цвел городок на южной карте,
а местный говор иногда
звучал таинственнее мантры.
Всего избыток – «берекет»,
благоухало чародейством,
арбузы плыли по реке,
на берегу шумело детство.
Взвивался голубиный суд
над оборванцами с рогаткой,
а кареглазый Робин Гуд
в гранат прицеливался шаткий.
Когда же девочка с бантом
чужачкою из Петербурга
смотрела искоса, то он
насвистывал погромче Мурку.
А мама к ужину ее
звала, подогревая дважды,
в окно молчала о своем,
о взрослом, и наверно важном.
И след гранатовый краснел,
и распускало лето кудри.
А детство таяло во сне.
Летели стрелы Робин Гуда.