Здравствуйте, господин Директор… Прощайте, господин Директор… (Рассказ)

– Здравствуйте, господин Директор… – старый, седой, неряшливо одетый Профессор, устало шагая по сумрачному бульвару, засыпанному пожухлыми листьями платанов, запоздало приподнимает шляпу и насмешливо кланяется вслед пролетающему мимо красному автомобилю.
Вечереет.
– Что же вы, господин Директор, так неосторожны? – Профессор останавливается и, кряхтя, с трудом отряхивает с коричневого старомодного плаща грязные капли. – Мокро на дороге, дождливо…, - вздыхает, ёжится от холода, подслеповато щурится в небо, затянутое грязной мешковиной набухших сыростью туч.
Из него все моросит и моросит однообразный мелкий дождь – то усиливающийся, то нависающий пеленой мельчайших брызг. Высокий и сильно ссутулившийся, старик еще приятен неброской внешностью ученого-интеллигента, но немощен и слаб. Подняв до подбородка шерстяной, побитый молью шарф, он зябко натягивает обветшавшие рукава плаща на бледные костлявые кисти, изъеденные, словно ржавчиной, бурыми пигментными пятнами. И так же степенно, опираясь на дорогую эбонитовую трость с причудливо инкрустированным набалдашником в виде головы грифа, продолжает свой путь по бульвару – в ту сторону, куда умчалась машина Директора.
– Что же вы, господин Директор, так неосторожны? Впрочем, зачем вам осторожность? Какое вам дело до незаметных прохожих, которые уже давно никуда, к сожалению, не спешат? – Профессор идет и бормочет себе под нос стариковский монолог, который слушает только тень у его плеча, так же неторопливо вышагивающая рядом. Профессор видит ее всегда, в любую погоду, даже пасмурную, и его давно не интересует, что это за тень. Если смерть, то он рад ей, как единственному другу, оставшемуся рядом…
– Моя бесконечная жизнь подошла к своему завершению, но я никогда не был так фантастически богат, как вы, господин Директор.  Впрочем, неправда. Я любил и был любим Хеленой, и это моё богатство. Мы прожили счастливую жизнь, и она ушла от меня молодой и красивой. Все правильно: зачем ей стареть?.. А вы, господин Директор? Кого любите вы? Ваша пухленькая холёная жена вас ненавидит. Тайно… – вдруг Профессор спотыкается, безумно оглядывается вокруг  и, узнав знакомое место – кованую чугунную ограду и мрачный туманный сквер за ней –  мгновенно успокаивается и лукаво подмигивает в сторону застывшей рядом тени:
– Каждый вечер она подсыпает в ваш кофе, господин Директор, слабо действующий яд и с очаровательной улыбкой подает его вам вместе со сливочными пирожными.
Он плотоядно облизывается и судорожно сглатывает слюну.
– Глупая она женщина! Вы, господин Директор, давно уже привыкли к её зелью, и если умрете, то не от него. Я бы хотел видеть вас на виселице. Но, к сожалению, в наше цивилизованное время таких негодяев, как вы, не вешают. А зря… И ваша супруга – злобная ядовитая змея! Она живет с вами под одной крышей и терпеливо ждет, когда ей по завещанию достанутся ваши деньги. Она не догадывается, что вы прекрасно осведомлены и о чашке кофе, и о молодых альфонсах, воровски проникающих через черный ход, и о долгах. И поэтому всё свое состояние вы завещали… Наверное, ее хватит удар, когда она узнает, кому вы завещали свое состояние…
Профессор снова злорадно хихикает. Его гноящиеся глаза на мгновенье вспыхивают и оживают воспоминаниями:
– Мы встречались всегда, господин Директор. Да-да…Разве вы не помните, как затейливо переплетались наши судьбы во все времена? А я помню. Вы – тот самый кровожадный венгр, чью ласковую жену я – придворный поэт, менестрель и вечно веселый шут – не мог не соблазнить, потому что это была моя солнечноликая Хелена. Какими сладкими были ее поцелуи! Белые руки обвивались вокруг моей шеи, словно виноградные лозы, в ее глазах бушевало небо. Вы когда-нибудь видели такие синие глаза? Сомневаюсь, чтобы вы, пресытившись кровью мучительно умирающих на колах мятежников, заглядывали в глаза своей жене. Она для вас была так же вульгарно доступна, как последняя посудомойка в смрадных подвалах кухонь огромного, зацветшего плесенью замка. Только и всего. …Вы, господин Директор, никогда не были способны испытать счастья свободы, когда кони несут вас в цветущие луга, когда блаженство обладания друг другом становится вершиной всех земных радостей. И поэтому вы нас убили. Мою девочку отравила ваша любовница-садистка. У нее ведь, у гадины ползучей, это в крови. Хелена умирала долго и мучительно. И в тот момент, когда последний вздох покинул её, тела – распухшего, кровоточащего, изъеденного гниющими язвами – уже почти не было. Как она кричала!  