«11 апреля 1920 года, воскресение, вечер, г. Ваденсвиль.
....Среди ночи я проснулась в холодном поту. Поезд, огромный и красный, несся на меня с бешеной скоростью. Я стояла на его пути, на темных просмоленных шпалах и не могла сдвинуться с места. В нос ударил резкий запах машинного масла, вокзала, мазута на железнодорожных рельсах, жареных семечек, морозного московского воздуха. Ноги в тонких ботиночках мерзли, под голубое кашемировое пальто, распахнутое на груди проник могильный холод. Поезд надвигался грохочущей, лязгающей массой. Буум! – Проревел поезд. – Буум! Я рванулась, поскользнулась на путях, упала и полетела в вязкую черную пропасть.
– Георгий! – вскрикнула я и села на кровати.
И приснится же такое… Я с облегчением опустилась на подушку. За окном едва брезжил рассвет, выхватывая из темноты комнаты предметы. Где-то внизу в столовой незнакомым бельканто продолжали бить часы… Буум… Буум. Они ударили еще пару раз и затихли. Рука привычно потянулась к столику рядом с кроватью, нащупывая шнурок настольной лампы, но почему-то не нашла ни шнурка, ни лампы. Я озадаченно села на кровати и огляделась – лампа стояла с противоположной стороны кровати на столике мужа. Странно, еще вчера лампа была с моей стороны. Я оглядела ночную комнату – что-то в ней было не так… Все не так! Где репродукция картины Айвазовского с горой Аю-Даг в Крыму на стене напротив кровати? Где темно-синие обои в коричневую, крупную клетку, где голландская печка в углу?
Предметы в комнате, несравненно большей, чем наша спальня, выступали из темноты светлыми силуэтами кресел, письменного стола у окна, книжными шкафами у стен и ломанными очертаниями пианино. На пианино тяжелыми головками бутонов и широких листьев в вазе теснился букет белых тюльпанов. Тюльпаны в декабре? Нет, не может быть! Я откинулась на прохладные простыни – надо мной на пятиметровой высоте причудливо перекрещивались стропила и дубовые балки изломанного в силуэт крыши белого потолка. За окном шумели ранние воробьи. По крыше стучал дождь, и вода в водостоках скатывалась вниз с тихим журчанием. Я зажмурила глаза – все еще сплю!
Мужчина рядом повернулся со спины на бок и во сне положил мне руку на бедро. Рука скользнула по шелку ночной сорочки вниз к коленям, легла между ними и замерла. Мужчина хриплым спросонья, знакомым голосом пробормотал:
– Ева, посмотри, как там мальчики, если уж встала… – И снова погрузился в сон.
Да, у меня есть дети! Трое, это точно. Голос назвал меня по имени. Я – Ева, и это тоже точно. Я осторожно убрала руку мужчины и опустила ноги на прохладный дубовый паркет. Огляделась, совсем не представляя себе, куда мне идти. Как я здесь оказалась? Что это за место… На белой стене высокой рамой выделялась высокая дверь. Не слышно ступая, я открыла ее и оказалась в смежной комнате еще большего размера с широкой кроватью и светлыми силуэтами мебели у стен и окон. У кровати на шелковой атаманке лежал пеньюар и небрежно валялись ночные туфли с меховыми помпонами.
Я накинула пеньюар и подошла к окну. Темные хлопья тумана медленно таяли, уступая тусклым утренним сумеркам. Через туман пробивался желтый свет газовых фонарей и чернели прямоугольные фасады домов незнакомого города. Это какое-то наваждение!
Наконец-то, на стене нашла выключатель, зажгла свет. Сердце бешено колотилось в груди, от волнения разболелась голова. Я вышла в другую дверь и полетела по коридору, дошла до распахнутых дверей торцевой спальни: Саша и Володя, мои старшие сыновья, спали сном ангелов в детских кроватках. Вышла, спустилась вниз по широкой мраморной лестнице в темные комнаты. Гостиная и столовая, еще анфилады – туда не пошла. Из гостиной пробежала в переднюю, и щелкнув замками, открыла входную дверь.
