От Дана по-прежнему нет вестей. Я не знаю, что и думать. За месяц – ни строчки. Хозяйство мне по-прежнему не доверяют, у меня все валится из рук. Моя жизнь похожа на трагикомедию! Юлия Евгеньевна только качает головой: “Вот уж не думала, что ты такая недотепа, Евушка. Иди, детка, займись детьми”.
И я посвятила себя воспитанию детей. Учу их тому, что знаю сама. Сашенька крепче и смышленее. Он верховодит братом, и Володя повсюду, как на веревочке следует за ним. Мальчики такие трогательные… Я по-прежнему не помню их лиц, не воспринимаю их, как своих детей, и это пугает меня. Одно радует – мне нравится ухаживать за сыновьями. Хотя… это настоящие чертята. Без тети Юлии я никогда бы не справилась с ними.
Я все никак не решусь спросить Пати, где наш третий ребенок, тот, которого я кормила грудью. Муханов сам не заговаривает об этом, а я так страшусь возможного ответа, что каждый раз, не глядя, иду мимо пустующей комнаты няни. Только однажды я заглянула туда: одинокая детская кроватка сиротливо стояла у окна, пахло пылью и сухими цветами, как на кладбище. Я в ужасе захлопнула дверь.
Призраки прошлого беспокоят не только меня. Сашенька иногда кричит во сне, поэтому мы не закрываем двери в детскую на ночь. Сегодня он просыпался дважды. Я вскочила, спросонья протирая глаза – будильник на тумбочке показывал пять утра. Накинув халат, наталкиваясь на стены и косяки, я побежала в детскую. Там уже стоял всклоченный Муханов и качал на руках маленькое, хрупкое тельце.
– Иди спать, я сам справлюсь… – прошептал он одними губами.
Я послушно кивнула и, пошатываясь, на ходу клюя носом, отправилась обратно. Толкнула дверь в комнату и, не глядя по сторонам, через полуприкрытые веки интуитивно определила направление кровати и забралась под одеяло. Сквозь сон я почувствовала, как матрас прогнулся под тяжестью другого человека и горячее, твердое бедро коснулось моего, или это мне только приснилось?
Привычка вставать без будильника вырабатывается быстро. Я привычно и легко поднимаюсь в семь утра. Сегодня утром я лежала в кровати, слушая воробьев, шумевших на подоконнике в предчувствии весны, и ночной сон продолжался – горячее бедро по-прежнему прижималось к моему. Рядом раздавалось ровное дыхание спящего мужчины.
Сон, как рукой сняло, сердце заколотилось, и я резко открыла глаза. Потолок поплыл, люстра закачалась – спросонья я вломилась в соседнюю дверь и улеглась в кровать Муханова. Он по-прежнему спал. Одеяло я перетянула на себя, и Муханов, подогнув правую ногу, раскинулся широко и свободно, его мужское достоинство радостно попирало пижамные брюки, приветствуя утро.
Стараясь не дышать, я соскользнула с кровати и на четвереньках поползла к двери. В коридоре я перевела дух и, ругая себя, толкнула соседнюю дверь в свою спальню. За завтраком Муханов и виду не подал, казалось, он не заметил случившегося ночью. “Может, он не заметил меня в полумраке?” – Стараясь разгадать выражение его лица, надеялась я. Как известно, надежда умирает последней. Она умерла на площадке перед домом, где Муханов обычно оставляет свой бежевый «даймлер». Муж отправлялся в Цюрих – в Архиве ему предложили должность переводчика, и дважды в неделю он разгребал архивную пыль с документов. Не то что бы он очень нуждался в дополнительном заработке, но надо же чем-то заниматься. Муханов, садясь в ревущий «даймлер», поцеловал детей, а мне сказал:
– Послушай, Ева, я терпел все утро, но боюсь, не смогу работать, если не скажу сейчас: твой зад выглядит чертовски аппетитно, когда ты становишься на четвереньки… – «Даймлер» взревел, сизый дым легким облачком полетел к озеру, а мне оставалось лишь стоять и краснеть.
23 февраля 1920 года, г. Ваденсвиль.
Зима под Цюрихом выдалась бесснежная и мягкая. За домом в саду, на зазеленевшем газоне уже разлилось обширное, густое, сине-голубое море крокусов. Это такая красота! Ваденсвиль – маленький городишко в двадцати верстах от Цюриха. Здесь очень тихо. Люди на улицах попадаются редко, с детьми никто не гуляет, все будто вымерло. Из развлечений, действительно, только бар, табачная лавка и трактир. Трактир зимой работает три дня в неделю. У табачника, плотного немца-коротышки, русская жена. Новомодный “Боб`с бар” содержат две русские эмигрантки из Киева, сестры Малкиель, Сюзанна и София. По вечерам там среди прочих собирается местное русское эмигрантское общество в количестве шести человек. После моей попойки с коньяком Муханов потащил меня туда: “Тебе надо развлечься”.
Был день рождения одной из сестер. Я так и не поняла, у какой. Кроме русских по довольно обширному, длинному, с высокими потолками бару слонялись еще две дюжины приглашенных, преимущественно американцев. Патефон играл джаз. Гости, звеня льдом в бокалах, переходили от группки к группке, надеясь услышать что-нибудь интересное. Время от времени кого-нибудь из гостей выхватывали из толпы и волокли к мамаше сестер Малкиель, поговорить. Мамаша, добрая старушка, сидела в кресле, надушенная, в оборочках, всем одинаково улыбалась и бессовестно расходовала время незнакомых ей людей.
