Царь Саул тоже собрал своих людей.
И встали два войска друг перед другом. У подножья одной горы - филистимляне, а у другой - иудеи. И только небольшая цветущая долина разделяла их.
Среди филистимлян славен был их вожак - двухметровый гигант Голиаф. На голове у него громоздился бронзовый шлем, тело покрывала тяжелая железная кольчуга, а ноги были укрыты дорогим медным панцирем.
Наконечник копья его сиял как луч, и горел великолепный щит, и весь он, Голиаф, будто осыпанный золотом, купался в солнечном сиянии.
И тогда вышел он к войску иудейскому, и закричал что было духу:
- Эй, царь Саул! Не надоело ли тебе прятаться? Пусть ко мне выйдет какой-нибудь воин из твоего трусливого войска и попробует сразиться со мной, с Голиафом. Если выиграю я, то все, слышишь, все, и ты, царь, в том числе, станете моими рабами и слугами. Ну а ежели твой воин вобедит меня и убьет... ха-ха-ха... тогда уж пусть он распоряжается моим войском...
Испугался Саул и затрясся от страха и ужаса перед столь грозным противником. Никто из его воинов не решался выйти на смертный бой.
Однако вскоре появился худощавый юноша с небольшим пастушьим мешком, отороченном на поясе, и пал пред царем на колени.
- О, царь! Дозволь мне сразиться в этом поединке! Со мной наш бог Израилев, и он поможет мне победить.
Саул пристально посмотрел на него, не веря глазам своим.
- Кто ты, отважный юноша?
- Я - простой пастух, самый младщий из восьми сыновей твоего верного слуги из Бесезды, а зовут меня - Давид, - ответил он.
- Если ты, Давид... - расстроганный царь чуть не поперхнулся от нахлынувшего волнения. - Если ты сможешь победить Голиафа, то я... я дам свободу и тебе, и твоим братьям, и твоему отцу, и всем тем, о ком ты только попросишь...
С этими словами он поднял юношу с колен, приказал облачить его в шлем и доспехи, и вложил острый меч в ножны для поединка.
Но Давид остановил царя нетерпеливым жестом.
- Я не могу биться мечом, да и доспехи твои мне не понадобятся, - с тем и скинул царский подарок на землю.
Оторопевший Саул и вовсе потерял дар речи.
- Как же ты будешь сражаться? - еле вымолвил он.
Не говоря ни слова, юноша вынул из своей сумки пять небольших гладких камней, одни из тех, что во множестве были разбросаны у горного ручья, и кожаный ремень, из которого он соорудил петлю, намотав на руку. Потом, широко улыбнувшись, Давид отправился в долину, к филистимлянам.
И как только Голиаф взглянул на юношу, то не смог удержаться от громкого смеха.
- Это ты, ты, щенок, пришел сразиться со мной? Что это за собачий ремешок в твоих руках? А где же твой меч? Или ты, коротышка, не смог поднять его? Ха-ха-ха... Иди, иди же ко мне, и я выпущу наружу нутро твое, а потом пусть его клюют, если захотят, птицы да звери.
Отвечал ему Давид без робости и страха:
- Ты явился на поединок с мечом, доспехами и шлемом. А я... посмотри, посмотри на меня! Я пришел со словом божьим. Бог защитит и меня, и других сыновей Израилевых...
И тогда Голиаф, нахмурившись, расправил плечи в доспехах и подошел к Давиду, чтобы прищелкнуть его. Но юркий юноша быстро вытащил из сумы приготовленный камень, вложил его в петлю и, размахнувшись, запустил в гиганта.
Со свистом полетел по воздуху камень и поразил Голиафа прямо в лоб, как будто само провидение указало ему точную цель.
- А-а-а-а-ах-хх-хх!.. - прохрипел филистимлянин и рухнул, как подкошенный, на землю.
Тогда Давид подбежал к неподвижному гиганту, выдернул меч из его рук и, размахнувшись, со всей силы рубанул по бычьей шее, отсекая напрочь голову от тела.
И как только филистимляне увидели это, страшный ропот прокатился по их рядам.
И пали они ниц, признавая победу юноши.
А войско Саулово приветствовало Давида, размахивая щитами и мечами, громко славя своего героя...
