звёздною звенящей стеклотарой,
мыслями о смерти невзатяжку,
русской семиструнною гитарой -
отзвучала осень на страницах
не совсем чужого мне поэта.
Не смогла в ответ она влюбиться
то ли в Аполлона, то ли в Фета.
Слог его приятен, но одышлив
и как будто близок мне на деле.
Ведь мои стихи отчасти вышли
из дворянской фетовской шинели.
Ведь мои октябрьские строчки
с голубою радужкой во взоре -
это запоздалые цветочки,
о которых плакался Григорьев.
Я не знаю, что поэты знали
в силу им отпущенного срока.
Но, наверно, оба, замерзая,
кожею предчувствовали Блока.
И наверно, это не случайно,
то, что я умылся их слезами.
Потому что ледяная тайна
в будущей поэзии Сезаме.
Эту тайну небеса попустят
и пойдёт цепочка сумасшествий.
Ну а я, с цветком увядшей грусти,
простою на непочётном месте.
