Всё дело — в шляпе (Очерк)

— У тебя есть фотография для публикации? — строго спрашивает меня главный редактор газеты. Но угроза в его голосе на меня действует слабо: какой смысл в фотографии, если я не фотогенична?
— Нет у меня фотографии для публикации, — я вздыхаю и начинаю разглагольствовать о том, что главное для читателя газеты — не фотография, а текст.
Главный редактор заводится с пол-оборота, размахивает перед моим длинным носом руками, возбужденно говорит о полном отсутствии у меня ответственности перед ним, потом также резко успокаивается:
— Ты Софью Райхман знаешь? — он кидает в мою сторону такой взгляд, что попробуй только сказать «нет».
— Знаю! — с достоинством отвечаю я, хотя никогда с ней встречалась.
— Вот и иди к ней, — окончательно посылает меня редактор. — И без фотографии не возвращайся: она как раз сегодня работает.
И я пошла. Было очень холодно, морозно, снег только начинал засыпать тротуары и мостовые, и под ногами стелился невзрачный белый порох, местами обнажающий обледеневшие проплешины асфальта. Балансируя на высоких каблуках, я с трудом преодолела два квартала, открыла дверь фотосалона «Ретро» и, подбирая руками длинную мохнатую шубу, неуклюже устремилась на второй этаж, где находилась мастерская. «Райхман, так Райхман, — думала я. — Какая, в сущности, разница, кто попытается сфотографировать мою физиономию». Я тяжело ввалилась в открытую дверь и увидела сидящую за столом довольно приятную моложавую женщину с белым шерстяным шарфом на голове. «Странно, — подумала я, — мне она представлялась пожилой полной теткой. Может, это не она?» Женщина исподлобья взглянула на меня.
— Мне нужна Софья Райхман.
— Я.
«Ну, вот и поговорили»,— подумала я, но вслух сказала совсем другое:
— Знаете, я, в общем-то, э-ээ, писатель, пишу статьи (назвать себя «поэтом» язык не повернулся). Мне нужна фотография для публикаций...
Я долго и пространно объясняла ей, как плохо быть писателем без фотографии, а вторая моя часть, скрытая глубоко-глубоко, в это время произносила свою собственную речь: «Да знаешь ли ты, знаменитая Софья Райхман, что мне позарез нужна эта фотография? Знаешь ли ты, что я хочу на ней быть неправдоподобно красивой, что меня беспокоят мои морщины и неровности кожи, неправильное строение лица, длинный нос... моя вечная усталость, в конце концов? Наверное, знаешь. Но ты не знаешь, что я, возможно талантливая, хочу запомниться молодой». Софья позволила мне высказаться, потом назначила время и вручила визитку. Ни один мускул не дрогнул на ее лице за время нашего разговора и, как мне показалось, она тут же забыла обо мне. А я вышла на улицу, вдохнула морозный воздух и подумала: «Кажется, ничего не выйдет...».
Прошло четыре дня. Я успокоилась и уже не думала о том, что мне впервые в жизни предстоит профессиональная съемка. А, может знаменитая Софья просто «легенда»? Может, ее работы — это чистый профессионализм, в котором нет ни художественного чутья, ни интуиции?
...Перед приходом на съемку Софья по телефону попросила меня взять с собой свитера разных расцветок, кофточки, шарфики:
— Вы шляпу носите?
— Хотела бы, да форма лица не позволяет...
— Ладно, я возьму с собой шляпу, она хорошо оттеняет нижнюю часть лица, — говорит Софья, и голос у нее — молодой, бархатный, мягкий.
Мы вошли в павильон. Я попыталась ей объяснить, зачем мне нужны эти фотографии. Я намекала на свою убегающую молодость, а Софья посмеивалась надо мной и все время как-то странно смотрела мне в лицо. Ее взгляд прощупывал меня, и казалось, что я для нее — козявка под увеличительным стеклом. Если бы в этот момент у меня была на спине раковина, как у улитки, я бы в нее с огромным удовольствием спряталась. Я снова и снова говорила о каких-то женских психологических проблемах, жадно затягивалась тоненькой сигареткой, но Софья слушала меня вполуха. Мои слова были ей глубоко безразличны, она хищно следила за выражением моего лица. Кажется, она в тот момент продумывала ракурс.