Яшка почувствовал страшной силы удар сапогом как раз в то самое место, где объективно заканчивалась область спины и начиналась мягкая покатая буферная зона. Иными словами, - к чему уж тут всякие экивоки! - ему здорово врезали по заднице, как будто вколотили дюбель в фанеру, и он, охнув, кубарем влетел в небольшую душную каптерку под оглушительный гогот окружающих. Дверь тут же закрылась.
С трудом привстав, Яшка увидел прямо перед собой потрясающую картину. В центре на табуретке, погрузив грязные волосатые ноги в таз, восседал, как на троне, заросший небритый верзила, небрежно накинувший на себя сержантский "ПШ" - дорогую привилегию, - и жадно ковырял вилкой шпроты, старательно их нанизывая и укладывая на белый хлеб. Неслыханное армейское угощение, сдобренное водкой, салом, помидорами, огурцами, капустой и вареной картошкой, торжественно расквартировалось на другой табуретке, к которой верзила неспеша поворачивался.
В тот момент, когда ком, именуемый Яшкой, ввалился в комнату, сержант допил стакан со "Столичной" и, крякнув, шлепнул его на табуретку. Он ел и пил один, и не собирался нарушать свое одиночество. Помешали... Ему, черт побери, помешали!..
- Как зовут? - зарычал верзила, впихивая в себя целиком картофельного Даждьбога.
- Яша... Яков Рабинович...
- Как?.. - от неслыханной дерзости и неимоверного удивления сержант поперхнулся и надолго закашлялся. Ноги в тазу бешено затряслись, словно в языческом танце. - Кха, кха, кха... Как?..
- Яков Рабинович, - тихо повторил Яшка.
- О-хо-хо... - вздохнул громила, наконец откашлявшись. - Вижу, что не Иванов, а Давид Соломонович. Был у нас такой наставничек по математике. Как мы над ним... Шепелявый такой... Ха-ха-ха... Да уж... Как вспомню, так... А ну, иди сюда!..
Яшка подошел к сержанту, и тот неуловимым движением схватил его за нос своими жирными пальцами.
- Ты, стало быть, еврей?..
Резкая боль сковала Яшку. Какие-то невидимые громадные иглы искололи все его лицо, до слез и сукровицы.
- Еврей!.. - орал исступленно сержант, раскачивая Яшкину голову из стороны в сторону.
Яшка дернулся и с трудом сумел вырваться из железных тисков.
- Еврей... - медленно, как эхо, произнес он, и какая-то неимоверная тяжесть тут же навалилась на него. Она оказалась намного больнее и страшнее, чем та, которая возникла после боли в носу. - Еврей, еврей... - Яшка почувствовал себя виноватым, словно все грехи, которые он мог совершить в жизни, и те, о существовании которых даже не имел понятия, грехи отца, деда, прадеда, грехи, простриравшиеся на десятки тысяч лет, выходившие из грехов древних колен, - сейчас пригнули его и ошеломили.
- Давненько я не нюхал еврейского духа. Всё как-то прятались твои сородичи, не признавались. Но я-то вас за версту чую... - продолжал изгаляться мучитель. Он топал ногами в тазу, и грязная вода плескалась, попадая на Яшку. - Что же это вы, Давид Соломонович, не успеваете в срок "отбиваться"? Положено это делать, пока горит спичка, то есть, за сорок пять секунд... Понял, а?..
- Я постараюсь, - тяжело дыша, еле вымолвил Яшка.
- Постараюсь?.. - зло ощерился сержант.
Бах! - неожиданно он вытащил правую ногу из таза и саданул ею прямо в яшкин живот, да так, что тот от новой внезапной боли согнулся пополам. Бах! - еще раз, но уже ниже, в область паха. Бах! - левой по почкам, и еще, еще, пока Яшка не свалился на пол.
- Уж постарайтесь, Давид Соломонович, ради вашего бога. А теперь, будьте так любезны, двадцать отжиманий. Быстро!..
Яшка кое-как сгруппировался и попытался отжаться. Но после пятой неуклюжей попытки рухнул.
Бац! - снова удар, теперь по ребрам.
- Сначала, Давид Соломонович, сначала! - наседал, сплевывая, сержант. - Теоремочку-то нужно доказать...
