7. Главы романа По волнам водолазной юности (фантастика / реализм)

Глава шестая
Камбузная посудомойка и Прикамбузное хозяйство.
Явь и  видения курсанта Брагина

Стихи  во второй роте, как и в третьем взводе,  пишет не один Иванов С.Б. «Кропает стишки», но мало кому их показывает, и его односменник  москвич  Андрей Брагин. Андрей – невысокий, крепко сбитый,  живой парень. У него небольшая продолговатая голова, влитая  в покатые плечи, и завидные толстые руки, как у  штангиста. Брагин (Бражкин - по обязательному дружескому прозвищу от Олега Фурманова) заметно, по-московски,  приакивает, но звучит это в его дикции почему-то как приокивание. До службы Андрюха занимался борьбой и каратэ, и теперь   частенько показывает друзьям специфические приёмы -  комично рубит ногами и тылом ладоней безответный воздух, делая резкие выпады и выдохи. За что на последнем показе искусства восточных единоборств получил от дежурного по роте ст.1 ст. Ширеева (командир отделения во втором взводе) наряд вне очереди на  общественный камбуз.
Брагина втиснули в камбузный наряд не своего взвода, и проштрафившийся каратист поставлен в одно из самых неприятных мест. В скользкой, парной посудомойке мускулистыми бойцовскими руками он перемывает посуду, бесконечно поступающую в приёмное окно. Пот и пар едко застилают глаза, насквозь промачивают серый камбузный халат, надетый на голый торс, горячая вода забрызгивается под прорезиненный передник, бесполезно закрывающий грудь, живот и колени посудомоя. Андрей  промочен весь - до самой резинки трусов, ёлки-палки!
Самое жаркое время на камбузе – время обеда. Рота за ротой, в течение двух часов, легион в тысячу человек опорожняет чашки и кружки, бачки и лагуны, марает ложки (вилки не положены для матросов) и подносы. Как по конвейеру поступают они к Андрею в объёмную раковину, дымящуюся мыльной водой. На распаренных до красноты руках его вздулись вены, побелели мозоли и кончики пальцев. После горячей раковины посуду нужно промыть под проточной струёй холодной воды, да ещё и вытереть насухо полотенцем. А их, рабочих посудомойки, двое всего. Напарник принимает грязную «тару», вычищает из неё недоеденное в четырёхведёрные бачки (не всё, оказывается, сметается со столов-баков, вопреки  звериному урчанию в курсантских утробах перед обедом!) и бросает посуду в раковину Андрея, да ещё успевает выставлять на чистые подносы вымытое и вытертое им. Но это надо бы делать чистыми руками кому-то третьему, которого нет: мало курсантов в части, видимо. А вот как пожрать - так народу валит потоками изо всех щелей...  Поэтому, опасайтесь, посудомои, если, не дай, бог, попадёт кому из едоков тарелка с непромытым комбижиром на алюминии. Брат-курсант ещё может стерпеть, а вот от старшин, или от матросов-кадровиков,  враз посуда полетит в окно – в лоб кому-то из вас, а то и в морды обоим сразу. Одно хорошо: наедается камбузный наряд (позже,  отдельно ото всех), точнее, нажирается - от пуза, до тошноты и отрыжек.
Перемыв обеденную посуду, Андрей с напарником загружают бачки с отходами на борт крытого «ГАЗ-66», забираются под брезент и машина выезжает за ворота части.  Теперь можно отдохнуть, пока машина везёт их в расположение Прикамбузного хозяйства, в «пятую роту», как иронизируют в части.            
Белым слепящим снегом замостило город. Снег не истаивает, но на дорогах и тротуарах разбивается в серую грязь транспортом и пешеходами.  А девственным и пушистым он лежит на газонах, на южных хвойных деревьях – кипарисы они или туи, Андрей не разбирается.  И до чего сладко дышится этим новоиспеченным миром в проёме брезентового окна!
