Серёга Копылов-битломан пил три недели. Закупил побольше водки и пил. А что такого-то? На работе премию выдали, день рождения опять же. Первые дни он был с Таиской, своей гражданской женой. Всё до ЗАГСА не могли дойти - ругались по дороге. Она вот битлов не любила, а он на них молился. За бешеные деньги пластинки покупал, на магнитофон «Яуза» все их альбомы переписывал.
Английский он знал поверхностно, и Бог знает какая высокая поэзия, помимо мелодичной музыки слышалась Серёге не в таких уж сложных битловских текстах. У Серёги были разные альбомы жучков, как он их называл, и Клуб одиноких сердец сержанта Перцова, и Резиновая душа, и Жёлтая подводка, и Эбероуд (улица такая) и много чего ещё.
Но это, в общем-то, к тому, что после ухода Таиски он поначалу пил и занимался переводом битлов на русский, пытался и записывать. Потом, правда, почерк разобрать не смог. Вроде как у деда какого-то на шестидесятичетырёхлетие внуки собираются, а барышня Люся надыбала брюликов и играет с ними в небесах, ну и всё в этом роде...
А потом он и от битлов заскучал, стал просто пить и спать. Наконец водка и деньги кончились, и Серёга Копылов стал отпаиваться чаем с лимоном и приходить в себя. На работу позвонил, его уж там по статье выгнали. Ну и хрен с ними. Слесарь четвёртого разряда на дороге не валяется, вот очнётся и устроится куда-нибудь. За такими размышлениями и почти аскетическим чаепитием наступили третьи сутки.
Проснулся он, чаю налил себе и видит на сахарнице гном сидит. Одет он в костюмчик от фабрики «Большевичка» и ночной колпак.
Про ночной колпак Серёга помнил по книжкам, вернее по иллюстрациям к ним, родители хотели ему к чтению любовь привить, но не получилось, а картинки он смотреть любил. Одна из иллюстраций была к французскому писателю Мольеру, и называлось это: «Мнимый больной», другой автор был наш, с простой фамилией Гончаров (Например, вот у Серёги сменщик Гончаров был), правда, роман назывался как-то не совсем литературно «Обломов». Но факт, что оба мужика и наш, и француз сидели в халатах, и в чёрт-те чем на голове. Он тогда у отца покойного поинтересовался и тот, объяснил, что это, дескать, ночной колпак, и что раньше их на ночь надевали.
Но этот кореш на сахарнице спать явно не собирался, а ножками в брючках полосатых болтал.
Серега, в общем-то, не удивился почти и спросил:
-А тебе чего надо?
-А я Nowhereman!
-Кто?
-Ты меня перевёл как Человека Ниоткуда. Я с альбома «Клуб одиноких сердец сержанта Перцова»
Серёга посмотрел на коротышку внимательно и подумал: «А почему бы и нет?»,
Вслух же сказал:
-Человек Ниоткуда - это слишком длинно, буду я тебя Вован звать, как моего сменщика бывшего Гончарова.
Человечек пожал плечиками и сказал:
- Мне, в общем, по хрену, - потом он вздохнул и продолжил, - Ох! И запустил ты себя, Серёга!
-Чегой-то запустил? - обиделся Копылов.
-Ты глянь, между пальцев пакость-то у тебя какая!
-Ой, бля, - ужаснулся Серёга, растопырив пальцы на руках, - тараканы что ли?
-Да нет Серёг, это жучки, битлики, ты их так напереводил, что хрен знает в кого превратились. Спустил бы ты их в унитаз что ли!
Сереге жалко стало жучков-битликов, он пальцы в окно высунул и потряс, они и слетели в травку.
-А на ногах? - спросил безжалостный Вовчик-Nowhereman.
Серёга видит, меж пальцев ног они тоже тусуются, он сел на подоконник и стал ногами болтать, и упали все жучки-битлики вниз вместе со старыми вьетнамками.
Руки Серёга всё-таки помыл и пошёл чай допивать. А Вовчик-Nowhereman ему и говорит:
-Ну, раз ты такой добрый, Серый, то подарю я тебе белочку.
-Какую ещё белочку?
-А ты на тумбочку в комнате глянь!