С широкой ступени открывался вид на аккуратный газон в густых кустиках белых маргариток и высокие ели по периметру большого сада, плывущие в дождливом тумане. Я вышла на газон, ноги погрузились в прохладу зеленой травы. Оглянулась на дом, побежала вдоль серых стен вниз по склону. Дом со стороны сада двухэтажный, внизу склона – трехэтажный. Посмотрела наверх – на третьем этаже горело единственное окно в доме – в комнате, где я зажгла свет. Внизу зафыркали лошади. Я подошла ближе – за застекленной верандой темнели силуэты двух лошадей, черной и белой. На площадке в струйках дождя, стоял бежевый автомобиль.
В стойле зазвенело опрокинутое ведро с водой, фыркнула лошадь, я вздрогнула и побежала через сад вниз по дорожке к выходу. Забора не было, дом стоял на высокой насыпной террасе, отделявшей его от отстального города. У каменных ступеней, ведущих вниз к дороге, увидела указатель со стрелками: Richterswil и Zürich. На доме через дорогу я прочла надпись по-немецки: Gerbeshtrasse. В широком проеме витрины булочной на торцевой стене висел перекидной календарь. Он указывал дату: 11 апреля 1920 года, воскресение.
Под промокшей насквозь от дождя сорочкой я покрылась горячим варом: прекрасно помню, что должна была уехать с детьми в Цюрих, в декабре, 26 числа. Почему же я не помню ничего, что произошло со мной в период с 26 декабря по 11 апреля. Путаясь в собственных ногах, побрела обратно. С террасы открывался широкий, еще темный, вид на озеро, зеленую траву, странные шишки полуголых платанов на другой стороне шоссе и за ними – серенькое здание на железнодорожных путях. Я увидела паровоз, черный, с красной трубой и вспомнила все… до падения на вокзале.
Продрогшая и промокшая, я вернулась в дом. Часы в гостиной показывали 5.30 утра. Стараясь двигаться как можно тише, я вернулась в освещенную комнату, скинула мокрую одежду, надела махровый халат и вернулась в постель. Мужчина по-прежнему спал в полосатых пижамных штанах, отвернувшись от меня. Я тихонько натянула на себя одеяло и застучала зубами от холода. Главное сейчас –успокоиться. Как только успокоюсь, обязательно вспомню, где я была и чем занималась все 126 дней с 26 декабря по 11 апреля…
Мужчина заворочался, повернулся ко мне, приоткрыл глаза, притянул меня к себе, поцеловал волосы. Через лоб, вдоль контура лица, на щеку спускалась белая полоса шрама. В постели рядом со мной лежал мой воскресший из мертвых муж – Спартак Муханов.
(пробельная строка)
Он прижал меня к горячей груди:
– Замерзла? Я согрею… – И теплая его рука скользнула под халат.
Я остановила руку, и он покорно ее убрал:
– Не хочешь сегодня?
Сегодня! Это что же, в другие дни, значит, хотела! Рядом со мной лежит полуголый человек, подлец и убийца, который заставил меня обманом и шантажом расстаться с единственной любовью всей моей жизни! Лежит, вероятно, каждую из 126 ночей, о которых я ничего не помню. Как же так вышло?
Я спустила ноги с кровати. Муханов тоже встал, посмотрел на наручные часы на столике:
– Без четверти шесть. Тебе не спится?
Он обошел вокруг кровати и встал напротив меня абсолютно голый. Его член качался перед моим лицом. Я инстиктивно отодвинулась вглубь кровати, Муханов тут же нагнулся надо мной и распахнув халат, наклонился над животом и поцеловал его со всей нежностью:
– Доброе утро, мой маленький… Как наш малыш чувствует себя сегодня?
Голова у меня закружилась, и тело бессильно откинулось на кровать. Я беременна? Господи, от кого? От Муханова!
– Или все-таки хочешь? Мы аккуратно, как говорил доктор… – прозвучал мягкий голос глухо, как в вату.
В ушах у меня шумело, в комнате то светлело, то темнело. В полуобморочном состоянии я закрыла глаза. Очнулась, когда Муханов уже овладевал мною, мягко и не спеша раскачивая корпусом. Я засмотрелась на его лицо с полуприкрытыми глазами, наполненными блаженством и негой, с полуоткрытым ртом с ровными зубами, в глубине которого виднелся острый кончик розового языка.
Муханов улыбнулся и не прекращая плавного качания нагнулся и страстно поцеловал губы, оцарапав мне подбородок. Я почувствовала вкус его десен и вцепилась пальцами в его ягодицы.
