Дружила я с Лариской Косой. Глаза у неё были нормальные: смотрели, как положено. Руки, ноги и всё прочее были в порядке. А кликуха образовалась по законам дворовой логики. Фамилия у неё была Тесляк. Тесляк значит Кисляк. Кисляк значит Капуста. Капуста значит Заяц. Заяц значит Косой. То есть ассоциация по слабым признакам сделала Ларису Тесляк, а потом и её родителей семьёй Косых.
Косые мама и папа работали в каком-то НИИ, чем они там занимались, никому не было понятно, даже Лариске и им самим.
Мама Косая вдохновенно рассказывала о бесконечных чаепитиях, на манер чаепития у Льюиса Кэрролла, но со всяческими вкусностями, захваченными из дома и ещё о вязании. Все тётки в НИИ были просто помешаны на вязании. Мама Косая сначала вязала себе шарфик, потом шапочку к нему, потом всё распускала и вязала джемперок для дочки, подкупала ещё пряжи, и получался солидный свитер для папы Косого. Но и свитер недолго носился, ибо поразмыслив на рабочем месте и посоветовавшись с сослуживицами, мама Косая подкупала ещё шерсти «мохер» различного цвета и, распустив свитер мужа, вязала клетчатый плед. Осознав, что плед смотрится «уж как-то слишком экстравагантно», она распускала и плед. Нитки из распущенного изделия были волнистыми, не слишком удобными для спиц и крючка. Поэтому женщины в НИИ придумали такой способ выпрямления уже бывшей когда-то изделием пряжи: они, опять же на работе, пропускали нитки через носик вскипячённого чайника, в котором вода была на донышке. Один конец продёргивали через сам носик, второй через дырочку внутри чайника, через ту, что давала литься воде. Под действием пара, нитки вновь становились ровными и пушистыми. Чайник приходилось ставить часто, так как... От рассказов мамы Косой у меня кружилась голова, и хотелось спать, то же самое происходило и со второй слушательницей, её дочкой.
Папа Косой на работе систематизировал свою коллекцию, т.е. составлял какие-то каталоги, реестры, иллюстрировал их и делал подробнейшие подписи к рисункам.
Коллекционировал он предметы из произведений русских и советских поэтов и писателей и клятвенно божился, что всё из надёжных источников, никаких подделок и копий.
Дома у Косых, в большой комнате, по стене располагался огромный стеклянный стеллаж с экспонатами коллекции. Все трофеи папы Косого по счастью умещались там. Все, кроме одного. Это было кресло, судя по выгнутым ручкам на спинке (чтобы возить больного) – инвалидное, но вместо колёс у кресла были полозья. Папа Косой говорил, что кресло принадлежало князю Льву Николаевичу Мышкину. Передал сей предмет в дар папе Косому, с великими трудностями и препятствиями доктор Шнейдер, пользовавший когда-то этого самого Мышкина, героя Достоевского.
По стеллажам были разложены, расставлены, пришпилены или прикреплены иным способом самые разнообразные предметы, со временем я пыталась их угадать, но тогда сразу признала, что жестяная кружка с криво процарапанной надписью « Санёкъ», явилась из стихотворения Пушкина про няню.
Увидев треснутое пенсне, я радостно закричала:
-Я знаю, это Чехов! Чехов!
Косой снисходительно улыбнулся и сказал, что это пенсне булгаковского Коровьева. Мне в то время, это ничего не разъяснило.
-Ну, вот про это ты должна бы знать, Катерина,- Косой бережно взял в руки грязноватую чернильницу, со сколом на горлышке.
Такую я видела на почте и у дедушки в письменном столе.
-Это чернильница! – произнесла я уверенным голосом.
-Конечно чернильница,- поощрительно хрюкнул Косой,- Но чья? Понимаешь? Чья?
Я беспомощно пожала плечам, а папа Косой, наставительно продолжил:
-Это чернильница из произведения Льва Николаевича... Ну?
-Мышкина? - неуверенно спросила я.
-Да нет же! Лев Николаевич Мышкин-это литературный герой. А Лев Николаевич Толстой великий русский писатель. Помнишь мальчика Филиппка, который первый раз пришёл в школу?