Серёга давай вспоминать, опять по книжным картинкам, кто такая белочка? Вспомнил: рыжая, с пушистым хвостом.
Пошёл он в комнату – глядь и впрямь там белочка. В клетке сидит, орехи грызёт. Ну не такая раскрасавица, как на картинке, но тоже ничего так. Но странно, что, она орехи-то погрызёт-погрызёт, а потом как затянет:
С одесского кичмана бежали два уркана...
Или
Молодой жулик, молодой жулик заработал вышку...
Или
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый...
И всё в этом роде...
-Ну и репертуарчик, - сказал Серёга, - ничё! Я её битлов буду учить петь!
-Не, Серёг, на вкус, на цвет товарищей нет. Она не согласится, - сказал Вовчик- Nowhereman, - ну тут фишка в другом. Скорлупки у этих её орехов золотые, а ядра - чистый изумруд. И запасы этого её хавчика бесконечно пополняются. И мудаком ты, Серёга будешь, если хоть одно ядрышко у неё возьмёшь. А вот скорлупки золотые - бери, сколько хочешь - она рада даже будет, что ты мусор убрал!
-Ну, спасибо тебе, Вовчик! - сказал обрадованный Серёга, скорлупы набрал и в скупку. А в скупке у него золото не берут, говорят пробы нет, может ворованное. Но Серёга не лыком шит, сговорился пятьдесят на пятьдесят...
За месяц Копылов приоделся, «Москвич» за две цены купил, на работу хорошую устроился. В ЖЭК, сантехником.
Кому не понравится такой сантехник, все детали импортные у него есть, хочешь прокладку, хочешь подводку, хочешь сифон или даже чешский унитаз. Всё в наличии по госцене, а мастер в английском костюме из «Берёзки», при галстуке, не матерится, а от лишних денег отказывается.
И Таиска вернулась. И о ЗАГСЕ думали, и даже уж о ребёночке.
Но Таиска как-то не удержалась, и когда клетку белочкину чистила от золотых скорлупок, то ядрышко изумрудное, словно ненароком, и прихватила, думала: зверь не заметит. Очень уж Таиске хотелось колечко изумрудное у знакомого ювелира заказать. Ну не дура ли? Скажи она тогда Серёге, он бы ей комплект целый купил. И колье, и перстень, и браслетку, и серьги до плеч! А белочка увидела всё и заплакала. Горько-горько, словно всю жизнь не блатняк пела, а песни композитора Шаинского. Заплакала и исчезла, а появился Вовчик-Nowhereman. В это время и Серёга с работы пришёл с розами и с бутылкой шампанского.
Вовчик- Nowhereman не Таиске-идиотке этой, а Серёге говорит:
-Проморгал ты своё счастье из-за бабы, Серёга, теперь вместо белочки получай цирроз печени!
И исчез.
Таиска услышала эти слова, и её как ветром сдуло с заныканным камушком. Серёга стал пить по-прежнему.
А Таиска всё-таки перстенёк изумрудный заказала, да только счастья ворованные камни не приносят. Так и померла она бездетной и безмужней.
31 ТОТЕМНЫЙ ЗВЕРЬ
А вот ещё вспомнился тот Первомай, на котором был пожар, который встречали всем двором и жарили целиком свинью. Хотелось бы пояснить, откуда взялась та свинья, в магазине-то её не купить, да и на рынке в праздник-то кто торговать будет? Ну, так вот.
Одни жильцы, Чесноковы, завели в квартире свинью. Летом они жили на даче у каких-то родственников. Тётя Маша, дядя Юра, старшенькая Танька и младший противный и капризный Павлик.
Этот Павлик всё лето провозился с поросёнком, на речку с ним ходил, в лес, в общем, везде приходилось с собой поросёнка этого брать, а то у Павлика истерика начиналась. Кстати поросёнка, хоть тот был женского полу, Павлик пожелал назвать Павликом в честь себя.
Пришло время уезжать, а мальчик Павлик, которому все потакают, как японской принцессе, решил другого Павлика, того что свинья, с собой взять. Ну и взяли, а что делать-то. Хотя поросёнок уже был в подростковом возрасте. Погрузились Чесноковы в грузовик со скарбом, огурцами в банках солёными, сушёными грибам, вареньями всех видов и свиньёй Павликом.
