид, что верю. Так было проще.
***
Сборник, окончательно отредактированный мной, был готов. Но я к тому времени оказалась в больнице и на презентацию не попала. Впрочем, это уже не имело значения. Она была счастлива, потому что к ней пришел настоящий успех. Литературная богема, в которой она давно была своей, просто «пищала» от восторга — для них это стало долгожданным событием. Неоднозначность образов, явное богоборчество, оригинальность текстов давали пищу для разговоров и статей. Что касается меня, то даже мне, при всей моей склонности к традиционализму, сборник понравился. Удалось, несмотря на все споры с рыжей, добиться максимальной «золотой середины». Почему-то я думала, что этот сборник будет решающим: либо она оттолкнется от первой книги и начнет творчески расти, либо уйдет в отрицательные эмоции и постепенно деградирует как личность. Станет Поэтом Тьмы, если так понятней. Ее литературное будущее предсказать было невозможно, не хотелось давать какие-либо авансы, поэтому я отказалась писать по ее просьбе рецензию, мотивируя это незрелостью сборника. И рыжей это не понравилось.
Многие ей, конечно прочили славу, и так оно, вероятно, и будет. Но мне было нестерпимо грустно. Почему-то казалось, что это конец пути. Может, я слишком идеалистична в понимании поэзии, но для меня Поэт – это тот, кто учит добру, терпимости, любви к миру, чьи стихи в худшем случае вызывают светлую грусть, замешанную на остром желании жить дальше. Находясь в собственном поэтическом мире, я уже давно поняла одну пронзительную истину: стихи моделируют будущее творца. И если он предсказывает смерть или несчастную любовь, всеобщий мор или вселенскую катастрофу, это обязательно произойдет. Почему? Наверное, потому что стихи, как совершенно особенный вид человеческого творчества, связанный с рифмованным, заговорным словом, обладают магией и притягивают отрицательные события, словно медовая патока – рой мух. Но вот что интересно – светлые талантливые стихи тоже притягивают, но другое: философские озарения, понимание и принятие себя, прозрение, счастье, любовь. Точно также! Поэт может сам создавать будущее, и граница тонка, словно первый лед! Так зачем искушать судьбу негативными предсказаниями? Зачем строить жизнь, которая уничтожает? Поэт должен быть очень осторожен в выборе образов и концепций, иначе сам станет первой жертвой. И примеров тому бесчисленное количество. Смерть – не милая подружка Поэта, не источник его вдохновения. Смерть – его главный цензор. И, если чувствуешь, что вплотную подошел к пограничному барьеру, лучше оставить стихи вообще. Ведь существует проза, публицистика, критика, именно это я и советовала своей рыжекудрой поэтической подружке. Но она не могла остановиться. Став рабой собственной строки, будущая знаменитость жила написанным, словно наркоман — дозой опиума. Это было ее единственное спасение от мира, полного обычных людей. Она же могла общаться только с богемой — извращенной вечным ожиданием славы и поедающей самое себя, поскольку ничего другого нет.
В свое время, почувствовав силу слова и его реальное влияние на будущее, я отказалась от стихов и стала писать публицистику. Весьма удачно, кстати. Получила широкую известность. Но, как ни странно, поэзия меня не оставила: мой временный уход подарил мне совершенно новые образы и ритмы, мне стало легче передавать смысл, волю, посыл. Мое возвращение к стихам после молчания оказалось более зрелым, более осознанным, мощным и не зависящим от меня. Стихи стали для меня таким же способом самовыражения, как и умение любить. Я, отказавшись от достижения «олимпа славы», обрела свободу в творчестве, и это позволило мне писать тогда, когда хочется. И я больше не боялась, что у меня что-то не получится: даже к неудачам я стала относиться, как к жизненной необходимости. Передо мной открылись иные небеса — и нашла я их здесь, на Земле, в общении с людьми, в привязанности к жизни. Но как я могла передать свои знания тем, кто в них не нуждался? Мой «черноризный ангел» с рыжими кудряшками отторгал всякое знание, кроме своего плачевного опыта. И единственное, что могло ее успокоить – это сомнительное покорение новых вершин. Я пыталась говорить о смысле жизни, о красоте, но ответ был один: «А зачем жить, если не стремиться к славе?». Да, откровенно и обескураживающе…
***
Прошло время, и вторым нашим совместным проектом с рыжей стала подготовка сборника молодых поэтов под ее редакцией. Но, когда рукопись попала ко мне на окончательную доработку, мне пришлось заново редактировать композицию и тексты: я давно работала с литературными изданиями и знала, как нужно выстраивать сборник, чтобы он воспринимался с интересом. Сильно пришлось почистить и ее подборку: самые крайние проявления ее неустойчивой личности были воспеты с прекрасной стилистикой, отработанными рифмами, мощными образами. От текстов уже не просто мороз шел по коже — хотелось кричать, выть, бежать на край света. В них бился страх: слишком мало осталось человеческого и, тем более, женского. Оставшиеся после правки ее стихи показались мне не такими извращенно-пронзительными. К сожалению, как редактор, она оказалась безграмотной, что меня разочаровало и расстроило: иерархия, по которой она выстраивала тексты, опиралась на меньшую или большую степень участия авторов в жизни литературного объединения. Это создавало сумбур. И, если это коллективный сборник, было непонятно, почему авторы с фамилией на «М» располагались в начале, а с фамилией на «А» — в конце сборника. Я выстроила подборки стихов в алфавитном порядке и, таким образом, уравняла авторов. Стихи зазвучали. Многие подборки я почистила и убрала тексты с грубым максимализмом в отношении к жизни. Талантливые и интересные тексты оставила. А потом был ее звонок и полное разочарование во мне. Голос – отрывистый, будто его обладательница задыхалась, и глухой, словно из-под земли. Я не смогла аргументировать свои доводы и от волнения начала сбиваться. Мне было больно терять ее. Сборник в любом случае будет напечатан, он уже в издательстве. Наши пути разойдутся. Думаю - навсегда.