По тротуару идёт группка гражданских парней – длинноволосых, радующихся свежевыпавшей белизне. Они лепят снежки и… обстреливают ими проезжающую воинскую машину. Андрей улыбается, грозит салагам кулаком: ух, чертяки патлатые! Совсем недавно он мог также вольно ходить по московским улицам, равнодушно поглядывать на людей в форме или посылать приветы молодым солдатам, не до конца понимая, что вскоре сам станет таким же. И стал. И осязать это начал уже в поезде, запершем его на долгий путь от Москвы до Севастополя. В дороге москвичи-собратья, как и все призывники в СССР, махали и орали из окон гражданским парням и девушкам. А какой шторм подняли в вагоне, когда подъезжали к Севастополю и увидели море с  военными кораблями на рейде!
Но Севастополь Андрею не нравится, хоть он его ещё и не рассмотрел как надо. Но и без того  видно: городишко - не матушка-Москва. Разве что море - экзотика. Вот оно-то – это уже вам не мелководная невольница Москва-река, к тому же повсеместно загаженная бытовыми отходами.

Андрей рос средним братом в семье между старшим Серёгой и младшим Володькой. Родители работали на знаменитом заводе ЗИЛ – отец строителем, мать медсестрой. В школе братья учились, соответственно, в разных классах и не влияли на микроклимат школы, а вот двор дома на Кленовом бульваре, где жили Брагины, был для всех возрастных мальчишеских категорий  один. Андрей во дворе пользовался уважением, как среди подростков, так и среди взрослых, но не благодаря плечам братьев. Вместе Серёгой он входил в число лучших уличных бойцов и получил  «подпольную» кличку Пёс - за свирепость и злобность характера в междворовых битвах. А в  спортивном клубе «Торпедо» при заводе «ЗИЛ» Андрей занимался греко-римской (классической) и вольной борьбой, боевым самбо и каратэ, называвшимся для конспирации рукопашным боем, а ещё до упада гонял мяч в футболе.
После восьмилетки поступил в ПТУ на обучение специальности «Пошивщик обуви». Занятий спортом  не оставил, и в 17 лет борец Брагин выполнил норматив "Кандидат в мастера спорта". К тому времени он уже был неоднократным чемпионом по борьбе в спортивном обществе «Торпедо», призером  многих соревнований. В общем, имел парень, как уличную, так и спортивную «боевую» подготовку.
После ПТУ Андрей год работал на обувной фабрике «Парижская коммуна». В тот период военкомат и направил его на обучение в морскую школу ДОСААФ  города  Москвы, где, отучившись три месяца, он получил начальную ступень профессии «Водолаз 3-го класса 3-ей группы» и набрал необходимое количество практических часов погружений на Москве-реке...

Прикамбузное хозяйство, куда прибывает скороспешный «Газик» (не мог подольше пошуршать по воле!),  оказывается обыкновенным колхозным свинарником, примерно таким же, как в кинофильме «Свинарка и пастух». Только в свинарях здесь числятся матросы, а в пастухах над ними - толстый, брюхатый, подстать  племенному хряку, мичман. Но мичман - мужик сносный, всецело озабоченный не воспитанием и поведением матросов, а настроением и поведением свиней.
С камбуза ребят сняли (и, слава Богу!)  для подкрепления к отдалённым прикамбузникам и, заодно, для перевозки обеда – им,  и объедков - свиньям. С посудомоями, выгрузившими бачки, мичман проводит краткий инструктаж по обязанностям свинарей во вверенном ему хозяйстве. Даёт он и полчаса для адаптации к запаху свинарника.
Испытай своё обоняние, курсант, да смотри, чтоб нос не отвалился!
Обязанности Андрея заключаются в очистке клеток. В  каждой клетке обитает по десять и более особей, в зависимости от их возраста и размера.  
Чтобы приступить к выполнению задания, свиней-«квартирантов» сначала нужно выгнать из клетки в дверцу, ведущую в загон. Не всегда это просто сделать. Умные с виду хрюхи порой не понимают, что от них требуют, упираются, разбегаются по углам.
Бывалый свинарь – маленький матрос-киргиз из кадровой команды -  говорит:
- Им, есля жрать давай, – они всё понимай!
  А Андрею так и хочется сказануть киргизу:
«Тебе жрать покажи – так и ты всё сразу понимать станешь, да ещё и на русском лучше меня заговоришь…».
Но Андрей сдерживается: матрос старше - по второму году служит. Да, и зря он так агрессивно на киргиза настроен, тот в клетке наравне с ними свиней гоняет, а не со стороны указывает, что и как делать. Нормальный парень, ничуть не кичится сроком службы.