– Ты уверена? – застонал он, задыхаясь. – Нужно быть осторожными в первые три месяца беременности… Я то не против… Как скажешь…
Он уснул, обнимая меня, когда закончился дождь, и утреннее солнце пробило серую завесу облаков. Я высвободилась из объятий и уже при ярком свете оглядела комнату: книги в золоченых корешках, много книг, на valet de chambre – новенький редингот, рядом начищенные до блеска высокие коричневые сапоги для верховой езды, в кресле – хлыст и стек и несколько потрепанных журналов “Horse” на английском языке. На пианино поднос с карафом, наполненным наполовину древесно-коричневым коньяком и два пузатых снифтера. На письменном столе у окна – пишущая машинка, аккуратные стопки с текстами на тюркском и немецком языках, переводы с китайского. В карандашнице – несколько остро отточенных химических карандашей и красно-синий редакторский. Рядом хьюмидор и огромная пепельница с обрубком сигары и мятая пачка папирос с настольной зажигалкой. На стене – турецкий ковер с шашками, саблями и шпагами, единственное яркое пятно в комнате.
Это, определенно его комната. Где же моя?
Я толкнула дверь и оказалась в смежной комнате. Похоже, эта. С широкой кроватью и высоким, напольным зеркалом у платяного шкафа. Я бросилась к шкафу и застыла у зеркала. На меня смотрело лицо незнакомой молодой женщины, со светлыми, почти белыми волосами, остриженными в короткий мальчишеский “боб”. Нет, это не я! Комната опять закачалась у меня перед глазами, и я в ужасе опустилась на пол. Руки дрожали, зубы стучали, я лежала на полу и смотрела на отражение девушки. Протянула руку к зеркалу, вероятно, это все-таки я.
Я – Ева… Ева Блонская, дочь бывшего графа Сигизмунда Блонского, сбежавшего в Америку в 1916 году, вдова бывшего барона Спартака Владимировича Муханова, расстрелянного петлюровцами в декабре 1918 года под Одессой. Жена бывшего барона Георгия Львовича Поренцо, воевавшего на стороне “красных”, родившая ему прошлым летом сына Левушку. Я лежала и рассматривала в отражении свои короткие волосы, маленький, чуть округлившийся живот, белые ноги в домашних туфлях с помпонами.
Я, наверное, сошла с ума. Нет ни Георгия, ни Али-Хана, ни Левушки, есть только Муханов и эта незнакомка, и другая реальность… Но дети! Я сама их видела собственными глазами. Значит все-таки это не бред. Огляделась, из спальни вели еще две двери. Я поднялась, закуталась в халат. Вход в комнаты, один в гостиную, другой – в небольшую библиотеку с письменным столом и оборудованием для химических опытов. Я подбежала к книжному шкафу, он был полон медицинских справочников, атласов и отчетов. Вот… то, что нужно.
Начала лихорадочно рассматривать корешки… Все можно объяснить… Важно успокоится, и я вспомню… Что я помню последнее? Упала… на вокзале. Было скользко… Рельсы… Если такой глубокий провал в памяти, значит была черепно-мозговая травма.
Лихорадочно ощупав голову, я наконец, обнаружила под волосами треугольный шрам. Вот оно! Вот причина провала. Это объясняет короткую стрижку – коса была слишком тяжела. Теперь надо успокоиться и найти подсказку. Я посмотрела на настенные часы: они мелодично отзвенели без четверти семь. Прислушалась, обиталели дома спали, значит, у меня еще есть время во всем разобраться. В темных кожаных переплетах золотыми нолями на корешках на меня смотрели фундаментальные труды классиков медицины. Вот, книги по психиатрии… Успенский “Приступы реатроактивной амнезии”… Нет, это не то… Ковалевский “Психологические эскизы…” – не то! Блейлер… Блумке… Гельдерберг… Шарко… Дюбуа… Форель… Это слишком спорно… Фрейд… Пожалуй, да… Кандинский “О псевдогаллюцинациях”… Может быть… может быть. Я взяла два тома и пошла в кровать.
Через полчаса в дверь постучали. Вошел Муханов в махровом халате, с мокрой после душа головой и полотенцем на шее:
– Ты в постели, женушка… Что читаешь? – Он подошел и посмотрел обложку. – Пытаешься разобраться? Доктор д`Амбрасетти сказал, что не стоит. Амнезия не изучена и единственный вид лечения на сегодняшний день – транс.