-Я вспомнила! Хве-и: Хви; ле-и: ли; п-ок - пок. Хвилипок!
За стеклом таились: бабочка, пришпиленная ржавой булавкой; серебряный браслет с бирюзой; синий, пухлый, довольно помятый, с бурым пятном справа, то ли большой конверт, то ли пакет с сургучной печатью; простенький чёрный нательный крестик; пионерский галстук из какой-то грубой алой ткани; засушенный дубовый листок; стебелёк злака, кажется ржи, и много всего того, о чём я сейчас уже забыла.
Как-то старшие Косые уезжали на дачу с субботнего до воскресного утра и попросили мою бабушку отпустить меня ночевать к Лариске, даже торт нам купили. Правда, маленький. «Сказку».
Стояла позднемайская предканикулярная весна. Днём мы с Косой прогулялись до магазина, купили на ночь пару «Жигулёвского» и пачку «Пегаса». Кажется, было нам лет по одиннадцать-двенадцать. Поздним вечером, когда большинство жильцов в нашем доме уже спали, мы с Косой уселись на балконе, накрывшись, словно шалями байковыми одеялами. Естественно, мы вынесли с собой нарезанную «Сказку», вскрытый «Пегас», и обе бутылки откупоренного «Жигулёвского». Мы ели торт руками, запивали пивом и после третьего глотка, затеяли вечную девичью беседу о проблемах секса среди взрослого населения. Пиво потихоньку исчезало в наших желудках вместе с кусками «Сказки», сигареты шли гораздо медленнее: эта пагубная привычка ещё неплотно обхватила дымными когтями наши юные сердца. Я спросила Ларку, что она думает о папиной коллекции. Она сказала, что всё это чушь собачья. Пахло тайнами, распускающимися листьями и табачным дымом.
Вдруг далеко, на фоне полной луны я увидела маленький парусный корабль, который тихонько приближался к нам. Я спросила, видит ли его Лариска? Но она, опять ответила, что это чушь собачья. Но корабль неумолимо подплывал к нашему балкону. Лариска поперхнулась. То ли «Сказкой», то ли пивом. Корабль причалил, раздался плеск воздуха, который я услышала очень чётко и что-то гулко впечаталось в землю. На палубу выбежал красивый человек, в парике и треугольной шляпе с пером. За поясом у него был пистолет, а в руке он сжимал шпагу. Корабль слегка покачивало на воздушных волнах, но человек стоял на палубе уверенно. Он снял шляпу, поклонился нам с Лариской, и сказал:
-Доброй ночи, милые барышни! Не здесь ли проживает господин Тесляк?
Даже в темноте я видела широко открывшиеся Ларискины глаза и рот, поэтому решила ответить сама. Я сделала то, что в моём представлении было книксеном, правда меня шатнуло от пива и сигарет, но язык у меня не заплетался и слова, как мне показалось, полились нужные и изысканные:
-Милый господин! Хозяева этого дома господа Тесляки, уехали в загородное именье. Но Вы всё можете передать нам, не опасаясь огласки, ибо эта юная особа, - я указала на Лариску,- единственное дитя господ Тесляков. А я её... дуэнья. - Тут я поймала непонимающий взгляд человека на корабле и ловко поправилась. - О! Простите! Компаньонка!
Ларкины глаза стали наконец косыми, то ли от пива и сигарет, то ли от моего красноречия. Но человек с корабля, обратился к окосевшей Ларке, а не ко мне, такой вежливой и прекрасной, и сказал:
-Не будет ли милая барышня столь добра и не передаст ли папеньке один предмет?
-Да хоть два,- ответила Ларка,- А чего за предмет-то? - и икнула.
Человек с корабля не ответил, а молча сорвал шпагой манжету с левой руки, и протянул Лариске.
-Я передам, - сказала она почему-то шёпотом и взяла подарок для отца.
-Всего доброго, милые барышни! Дай вам Бог дождаться своих бесстрашных капитанов! – крикнул нам на прощанье человек со стремительно удаляющегося корабля.
Мы вошли в комнату, чтобы внимательно рассмотреть манжету. Она была похожа на бальную юбку для куклы средней величины. Розоватая, с дивным кружевом и очень-очень чистая, только слегка забрызгана водой. Я коснулась брызг кончиком языка. Они оказались солёные.