Выяснилось, что все, кроме меня, читали последнюю вещь Артема Веселого. Я, к своему стыду, даже не знала, кто это такой.
– Эй, Ева! – окликнула меня одна из сестер. – Подойди сюда, я с кое кем тебя познакомлю! Тащи сюда Сью (так она называла сестру), ей тоже будет интересно.
Я отцепилась от руки мужа, как от спасательно круга, и барахтаясь в толпе, поплыла на голос. Рядом с Софи стоял стройный молодой человек с бело-розовым отрешенным лицом и в светло-сером костюме. По современной моде он был в высоких, шнурованных ботинках и широких бриджах до колен.
– Это мистер Боб Эшли. Он из Америки. Не правда ли, он очень мил? – Софи спрашивала меня, словно бы мистер Эшли был глухой. – Он просто ангел и божественный парикмахер.
– Так уже не носят, – очнулся от спячки Боб. – Я имею ввиду, вашу прическу. Кто соорудил вам такой архаизм на голове? Покажите мне этого инвалида, и я вырву ему руки вместе с ножницами… Сейчас в моде “боб”. Леди, я вам сделаю прекрасную стрижку… Когда вам удобно? Может быть, завтра? Моя парикмахерская сразу за углом на Зеештрассе.
Боб по-американски наседал. Я расстерялась и обернулась на мужа. Пати разговаривал со странным типом. Тип размахивал вазочкой с фисташками и до меня долетели отдельные фразы разговора на русском: “Вы можете мне не верить, но в Париже я был свидетелем, как Савинков отбил у Троцкого подружку. Они повздорили и Савинков отвесил Троцкому публично пощечину…”. Тип отвернулся, но было слышно: “Троцкистские штучки… рука Москвы…”. Муханов извинился и стал пробираться ко мне через толпу, тип, продолжая размахивать вазочкой, устремился вдогонку.
– Хорошо, Боб. Давайте встретимся завтра, – спасовала я.
– Вы не пожалеете, обещаю.
Тип с фисташками между тем, опередив Муханова, раздвинул плечом Боба и Сью и осыпал меня доброй порцией орешков. Он выставился на мое декольте и широко улыбнулся Софи, ожидая, когда она его представит.
– Ева, это господин Левицкий, Влад Левицкий, мой бухгалтер…
– И ваш преданный поклонник, баронесса… – откликнулся Влад и заржал.
– Кто хочет есть? – закричала Сью и доверительно-плотоядно посмотрела на Муханова. – Я просто умираю с голоду, а ты, Пати? Обожаю сосиски, плотные, горячие, со слезой…
Я вцепилась в бокал с минеральной водой и опустила голову, покраснев до ушей.
– Вам бы чего покрепче выпить для веселья. – Посоветовал Левицкий и высыпал на меня остатки орехов из вазочки.
– О, нет, Влад. Она уже веселилась три дня подряд. Думаю, нужно сделать перерыв. – Ответил за меня муж.
– Ева, хочешь сосиску? – Сью уже порядком набралась какого-то пойла из мельхиороваго тазика с половничком и видно, веселилась вовсю. Мне пришло в голову, что еще немного, и она осуществит нереализованную мною несколько дней назад часть плана: швырять о стену все подряд. – Кто хочет сосиски?
Из разных концов бара раздались одобрительные возгласы и Сью заорала:
– Сейчас принесу!
Софи Малкиель тут же заняла место Сью рядом со мной, крюшон загадочно сверкал в ее бокале:
– Ева, не обижайся на Сью. Ее можно понять… Мы все считали Пати холостяком. Давно вы с ним?
Я опешила от ее откровенности, но неожиданно для себя ответила:
– Около недели.
– И как он в постели?
– Не знаю.
Софи Малкель взглянула на Муханова и вздохнула:
– Понятно… Значит у него серьезные намерения… – Муханов у барной стойки придвинулся поближе ко мне. Кажется, он слышал последнюю фразу. – А платье у тебя просто дивное… Мы точно не могли встречаться в Москве? У нашего отца был магазин на Тверской… Вы останитесь на танцы? Сейчас начнем. Боб привез потрясающие пластинки с джазом. Правда, он милый? Ох, извини… Эй, Боб! – И Софи, сверкнув бокалом и бисером на декольте, ускользнула в толпу.
Двери бара распахнулись и ввалились еще посетители. Среди вновь прибывших выделялась высокая, худая, молодая дама с горящим кокаиновым взглядом. Она небрежно скинула меховое манто в общую кучу на венские стулья и потребовала абсент.
– О, это знаменитая поэтесса K. с учениками. Вы никогда не слышали, как она читает стихи? – Левицкий с новой вазочкой фисташек, взмахнул рукой, как русский сеятель.
– Н-нет… Я признаться, о поэтессе K. никогда не слышала.
– В таком случае, вы обязательно должны остаться и послушать. – Левицкий окатил меня порцией фисташек.
Через некоторое время в баре приглушили свет, выключили патефон. К столу с горящим канделябром вышла поэтесса K. Гости окружили ее плотным кольцом и поэтесса, завывая, стала читать матерные стихи Баркова. Я взглянула на Муханова. Клянусь, его лицо выражало неподдельный ужас. Я тронула мужа за рукав:
– Может быть, нам немного пройтись?
– Пожалуй… – Он пошел раскапывать под грудой одежды на венских стульях наши пальто, а от канделября неслось:
“…Вдова, не в силах пылкость нрава
И бурной страсти обуздать,
Пошла налево и направо
И всем и каждому давать…”
Мы вышли на свежий воздух. Не сговариваясь, посмотрели друг на друга и рассмеялись».