Свинья росла. Её, предварительно вымыв, водрузили на румынский родительский диван из дефицитного гарнитура. Старшие Чесноковы стали спать на матрасах, которые на ночь сворачивали в колонны и ставили на манер колонн слева и справа от свиного ложа. Когда свинью отмыли, да она ещё с возрастом покрылась шёрсткой, то стала она бело-розовой и только пятнышко на спине чёрное, похожее на материк Африку. Слава Богу, Павлика за торт «Птичье молоко» (который он сожрал в одинаре) удалось уговорить дать свинье имя Африка.
Мыли Африку каждый день в ванной болгарским шампунем «Роза», после мытья насухо вытирали, и Танюшка навязывала ей на короткую шею розовую капроновую ленту. Ленту Танюшка собирала в пышный и красивый бант, а посерёдке прикалывала брошку в виде желудя, из янтаря.
По большой и малой нужде Африка ходила в совмещённый санузел, вернее не ходила целиком, а просовывала туда только заднюю часть тела. Оттуда, с мелкой плитки, по странному стечению обстоятельств, именуемую в народе кабанчиком, Танюшка аккуратно убирала продукты жизнедеятельности Африки.
Одни вредные соседи, не будем показывать на них пальцем, написали заявление в СЭС о нарушении санитарных норм в городском жилье гражданами Чесноковыми.
СЭС нагрянула неожиданно и увидела бело-розовую свинью, с розовым же бантом на шее, к тому же благоухающую шампунем болгарским шампунем «Роза» В довершении картины лежаком свинье служил, как мы помним дефицитный румынский диван.
Комиссия была восхищена, и один из её представителей сказал:
-Ну, здравствуйте, свинья.
Африка благосклонно помахала чистеньким копытцем.
Представители СЭС заполнили бумаги, и ушли удовлетворенными соблюдением санитарных норм. Тем более что гражданин из комиссии мужского пола получил бутылку коньяка, а дама – коробку конфет...
Однако зад у Африки становился всё толще и толще, он уже не пролезал в санузел и отходы жизнедеятельности Африки подстерегали Чесноковых на каждом шагу. Больше всех возмущался мелкий подонок Павлик.
Теперь я немного отвлекусь. Жила у нас в доме барышня Виолетта, лет эдак двадцати пяти, работала она переводчицей и частенько бывала за границей. Эту должность ей обеспечивал её директор, она ещё и секретаршей у него была и вообще... Был он лысым, толстым, женатым, но вполне обаятельный. Виолетта привозила из-за границы всякие диковинные для совка вещи, но в основном шмотки и косметику с парфюмерией. Конечно, она добавляла при продаже свой процент, в общем Виолетта конечно же, по советской терминологии, была фарцовщицей. Особенно стыдился этого русскоязычный латыш-фронтовик, её отец Ян Адамович. Остальные же Виолетту понимали и даже испытывали благодарность.
Из диковинок помню следующее: Ире Аркадьевне и Саре Аркадьевне, она привозила недорогие альбомчики импрессионистов, Ксении Леонидовне, чулочнице, пока та еще не превратилась в ласточку, наших поэтов Серебряного Века, изданных почему-то за границей, журналистке Кате Табаковой, Виолетта, рискуя, доставила «Архипелаг Гулаг», Фёдору Сергеевичу Стукалову – прозрачный шар с видом европейской деревушки, если шар потрясти – шёл нежный снег, Серёге Копылову перепал битловский альбом «Sgt Pepper’s Lonely Hearts Club Band».
Виолетта только, что вернулась из Чехословакии и Маша Чеснокова как увидела у неё дивный кримпленовый костюм в бело-розовой гамме с чёрной гипюровой бабочкой на спине, так не смогла спать. Жили Чесноковы небогато и если покупали что-то у Виолетты, то дешевенькие вещицы для детей (их отдавали Виолетте бесплатно, поэтому цена у них была совсем доступная). Костюм был приобретением серьёзным и стоил немалых денег.