В одной из клеток грязная здоровенная свинюга измотала всех свинарей вконец. Посмотрел бы кто из московских друзей Брагина, как, скользя, хлюпая и падая в навозную жижу, гоняет он по замкнутому пространству с единственной перегонной дырой это тупое животное, как  матерится и пинает свинью от досады то по заду, а то и по рылу. А свинюга, массивная, подобно бегемотихе, лишь хрюкает да повизгивает, да пятаком во все щели тычется. И дотыкалась: разбила стекло на оконце клетки, и порезала себе хрюкальник. Кровь из пятака полилась, как из разбитого хулиганами в подворотне носа прохожего. И тогда жалко стало бедную матросам свинюху. Оставили её в клетке, пусть в ней перетопчется, раз такая тупая.  Но пока совковыми лопатами вычищали зловонную жижу, перемешанную с подстилочной  соломой в навозные бачки, да вытаскивали их наружу, та сама в загон дорогу нашла.
Умница! Вот так и с курсантами командирам поступать нужно бы: чего их гонять по роте – оставили бы всех в покое. Неужели бы они сами не разобрались, что и как им делать по распорядку дня?  

На перекуре киргиз рассказывает с восточной мечтательностью в чёрных глазах о Киргизии:
- Ми свиня не держим. Аллах запрещат. Дома у миня два корова, пят коня, тридцать баран, два машин «Жигули»… Но ми бедний считаемся. У сосед – он богатий – сто пьятдесят баран, «ГАЗ-24» -  «Вольга», - уточняет «нищий» киргиз,  продолжая перечислять, - «Москвич», «Запорожец» и много мотоцикл. Эта всо синам его на калим нада.
Курсанты удивляются, расспрашивают:
- А тебе что, на калым твоего хозяйства не хватит?
- Нет, мала,  – отрицательно качает головой киргиз. - Димебе сиграю – работат многа нада для калим.
- Что, невеста есть?
- Ест, очин красивий.
- А сколько ей лет, если не секрет?
Маленький киргиз светлеет смуглым лицом, нездорово впитавшим в себя аммиачные газы свинушной пятой роты. А ведь, согласно званию матроса и флотской форме, впитывать это лицо должно бы  соль свежих морских ветров и бризов.  
- Тринадцать, - говорит киргиз, застенчиво улыбнувшись. У него поразительно белоснежные зубы на чумазом лице.
- Так зелёная совсем! – восклицает напарник Андрея. - У меня сеструхе столько же.
-  Димебе сиграю, - серьёзно отвечает свинарь, – сопсем спелий, сладкий  жина будет.
- Так пока ты сыграешь «димебе» -  её другой замуж выкупит, - осмеливается перечить неугомонный русский «дух» мечтательному восточному подгодку.
- Нет, у нас так не биваит, – качает головой кадровик. - Это у русских девюшки не ждут со служба. Наша ждут…
«Вот жизнь инородная! - думает  Андрей, слушая киргиза-свинопаса. - У меня мать с отцом и сыновьями всю жизнь в двухкомнатной квартире ютятся, а из техники в доме - только велосипед. А у них – в мире бескрайних  киргизских степей, законов, обычаев, таком далёком и различном с цивилизованной Москвой, - стада животных и личные автомобили  имеются, и они себя всё бедными считают. И законы дурацкие:  на невест  парням  какой-то калым надо зарабатывать-накапливать…».
Но это так, мысли.  Всё в Андрюхиной жизни теперь иное, как и у этого матроса-киргиза, угодившего нести трёхлетнюю службу в свинарях. Различные судьбы москвича и киргиза в корне изменены и направлены в одно русло сроком по три года каждому. И этот срок не снимешь с себя на ночь, как просолённую от пота робу…

Работа подсобников-посудомоев  на Прикамбузном хозяйстве выполнена. В  часть  Андрея «Газик» возвращает поздно, по темноте, и он, провонявшийся, разящий свиным духом (вот теперь настоящий «дух»!), приходит в роту.  
Запах сразу чует Фурманов, нюх у которого, пожалуй, даже чутче, чем у «парня с носом» Косенко.
- Ну и духан от тебя, Андрюха! Рассказывай, где был?