-Морская вода, - указала я Ларке на подсыхающие пятнышки.
Мы отнесли розоватую кружевную манжету в комнату к старшим Косым, и пошли на улицу. Уже светало. А нам нужно было донести до помойки пустые бутылки и спрятать в берёзовом дупле недокуренную пачку «Пегаса», что было не так-то просто, ибо дворник Искандер уже весело шуршал метлой. Зубы у него были золотыми, и в них играли солнечные блики.
Ларка мне показала, что клумба около её подъезда разворочена. Искандер тоже это увидел, и стал ругать неизвестных хулиганов-мулиганов. Но мы с Ларкой знали: здесь ночью бросали якорь.
39 ИВАНУШКА-ДУРАЧОК
Серый у нас в компании был. Нервный такой, всё на роль авторитета рвался. Придирался ко всем, даже на Олежку баллоны катил, но в основном на тех, кто послабее.
Олежка-то как раз авторитетом и был, ну тот самый, с которым мы мотоцикл угнали, в которого все девчонки влюблялись, и который потом в Афгане погиб.
Но я о том, почему Серый нервный такой был. Будешь нервным, когда весь двор над твоим папашей ржёт и Иванушкой-дурачком зовёт. Конечно западло это Серому.
Отец его Иван Иванович и мать Марья Васильевна работали на часовом заводе. Царёвы у них фамилия была. Конечно, Серый ещё из-за фамилии нервничал, такая фамилия, а не спасает! Мамаша тоже та ещё! Лицо будто из теста слеплено, а в него вместо глаз и рта воткнуты сухофрукты: две черносливины и сморщенная курага. С руками и ногами тоже беда. Ноги такие коротенькие, что сядет куда-нибудь, на лавочку ли с тётками потрепаться, на табурет ли дома, они до пола не достают и болтаются как у маленькой девчонки. Руки на животе не сходятся, а если несет сумки или налегке идёт, то не вниз свешиваются руки, как у нормального человека, а в стороны топорщатся. Поэтому мамашу Серого бесхитростно прозвали во дворе Манька Растопырорукая. Или ещё, высунется как идиотка из окна и орёт:
-Серёженька! Мамочка кушать зовёт!
И «Мамочкой» поэтому его иногда дразнили. Сколько Серый перенёс! Жалко его было. Но дворовый закон такой. Где бы ты ни жил в Москве: в центрах, на фабричной окраине или на заводской обочине...
Серый злился, сжимал кулаки и плевал пенной струйкой сквозь зубы. Это он умел получше многих! Мастер-класс проводил, которым даже Олежка не брезговал. Но у Серого преимущество: узкая ловкая щёлка меж передними зубами.
Сестрёнка у него ещё была, Анулька. Ноги, руки в норме, сказок не читает... Но та маленькая совсем, в расчёт не идёт. Кот тоже был. Барсик. Беспородный. Нормальный вообще. Почти.
Так вот, про отца-то. Иван Иванович в детстве зачитывался сказками. Совсем у него на волшебной почве мозги посыпались. Детдомовский он был – родители в войну где-то сгинули. Может в том детдоме у воспитанников никаких игрушек, книжек, занятий – одни сказки. И то ладно, хоть оружия им там не выдавали и наркотиков, лучше уж сказки. Хотя дело это такое! Можно на всю жизнь подсесть, хуже, чем на герыч...
Особенно, сказки про желания в нём укрепились. Чуть деньги появятся, он в зоомагазин на Арбате, за золотыми рыбками. Ну не дурак ли? Если и попадались, рыбки желания исполняющие, так их сразу начальство всякое разбирало. Каждую проверяли на ГОСТ. А Иванушка-дурачок навезет рыбок в литровой банке (раньше банки никто не выбрасывал, в них припасы хранили, Марь Васильевна помидоры мариновала) и вытаскивает прямо руками, по одной. Те конечно молчат, рты беспомощно открывают, а Барсик уже пасёт их. Сколько он этих зоомагазиновских рыбок золотых сожрал! Наверное, раз в десять больше собственного веса.