Тут дядя Юра Чесноков увидел, что народ коллективно хочет справить Первомай, лихая мысль зародилась в его лысеющей голове, и он пошёл к Комитасу. Во-первых, тот был армянин, а их с детства учат, как обращаться с обречённой скотиной, во-вторых, мясник. Дядя Юра изложил ему суть дела.
Комитас попросил у безногого дяди Миши засаленную кепку и пошёл по соседям, сначала по тем, что уже вышли во двор, затем по затаившимся в квартирах. Комитас ничего не объяснял, но просил денег на благое дело. Наконец нужная сумма была собрана, Чесноков отнёс её жене, которая от счастья чуть не упала в обморок, но устояла и побежала к Виолетте. Дети гуляли на улице. Комитас отдал кепку деду Мише, зашёл домой за инструментом и поднялся к Чеснокову. Он умело зарезал и освежевал Африку. Потом крикнул из окна паре мужиков покрепче. Тушу свиньи спустили вниз. Шкуру до поры, до времени спрятали в дяди Пашином гараже. А дядя Юра Чесноков тщательно замыл следы преступления. Прибежала довольная супруга в новом костюме и даже не обратила внимания на отсутствие Африки. Они спустились вниз, где уже сооружали костёр для жарки свиньи.
Никто особо не переживал смерть Африки. Тётя Маша балдела от нового костюма, Павлик посчитал, что мама в этом костюме очень похожа на Африку и даже поцеловал её без принуждения. Лишь забытая дочка Таня сидела на бортике песочницы и горько, но тихо рыдала.
Да ещё в самый разгар поедания Африки появилась рыжая Вика-колдунья, внучка безногого деда Миши, плюнула на землю небольшой черной жабой и сказала:
- Свиньи! Сожрали тотемного зверя!
Дед Миша хотел дать ей по заднице, но Вика увернулась. Она попросила дворника Искандера собрать зубы Африки, а участкового Николая провертеть в них дырочки. Вика сделала из зубов Африки бусы и носила их всю жизнь.
32 ДОМОВОЙ
У Фёдора Петровича скончался отец. Мать-то лет десять как померла: забылось уж как-то. Решил он ехать на похороны, к матери-то не ездил... А тут надо ехать, хоть тресни, корысть у Фёдора Петровича была: отписал отец ему домишко. Так себе домишко-то, а всё же имущество. Даже покупателя он ещё при жизни отца нашёл, тамошнего, по переписке и сговорились так, вроде как почти документально – на бумаге же. Ну, это, когда отец письмо прислал, что дом исключительно младшему сыну завещает.
Старшие-то, Зинка и Лёшка, вроде обустроены, и в Москве тоже живут. Зинка вообще завсекцией в овощном работает, а Лёшка – дальнобойщик. Деньги у них тоже не шальные конечно, особенно у Лёшки. И семьи большие. Но Лёшка, когда они с Зинкой последний раз у отца гостили, сам сказал:
- Отпиши ты всё сквалыге этому! Мы с Зинкой сами себе всё заработаем, а то говна не оберёшься!
И Зинка согласно кивнула.
А Фёдор Петрович и впрямь патологический жмот был. Когда-то жена у него была, Верушка, тоже держал на геркулесе. Мало того детей заводить не хотел – расходы-то какие! Презервативы денег стоят. Хоть сосед напротив, работающий на баковском заводе, их на две копейки десяток отдавал. Жил с Верочкой, посему Фёдор Петрович, как брат с сестрой. Да какие там брат с сестрой! Ему всё некогда было и слова-то доброго ей сказать – всё он деньги считал или думал как их количество увеличить.
А у Верушки в роду особенность по женской линии была, после климакса бабы заболевали онкологией женской и гасли как свечки. Ну, у прабабки, бабки, матери климакс-то поздно приходил. А у Верушки, жившей впроголодь, без мужской ласки, без слова доброго, а главное без деток, климакс в сорок два года начался, до того как баба ягодкой опять становится не дожила Верушка. Да и не была она ягодкой, измученная, худая. Да нет, была когда-то, пока замуж не вышла.
Работал Фёдор Петрович на заводе радиодеталей, получал побольше, чем врач участковый или старший научный сотрудник в НИИ. Воровать – не воровал, но кое-что с завода притаскивал. У него и клиентура своя была.
