Аполлон Григорьев - 93
Дохнула вечность перегаром.
Ну что же, стерпим перегар.
Как семиструнная гитара
угарный музыкален жанр.
По чёрным облака наклонам
во все пространства-времена
ворвётся муза Аполлона,
его минорная струна.
Так повелось, пахнуло мартом,
горячкой, дракой, а потом
тебе пообещают карты
далёкий путь, казённый дом.
И подмигнёт струна-цыганка,
мол, с козырей теперь ходи.
И раз пошла такая пьянка,
рвани рубаху на груди.
Чтоб во дворах грачи кричали,
чтоб таял чёрный снег полей,
сорокоградусной печали
по струнам музыку разлей.
Деревьев голых заусенцы....
Напьюсь и сдохну молодым....
Сожмёт гортань и сдавит сердце
отечества несладкий дым.
И с неизбежностью не споря,
не раздеваясь, на кровать
меня во мне швырнёт Григорьев,
в пожаре хлебной угорать.
Год где-то девяносто третий.
И нету хлебной, есть "Ройяль".
И мы давно уже не дети.
А музыку по-детски жаль.
Она уходит как шалава,
не обернётся уходя.
Она - печальная отрава
провинциального дождя.
-2-
Почерк - 93
Выходит снег на бис как тенор.
Воспринимай сие буквально.
Его паденье - это тремор
высокой ноты вертикальной.
Замри, умри, а воскресая,
кусай губу, не пряча слёзы,
пускай волною Хокусая
застынет жизнь, ошпарит проза,
дыханье всё-таки прекрасно
и вертикально, словно нота,
пускай ты только случай частный
реинкарнации чего-то,
допустим, почерка, которым
писал Григорьев, быв под мухой,
потёмки падали, как шторы,
строка не шла, кончалась пруха.
Хлебал Григорьев из стакана
и охмуряла Аполлона,
но не прекрасная гитана,
а злая ведьма перегона.
Она брала его с разбега,
трясла за рукава халата.
Шёл снег, а он не слышал снега.
Короче, время виновато.
Казалось бы, куда уж проще,
идут года, ведут архивы.
Но вот, в тебя вселился почерк,
ужасный, пьяный, некрасивый.
Как совместить твоё дыханье
и полунищее эстетство
с чернильным этим полыханьем,
куда от полыханья деться?
Оно за всё берёт натурой,
оно обуглило бумагу,
оно сочло литературой
твою питейную отвагу.
Оно не выпустит из плена,
воспринимай его как должно -
соседством с выдохом Верлена
тоски корявой и острожной.
-3-
Трудности перевода - 93
Я тогда увлекался особою
двадцати расцветающих лет,
запивали "медовой особой"
неуютный, но всё-таки свет.
Да по парку, осеннему парку,
где вороны кричат сгоряча.
Наступая на листьев заварку,
мы искали себе толмача,
выбирая из этих понурых
и обглоданных ветром дерев
понимающих чёрною шкурой
и любовь и надежду и гнев.
Чтобы взяли и нам объяснили
на наречьи своей наготы,
почему мы с тобою бессильны,
как опавшие эти листы.
Почему, кроме чая спитОго
этой осени в городе Т.,
ничего не находим святого,
только осень в её черноте?
Почему, умиранью послушна,
эта осень куёт, как металл,
наши трижды печальные души,
почему я грустить перестал?
Почему одурманенный вечер
постоянно кончается так -
обнимаю как лезвие плечи,
губы режу о лезвие рта?
Почему не швыряемся словом?
Почему нам осенний урок
и одышливый слог Огарёва
и чеканки трагической Блок?
-4-
Поэты - 93
Алый, словно сердце или роза,
января пернатый кардинал
за гемоглобиновые слёзы
у меня однажды проканал.
Это плачет красными слезами
русская поэзия сама -
то она на шконку залезает,
то мгновенно падает с ума.
Редко пьётcя ей благополучно -
редкая за банкою свинья,
то ли дело - господин поручик...
"путь кремнистый"... "шпорами звеня"….
Вся её блестящая порода
в этих вот текущих снегирях.
Через это смотрят на природу,
через это дома, не в гостях
у жильца Флоренции и неба.