Работать начали мучительно. Я все время зажималась, кукожилась, напряженно смотрела в объектив... Моя шея деревенела, будто в нее вгоняли кол, глаза, казалось, готовы были выскочить от напряжения из орбит. А Софья, не обращая внимания на мои потуги, не торопилась. Она заходила то с одной, то с другой стороны, поворачивала в разные стороны мою голову, заставила начесать и взбить волосы. Ей не нравился мой взгляд, хотя глаза, по ее мнению, были очень даже ничего. В конце концов, мы сошлись с ней на том, что придется показывать не красоту, а характер.
Я болтала без умолку, пытаясь скрыть тревожность, и постепенно Софья включилась в разговор. Мы начали вспоминать общих знаменитых знакомых, а их оказалось немало... Я уже позировала в полсилы, неожиданное щелканье фотоаппарата меня почти не тяготило; на ходу меняя кофточки и шарфики, примеряла к себе разные цвета... Когда я надела оливковый жакет с кружевными рукавами, Софья долго пристраивала воланы на моих кистях, которыми я должна была прикрыть свой слишком крупный подбородок, и приготовилась снимать.
— Стоп! — уверенно говорит Софья, — Вот  так и сиди. Отлично!  
Я смеюсь, мне хорошо, рядом с ней я чувствую себя почти королевой. И в тот момент, когда она говорит «отлично», я не способна удержаться на месте: мне совершенно не хочется сидеть, какая-то сила поднимает меня со стула, моя душа полна ликования: «Получается, получается!»
— Ку-уда! Что ты делаешь? На место! Сидеть! — Софья кричит, ей наплевать на мое ликование, она теряет удачный кадр. Hо я уже бегаю по павильону, смеясь и расплескивая свою энергию в пространстве. Вокруг меня закручиваются радужные энергетические вихри, воздух от моего возбуждения вот-вот заискрится. Софья разочарованно опускает фотоаппарат и молча,  терпеливо ждет, пока я угомонюсь. Все, успокаиваюсь… Усаживаюсь снова, сосредоточиваюсь на романтическом образе. Вспышка! Снято.
— Так, руки. Ну-ка, голову чуть левее... Да не смотри ты в объектив! А теперь глазки в другую сторону, —  и я старательно пытаюсь развернуть подбородок в правую сторону, глаза отвести в левую и при всем этом еще слегка наклонить голову. Силюсь казаться естественной.
— Стоп! Не двигаться! Хорошо, оставайся в таком положении... — и Софья, сузив глаза, присматривается, нажимает на спуск, а я почти физически ощущаю, как у меня в глазах прыгают чертики. Еще секунда, и они рассыплются по комнате, словно бисер. Щелк! Мигает вспышка, и я хохочу, запрокинув голову, Софья тоже не может сдержать смех.
Нам хорошо вдвоем. Кажется, я заворожила ее потоком слов, и, когда я замолкаю, ей уже чего-то не хватает. Она по-прежнему внимательно смотрит на меня, но  ее взгляд теряет цепкость, становится мягким, лицо утрачивает напряженное выражение. Не отдавая себе в этом отчета, она вслушивается в звуки моей речи. А я говорю о том, что бессмысленность человеческой смерти все-таки должна иметь какое-то объяснение, иначе сама жизнь становится беспросветна. Я глубокомысленно рассуждаю о философских категориях. Вдруг Софья подскакивает: «Извини, я сейчас...», — и бежит за фотоаппаратом. Она возвращается, садится на табуретку, ее взгляд снова становится острым, словно лезвие: «Говори, не останавливайся...». Я растерянно верчу в пальцах сигаретку, снова чувствуя себя кроликом в ловушке:
— Софья Наумовна, а ничего, что сигарета в помаде?
— А ты не думай об этом...
Полупрозрачный дым окутывает меня, я вглядываюсь в его мистические перемещения, тщетно пытаясь вернуть нить разговора, и с тоской смотрю в стену куда-то мимо нее. И в этот момент она меня снимает. Потом откладывает в сторону фотоаппарат. Лицо ее меняется на глазах, глаза становятся отсутствующими, подергиваются поволокой грусти, и она, дав себе, наконец, волю, вспоминает о безвременно ушедшем брате. Я внимательно слушаю. Потом мы поднимаемся и идем работать дальше. Но смеяться больше не хочется...
Софья усаживает меня на пуфик и, задумавшись, пронзительно устремляет взгляд в мою переносицу. Я молчу. И вдруг:
— Так, надо раздеться...