А меня вы, вдоволь натешившись изощренными пытками, замуровали заживо в стене башни, предварительно ободрав кожу со спины для обивки своего нового седла, и оставили небольшое оконце для воздуха. Вы ведь любили, господин Директор, сдирать с живых людей кожу!.. Я умер через три секунды после смерти Хелены. Но я не проклял вас, потому что испытал с ней такое счастье, какого никогда не испытать вам. Умирая, я не думал о боли: там, за порогом жизни, меня снова ждала она – удивительно юная, – и оседланные кони, и зеленые поля, и безбрежное небо… Что значат телесные муки по сравнению с вечностью? Ни-че-го…
– …Да-а, господин Директор. Я прекрасно помню королевский камерный оркестр. Это произошло несколькими веками позже. Вы – старый уродливый горбун – были капельмейстером и сразу приметили меня и мою золотоволосую сестренку. Вы исходили желчью, когда король хвалил мои сочинения, и расточали ядовитую лесть. Став придворным композитором в девятнадцать лет, я умер на королевском ужине, выпив отравленного вина, которое мне поднесли вы. Кем тогда была ваша нынешняя жена? Не помню. Возможно, той мерзкой крикливой кухаркой, которую вы каждый вечер извращенно насиловали после ужина, прямо возле плиты, где готовилась пища. А потом, когда эта толстая вонючая крестьянка надоела своими жалобами, вы, господин Директор, задушили ее не по-человечески сильными паучьими пальцами и закопали тело в подвале собственного особняка. Да-да, я вспомнил, это была действительно она. Вам очень понравилось, как она хрипела, хватая зловонным ртом воздух, как синело от удушья ее жирное прыщавое лицо, как выползали из заплывших глазниц свинячьи глазки… Вы не пощадили и тринадцатилетнюю Хелену, мою тростиночку: женились на ней. Слава Господу, она умерла в родах, исторгнув на свет мерзкое зеленокожее отродье, которое зачала от вас, господин Директор. Звереныш погиб через несколько часов…        
– …Впрочем, господин Директор, не всё было так плохо. Помните солнечную Италию полтора века спустя? Вы тогда были моим старшим братом. Обладая талантом к сочинительству музыки, вы мечтали покорить весь мир, но вам нужны были исполнители. И, когда поняли, что я владею редким мальчишеским голосом, от которого дрожали стены собора и прихожане рыдали в молитвенном экстазе, вы, опоив опиумом, кастрировали меня. Я сидел в большом железном чане с горячей водой и, не чувствуя боли, завороженно наблюдал, как поднимается к поверхности кровь, заворачиваясь алыми вихревыми потоками, как вода в чане становится багровой, словно созревшее вино… Но увы – не ваш композиторский талант, а мой голос — голос кастрата — покорил весь мир. Не ваша, а моя ангелоподобная внешность заставляла дам падать на ковры и биться в конвульсиях. Что-то в вашей судьбе сломалось, потому что вы, имея деньги,  власть, способность любить, – именно вы тогда искренне страдали и заставляли страдать меня, калеку, почти нечувствительного к душевной боли. Однажды вы встретили ее – красавицу Хелену, дочь ювелира, – и, впервые по-настоящему полюбив, предложили ей руку и сердце. Но она хотела меня. Я прогонял ее не один раз, я даже пытался избить ее… Хитрая женщина, она переспала с вами, господин Директор, и зачала ребенка. Мы купили небольшой дом. У нас была старая ворчливая безобидная служанка, постоянно грозившаяся отравить мужа-пьяницу… И тогда вы, господин Директор, отчаявшись завоевать расположение Хелены, разбили вдребезги свой инкрустированный золотом клавесин, подаренный королем Франции, и, сев на коня, умчались куда-то на границу, где шла война… Моя ненаглядная девочка была на восьмом месяце. Ту жизнь мы прожили счастливо и оба умерли в один день, от чумы. А ваш сын, господин Директор, стал знаменитым композитором, чьи музыкальные творения звучат со сцен театров и по сей день... Какая ирония!..