Со щуками то же самое! Иван Иваныч их с рыбалки привозил. Все, как одна глухонемые. От щурят крошечных, до стариков-щукарей. Ну, щук-то всей семьёй ели. Кроме Анульки, у той аллергия на рыбу была. Как выражалась старуха Потылиха: «Щечки цвели».
Сколько фосфора в телах Царёвых и их Барсика накопилось – ужас! Можно ночью лампу не включать! Но с лампами у них тоже была проблема.
Только в наш магазин «Свет» новые светильники завезут, Иван Иваныч, уж тут как тут. Со сберкнижки деньги на это дело снимал. Накупит бра, люстр, ламп настольных и прочего, принесёт домой, и трёт их, трёт, трёт... Джина всё вызывает. Все руки в мозолях кровавых, а джина нет... Хорошо хоть Марь Васильевна договорилась с продавщицами в «Свете», чтоб те потом светильники назад забирали, дешевле конечно (и намного, сказать по совести), чем супруг-то покупал, а всё-таки хоть какие копейки вернуть!
Ещё Иван Иваныч лягушек целовал. Оттого, все губы и руки у него в бородавках были. Он же как на Марь Васильевне женился? Попалась такая, что дала первая, и недолго раздумывала, он и женился. А какая она там на внешность: не смотрел. Он царевну искал. Так вот, чтоб одну и ту же лягушку не лобызать, придумал Иван Иваныч, целованным ошейники надевать, что-то выносил он там с часового завода, вроде колёсиков, ну, и закреплял на выях земноводных, каким-то макаром.
На Анулькино пятилетие, папа смастерил карету золотую, вообще не золотую конечно, а как пишут в милицейских протоколах «желтого металла». Паял что-то там, ножницами по металлу работал. Из консервной банки карета получилась. Марь Васильевна не пожалела для украшения транспортного средства своих бус, стеклянных, чехословацких. Шестёрку коней и кучера сделал Иван Иваныч из папье-маше, как их в детдоме учили. Покрасил коней Серёгиной гуашью, сверху лачком, а гривы и хвосты из чёрных ниток. А кучеру сварганила Марь Васильевна камзольчик цвета маренго из старых мужниных брюк, и прилепила что-то вроде жабо, кружавчики от своего лифчика, из которого выросла её грудь и который Анульке на шестнадцать лет берегла. Да не уберегла. Даже шерсти «мохер» дала немножко, чтоб усы у кучера седые получились. Вот и вышла у них карета золотая, с шестёркой буланых коней, с важным кучером.
Анулька была счастлива, что дверцы у кареты открываются и можно туда маленькую гедээровскую куклу-принцессу посадить по имени Изабелла. Весь вечер играла Анулька с каретой. Перед сном поставила её на тумбочку у кровати, как будто Изабелла на бал едет.
Утром раздался истошный Анулькин крик. Марь Васильевна вбежала к дочке, и увидела на тумбочке следующее: небольшую заплесневелую репку, бесцеремонно обгрызаемую серой мышью с белыми усами и бедную принцессу Изабеллу, по которой шмыгали шесть рыжих тараканов с чёрными лапками и усиками.
– Ирод! - орала Растопырорукая Манька на мужа. – Дитё сгубишь сказками своими!
Иван Васильевич молча собрал свои рыболовные принадлежности, и поехал ловить очередную щуку. От автобуса до реки нужно было идти через поле. Он устал, присел, съел кусок посоленного бородинского хлеба и понял, что забыл взять флягу с водой. Или хоть чекушку, чтоб соль и горе смягчить.
Через поле шла узорчатая колейка: след от трактора. Ночью был дождь, и она, выбоина колейная, наполнилась водой. Иван Иванович Царёв наклонился к земле и попил водицы из следа трактора.
Естественно тут же превратился он в гусеничный трактор ДТ-54. Вместо сердца у Иванушки-дурачка возник двигатель, вместо ног – гусеница и кровь стала дизельным топливом.
Колхозники обрадовались, увидев брошенный трактор в своём поле. После того, Иван Иванович Царёв ещё лет десять трудился и выполнял план.
Семья решила, что он утонул на рыбалке. Марь Васильевна поплакала-поплакала, а рассудила: что дурная трава из поля вон.