…Презентация модного и эпатажного литературного журнала должна была состояться в понедельник. А утром я, будучи по своей журналистской работе в ее районе, оставила в двери ее комнаты записку: «Мне нужно поговорить с тобой, приходи вечером на презентацию». Я опоздала, весело и суетно здоровалась со всеми поэтами, отпускала и принимала комплименты, переходила от знакомых к знакомым. Потом внезапно увидела ее: еще более похудевшая, почти воздушная. «Привет», — сказала мне она и улыбнулась. Мы соскучились друг по другу, заговорили прямо на презентации, благо сидели на последних рядах, но разговор показался неловким, захлебнулся, и тогда я пригласила ее на улицу.
— …Ты перекроила весь сборник по-своему, ты все переделала, как только ты сама хочешь! — Она кричала тихо, как всегда.
— …Я хочу перед тобой оправдаться и не могу, не нахожу слов. Но знаю, что поступила правильно: оставшиеся тексты талантливы и интересны.
— Выходит, я сделала черновую работу, а ты ее использовала?
— Мы все делаем черновую работу, нам за это не платят. Если хочешь, ставь меня совместно с тобой редактором, пусть все шишки валятся на меня, плевать…, — я нервничала и кипятилась.
— …Мне все равно, но ты!.. Ты меня предала! И вообще, поэт С. и его ребята сказали, что ты пишешь «белую и пушистую» фигню, и если ты тронешь хоть одну мою строку, они заставят тебя съесть твой собственный сборник!
— Зубы обломают, — и тут я начала смеяться, напряжение как-то вдруг рассеялось.
— Я не собираюсь, не собираюсь писать твои «белые и пушистые» стихи! Все поэты прославились отрицательными эмоциями и эпатажем!
— И как они закончили? А ты попробуй написать «белое и пушистое» так, чтобы его было интересно читать, да чтобы без соплей… А знаешь, почему ты на меня так сильно злишься? Да потому что зло легче выплеснуть в стихах, чем радость. Радость тебе не по силам, в ней ты не поэт.
— Я поэт! Я пишу о том, что интересно другим… — она слабеет и, кажется, вот-вот заплачет.
— А интересно ли это всем? Нет, ты еще не поэт, ты только учишься…
Услышав напряженный спор, к нам подошли несколько постоянных тусовочных личностей, стали угощать сигаретами. И я, чтобы не обрывать разговор, прочитала ей свое последнее стихотворение, посвященное дочери. В нем я попросила Бога быть милостивым к ней, потому что ей всего семнадцать лет. Тусовочники заскучали и один за другим отошли в сторону, а она вдруг как-то расслабилась, подобрела, стала мягкой, нежной, женственной и сказала, улыбнувшись мне:
— За рифмы я тебя убью!
— Плевать на рифмы! Главное — это смысл, «белый и пушистый», и он действует на тебя эмоционально!
— Какая же ты счастливая! Я тоже хочу иметь дочь…
И я, незаметно для нее, заплакала (благо, очки закрывали глаза) – передо мной снова был живой, родной, талантливый человек, жаждущий счастья. Значит, я в ней не ошиблась.
…Ну что ж, на тот момент состоялся «хэппи энд». Надолго ли? Захочет ли она идти своей дорогой или станет одной из наложниц гарема поэта С.? Найдет ли она силы бороться с собственным бессилием и побеждать его, шаг за шагом? Не знаю. Но я ее не выпущу из своего сердца — пусть постоянно помнит обо мне, жалуется на меня поэтам С., Г, М. и прочим несчастным богемным мерзавцам, пусть тихо ненавидит и ругает меня последними словами. Наступит время, когда она сможет опереться на эту ненависть и на свою память обо мне и разорвет черные покрывала собственной печали. Родится новый, совершенный, сильный человек, который будет способен вести за собой других вверх, а не вниз. И я буду ее ждать. Всегда.