Линия, являвшая тень твоего лица, обрывается, оставляя тёмный след под тёмными глазами и пальцы мои, перепачканные углем, оставляют те же тени и на моём лице, отражённом в сомнительном зерцале совмещенного санузла. “Чего желаете, мадам?” - вопрошаю я и тут же отвечаю:
- Коктейля, да покрепче, из водки и вишневого сока, можно 30 на 70, а можно и 70 на 30!
Благо, есть в холодильнике и сок, и водка, и мандарины, а в буфете банка с молотым кофе и можно рисовать всю ночь, пока стол не покроется угольной пылью и табачным пеплом. И можно думать о тебе так, словно ты ушёл только вчера, да и то ненадолго. А потом электрический свет смешается с солнечный и начнется новое утро, и в зерцале отразится умытое уже лицо, бледное и с красными глазами.
А на снегу – ни тени твоей, ни следов. Всего лишь конец ноября, который в этом городе затянут туманом, как стекло ночного авто, на котором я машинально оставляю твоё имя загадочной прописью, и сквозь него мерцают, радужно отражаясь в морозной крошке, тысячи огней. Тусклые дни высвечены сиреневатыми прожекторами фонарей и серые дожди, которые к вечеру начинают моросить мелкой крупкой, оставляют в холодном воздухе прозрачное ощущение полуреальности. Наплывающие вслед за ними сумерки ярко вспыхивают игрой уже протянутых над улицами новогодних гирлянд, и туманное небо расцвечивается смазанными красками отраженной в нём иллюминации.
Хочется говорить просто
Особенно если речь идет о тебе. Ты - безумно красивый, до невозможности, до остановки дыхания, до нервного потрясения. Безумно влюбленный. Но вспоминаешься только образами. Идущим, оборачивающимся, смеющимся, прикуривающим сигарету. Помню одни твои зимние ботинки – коричневые, на толстой подошве. Видимо, по той причине, что той зимой мы снимали комнату в частном домике и сортир находился во дворе. Чтобы добежать до него без особой возни, я, вместо сапог, цепляла на ноги эти ботинки, и тебя это страшно забавляло. Еще до мельчайших подробностей помню нашу первую встречу. Но это отдельная история, о которой нет смысла говорить сейчас, поскольку просто так её не расскажешь. Я храню её в памяти в свёрнутом виде, как свитую в рулон картину на шёлке, которую извлекают на обозрение в особо торжественных случаях.
Хочется говорить правду
Я практически не помню твоего голоса, хотя узнала бы сразу, если бы услышала. Или мне просто кажется, что это так? Как я жила эти девять лет? Ждала и не ждала. Жила как хотела, или думала, что так живу, и замечала только тех, кто хоть чем-то походил на тебя. Иногда коё-кто из них оказывался в моей квартире и оставался ночевать, но под утро я трезвела настолько, что их присутствие становилось невыносимым. Тогда я уходила на кухню и сидела там, ощущая себя последней мерзавкой и подавляя приступы не то тошноты, не то отвращения, сродни тем, которые возникают, если обнаружишь вошь в своей голове или таракана в супе. Потом мне всё это надоело и я провозгласила принцип полной самодостаточности. На сегодня совесть моя чиста, ибо кто упрекнет одинокую тридцатидвухлетнюю женщину за приобретение вибратора (так, кстати, ни разу и не опробованного)? Думаю, что никто.
Хочется говорить о том, что есть
Помимо всего прочего рисую твои портреты. Это происходит запоями – на несколько дней, даже недель. Возникают сотни рисунков – углем, сангиной, пастелью, карандашами и даже китайской тушью. Потом я рву их и спускаю в мусоропровод. Наступает время затишья, которое можно назвать нормальной жизнью. Потом все повторяется заново. Видимо, с психикой у меня всё-таки не совсем в порядке – какой-то явный маниакальный синдром. Впрочем, не сильна в психиатрии, поэтому не буду утверждать однозначно. Что ещё? Сотни недосыпанных ночей, сотня давным давно написанных и никем не прочитанных стихотворений. Правда, уничтожить их рука не поднимается. Сейчас уже не пишу; видимо, выговорила, всё что могла. Иногда позволяю себе, проводя - исключительно в силу специфики своей работы - долгие часы за компьютером, влезть в какую-нибудь поисковую систему и набрать твоё имя, правда, не на фарси, а латинницей. Безумно хочется верить, что где-нибудь, в бесконечных сетевых пространствах, возникнет подтверждение реальности твоего, пусть даже виртуального, существования. Но, увы, ничего, кроме Not Found не обнаруживается, что на самом деле странно, поскольку в бытность нашего знакомства ты учился на программиста. Если говорить честно, то у меня двоякое отношение к возможностям Интернета. Оно появилось, когда я собственноручно лишила себя двух самых близких и дорогих подруг, сосватав их посредством одного глобального и, скажем, судьбоносного, сайта знакомств. Девушки эти долго ныли от затянувшегося отсутствия семейной жизни, посредственно владели английским, но при этом не хотели иметь никаких дел с нашими постсоветскими мужчинами. Решить проблему оказалось совсем несложно. Открыв на сайте странички с их фотографиями и отфильтровав с десяток самых подходящих в потенциальные женихи кандидатур, я обменялась с этими кандидатурами электронными адресами и как тот Сирано несколько месяцев вела интенсивную переписку. В результате, одна из девиц благополучно отправилась в Небраску, к финансисту из Омахи, (правда, разведенному и с кучей обязательств), а вторая отбыла к немцу из-под Гамбурга - директору небольшого издательства. Теперь обе девушки живут счастливой семейной жизнью и вспоминают обо мне все реже и реже. Финансист и директор даже не предполагают, что на деле их супружницы вовсе не так уж и сильны в эпистолярном жанре, но это уже не важно.