Сам он тоже, как и Верушка-покойница, геркулесом питался, правда, по чайной ложке постного масла добавлял. Одевался Фёдор Петрович так, что уж не помнил, когда в магазине был, где одёжку продают. Бутылки собирать не гнушался. И всё на сберкнижку нёс. Сам факт наличия денег давал ему силу жить и ударно работать.
Петра Трофимыча, отца-то, похоронили честь по чести и поминки такие справили, что любой покойник позавидует. Деньги-то в основном Зинка и Лёшка дали, у отца тоже немного похоронных скоплено было.
Федор Петрович тоже решил поучаствовать сунул Лёшке пятёрку, но Лёха ему прямо в лицо ему кинул и сказал:
- А иди-ка ты в жопу, братишка! Без тебя обойдёмся!
Фёдор Петрович не обиделся, пятёрку поднял, подальше в карман засунул и подумал «Вот ведь шоферюга есть шоферюга, ни грамма культуры! Не хотят как хотят! Моё дело предложить».
Сам он отозвал своего адресата, с которым по поводу домишки переписывался, и сговорились они, что деньги сейчас прямо, без проволочек. А оформят всё, как положено, через полгода. Фёдор Петрович мужику этому и расписку дал и незаметно, со стола бутылку водки в придачу.
После поминок все по домам разъехались, а Фёдор Петрович решил остаться: поесть попить много чего имеется. Чего добру пропадать! Набил он сумку всяческой снедью. Ну, консервами, что не открыты были, пара бутылок водки непочатой, отцовские запасы опять же прихватил. Горох там имелся, серых макарон с пару килограмм. Дом-то он с имуществом продал. Поглядел, есть ли ещё чего ценного у батюшки покойника? Да откуда там! Даже закручинился. Отец-то уж такой хворый был, что и огородом не занимался. Так, что огурчиков-помидорчиков и варенья в банках не осталось после него. А картошку ещё не копали.
Решил прибраться, да бабы во главе с Зинкой всё уж выскребли. А в поезд он приготовил себе колбасы и четвертинку. Пить-то он не пил. Но на халяву никогда не отказывался.
Спал Федор Петрович сладко-сладко, только отец с матерью всё кулаками ему грозили. «Ох, старики-старики, вечно они чем-то недовольны!» Уже просыпаясь, подумал Фёдор Петрович.
Проснулся младший сын рано, а поезд в одиннадцать, но стоит три минуты всего. Решил позавтракать тем, что вчера в желудок не влезло, вдруг видит свёрток для поезда, тщательно им вчера шпагатиком перевязанный, открыт. И четвертинки нет! Четвертинку он мысленно уже вписал в своё имущество, потому озадачился и расстроился.
Видит: сидит на табуретке мужичонка размером с две ладони и своими куриными лапами его, Фёдора Петровичева четвертинку мацает.
-А ну отдай! И кто ты вообще такой, откуда взялся, - возмутился Фёдор Петрович.
-Я-то Трифон-домовой. Для близких Триша!
-Ты почему это, Трифон, чужую вещь взял и ухмыляешься ещё?
-Я всегда вещи чужие беру и прячу, профессия у меня такая. А тут не успел я. Я так вещи-то прячу, Феденька, что хрен найдёшь! Но за мзду отдаю.
-Какая же у тебя мзда?
-С тебя, Феденька бутерброд с колбасой возьму.
Федор Петрович подсчитал, что стоимость бутерброда меньше стоимости четвертинки и дал Трише бутерброд, самый недорогой, с колбасой по два двадцать, но в голове младшего сына уже созрел план.
Он взял отцовский фибровый пустой чемодан и навертел в нём ножом дырок. Донышко чемодана устелил из гуманности старыми газетами и сказал Трише:
-Полезай-ка сюда?
-Зачем это?
-Тебе здесь делать нечего, дом пустой ещё полгода будет стоять! А тебе без работы тоскливо будет. Возьму я тебя в большой дом, там людей много и квалификацию не потеряешь. Сквозь двери-то ходить можешь?
-Могу! И сквозь стены тоже! - похвастался Триша.
-Ну, вот и славно! Будешь своим ремеслом в Москве промышлять. Только мзду бери такую: денежки. И не железные, а бумажные, понял?
