Сначала в комнату администрации производственного комплекса зашёл его сорокалетний водитель Виталик, полное имя в сочетании с отчеством которого когда-либо было произнесено разве что только в момент начала его брачной церемонии.
Виталик оглядел присутствующих, потом правой ладонью, приложенной к середине лба непокрытой головы, отдал всем честь по уставу несуществующей армии.
После этого Виталик прошёлся по комнате, поочерёдно, пожимая руки мужчинам и кивая женщинам.
- Приехал что ли? – спросил Виталика Семён Семёныч, начальник комплекса, сидящий у компьютера, на мониторе которого в скайповой расплывчатости двигалась рывками физиономия главного конструктора Бориса Ивановича.
Тот не так давно, обустраивая ворота дачи, неудачно сломал себе ногу, и теперь работал на дому.
- Ага, сейчас в цеху ходит, может, где ещё чуток кое-где – со значением сказал Виталик - задержится, мы почти час на третьем стояли, когда с той территории ехали, пробки – это жуть!
Начальник отдела снабжения Гена спросил:
- Ты когда в отпуск идёшь?
- В пятницу последний день.
- Опять, что ли в Куршевель едешь, не надоело?
- Ты что, я в Валь-Торанс теперь езжу, уже в третий раз, сейчас снега там ещё до фига, тыща восемьсот пятьдесят* (* Высота, на которой располагаются достаточно фешенебельные курорты) теперь нам не по карману, хотя сейчас конец сезона, можно и в Куршевель в низ и середину спокойно за разумные бабки…
- Да, отдых на любой карман…
Это сказал невысокий, седоволосый пожилой мужчина, сидевший за компьютером ближе к двери.
Он, не переставая, щёлкал клавишами, двигал мышью, иногда на несколько минут застывал, глядя в потолок, потом опять принимался за эти занятия.
На нём были надеты джинсы и чёрная рубашка на трёх пуговицах с воротником и манжетами в мелкую чёрно-оранжевую клетку.
- У меня есть один знакомый, - продолжил он, - такой мужичок с серьёзными капиталовложениями, а у него сын ещё и покруче него, торгует яхтами, катерами и прочей фигнёй такого родосодержания.
Так вот этот знакомый мне и рассказывает, что сын пришёл как-то раз и говорит: «Папа, я, говорит, такую шикарную коллекцию яхт ввёз, любая номенклатура, кто хочет - может себе что-нибудь выбрать, рассчитано - ну прямо на любой карман!»
Приятель и спрашивает:
- Примерно сколько стоит из дешёвых?
- Да, - говорит, - папа, можно сделать очень приличную комплектацию за тысяч триста двадцать – триста пятьдесят. Евро.
Мы с приятелем похохотали – «яхта за три сотни кусков - на любой карман», это такая психология у нынешних торговцев лакшери.
Да, робяты, жизня в России настала…
Я вот езжу в метро от Алтуфьева, так в вагоне норковых шуб больше, чем, наверное, во всём Стокгольме вместе взятом!
- Это сколько же в рублях, за яхту? – спросила, не поймёшь кто по должности, Неля, работавшая в генином отделе.
При этом она инстинктивно посмотрела на закрытый шкаф у входа в комнату, где на плечиках висел её собственный, купленный на петровско-разумовском рынке, серый норковый полушубок.
- Ну миллионов тринадцать – четырнадцать – сказал Гена, - доступненько для простого народа.
При этих словах Неля только покачала головой, а беременная мальчиком и обременённая мужниной ипотекой инженер по технике безопасности Кристина тяжело вздохнула и в один глоток допила свой чай.
Семён Семёныч не сказал ничего, он единственный догадался, что «знакомым» и «приятелем» седовласого мужчины по имени Георгий Натанович, или «Натаныч» (но это для простого и близкого по возрасту народа) и был директор их предприятия, появления которого все ждали, а соответственно торговцем яхтами и катерами - сын директора, Максим.