Хочется просто жить сегодняшним днём
Открываю холодильник, достаю водку и сок и мешаю их в видимой пропорции 50 на 50. Весь день проработала над двумя срочными переводами. Тяжкий, но хорошо оплачиваемый труд. Теперь можно расслабиться, забраться на диванчик и посидеть, наслаждаясь покоем. Тут выясняется, что закончились сигареты. Интересно, что победит: лень или наркозависимость? Побеждает голод, потому что предательски заныл живот, напоминая о съеденных ещё утром двух мандаринах, после которых не было никакой другой еды, если не считать пяти или шести чашек кофе. Где-то валяется пачка хлебцев из гречневой муки, но жутко хочется вкусного и горячего. Чертыхаюсь на собственную безалаберность, одеваюсь и выползаю в соседний двор, где находится круглосуточный минимаркет «Бегемот». Через час, уже сытая и довольная, ложусь спать. Это конец очередного творческого запоя.
Хочется понять, люблю ли я тебя сейчас?
И вообще, как можно было полюбить иранского политэмигранта? И как страшно любить того, кого не было рядом много-много лет. А страшнее всего то, что ты ушёл, а точнее, уехал по каким-то своим срочным эмигрантским делам, с твердым обещанием вернуться - не позднее Нового Года, и не вернулся, и с тех пор у меня тихо съезжает крыша. Это, в частности, проявляется только в том, что я панически опасаюсь изменить что-либо в своей жизни. Я стараюсь лишний раз не выходить из дома, хотя замок, разумеется, всё тот же, поскольку у тебя всё еще может храниться ключ от него. Я не мыслю о том, чтобы покинуть эту скорбную обитель в жуткой панельной девятиэтажке и перебраться в старый центр или в район элитных новостроек, хотя накопленные средства уже давно позволяют сделать это. Я занимаюсь работой, которая успешно выполняется за домашним столом. Раньше, до замужества подруг, моя социальная жизнь была относительно активной. Я даже позволяла себе знакомиться с разными мужчинами, но мысль о том, что ты можешь вернуться и обнаружить, что я не одна, превращала меня в партнершу, по фригидности не уступавшую кукле.
Я не знаю, как жить дальше. Я устала. Я хочу, чтобы меня любили, хочу ребенка, хочу нормального секса.
Разве я многого хочу?
The End
Это будет совсем нескоро, потому что ещё выпадет новый снег и в её жизни будет ещё много скомканных ночей, полных невыразимого абсурда. И эта комната постепенно украсится дождём из серебряной фольги, причудливо вырезанными снежинками и сосновыми ветками. И однажды тот, кого она ждала девять лет, четыре месяца и пятнадцать дней, вернётся и постучит, за неимением ключа, в её распрекрасную дверь без звонка и номера, но с тем же лупоглазым глазком и хлипким замком. Она узнает этот стук, ожидание которого уже слилось со стуком её сердца и застынет на месте, и время потечёт вспять, а он стукнет ещё пару раз, развернется и уйдет, оставляя за собой спутанный след неуловимого ночного странника. И когда она услышит, как лязгнут на первом этаже половинки лифта, смыкаясь за его спиной, то сползёт спиной по стене, сжимая в одной руке коробку спичек, а в другой – пачку сигарет, и просидит так, пока не кончится эта пачка, а, может быть, и дольше, в ожидании нового дня и новой жизни, и бог знает чего ещё.