Я испуганно вскидываю ресницы, и на моем лице, видимо, отражается такая растерянность, что она, словно девчонка, хихикает:
— Не совсем. Пробуем бальное платье.
Мне неловко, я никогда не надевала бальное платье и готова заскулить, как потерявшийся щенок. Но она, не обращая на меня внимания, властно командует, в какую сторону повернуть подбородок, а в какую — нос. Я повинуюсь. Щелчок! Вспышка! Новая драпировка, новый фон, новый поворот головы... Щелчок! Вспышка! Натягиваю свитер, складываю руки под грудью... Я смертельно устала... Софья тоже устала. Она говорит о том, что сама никак не соберется сделать художественные фотографии для себя лично, что не хватает времени, и слова ее звучат незначительно, почти нелепо. Щелчок! Вспышка! Стоп! Закончилась пленка...
Мы обе чувствуем вселенское опустошение. Не о чем больше говорить. Исчезает серебряная нить случайно установившегося контакта, напрочь разрубленная грустными воспоминаниями об умершем брате Софьи Наумовны. Она предлагает еще посидеть, я беру сигарету, и мы идем к вытяжке. Мне больше не хочется произносить слова, я лениво вглядываюсь в свою собеседницу и думаю о том, что лицо Софьи имеет совершенно необъяснимое обаяние, что его черты — бесподобно женственны, и что оно относится к тому типу лиц, рассматривание которых успокаивает душу. Что-то в нем необъяснимо домашнее, родное, родственное. И вдруг, неожиданно для себя, спрашиваю:
— Софья Наумовна, как вы стали знаменитой?
Она теряется:
— Я никогда не думала об этом, но родители научили меня относиться ответственно к любому делу. Они были людьми старой закалки и считали, что работу нужно выполнять честно. Что потом? ...Кому-то нравилось, и они приводили своих друзей. Те приводили своих. Так постепенно пришла известность. Она начинает вспоминать прошлое и вглядывается в собственную душу. А я вглядываюсь в нее. Во мне просыпается писатель, профессионал, я задаю прямой вопрос.
— Хотите, я напишу о вас?
— Да, писали обо мне... — Софья смущается и отводит глаза в сторону. Она будто оправдывается.
Мы непредсказуемо меняемся ролями, и теперь не она, а я ищу ракурс, поворот головы, главную черту характера, хотя сама еще не знаю, что из этого получится... Я пытаюсь сложить ее образ, определить его тончайшие нюансы и наполнить его содержанием. У меня перед глазами ее грустный взгляд, устремленный в прошедшее. Еще одна женская судьба...
И вдруг, совершенно неожиданно, восклицание и веселый грудной смех:
— И-ира! А шляпа?! Я же хотела снять тебя в шляпе! — Софья вытаскивает из пакета смятую сине-cepyю шляпу из фетра, старательно расправляет края, отряхивает с нее пылинки и, повертев в руках, небрежно закидывает на полку. Потом, как бы между прочим, добавляет:
— А знаешь, у меня ведь еще одна шляпа есть, мужская...
Мы смотрим друг на друга и смеемся, возвращается настроение легкости, как будто знаем друг друга не два часа, а лет пять, не меньше. Я перевожу взгляд с Софьи на шляпу и думаю о том, что эта потерявшаяся, незадействованная в работе бутафорская шляпа все-таки сыграла свою роль. Причем, самую основную. Не появись она, такая широкополая и презентабельная, не напомни она о несбывшихся Софьиных надеждах прикрыть мою физиономию очередным антуражем, так бы Софья и не вспомнила о том, что я для нее — всего лишь модель, и что не стоит воспринимать меня слишком всерьез.
А я? Мое сожаление о несостоявшейся шляпе растаяло легким облачком. Гораздо интереснее было наблюдать перемены в чертах Софьи: как снова профессиональным блеском загорелись и тут же погасли ее глаза, как поджались губы, выражая разочарование. Вернулась та самая знаменитая Софья Райхман — веселая и сосредоточенная одновременно, энергичная и обаятельная, милая, — которую я нечаянно прогнала из павильона своими несвоевременными воспоминаниями об ушедших в иные миры. Слава Богу, что вернулась. Хозяйка ведь здесь — она.
А дело все, как оказалось, было в шляпе. А вы как думаете?