Семён Семёныч, бывший в наушниках, сказал безмолвно разевающему рот Борису Ивановичу, что бы тот не отходил от своего монитора, так как сейчас придёт руководитель, и к нему могут быть вопросы.
Дверь раскрылась, и в комнату вошёл Ефим Аркадьевич Рабинер, наполовину седовласый примерно лет шестидесяти мужчина - как сказано у Достоевского про Раскольникова - «средневысокого роста».
В отличие от сменившего в ходе романа лохмотья на «секонд хэнд» питерского студента Ефим Аркадьевич был одет в очень дорогое чёрное пальто, тонкий темно-серый костюм с несколько измятыми брюками, блестящие чёрные ботинки пристойной тупоносости, в руках он держал небольшой кожаный портфель и пластиковую авоську.
- Здравствуйте, товарищи, - бодрым с небольшой картавинкой, чуть хрипловатым голосом приветствовал он присутствующих, после чего поздоровался за руку со всеми по очереди, в отличие от Виталика, не пропустив и женщин.
После ритуала приветствия директор снял пальто и повесил его на вешалку у дверей.
- Так внезапно потеплело, я прямо употел в этом пальтишке. Надо переходить на плащ.
Ген, я тебе привёз что-то из комплектации, Зенин со мной передал, ты разберись, пожалуйста.
- Ой, спасибо, Ефим Аркадьич, я ждал, сейчас в цех отдам. Ефим Аркадьич, извините пожалуйста, вот Виталик сказал, что он в отпуск уходит, а вас тогда кто возить будет? Я это к тому…
- Неделю я буду на Украине, потом придётся твоему Севе поработать, да это ведь только тоже на недельку.
- Ефим Аркадьич – заныл Гена - ну у меня же комплектация, вы знаете!
- Что за вопрос? – Рабинер перешёл на еврейскую усталость тона - ребят-конструкторов попросишь, хоть какой-то работой займутся, кроме рассматривания порнухи в интернете, а то я их никогда не заставал за этим делом.
Слушай, у всех-таки машины, доверенности им выпишешь, бензин я компенсирую, что в первый раз что ли, прямо как дети!
Он испуганно оглянулся и воскликнул
- Ой, девочки, прошу прощения.
Гена принял полуобиженный вид, похоже, только для того, чтобы начальству служба мёдом не казалась, и занялся своими делами.
Директор и Семён Семёныч уселись за стоявший в углу стол для заседаний, и тут же в комнату вошёл зам по производству Пал Палыч, невысокий задорного вида крепыш в синем халате.
- Садись Пал Палыч, что у тебя с «соткой»?
- Ну чего, чего с «соткой»... комплектацию получили, чертежи есть, токаря приступили, только Зайнутдинов, похоже, запил, третий день не выходит.
Я звоню, мобильный молчит, звоню на домашний, Хамиська его чего-то юлит. Ну точно запил.
- Вот дожили! – всплеснул раками Семён Семенныч - мусульмане и те заалкашлись, ну вот что Палыч творится, как дальше-то в России жить?
- Пардон, Семён Семёныч, татары - это не чеченцы какие-нибудь. У меня вот соседи на Рогожке были Музафаевы, он на «Серпе*» (*«Серп и молот», московский металлургический завод в районе шоссе Энтузиастов) работал, так из вытрезвителя, подлец, не вылезал!
- Ладно, ладно, ребят – сморщившись, сказал директор - хватит о грустном, чего у тебя ещё?
Совещание продолжалось.
Натаныч встал из-за компьютера, вышел из комнаты с кружкой, вернулся назад с чаем, сел на место, достал из стола конфетку, и с тихими словами «У меня перекур», загрузил на не видный от стола совещаний экран сайт «Эха Москвы».
От стола послышался голос директора:
- Георгий Натаныч, вот интересно, как я к вам прихожу, ты всегда чай пьёшь, хоть бы разок угостил для приличия.