- На свинарнике, где ещё, - устало отвечает Андрей. - Завтра, Олег, расскажу. А сейчас спать лягу - мне положено, с  наряда сменился.
- Давай, давай, отдыхай, - поддерживает сочувствующе Олег.
Но на завтра, по иронии курсантской планиды, Брагин вновь в работе на камбузе: третий взвод бросили на очистку овощей.
Андрей всё же простыл, вероятно, на борту машины да на свинарных сквозняках, но держится он наравне со всеми.  
Мероприятие по очистке овощей тоже не из развлечений, но - расковывающее, коллективное, шумное. Проходит оно в просторной разделочной комнате, где вооружённые ножами воины, сидят вкруг  корзин, наполненных луком, картофелем, морковью и свёклой, очищают овощи и бросают в лагуны (те же бачки) с водой.
То в одном, то в другом углу  звучат анекдоты, рассказываются забавные житейские истории, раздаются шутки-прибаут-ки. Пошло, остроумно, матерно. И, если бы можно было курить, – то совсем как на  фронте в часы передышки. Только там  передышка - от боёв, а здесь - от муштры.
Быдайко и Бончаров сидят рядом, слушают «воинов», не вмешиваются, не перебивают. И  как-то даже забывается их присутствие. А ещё думается - не им, конечно, а кое-кому из курсантов: брось сейчас в настоящий бой этих лысых пацанов – ведь, ей, богу, не посрамили бы они, вот такие, затурканные с виду, не опозорили бы ни матросской формы, ни советского флота! Как  не уронил бы чести матросской и тот неприглядный киргиз-свинарь с Прикамбузного хозяйства. Служба разная у всех, а Родина – одна, и долг перед ней – один. Так что, крепись, матросик, с честью переноси все тяготы и лишение военной службы!..

Очистка корнеплодов была после ужина. А днём в роте произошло маленькое событие: выдали первую «получку» - матросские три рубля шестьдесят копеек плюс курсантские, начисляемые ото дня прибытия в часть. Этим объясняются разные суммы в ведомости. В целом же, Андрей получил весомые пять рублей восемьдесят три копейки. Они сразу же разошлись на тетрадки, оплату фотографий и на сладкое в матросской чайной – пирожные и конфеты. Это из маленьких приятностей. А из паршивостей вот что.
Не учитывая, что Андрей только вчера сменился с наряда, его вновь вталкивают на ночь в наряд, хорошо хоть, что в наряд лафовый – в боевое резервное отделение (БРО). Это означает, что в течение суток ты обязан находиться в полной боевой готовности, спать на нерасправленной коечке в рабочем платье, готовый  по тревоге ринуться а «бой», получив в оружейке личное оружие.
В эти дни в части началась подготовка к главнейшему событию сезона – Дню принятия воинской присяги. На территории белятся стволы деревьев и подкрашиваются бордюры, обновляется разметка на плацу, убирается мусор, красятся якоря и цепи, ограждающие клумбы. Внутри роты тоже наводится безукоризненный порядок – от протирки осветительных плафонов на потолках до подшивки подматрасников на постелях.
Не освобождённый для отдыха (БРО - наряд не суточный) Брагин одним из первых справляется с поставленной швейной задачей и просит у старшины разрешения прилечь: он ведь всё же в наряде находится, да и раздеваться ему не надо. Вид у курсанта плачевный и Быдайко разрешает. Андрей с наслаждением растягивается на коечке. Горячий туман моментально заливает слезящиеся глаза.
«Наверное, и я заболеваю... заразился... ведь почти весь взвод переболел…», - успевает подумать он, впадая  в забытьё.
А вскоре, почти перед самым отбоем, когда шитьё большинством курсантов закончено, во всей  части вдруг вырубается электричество. Свет гаснет не только в ротном помещении - гаснут уличные фонари за забором и окнах близлежащих пятиэтажек. Однако никакой тревоги в части нет, как и в роте, как и для резервного отделения. Спит себе, горящий от  температуры Андрей…

Непривычная непроглядная тьма и недоумённая тишина повисают в спальном помещении. И вот, немного погодя, в этом неестественном безмолвии чей-то картавый для конспирации голос  подаёт ехидную негромкую команду:
- Старшина 2-й статьи Бончаров, смирр-но!  За нарушение светового режима объявляю вам два наряда вне очереди - в гальюн!