Серёга стал нервничать меньше, потому что стал авторитетом, пусть не во дворе, зато в своей семье.
40 В ГОСТЯХ У БАБУШКИ МАЛАНЬИ ФЕДОТОВНЫ
Бабушка Маланья Федотовна овдовела в войну, осталась с маленькой дочкой на руках в крошечной комнатке общежития ликёро-водочного завода. Женихи у неё имелись, потому как была она собой хороша очень. Но ни с кем, не хотела Маланья сходиться. Вдруг дочке Валеньке плохой отец попадётся? А жили они тогда небогато: ведь муж-то Маланьин числился пропавшим без вести и пенсия ей не полагалась.
Они с мужем на завод пришли, когда только «рыковку» стали выпускать, там и познакомились, вскоре и Валюшка у них родилась, а там и война.
В войну во время бомбёжки главный корпус завода сгорел. Но люди восстановили. И Маланья восстанавливала, хоть ей уж тогда извещение пришло. Не верила она, что муж вернётся, чувствовала, что погиб он. Сердце-то не обманешь. Плакала ночами она очень, а с утра завод восстанавливала. Они во время войны, помимо привычной продукции сухой спирт делали и «Коктейль Молотова» в винно-водочных бутылках. Ей потом и медаль дали как труженице тыла.
После войны их с Валюшкой из общежития в барак переселили, а потом уж и в нашу хрущобу. Валюшка институт медицинский кончила и замуж выскочила. А Маланья Федотовна одна осталась и всё так же, каждую смену выносила меж огромных грудей по три бутылки водки. Как-то вафельным полотенцем, что ли подвязывала. И никто не проходной не задержал её ни разу. Остальные-то, как Ярика Курошлёпова отец, всё презервативами носили. Маланья такой способ выноса презирала и брезговала. Да только грудь такую роскошную Бог не всякой женщине даёт, а уж про мужиков и говорить нечего!
К Маланье Федотовне часто Ленка, внучка приезжала и как-то эта Ленка меня в гости зазвала. Чайку попить.
Когда я зашла, то первым делом увидела модную горку «Хельгу», забитую крошечными хорошенькими бутылочками с завода Маланьи Федотовны. Это им, наверное, на праздники выдавали или за ударный труд как сувениры.
Ленка говорит:
– Давай выпьем по бутылочке! У бабушки много, она не заметит.
Я кивнула, и мы принялись выбирать. Там попадались какие-то незнакомые названия, типа: бенедектин, шартрез, кюрасо. Про них мы ничего не знали, и трогать не стали. Разнообразной водки не хотелось. Я выбрала себе бутылочку с жёлтыми цветочками и надписью «Зверобой», а Ленка – с гроздью рябины и надписью «Рябиновая на коньяке». Несмотря на ягодки и цветочки содержимое бутылочек оказалось невкусным и мы с Ленкой долго кашляли. Тут мы увидели на одной из полочек зелёного змея склонившегося над какой-то вазой с яблоком.
– Похоже на вывеску аптеки, – констатировала Ленка, слегка заплетающимся языком.
У меня было тепло в животе, кроме того я немного покачивалась, как после десяти кругов на карусели, но я ответила:
– Правда, похоже! Только там яблока нет.
Было нам тогда лет по двенадцать-тринадцать.
Тут змей заговорил человеческим голосом:
– Скушайте яблочко на халяву, девы прекрасные!
Мы решили не пренебрегать, и Ленка потянулась за румяным плодом руками в цыпках, с обгрызенными ногтями. Но тут откуда-то появился, очень знакомый на лицо мужик в белом, кудряво-баранном парике. Он тонкой тросточкой хлестнул Ленку по пальцам и так объяснил свои действия:
– Видите? – Он сорвал с головы парик и показал на лиловую шишку на лысой голове, – Тоже из-за яблочка! Запомните, дети, халява сладкой не бывает!
Я вспомнила, что видела этого мужика в кабинете физики, на портрете, и сказала:
–Товарищ Ньютон! Телесные наказания незнакомых детей в нашем государстве запрещены!
– Дура! – ответил он мне, – Я же вас спасаю! Одна женщина вот тоже дармового яблочка куснула, и ещё мужику своему дала. Мало того, что у них с детьми несчастья произошли, так ещё и весь род человечий на страданья эта баба обрекла!