- Да без труда, Ефим Аркадьич, сейчас у ребят чашечку раздобуду, вот конфетки есть на фруктозе…
- Да я шучу, ты что - не понимаешь, а конфетки твои я как-то раз пробовал, приторные слишком.
- Зря вы так, они гораздо нежнее, чем на сахаре, привыкнуть только надо.
- Ты лучше к водке привыкай, а то влился, понимаешь, в производственный коллектив, а народ жалуется на тебя, что мало потребляешь в моменты торжеств и застолий!
***
Попал Натаныч в хозяйство Семён Семёныча из отдела продаж, где он под непосредственным руководством директора, вёл чрезвычайно важное газпромовское направление.
Это обусловлено было тем обстоятельством, что Натаныч лет двенадцать был газовиком, работая в то ещё глухо-советское время с директором в одном объединении, и считался лучшим специалистом по ремонту импортных газовых турбин и компрессоров.
С тех времён, кстати, называли они друг- друга «Фимкой» и «Жоркой», но, конечно, не прилюдно и не часто.
Трудился он по коммерческой части со старанием - и волки питались регулярно, и поголовье овец не сокращалось, - но в один прекрасный день случился у Натаныча обширный, но диабетически безболевой инфаркт, в результате которого стал он деятельным и бодрым инвалидом второй группы.
Однажды Семён Семёныч в очередной раз разхныкался перед директором в его кабинете:
- Ефим Аркадьич, я прямо не знаю, что делать, караул, прямо. У нас на выходе Бог знает сколько новой техники, а паспорта и всякие инструкции, руководства писать некому. Качалкин уволился, конструкторы двух слов на бумаге связать не могут, надо человека нанимать, а его учить нашей тематике, сами знаете сколько надо!
Директор подумал, оценивая бедствие, и вдруг хлопнул себя по лбу.
- Да хрЕна мы мудруем, Семёныч, ты Георгия Натаныча ведь знаешь?
- Из отдела продаж, что ль, ну а как же? Знаю. Хороший мужик, как к нам приедет, всё вопросы конструкторам задаёт, всюду лезет в смысле тонкостей конструкции, ребята говорят – прямо затрахал, шпион он что ли.
- Ну так вот, у него недавно инфаркт был, сейчас у нас ему трудновато, трескотня по телефону, командировки, а у тебя - как раз: сиди за компьютером высокоинтеллигентно и пиши себе.
Он, так на минуточку, конструктор первой категории, а кругозор, опыт ломовой, а насчёт писания…конкретный Толстоевский. Он, на минуточку, учебник написал, по нему до сих пор слесаря обучаются. Да и зарплату и должность ему изменять не потребуется. А?
- Гениально, я без булды говорю, мы ему условия создадим, сам-то согласится?
- Сейчас мы это и посмотрим. Оксаночка, вызови, пожалуйста, ко мне Георгия Натановича.
Выслушав предложение директора, Натаныч, дошистый в культуре производственных взаимоотношений, не сразу выплеснул из себя телячий восторг, посомневался насчёт справится ли, потом, несколько преувеличенно вздохнув по поводу расставания с уважаемым Ефимом Аркадьевичем, согласился.
Выйдя с обрадованным Семён Семёнычем в коридор, Натаныч первым долгом спросил:
- А как у вас на той территории с кормёжкой?
- Три столовые: - Семёныч начал загибать пальцы - заводская, для офисных в административном, и армяне что-то полуподпольное содержат типа для своих, но пускают всех. Ребята говорят: там самая вкусная еда и дёшево. У нас тоже типа столовая, микроволновки две, чайник, я, например, из дома ношу.
- Класс! Я понял, мне только чтобы Интернет был, почта электронная…
- Ну какие дела? Всё обеспечим, принтер цветной, сканер, комп новый, только работайте, а то у нас…
- Ещё одна просьба, тут я смотрел ваши руководства, ничего будет, если я их потихонечку перепишу?