-  Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! - потрясает камуфляжную темень. В общем хохоте, гаме и шуме слышится ещё одна мстительная реплика:
- А Быдайко отправить в месячную командировку  на Прикамбузное хозяйство - командиром пятой роты!
- Гы-гы-гы!- неистово ликует незримый личный состав, дорвавшийся до воли излияния чувств.
Где-то в темноте молчат потрясённые, оглушённые и униженные старшины. Лишь Ширеев первым пытается урезонить свой взвод.
- А ну, прекратить смех! - шипит он  в чёрном пространстве расположения 1 взвода, где понемногу снижается шум. Но слишком медленно снижается…  
На этот всеобщий неконтролированный шум -  как вспышка в ночи, как выстрел - вдруг раздаётся, рассекает тьму сабельнозвонкий, свистящий, грозный, всеми узнаваемый голос Столешнего:
- Рота, ма-ал-чать!
Возглас резок, хлёсток и беспрекословен. Вероятно, каждый вздрогнул от него, вжал голову в плечи. Рота захлебнулась, заглохла точно двигатель автомобиля, проглотившего последнюю каплю топлива в лопнувшем карбюраторе.
- Трошин, принеси из старшинской аккумуляторную лампу! – командует владыка-невидимка исполнителю-невидимке. И пока Трошин движется наощупь в старшинскую комнату, Столешний прожигает тьму невидимым взглядом и слышимыми словами:
- Вы что,  ё… вашу мать, вы что, «духи» засраные?! Борзануть в темноте решили? Думаете, даром пройдёт? Темнотой  спишется? А - ни хрена!!!
Он смолкает. Тишина такая, что каждому слышно сдержанное дыхание соседа.  
- Трошин! Ты что там, так как в манде ковыряешься! – грозно кричит Столешний.
В  вестибюле в ту же секунду  появляется качающийся луч света. Трошин с лампой в руках торопится на голос разгневанного годка, не совсем разглядев ещё, где тот находится.
- Сюда неси! -  ориентирует его замкомвзвода.
Рота выжидающе молчит, всматривается в зыбкое освещение. Что-то да сейчас будет...
Трошин подходит к Столешнему. Оба они стоят недалеко от входа внутри спального помещения.  
- Рядом стой, свети!  – говорит ему командир.  И  командует во тьму:
- Рота! Построиться  на своих местах в среднем проходе!
Зашевелилась мгла, зашуршала.
-  Всем строиться! Не шхериться под коечками! Живо! («Шхериться»  - прятаться).
Курсанты выползают из межкроватных проходов, поднимаются с баночек, на которых сидели, подшивая подматрасники, выстраиваются в шеренгу по обеим тёмным сторонам средней палубы.
- Свети туда! – направляет действия Трошина Столешний, указывая вглубь помещения. И туда же обращает зловещий вопрос-приказ:
– Кто кричал в адрес старшин – шаг вперёд!
Молчат шеренги. Неразборчивы лица в бегающем свете лампы. Столешний делает несколько шагов вперёд, подходит к 3  взводу. Трошин адъютантом следует рядом, освещает.
- Кто кричал? – спрашивает старшина, обводя освещёнными блистающими очами подчинённых. Белки глаз поблёскивают фосфором, как у филина.
– Кто кричал, герои? – он подступает к самому рослому во взводе курсанту-киевлянину по фамилии Прищепа.
- Ты?
Прищепа молчит, возвышаясь худой шеей над головой Столешнего.
- Ты? – переспрашивает командир и, не дожидаясь ответа, резким боксёрским крюком бьёт курсанта в живот.
Прищепа охает, сгибается, приседает и, задохнувшись, хрипит:
- Та вы шо, нэ я, товарыщ старшина…
Но Столешний, поразив гиганта изначально - чтоб всем наглядно было! - уже переходит к следующей жертве. Ею оказывается курсант Юмашев.
- Ты? – гневно вопрошает палач, сверкая белками.
- Откуда я? – дрожащим голосом отвечает перепуганный  Юмашев, и непроизвольно отклоняется, прикрывая руками живот.
- Смирно стоять! – рявкает Столешний. – По уставу отвечать!