– …Наша нынешняя жизнь была особенно благополучной, господин Директор. Мы,  все четверо, встретились во время второй мировой войны. Я, офицер пехоты, был вашим командиром, Хелена – медсестрой в госпитале, где я лечился после ранения, вы – молоденьким безусым солдатиком, воровавшим у товарищей нехитрый продовольственный паек, а ваша супруга – … кажется, вы говорили, что она баронесса? Не знаю… Мне казалось, что я видел ее после войны на сцене низкопробного варьете. Может, я ошибаюсь? Какая теперь разница…
Профессор неожиданно замолкает, останавливается, и его изрезанное морщинами коричневое лицо искажает гримаса боли. Он прижимает руку к левой стороне груди и к чему-то прислушивается. Но на самом деле он давно ничего не слышит: мир вокруг него издает однообразный убаюкивающий звук, похожий на шум морского прибоя. Боль отступает, и Профессор продолжает свой путь. Он знает эту дорогу наизусть. И когда окончательно подступит слепота, он все равно будет выходить из дому и идти туда, где его ждет…
Профессор вздрагивает всем телом и прибавляет шагу.
– …Я стал известным писателем, господин Директор, – профессором литературы и философии. Человеческие жизни проходили перед моими глазами, как звуковое черно-белое кино, и каждую я видел отстраненно, предугадывая финал. Ничто не могло меня обескуражить или сбить с толку, потому что рядом была она – моя любимая верная жена. Я работал увлеченно, самозабвенно. Я создавал в своих книгах судьбы — яркие, значительные, небесполезные. Мои литературные герои стали героями поколений детей и родителей... Я хорошо помню презрение в ваших бесцветных глазах, господин Директор, когда вы протягивали мне руку, чтобы, как подобает вежливому соседу, поздороваться при встрече. Я хорошо помню вашу зависть, когда вы, директор европейской ассоциации банкиров, вручали мне международную денежную премию… Я тогда повез мою ненаглядную девочку  на острова, где всегда было солнечно, тепло, где природа переливалась гогеновскими красками и купалась в собственном изобилии. Пальмы, песок, океан, крытая тростником веранда, плетеные кресла, уединенность…Мы прожили там долгие пять лет, и эти годы были самыми яркими во всех моих жизнях…
– …Говорят, что я создал основы новой философской системы. Неправда, я просто был счастлив и рассказывал людям о своем счастье. И о Хелене…
До поворота с бульвара на дорогу остается метров тридцать, и Профессор преодолевает их с трудом. Что-то его сегодня особенно тревожит, пугает… Он замедляет шаг, волочит ноги в разбитых, давно промокших башмаках, пытается остановиться и даже будто поворачивает назад. Но странная сила влечет его к заветному месту, Профессор перестает ей сопротивляться и, обреченно опустив голову, продолжает путь.
– …Когда мы вернулись на материк, вы, господин Директор, убили ее. Ай-яй-яй! Какая оплошность с вашей стороны! Ведь это могла бы сделать ваша ядовитая супруга, но эта жирная наседка  ненавидит только вас. Нет-нет, вы не хотели убивать Хелену, я понимаю. Вы ведь ее всегда любили… Был такой же осенний вечер, дождь, слякоть. Она возвращалась с благотворительного собрания намного раньше, чем мы с ней договаривались, и я не встретил ее. Не догадался. Не почувствовал… Она шла по окраинному шоссе, где не было тротуаров. С одной стороны — жилые кварталы нашего уютного бюргерского городка, с другой – перепаханные фермерами пшеничные поля. Когда вы проезжали мимо, вам несложно было слегка повернуть руль, чтобы послушная машина столкнула неосторожного пешехода с края дороги в глубокую  бетонированную канаву. Всего доля секунды, за которую и не успела бы родиться мысль об убийстве. Сладкое искушение! И вы сделали это, господин Директор, и ваш поступок не был убийством. Так, случайность... Вы посмотрели в зеркало заднего вида, и вам показалось, что Хелена все так же идет в сумерках по обочине. И вы прибавили газу. А она умерла. Я нашел ее в канаве спустя два часа, но помочь ей было уже нечем. С трудом вытащив из грязи, я долго нес Хелену на руках к дому, а потом, ожидая врачей и полицейских, сидел у жарко растопленного камина и укачивал ее, как ребенка, и пытался согреть. Слезы текли из глаз, я сглатывал их и рассказывал ей, как провел без нее эти несколько часов. Но впервые она меня не слышала... А может, слышала? Только  не хотела отвечать…