Рисуночки новые, гостики проверю, в электронный вид переведу, всякое такое…
- Натаныч, твою мать, полный карт-бланш, давай завтра перебирайся!
- Завтра не смогу, дня через три, тематику передать надо.
С тех пор Натаныч прижился на производстве, постепенно став его неотъемлемой частью, любимцем немногочисленных административных дам, и искренне уважаемым старейшиной коллектива.
Самым большим подтверждением этого статуса сам он считал один разговор (а вернее – выслушивание), случившийся у него во время очередного, как он это называл, «народного гуляния» с мрачным конструктором Славой Колосковым.
Присев рядом со всегда трезвым Натанычем на стул и приобняв его рукой, Слава тихо сказал:
- Знаешь, Натаныч, чего я сказать-то хотел?
Ты как пришёл, мы с ребятами сразу подумали, вот Рабинер своих блатных на нашу шею сплавляет, да ещё в предпенсионном. Ну там ещё, это…, не обижайся, я вообще-то к евреям хорошо отношусь, но свои всегда своих тянут, только у нас русских мудаков друг друга гнобят. А сейчас поработал с тобой и понял, что ты настоящий мужик, дай пять!
Слышь, Натаныч, ты не смог бы меня до Красногорска проводить, ребята все чего-то отказываются, а я как поддам, всегда в ментовку попадаю!
***
Георгий Натанович был ярким представителем отряда московских евреев советско-послевоенной породы, кои - по меткому выражению одной писательницы - говорили, писАли и ругались матом лучше любого русского.
Про себя он обычно, если речь заходила о чём-либо, связанном с уровнем его интеллектуального развития, говорил:
- Я типичная образованщина очень средней руки, то есть от настоящего русского интеллигента меня отличает стойкое отвращение к его основополагающему лозунгу «Я – не лекарство, я – боль!». Все яндексы и гуглы проискал - никак не могу найти в Интернете автора этого шизоблудия!
Честно говоря, этот самый лозунг стал основой менталитета не только русской интеллигенции, но и, пожалуй, и всего нашего народонаселения, начиная с его «кровавого воскресенья» и кончая мостами общения президента и премьера с народом по телевизору и лично. Вот к примеру:
Не так давно показывали, как главный начальник встречается с какими-то то ли челябинцами, то ли тагильцами – не важно.
Сидит здоровенный парень, кажется литейщик, и гуторит:
- Спасибо вам, ваше благородие, от всех нас. Вот у нас до вашего приезда в прошлый раз в ночную смену нельзя было покушать, а теперь, как я вам тогда пожаловался, у нас покушать есть!
Тот сразу залыбился, как же помог трудящему человеку.
А я бы на месте президента, сказал бы этому парню:
- Ты, Вася-Петя, сначала разберись со своей бабой, кто кому по роже надавать должен: ты - за то, что она тебе тормозок нормальный в ночную собрать не может, или она тебе, за то, что ты её перед президентом и перед всей страной позоришь!
Ладно бы жрать было нечего. А в этом Челябинске супермаркеты, я не знаю, ну может не как в Ганновере, давно не был, но Амстердам – уж точно отдыхает, сам могу свидетельствовать (это я про себя, не про президента).
Что ж ты, Вася-Петя, фраер, не можешь со своих литейщиков-мудейщиков, вагранщиков-засранщиков по косарю-полтора собрать на микроволновки - одну на десять человек, на посудку, холодильничек и на музыкальный центр, чтобы «Радио Шансон» за хавкой слушать, как на нашем «хренприятии» сделано! Ёхан-мохан, эта бабья доминанта «Мужчины, сделайте же что-нибудь!» в русском национальном характере убивает, чесс слово.
Самое интересное, на практике то всё наоборот, и рукастные, и предприимчивые, и сообразительные и чёрта в ступе, куда только всё это девается, когда эти «россияне» в государство собираются!
