без пощады, жалости, спроса -
"Протрезвей! Протрезвей и вешайся!"
простучали в ночи колёса.
Ничего! Слишком небо близко.
(Только кожа немного ближе.)
Половинка лунного диска
все царапины мне залижет.
Показалось мальчишке что ли,
но подался малец в поэты,
и в постели, как в чистом поле -
два костра, горят сигареты.
И кочевница - не фанатка,
а такая, что нАсквозь видит,
тает нежно, упруго, сладко.
И такая меня обидит?
Но колёса глядели в корень -
"Не петля, так полоска стали.
Это будет такое горе,
что ты сдержишь себя едва ли."
Обещали бессмертие губы,
прикасаясь до кожи молча.
Но колёса звучали, как трубы
ерихонские, сталью волчьей.
И целуя кочевницу крепко,
слыша сердце её - ладонью,
я пошёл за собою в погоню
тою самой железною веткой,
где колёса, как в гроб, стучали
и, казалось, крича при этом -
"Время снимет навар с печали.
Будет он вишнёвого цвета."