- Никак нет, товарищ старшина первой статьи! – выпаливает Юмашев, распрямившись, и тут же получает молниеносный крюк.
- А кто? Кто, трусы?! – лихой старшина оглядывает мрачные стороны прохода, где застыли тени беззвучных «духов». – Выйди! Шаг вперёд, я сказал!
Молчат курсанты, смотрят себе под ноги. Водит ядовитым лучом  - с шеренги на шеренгу, с ног на лица  - Трошин, ослепляет глаза, точечно выявляя отдельных подчинённых.  
«Кто же?» - думает  дознаватель.
«Кто же?» - думает  рота.
Растёт всеобще напряжение…
И тогда из шеренги 3 взвода делает шаг вперёд «шкодный» курсант Цыкин. У него виноватый вид. Даже при тусклом освещении видно, что Цыкин от волнения бледен, как мертвяк.
- Ты-и?.. – изумляется Столешний. Он  подходит к курсанту и без дальнейших слов вонзает в корпус его стальной кулак. У Цыкина подкашиваются ноги, но  мощный замкомвзвода подхватывает виновника за воротник робы, удерживая его рукой, чуть ли не навису. – Сто-я-ать!
Растопырив ноги, Столешний, как  непобедимый кулачный боец, обводит беспощадным взглядом безмолвные пятна лиц «духов».
- Кто ещё?
Рота не шевелиться.
- Кто второй раз кричал, спрашиваю!?
Гробовое, чёрное безмолвие в роте.
- Что ж, тогда всю ночь будем выяснять -  кто! – обещает инквизитор. - Только  учтите: этого за смелость (он встряхивает за шкирку Цыкина) я прощу,  а второго сгною в нарядах - за трусость!
Старшина выпускает ворот Цыкина из цепких пальцев.
И тут взор его останавливается на Брагине...

«Чё он смотрит, как будто это я кричал?» - думает Андрей взволновано. А Столешний, оттолкнув Цыкина,  уже делает шаг к нему, к Брагину,  к очередной цели.
- Может ты?
Андрей напрягается, чувствуя, как задрожали и наливаются нервной защитной силой все мышцы тела.
«Сейчас подойдёт и врежет на виду у всей роты. Засмеют потом, говорить начнут: «Брагин -  каратист липовый», - думает он. А расстояние между старшиной и им неизбежно сокращается...  
«Ещё два его шага – и произвожу удар на опережение… - как секундомер, стучат о черепную коробку Андрея мысли. - И  будь что будет…».
- Второй тоже я… - вдруг подаёт голос в спину Столешнего надломленный нарушитель Цыкин. Он маячит на заднем плане и еле удерживается на ногах, похожий на подраненного цыплёнка.

Однако теперь слова курсанта звучит неубедительно. Всем ясно, что второй - это не он, не Цыкин, а кто-то другой.  А  Цыкин просто геройствует, оговаривает себя ради всех, раз уж нашёл мужество признаться первым.
Столешний, снова удивлённый, оглядывается, останавливается и внимательно смотрит на «духа»: откуда в таком тщедушном теле такой, воистину отчаянный дух? Ведь врёт, стервец, прикрывая кого-то?  
- Ты чужую вину на себя не взваливай – не унесёшь! – говорит замкомвзвода «герою» (а остановился-то буквально на расстоянии вытянутой руки от Андрея, как раз на поражающей дистанции!). - Всё равно узнаю – кто. И тогда…
Но на этом его обещании в роте спасительно загорается свет.  Все, в их числе и Столешний,  на мгновение зажмуриваются. Но, быстро освоившись в освещении, узурпатор продолжает:
- Ну что, может, на свету признаемся? Или смелее, чем… – как фамилия, курсант? - поворачивается он к Цыкину.
- Цыкин, - подсказывает вместо курсанта угодливый Трошин. Он – расторопный - уже успел выключить аккумуляторную лампу.
- …Смелей, чем Цыкин, в роте никого нет?
Молчат сто шестьдесят восемнадцатилетних парней, могущих одной своей безоружной массой снести с прохода и Столешнего, и Трошина, и всех вместе взятых с ними старшин, молчат да щурятся от света. Цыкин, опустив глаза, стоит на средней палубе, ожидая дальнейшей своей участи.