Яшка стиснул зубы и начал снова...
- ... двенадцать, тринадцать... - медленно считал громила, плюхнувшись на табуретку. - Не поднимайте задницу, Давид Соломонович. Это вам не гипотенуза... Восемнадцать, девятнадцать...
С трудом Яшка закончил эту дурацкую процедуру.
- Встать! - заорал сержант. Казалось, он был разочарован тем, что его жертве удалось все проделаит правильно.
Яшка вскочил, поправляя гимнастерку.
- А теперь вытяни ногу. Ну!.. И стой так!
Вытянув правую, Яшка стоял, напрягаясь от боли.
- Стоять!.. - не унимался сержант. - А теперь двадцать раз повторяй:"Я, Давид Соломонович, - падаль, ничтожество, говно, буду всегда рабом моего дорогого господина сержанта Ивана Савчука".
- ... падаль, ничтожество...
Перед глазами поплыли огромные черные круги.
- Громче, Давид Соломонович! Громче, мать вашу!..
- ... буду всегда... всегда...
Круги расходились, и Яшка видел, как ухмыляющая рожа сержанта расширилась, превращаясь в одноглазого вурдалака.
- ... моего дорогого... дорогого...
Он продолжал стоять, хотя другая нога, левая, превратилась в каменную глыбу, и шевелил губами.
Савчук уже не слушал его. Он тоже что-то шептал, и Яшка, наконец, понял, что именно.
- ... всех вас ненавижу! В зону, в печку... Всех, по одному! Яйца отрезать, чтобы не было... Чтобы эти рожи носатые!.. Будьте вы все прокляты!..
Яшка ужаснулся, и поневоле опустил ногу. Но сержант уже никак не реагировал на это. Сжав кулаки, он говорил, говорил, и уже не ему, не Яшке, а кому-то наверху, как будто небесный телетайп способен был передать его земную информацию.
- ... всех собрать в одну кучу и закопать... живьем. А потом - затопить. Пусть барахтаются и тонут. Все, все, все!..
Он захлебывался и, казалось, плакал, стуча зубами от какой-то безысходной ярости.
Наконец, Савчук успокоился, налил в стакан водки и быстро опрокинул в себя. Правда, выпил до половины.
- Ну, что зыркаешь? - промычал он. - На, пей!..
С этими словами сержант выплеснул водку в яшкино лицо, и затем, схватив за шиворот, пригнул к своему тазу.
- А теперь запивай. Ну!..
Яшка брякнулся на колени.
- Пей, гад! Пей, отродье!..
Новое для него, тупое неведомое чувство передалось Яшке. Он взглянул в лицо сержанта и трясущимися губами произнес:
- Не надо!.. Не надо, пожалуйста!..
- Пей! А то хуже будет! - закричал тот и громко захохотал. Казалось, от смеха затряслись все его громадные поджилки.
Яшка медленно наклонился к тазу. Рвотный комок подполз к горлу. Но внезапно его внимание привлек какой-то сверкающий предмет. Он блестел на свету, как медный шлем. Это была шпротная крышка, открытая ножом, с большими острыми зазубринами. Отступать было некуда. Теперь или никогда...
Яшка быстро схватил жирную, промасленную крышку с табуретки и, не раздумывая, саданул острым концом по шее Савчука.
- А-а-а-а-ах-хх-хх! - замер на полувздохе сержант и тут же повалился навзничь.
Голова его, громадная, как добрый клубень картошки, свесилась, на шее зазияла длинная, извилистая, словно ручей, рана, и оттуда потоком хлынула бордовая кровь...
Дверь распахнулась, и в комнату прибежали обалдевшие "черпаки", застывая в недоумении, страхе и немом почтении.
Яков Рабинович был осужден на пятнадцать лет строгого режима и провел их "от звонка до звонка" в местах не столь отдаленных, хотя дальше и посылать-то было некуда. Где-то рядом и возле бушевала перестройка, гремели сенсационные амнистии, перестановки и признания. Но Яшку все это никак не коснулось. Он вышел из тюрьмы глухим, беззубым, придурковатым стариком, которому было глубоко наплевать на всё и всех.
Но это уже, как говорится, совсем другая история...