Сам Георгий Натанович всю свою производственную жизнь как мог и по мере сил и возможностей старался быть «лекарством», не в смысле какого-то особого альтруизма и отзывчивости к чужим бедам, а в смысле понимания своей ответственности как представителя мужского пола, боязни потерять лицо, и самостыда за потерю этого самого лица.
Натаныч с удовольствием по-отцовски помогал бедной Кристине в её неравной борьбе с многочисленными проверяющими, правил, а иногда и сам делал инструкции по технике безопасности, документы по аттестации рабочих мест и прочую техническую беллетристику, по поводу которой он иногда вскрикивал:
- Вот, едрит твою мать, Россия – шизофренистан, ну ладно мы уже своё в совке отжили, надеялись, что что-то изменится, а хренушки – лейся бюрократское дерьмо прямо людям в глотку! Вас, молодых жалко!
На вопрос постороннего, чем он занимается, Натаныч именовал себя «инженер-писателем», и было видно, что он этим искренне гордится.
Когда ж к нему начинали приставать с совсем уж специальными вопросами, он взмаливался и говорил:
- Мужики, я же ведь как Пётр Ильич Чайковский, но только без вредных привычек.
В смысле, Чайковский-то что писал?
«Музыку создаёт народ, мы, композиторы только оранжируем её».
Сообразите сами, пожалуйста, вы ж спецы, а я уж высокохудожественно изложу.
***
«Вредные привычки», кстати боготворимого Натанычем, гения русской музыки являлись предметом его снисходительно-весёлого внимания ещё со школьной поры, когда он случайно прочёл рассказ Бабеля «Мой первый гонорар».
Это про начинающего писателя, который, не имея денег расплатиться с проституткой, сумел так растрогать её выдуманным рассказом о том, что вынужден быть «мальчиком для армян», что она со всей силою женского тепла, помноженного на профессионализм, преподнесла ему фантастический подарок, гениально сравненный Бабелем с постройкой дома плотниками для своего брата-плотника.
Как-то раз Рабинер, помня старые связи Натаныча в местном Газовом управлении, поручил ему съездить в город Чайковский, с тем, чтобы Натаныч попробовал продвинуть новую продукцию их фирмы.
По приезде Натаныч зашёл к директору для отчёта о поездке, и после того как они обсудили, так сказать её «технико-коммерческие аспекты», Натаныч молча положил на стол листок бумаги.
- Что здесь?
- Докладная, прочтите, товарищ начальник, лучше вслух.
- Нет уж, я про себя.
Рабинер углубился в чтение листка, на котором было отпечатанное на компьютере:
Воспоминание о поездке в г. Чайковский Пермской области
Жрать чебуреки, мерить лужи
И от изжоги помереть
Вам это, друг, не в Мулен Руже
На сиськи голые смотреть!
Спасибо скажем дяде Фиме,
Который ценит так друзей.
Как будто я один на фирме
Такой крутой, отвязный гей.
В Чайковском небо голубеет
И под романс «Побудь со мной»
Там мужика мужик имеет,
Забыв про долг перед женой.
Там турок сын блудливый юга
Юнцу прицокивает вслед
И норовит его бандюга
Завлечь в вонючий туалет
Когда Серёга Щелконогов
Со мною спорил горячо,
Он задышал, вспотел немного,
Схватил рукой моё плечо…
Тут понял, если не вернусь я
Лишь вожделён, но не любим,
Меня тут превратят в "Марусю"
Под этим небом голубым.
Домой сбежал, пал на колени
Кричал «Я не бисексуал!»
Хоть Пётр Ильич – великий гений,
Но мне дороже свой анал!
Отсмеявшись, Рабинер спросил:
- Ну и чего тебе, поэт-символист, или кто ты там – имажинист надобно?
- Прибавить бы, дядя. За вредность!
- От мёртвого осла уши, получишь у Пушкина, дефективный.
Слышь, Жорк, а чего Серёга что ли, правда? Он ведь такой скромный парень был, балансировщиком на компрессорной работал.
