Выносят во двор поутру, не снимая блестки. Дотащат, глядишь, до ближней помойки-свалки, в осколки разбитых Абрау-Дюрсо и Боски уложат.
Елки хоронят заживо вместе с ложью про Деда Мороза, что скормлена детям с тортом.
Все, что стало ненужным - считают мертвым, елки лежат, распростерты в нелепых позах,
пахнут могилы-мусорки теплой хвоей, нечем засыпать - зима не щедра на вьюги.
Плачут смолою тела: "Я еще живое, если меня напоить - я почти секвойя, я прорасту, простою, протяну к вам руки!.."
В детстве, я помню, стояли до мартов дома, иглы втыкались в пятки, хлестали ветки.
Папа снимал игрушки, гирлянды, ватки, что были снегом, мы кутали их в салфетки, клали в коробку-постель, погружали в дрему. Мама сметала колючки в газетный сверток, я вытирала слезы ребром ладони. Отец говорил: "Волшебство не бывает мертвым. Мы сохраним его, вовсе не похороним. Будет стоять за рамою на балконе".
Много воды утекло с той поры, и уже нет папы, только я помню до мелких деталей тепло и остро, словно наткнувшись на елочный старый остов, словно внутри прорывает какой-то клапан.
И говорю: "Подожди, не прошла седмица, лапки еще не сухие, и пахнет чудом. Знаешь, родной, я ее хоронить не буду. Праздники не хоронятся. Пусть хранится.."
09.01.2014