Я слелала вид, что рассматриваю иллюстрации. Значит, Муханов знает, что со мной. И Дан, каким-то образом тоже в курсе.
Муханов погладил меня по голове:
– Не бойся, мы со всем справимся. Конечно, Даниэль очень бы помог, но я навел справки по твоей просьбе. Вчера пришел ответ из Женевы: из Бю Риважа он уехал два месяца назад, в каком направлении – не известно…
Я подняла глаза на Муханова:
– Спасибо, Пати.
– Ты убежала от меня… Я храпел?
– Нет… просто неважно себя чувствовала.
– Да? Мне казалось, что чувствовала ты себя восхитительно.
Я покраснела, как свекла. Судя по тому, как он нежно, я бы даже сказала, с восхищением, смотрел на меня, по-доброму улыбаясь, между нами не было ни намека на былую вражду. Наоборот – любовь и семейная идиллия. Муханов оперся коленом на кровать, халат распахнулся, и я подумала, что он очень выносливый мужчина. Руки уперлись в его мягко напиравшую грудь:
– Пати, ты же был со мной целый час утром.
– Ты и тогда говорила, что не хочешь… Приласкай же меня… – В коридоре послышались детские голоса и шлепанье маленьких пяточек по паркету.
– Черт… Дети проснулись… семь тридцать утра… в воскресенье… никакой личной жизни… – Спартак встал и запахнул махровый халат.
В комнату наперегонки влетели два близнеца и с размаху повисли на Муханове. Все втроем они повалились на мою кровать и началась “каша мала”.
Муж вошел ко мне через час с подносом с дымящейся чашкой кофе и круассанами:
– Завтрак для больной. Я отвезу тетю Юлию и детей на литургию в Храм Воскресения в Цюрихе. Мы вернемся часа через три. Ты не составишь мне компанию на прогулке? Твою Саломею подковали вчера. Поедем в Пфеффикон и к паромной переправе, как ты просила…
– Да, конечно, Пати… с удовольствием… – Было бы глупо упускать шанс осмотреть окрестности, о которых я ничегошеньки не помнила.
Муханов положил ключи на столик:
– Не забудь, прислуги сегодня нет. Не шали и не води в дом чужих мужчин. – Он рассмеялся, увидев выражение моего лица. – Ты сегодня какая-то странная… Отдохни от нас… но недолго. – Он поцеловал меня в губы и ушел.
(пробельная строка)
За час я многое узнала. Итак, Дан предположил у меня амнезию. Я полистала классиков и согласилась с ним – диссоциированная фуга. Человек уезжает в незнакомое место и полностью забывает свою прежнюю жизнь. У меня вторая фаза, наступившая после первой, длившейся 126 дней. Утром я вспомнила все события до фуги и диссоциированными стали события в фуговом состоянии. Теперь я забыла все, начиная с момента падения на вокзале и до сегодняшнего утра. И уже никогда не вспомню. Дан наверняка должен был знать об этом, и как человек практический, вероятно посоветовал мне вести рабочии записи событий или дневник.
Вскочила с кровати и бросилась к гардеробу. Я не могла спрятать эту книжицу далеко. Она должна лежать где-то рядом и в то же время, не на виду, чтобы не попасться на глаза Муханову. Я перерыла все ящики, полки, посмотрела даже под ковром и матрацем, но дневника не нашла. Села и задумалась, где бы я спрятала дневник, если была уверена, что моя комната подвергается тщательному осмотру. И тут меня осенило. Я бы спрятала его в комнате Муханова.
Желтую тетрадь в кожаном переплете с чернильной крупной надписью на обложке “Дневник Евы” я нашла под шляпной коробкой в платяном шкафу Спартака рядом с сейфом. Вернулась к себе в комнату, открыла дневник и прочла: “6 января 1920 г., вечер, только-только проехали Смоленск. “Он просил меня писать дневник. Даниэль… Дан… Я решила так называть Даниэля Карловича в дневнике…”.
Я дочитала дневник и со злостью запустила им в штору. Потом пошла искать саквояж, где, как было сказано в дневнике, я спрятала два медальона-звезды и золотые червонцы Даниэля. Только бы они там оказались! Гобеленовый саквояж стоял в гардеробе, но ни медальонов-октаграмм, ни золота я не нашла. Я бросилась на кровать, бессильно комкая пуховую подушку. Муханов не должен ни в коем случае догадаться, что я все вспомнила.