- Ну ты чего, Фимк, смеёшься что ли? Это я его скорее соблазнял, по плечику трепал, уговаривая уговорить его начальство на нашу тряхомудью. Отличный парень, двое детей.
А турок я видал у гостиницы, они её только что отстроили, стоят, гогочут, каждой пермячке что-то вслед выкрикивают, поддатые наверное. Это ж литературное произведение, метафоры, эпитеты, понимать надо.
***
Практически каждый день, почти в одно и то же время, когда не надо было ему идти с утра к врачам, Натаныч поднимался на их высокий третий этаж, совал под язык таблетку нитроглицерина, отпыхиваясь, заходил в «комнату принятия пищи», выкладывал в холодильник из потрёпанного, носимого через плечо портфеля, баночку из-под варенья на фруктозе, где было налито «первое», пластиковую баклажку со «вторым» (чаще всего гречка с варёнными курочкой-мясом), какой-нибудь «фрукт», пару кусочков хлеба (это, если на второе был овощной гарнир), кусочек сыра – на послеобеденное лакомство, и баночку с овощным салатиком либо покупную морскую капусту.
После этого он заходил в рабочую комнату, здоровался с тем, кто приходил пораньше его, вынимал из ушей наушники, оборачивал их провод вокруг сотового телефона, садился на старое офисное кресло, менял зимнюю или осеннюю обувь на старые чёрные ботинки, снимал часы, включал компьютер, полчаса изучал Интернет, и начинал свой трудовой день.
В двенадцать он доставал из портфеля аккуратную серенькую коробочку, шёл в туалет, запирался там в кабинке, снимал брюки, обнажая мягкий белый живот с россыпью родинок, доставал из коробочки симпатичную серенькую ручку с прозрачным градуированным окошком, с лёгким треском поворачивал её наконечник до нужного деления, снимал колпачок с тонкой иголки на противоположном конце ручки, пальцами правой руки - он был левша - оттягивал складку под грудью, втыкал в её вершину иголку, считал до шестнадцати, вынимал иголку, стряхивал с её конца каплю, собирал всё назад, надевал штаны и шёл на рабочее место.
Через полчаса он шёл в столовую, если там кто-нибудь ел, он желал «Приятного аппетиту», если кто-то уже выходил, желал «Приятного перевару», потом разогревал в микроволновке принесённое утром, быстро ел, мыл за собой столовскую общую посуду, убирал в пакетики пустые немытые банку и баклажку, и клал всё это в портфель.
В пять часов вечера, Натаныч как инвалид имевший право на досрочный уход с работы, одевался, разматывал провод с мобильного телефона, втыкал в уши наушники, находил «Эхо Москвы», говорил всем «покедова», и спускался на двор бывшего московского завода, где их фирма арендовала пару цехов и находящиеся над ними конторские комнаты.
Там он шёл, уворачиваясь от проезжавшего разномастного транспорта, минут пятнадцать по разбитому асфальту до проходной, мимо складов с коричневыми пластмассовыми трубами, пыльных цехов, внутри которых видны были стеллажи с только что выпеченными белыми булками, мимо невзрачных офисов с курящими у дверей девками, голых весенних деревьев... и, у самого выхода на серую уличную реку - мимо бывшего двадцать первого цеха, внутри которого была сооружена настоящая больница, стояли софиты и прочая кинотехника, и бывший рукоположенный батюшка картавя, скрипучим вороньим голосом выговаривал что-то гневно-хамское парням в грязноватых белых халатах, изображавших Бог весть сколько серий непутёвых интернов.
С одним из них, кстати, Натаныч всегда раскланивался, и мучительно не мог вспомнить, в каком ещё фильме он его видел.
А кроме того ему всегда в голову приходила любопытная мысль: «Ведь там всё время ходят по коридорам студийной «больницы» какие-то люди, изображающие медперсонал и пациентов, и он бы мог так же, как они, ходить с какой-нибудь папочкой, например, в обеденный перерыв или до работы.
Всё денежка...