- Встать в строй, Цыкин! – бросает команду, не глядя на него, Столешний, и добавляет. – Пока встань...
И вновь тишина в угрюмой роте. Даже остальные старшины не смеют вмешиваться в экзекуцию, проводимую годком Столешним. Но годок уже показал себя, произвёл на личный состав неизгладимое впечатление. Ему уже неинтересно дальнейшее.
- Толя! - кивает он Быдайко. – Проведи-ка для разминки парашютно-десантные упражнения, да так, чтоб у них у всех жо… взмылились.  А то – все герои из шхер кричать. (Шхера – укрытие).
И Столешний, остановивший в подразделении «беспредел»,  картинно, с высоко поднятой головой уплывает в старшинскую…

- Так хто это меня в пятую роту отсылал? – сменяет его, выходя на середину прохода обезличенный Быдайко.– Не вспомнили хто? Тогда бистенько откладываем шитьё на завтра, хто не успел,  и начинаем упражняться - до посинения,  пока не вспомните - хто!
  Быдайко делает интервал, необходимый для исполнения первой «вводной», и зловеще командует:
- Рота, не раздеваясь,  - ат-бой!
Играет, искрится, переливается свет на вымытых электрических плафонах. Прогуливаются  по средней палубе оскорблённые, мстительные, ехидные старшины. Взлетают курсанты на коечки поверх одеял. И тут же спрыгивают с них по команде: «Отставить!», или  «Подъём!». Выстраиваются  в среднем проходе. Ждут, готовые броситься обратно на постели,  новой команды «Отбой!»...

- Подъём!
Кто-то трясёт Андрея за плечо. Сквозь сон Брагин едва различает сопровождающий команду вопрос:
– Этот, почему дрыхнет?
- Он в наряде, – отвечает голос, похожий на голос Феди Симахина.
Андрей разлепляет веки. Над ним стоит Бончаров.
- Курсант Брагин, встать!  Вы - в каком наряде?
Андрей ломко поднимается, выпрямляется перед старшиной, машинально отвечает:
- Резервное отделение.
В голове у него горячая, сваренная в сухие комки, пшённая каша. Он  ничего не понимает: утро это или вечер, подъём или отбой. Ребята  вокруг, вроде бы, уже одетые, или - ещё одетые?..
- Разве в резерве отдыхают? – спрашивает Бончаров, будто самого себя. И сам же себе отвечает: - В боевом отделении службу несут!
-  Мне командир смены разрешил… - хрипло говорит Андрей, одновременно ворочая тяжёлую пшёнку в раскалённой голове и гадая: «Так подъём или отбой»?
- Ну, тогда отдыхай, но, не раздеваясь! – разрешает Бончаров. И все равно из его слов так и не ясно: что сейчас – утро или вечер?
Старшина уходит, Андрей садится на край коечки. В проёме кроватей видно, что постели мяты, а все курсанты стоят на средней палубе.

-  Отбой! – в двадцатый раз звучит команда, и курсантики несутся к коечкам.
«Взлёт-посадку устраивают!», - начинает соображать резервник. Он, наконец, догадывается посмотреть на наручные часы и не без труда  различает на них  23.15., - «Полночь подходит, а отбоя всё нет, суки».
В глазах Андрея слезливая муть. Лицо горит. Он прикрывает вздутые веки и уже ясно понимает, что у него очень высокая  температура. Но мысли разжёвывают другое, то, что в комьях мозга: «А Столешний?  Заметил или не заметил, что я хотел ему врезать?»…
- Подъём! – звучит из глотки Быдайко. Но команда эта дана не для Брагина, и не для тех, кто в состоит в суточном наряде. И Андрей снова заваливается головой на подушку. А вокруг топают, скрипят сетками коек, толкаются  курсанты...
«Опа-на!», – вдруг вонзается в  забытьё Андрюхи луч просветления. - А чё это я в строй становился? Мне же лежать дозволено было? Во дура-ак!».  
Он переворачивается на другой бок, пытаясь погрузиться в дрёму. Но теперь его возрастающе достают, бьют по глазам и ушам,  свет и шум неугомонной роты.
Мысль о напрасном его вставании в строй не промелькнула,  а обломилась стрелой и больно застряла в мозговой каше.