Змей, тем временем, хихикая, поворачивал яблочко в вазе. Оно было таким манящим, ярким, что я почти уже почувствовала его вкус.
Тут появился ещё один мужик, почти голый, похожий на копии античных персонажей в Пушкинском.
– Опять из-за яблока сыр-бор? Вот бабы! Словно из блокадного Ленинграда прямо! Изголодались так, что ли? Ну и как мне прикажете ваш этот спор за яблочко судить? Я опытный! Я знаю! У меня сие уже было! Но по правилам вас должно быть трое! Одна мне может за яблочко-то подарить славу великого воина, другая – власть над миром, третья – красивейшую из женщин! Это вы-то? Не верю, как говаривал Ваш соотечественник! Не верю! И вообще... Я так не играю и не сужу... – И тут он стал растворяться воздухе, как сахар в кипятке.
– Катись колбаской по Малой Спасской! – Крикнул ему вслед товарищ Ньютон и плюнул.
– Вот я, дети мои, открыл из-за этого, чёртова яблока, закон всемирного тяготения! А спрашивается, зачем? Теперь левитация практически невозможна! Простая левитация без помощи сделанных такими же уродами, как я аппаратов!
Товарищ Ньютон очень нервничал.
– Да не будем мы хавать это яблоко, – хором пообещали мы с Ленкой.
Плачущий змей с вазой, гружённой яблоком и товарищ Ньютон растворились в воздухе как минутой раньше Парис.
– Лен! А кто там у тебя? Кудрявый, беленький, фарфоровый?
– Блин, Кать! Это же Ленин в детстве! Ну, то есть статуэтка такая. Ты что значки октябрятские не помнишь?
– Лен! А подари, а? Он так на ангела похож!
– Нельзя! Бабушка его очень любит!
– А мы скажем, что разбили случайно...
– Ну, ладно, бери!
Я взяла статуэтку. Кудрявый мальчик с книжкой поднялся со стульчика и заговорил картавым скрипучим голосом:
– Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой говорили большевики, свершилась! То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, увидит коммунистическое общество! – Он критически осмотрел меня и Ленку и изрёк – но не вы, не вы! Вы ещё сикухи, и не видать вам коммунизма и электрификации всей страны!
Мы с Ленкой замерли. Он обратился ко мне:
– Сообщите в Научно-пищевой институт, что через 3 месяца они должны представить точные и полные данные о практических успехах выработки сахара из опилок!
А Вы, - тут он покосился на Ленку:
– Напрягите все силы, наведите тотчас массовый террор, расстреляйте и вывезите сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. ...Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты. Поняли?
Ленка отрицательно помотала головой.
– Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно!
– Вам, – он ткнул в меня пальчиком, – Все театры советую положить в гроб! Ясно?
– Ещё бы, дядя Володя, – ответила я.
– Молодец! Какая глыба, а? Какой матерый человечище! – Это он обращался к Ленке и говорил обо мне.
– Ну ты и мудило, Вовочка... А так на ангела похож... – Задумчиво сказала я.
Маленький фарфоровый Ленин вздохнул, сел на стульчик и снова тихо стал читать свою книжечку.
– Ладно!! Ну, его на фиг, – решила Ленка, и мы пошли пить чай.
Поставили чайник, достали корзиночку с печеньем и банку варенья.
Тут объявился ещё один тип. Пацан лет десяти надел на себя буденовку Маланьи Федотовниного брата и стал размахивать его же шашкой. Прежде эти артефакты мирно висели на коврике с пасущимися оленями.
– Ну что, девчонки-плохиши? Продались буржуинам за корзину печенья и банку варенья?
Пацан взмахнул шашкой около моего лица и чуть не задел мне кончик носа.
–А пошёл-ка ты на хуй! - разозлилась на него Ленка.
Пацан исчез. Но пришла с работы бабушка Маланья Федотовна, и мы сели мирно пить чай с печеньем и вареньем.
А я всё-таки успела подглядеть, как она в коридоре вытащила из промежгрудья три бутылки «Столичной» и аккуратно поставила их в галошницу.