"А налево - жизни не видать."
Оттого сворачивать налево,
прямо в небо - это благодать.
И вот там их робкая походка
не имеет рыночной цены.
Ходку вслед за ходкой вслед за ходкой
совершают сукины сыны.
Если сладко пахнет керосином -
строчка розой пахнет сгоряча.
Запивают смоль аминазина
влагою Кастальского ключа.
-5-
Бытие - 93
Юг.
Бывает так - проснёшься ночью,
от общей боли отключён,
а воздух соловей полощет,
цикада щёлкает плащом.
Поймёшь, что жизнь была обманом
и, в общем, врут календари.
Пасёт юнец стада Лавана
и с Богом прямо говорит.
Моргнёшь, семь лет минует разом.
На бороде как-будто пыль.
Разделит ложе с косоглазой,
а думать будет про Рахиль.
Цикада щёлкает всё та же,
всё тот же соловей поёт,
и снова семь пройдёт и даже
ты не заметишь как пройдёт.
А борода его лопатой
и волос - пепел, а не мёд.
Но это небольшая плата
за ту, которую возьмёт.
Проснуться дальше невозможно,
но просыпаешься, увы,
воркует радио тревожно
чуть-чуть левее головы.
И понимаешь: потерялось
росою пахнущее я.
Есть милосердие и жалость,
да только нету Бытия,
где дважды семь - совсем немного,
где тёплым мёдом пахнет пыль,
где перед жарким взором Бога
пастух берёт свою Рахиль.
-6-
Сияние - 93
Здесь особой мудрости не надо.
Просто стой, смотри себе и плачь.
Это листопад идёт парадом.
Это отказал в надежде врач.
Если б он сказал: " КабЫ да кАбы.
Мол, надежда маленькая есть."
Не сказал. Сидит грудная жаба.
Листья отдают angine честь.
Листьев столько! Может даже, тонны.
Говоришь, ни в чём не виноват?
Тоже мне ещё, бином Ньютона.
Есть такая штука - сопромат.
Музыка играет. Пошловата
песенка про жёлтый вальс-бостон,
словно ты, ни в чём не виновата,
словно ты, берёт ненужный тон.
Виноват ли, нет - какое дело,
если ты уже приговорён.
Если ты сейчас сияешь белым
среди нас - зияющих ворон.
-7-
Астения - 93
Дворик сдаётся. Уходят с позиций
и обливаются кровью листы.
Я не могу на тебя разозлиться.
Ты словно осень. Безвыходна ты.
Ты словно осень. Не будет Покрова,
то есть он будет, а снега ни-ни.
Я берегу огарёвское слово:
чёрную осень на сердце храни.
В парке безлюдно и тлеет скамейка -
тихий такой, астенический ад.
Я воссоздам огарёвским ремейком
провинциальную грусть: листопад,
выплеснув кровь, замирают каштаны,
ветер идёт по проулку шурша.
Радость, наверное, чувствовать странно.
Чувствует странную радость душа.
-8-
Блюз - 93
Пожелай мне вечера и ночи,
пожелай запечного сверчка.
Жизнь прошла. Она была короче,
чем период кайфа у торчка.
Всё прошло. Настало расстоянье
между мною и тобой. Оно
тишины и смерти постоянней,
тишине и смерти не равно.
Что осталось? Голубь гулит гулко.
Сушится бельишко во дворе.
Райский полумрак над переулком,
райский полумрак в минорном ре.
Ближе полумрака, ближе рая,
дальше, чем полярная звезда,
искрами несутся - и сгорают
за пределом зренья - поезда.
И в одном из них к стеклу прижалась
узкая и длинная ладонь.
Это покидает город жалость.
Это жалость выкупила бронь.
Это бровь надломана, как ветка.
Это раздаётся древний блюз:
" Уезжаю, детка, детка, детка.
Никогда обратно не вернусь."
Архаичны синие квадраты.
Синевою сердце погаси.
Уезжает жалость безвозвратно,
уезжает из последних сил.
И желает вечера и ночи.
Плачь в подушку. Молодость прошла.
Оказалась молодость короче
поезда сгоревшего дотла.