-Не выйдет, Феденька, меня видеть никто не должон!
-Ну, это я устрою. Тебе 20 %, мне 80%. Понял?
-Нет, Федя!
-Ну, если тебе десятку дадут, 2 рубля твои, а 8 мои.
-А к чему мне деньги-то? Мне бы лучше морковки, кашки пшённой, изюм вот очень обожаю! Покойный Пётр Трофимыч частенько меня баловал.
-Будет тебе изюм, на деньги, которые заработаешь.
-Ладно, уговорил!
И привёз Фёдор Петрович Тришу в Москву.
В тот же вечер Фёдор Петрович подошёл к бабкам на лавочке возле второго подъезда и говорит:
-Вот дела пошли! Пропала сегодня моя любимая чашка, в цветочках, с золотым ободком – память о матушке. Вечером на столе оставил, а утром нет её! Всё обыскал – нет и всё! И вспомнил я, тогда как матушка рассказывала, будто если что пропадёт, нужно платок носовой взять три раза вокруг спинки стула обвязать и сказать: «Домовой-домовой! Поиграй и обратно отдай!» И так три раза...
А бабка Потылиха его перебивает:
- А если у меня нету на стульях спинок? Одни табуретки у нас?
-Ну, тогда можно вокруг ножки, только чтоб не сползло... Ну, дальше слушайте. Сказал я, а чашки-то нет как нет!
Старухи ржать начали, словно кобылицы молодые.
-Да постойте вы! Я на стол рубль положил. Нет. Ещё рубль. Нет! Тогда я пятёрку. Всё - таки о матушке память...
-Ты? Да чтоб семь рублев за чашку? - опять вмешалась Потылиха, - как же жаба-то тебя не задушила?
И старухи опять ржать.
-Дослушаете вы, наконец?! Короче деньги-то я оставил, а сам в комнату пошёл одеваться на работу. Домовой-то не любит показываться! Прихожу: денег нет, чашка на месте! Так-то!
У бабок челюсти отвисли, Потылиха челюсть вставную выронила.
-Вот страсти-то!
-Ужас!
-Да уж! Бяда!
Загалдели бабки и стали похожи не на молодых кобылиц, а на других представителей фауны, старых квочек...
Весть о домовом на следующий день была известна всему дому.
У учителя Фёдора Михайловича Стукалова домовой пытался украсть стеклянный шар с европейским пейзажем, тот самый, который если потрясти идёт снег. Стукалов отвалил за этот шар ползарплаты. У тёти Нюры пропала кукла - берегиня, только что сшитая, пришлось ей восемь рублей домовому платить.
К участковому Николаю обратились, он сказал, что всё это чушь, но на следующий день у него пропало табельное оружие, и тут уж Николаю пришлось сильно раскошелиться, аж на сотню.
Но Фёдор Петрович обнаглел со своей жадностью, Трише не то, что изюма, а даже и масла постного в геркулес не даёт.
Как-то попал Триша к Фрумкиным. Там сидит очаровательная девочка Берта и играет с рыжим медвежонком плюшевым. Только она отвернулась Триша – цап медвежонка! – и под кровать. Смотрит девочка Берта, нет нигде её медвежонка! Она плачет и причитает:
– Винни! Винни! Зачем ты от меня убежал? Я умру без тебя, Винни!
Тут уж Трише совсем стыдно стало, и он выполз из-под кровати с медведем в руках. А медвежонок-то почти с него ростом, тяжёлый!
– Ты кто? – спросила девочка Берта.
– Я, Триша, домовой! На, бери своего Виню!
Девочка Берта расцеловала и Тришу, и Винни.
-Спасибо, Триша, что Винни нашёл! Будешь у меня жить? Я тебя вкусно кормить стану!
-Буду! - решительно ответил Триша,- но только под кроватью и чтоб никто обо мне не знал!
-И даже братики?
-Даже они!
-Согласна,- сказала девочка Берта.
Триша полез под кровать, а девочка Берта побежала на кухню за конфетами.
И Федор Петрович остался ни с чем. Так маленькая еврейская девочка Берта, найденная в капусте, спасла жильцов нашего дома от разорения.