– …За последние двенадцать лет, которые, словно доисторические эпохи, преступно медленно тянутся со дня смерти моей девочки, я не написал ни строчки, господин Директор. Я опустился и обнищал. Я стал сморкаться в рукав и громко испускать газы. Окружающие считают меня сумасшедшим. Наверное, это так, потому что каждый вечер, в семнадцать часов, я выхожу из дома и долго вышагиваю сначала по бульвару, а потом по той самой дороге без тротуаров, чтобы встретить ее. И не успеваю. Я подхожу к проклятому месту и вижу в бетонной канаве, заполненной мутной сточной водой, – ее, Хелену. Она лежит на боку, неестественно вывернув белую шею и, подогнув под себя руки, будто хочет оттолкнуться от поверхности и вскочить на ноги. Лицо искажено недоумением и болью. В стороне валяется черная лакированная туфля и сломавшийся при падении ее любимый зонтик с синими пальмами на желтом песке. Гофрированная юбка задрана, бедро изуродовано ударом. Дождь омывает рану, но плоть по-прежнему сочится красным, и кажется, будто распластался на ней неестественный, неправильной формы сине-багровый цветок с такими же яркими листьями - как раз в том месте, где изрезала кожу сеточка синеватых тоненьких капилляров. Я так любил целовать это место… Помните, господин Директор, как вы отмывали в гараже бурые липкие разводы с хромированной поверхности бампера? Это была кровь моей жены… Вы ведь догадались, не правда ли? Эх, господин Директор, нельзя вам было ее убивать! Нельзя…
Профессор, ссутулившись сильнее обычного, покидает мрачный бульвар с нависшими над ним высокими деревьями и поворачивает к освещенной фонарями дороге. До зловещего места остается пятьдесят метров – ровно сто шагов. Сто ударов смертельно уставшего сердца. Непривычно сильно давит впалую грудь… Но что это? Там, где должна лежать его девочка, его сокровище, – машина скорой помощи и патруль. Профессор задыхается от сумасшедшего предположения: «Неужели ее  спасли?..» – и… бежит, неуклюже припадая на распухшую от подагры ногу. Увидев канаву, он, задыхаясь, резко останавливается и прижимает дрожащую руку к сердцу:
– …Гос-сподин Директор, это вы?! Что с вами? Почему вы лежите в грязной вонючей канаве, в груде дымящегося искореженного металла такого праздничного красного цвета? Неужели вы мертвы? Неужели в вашем переломанном, залитом черной отравленной кровью теле больше не теплится жизнь? Неужели я – вас – пережил?..
Никто не обращает внимания на бормочущего седовласого безумца, стоящего среди толпы зевак. Сумерки сгущаются, дождь превращается в густой желтоватый туман, и вращающийся маячок патрульной машины с механической равномерностью отбрасывает неестественные блики на лица зевак. А за канавой – там, где жирный чернозем давно превратился от дождей в болото, где начинаются унылые бесконечные поля, – стоит молодая женщина в светлом шелковом плаще, ниспадающем с ее плеч изящными складками. Профессор хрипит:
– Хелена!.. Девочка моя…
Женщина, улыбаясь, протягивает руку, и вот уже он – молодой, красивый, сильный – сжимает руками ее худенькие плечи, гладит волосы, пахнущие ландышами, целует сладкие зовущие губы. А за их спинами – оседланные кони, и дальше, вместо скучных пригородных пашен, – цветущие медвяные луга, сиреневые холмы, бездонное синее небо и – долгожданная свобода.
– Прощайте, господин Директор! Прощайте навсегда. Мы больше никогда не увидимся! – весело и звонко кричит, вскакивая на коня, молодой менестрель, и не оглядываясь назад, где на скользкую от грязи и тумана дорогу оседает мертвое тело высокого старика, пришпоривает вороного скакуна и устремляется вслед за женщиной в легком развевающемся плаще – прямо в сияющий горизонт.  
– Прощайте, господин Директор!..
На город опускается ночь и мягко поглощает осиротевшую тень, стервятником распластавшую черные крылья над обоими мертвецами.
Дождь становится проливным…