«А, вообще, становился ли я со всеми? И да, вроде, и нет, будто… Ничего не понятно, – размышляет он, трудно засыпая. - Утром всё прояснится. И сразу в санчасть отпрошусь. Сильно простудился. Хоть бы  ночью никакая «вводная тревога» резервное отделение не потревожила…».

Никакой тревоги для БРО в течение ночи не было.  На завтраке Андрей (температура у него сошла, и он решил сходить сначала на камбуз) спрашивает Федю Симахина:
- До которого часа вас вчера гоняли на «взлёт-посадке»? Я уснул, не помню.
-  До двенадцати, курвы! – Федя сердито ковыряет «бронебойку». - А Цыкин почти до утра гальюн драил.
- А Столешний больше не появлялся? Никого не мочил?
Симахин с недоумением смотрит на Брагина.
- Столешний? Его и в помине не было…
Андрей в свою очередь недоверчиво взирает на Федю:  «Он, чё – подкалывает меня?». - Но вслух говорит:
- Как это не было? А кто Прищепу бил и Юмашева?
- Никто не бил… Ты, Андрюха, что, по фазе сдвинулся?
Андрей вглядывается в непритворные глаза Фёдора.
- Да ладно ты… Он же и Цыкину врезал, и на меня после пошёл…
- Да никто Цыкину не врезал. А ты почти всю «взлёт-посадку» продрых, пока тебя Бончаров не разбудил. Я ещё сказал ему, что ты – в наряде находишься, он трогать тебя больше и не стал.
Федя подозрительно смотрит на Андрея: не дуркует ли тот в его, Федин  адрес? Но у москвича на физиономии нарисованы  неподдельные непонятки.
Федя  ухмыляется:
- Тебе  всё это, наверное, приснилось. Иди, отпрашивайся скорей в санчасть. Рожа у тебя красная слишком – ещё со вчерашнего дня такая, болеешь ты, Андрюха …
- Постой, Федя. Ты чё дурачишь меня? Цыкин ведь признался, что кричал о Быдайко в темноте?
- Признался.
- Ну.  И Столешний хук ему провёл…
- Да никто ему ничего не проводил. Его Быдайко в гальюн загнал на всю ночь, он там и уснул с тряпкой в руках над дучкой. А теперь Цыкина «через день на ремень» гонять будут - дневальным по роте…
- А Столешний?
- Да чё ты к нему прицепился? – раздражается Фёдор. – Не было никакого Столешнего. Он вообще в роте - как не ночевал. У него, говорят, в городе подруга с квартирой. Вот он к ней с ночевой в увольнения и бегает…
Андрей не верит Феде. Он поворачивается к соседу, сидящему со стороны другого его плеча. Это  крупноголовый курсант Виктор Грабарь, с аппетитом проглатывающий последнюю ложку каши.
- Грабарь, - скажи честно, Столешний был вчера на «взлёт-посадке»?
- Не был он там, Симахин же говорит тебе, – улыбается Грабарь, открывая крупные, предназначенные для угрызения мослов, а не отварных круп, зубы.
- А кто с фонарём ходил по роте?
- Трошин.
- Со Столешним?!
- Нет, с Быдайко.
Андрюха морщит лоб, трёт виски.
- И никто из старшин никого не бил?
- Никто не бил. Их за рукоприкладство сразу под трибунал загонят, если кто их заложит. Они только наряды объявлять и могут, да нас гонять. А об остальное – клыки пообламывают…
Похоже, Андрея никто не разыгрывает, потому что другие курсанты, какие поближе за баком и слышат разговор, с удивлением поглядывают на запутавшегося Брагина.
- Странно… Ну, а  второй, кто тоже в темноте кричал, так и не объявился? – спрашивает, сникая,  и ещё раз проверяя свою память, Андрей.
- А кто ж таким дураком, как Цыкин, будет, - говорит Грабарь, с аппетитом долизывая ложку.
Больше Андрей никого не расспрашивает. Он вспомнил промелькнувшее ночью сомнение и понял, что половина произошедшего вчера попросту пригрезилась его воспалённому воображению, где явь и наваждение смешались в густую переваренную, слипшуюся пшённую гущу.
Потому  после завтрака он безо всякого угнетения совести  (курсанты ведь могут коситься, что шлангует!)  отправляется в лазарет.