1.
Фонарный луч, мотыльковый снег…
Смотреть, прищурившись, не дыша…
Скользят прохожие - следом в след –
скрипучей тенью карандаша.
И каждый точен, морозно свеж
и акварелен, возможно, но
в огнях фонарных - топлёный беж –
эскизно-угольно за окном,
где ночь - чернильна её душа –
штрихует мелом людей черты...
За тенью тень... И снежит, спеша,
фонарь, вычёркивая:
- Не ты...
2.
Всё суета, мой дорогой, всё суета…
Твой город – странный, неулыбчивый, и всё ж,
он открывается, когда ты занята –
несёшь свой крест, и что попало, – всё несёшь.
Он принимает. Забирает и даёт –
всё как обычно, дорогой. Но иногда,
кружа Бульварным, вдруг услышишь, как поёт
о чём-то дальнем свиристель на проводах.
И чемодан-верблюд услужливо горбат –
привык летать. Такой вот выдался Пегас…
Везде Арбат, мой дорогой. Везде Арбат –
его штампуют замечательно, на «раз».
И что ни город, – всё один торговый ряд
и небоскрёбы – от велика до мала…
А на Полянке удивительно звонят
колокола, мой дорогой… Колокола.
3.
Отражением в окнах поезда,
проплыла проводница с чаем…
Шесть стаканов нести не боязно –
лишь по ходу бедром качает…
Время сонно рывками движется,
ускоряясь на полустанках,
и листает в окошке книжицы
у попутчиков – наизнанку.
Замедляется… Параллельные,
отражаясь, уснули люди –
завернулись в бельё постельное,
только пятки в проходе студят.
И качается отражением
то купе, то фонарь бродячий –
то ли поезд застыл в движении,
то ли время идёт иначе –
разомлевшее в сновидениях,
потерявшихся и вчерашних,
тянет песенку незатейливо:
- Если раньше бы, если б раньше…
4.
Чуть южнее севера – Петербург,
а восточней запада - Ленинград.
Это стрелка компаса, сделав круг,
повела часами бродить – назад,
где туманней памяти – острова.
Там дома с парадными до сих пор,
и белее снега на Покрова –
свет, летящий сверху в колодец-двор.
В нём и южный ветер тревожно-стыл,
и считать ушедших легко - до ста...
А когда собьёшься – сведут мосты,
и дойдёшь до Аничкова моста…
Поплюёшь в Фонтанку – такая муть...
На коней посмотришь – и всё же, мощь.
И пойдёшь обратно – куда-нибудь,
где чернее вечера будет ночь.
5.
Из крана тупо капает вода…
Из жизни вытекает смысл по капле –
тот самый, что когда-то Бог подал,
как будто ты актёришка в спектакле –
но не герой, а на других ролях…
Твой выход: «Кушать подано» и «Здрасьте».
И ты стоишь в рисованных дверях
три акта – под ружьём. На сцене – страсти:
герои и злодеи шебуршат
под гулкое чириканье суфлёра.
А ты стоишь, как надо – не дыша.
До выстрела. До самого упора.
Потом идёшь в гримёрку, где бардак,
текущий кран и лифчики на стульях,
и понимаешь – что-то здесь не так –
тебя, как тряпку выжали. Надули.
Наобещали миллион чудес,
но чтобы не делиться – пристрелили.
Ружьём – тем самым, что имело вес.
Оно – имело, но не ты… Не ты ли
теперь - полтрупа, полупроводник
великого и вечного искусства,
которому зачем-то нужен лик –
пустой, и твой всегда подходит... Пусто
и безысходно… Поступает знак,
что кушать, хоть и подано, да рано…
Понять бы – что же вышло-то не так…
И надо заменить прокладки в кранах.
6.
Бездорожье. Бездорожица.
Дураками путь проложен.
В лужах тучи строят рожицы,
а асфальт пробитый – рожи,
и на все четыре стороны –
перепутица, беспутье.
Перелётный зонтик здорово
головой по ветру крутит,
в небо спицами таращится,
вырывается на волю.
Перебьётся. Переплачется.
Капли - звоном колоколен,
и крутой тропой нехоженой
дождь слепой ведёт по следу.
Как придётся. Как положено –
до победы беды, беды…
7.
У ночи не хватает нот на фугу –
бессонницей приблизилась к лицу
и бросилась по замкнутому кругу –
по транспортному третьему кольцу.
По городу, из города, изломом
изогнутого струнами моста.
Прощалась с этим городом, но словно
держал, не отпуская, нотный стан,
огнями габаритными запутав
и дальними - разнузданно кружа…
Выстраивал по-своему, как будто
по нотам остриём карандаша.
Не вырваться… Бессонница кругами
петляет, повторяя пару нот,
и главных не хватает в этой гамме,
и круг не разорвать своими… Но
московской вечной песне "было-стало"
неважно, кто поёт - в конце концов,
ленивым воркованьем с пьедесталов
откроется Бульварное кольцо.
8.
Спит сиреневый бульвар –
детки, мамки на скамейке…
Миг – и дворник в тюбетейке
на метле прогарцевал.
А за ним пошли толпой –
и не тени, и не люди:
каждый третий ликом чуден,
а второй – хорош собой.
Не по-здешнему галдят…
Рассчитались… Ворон смотрит
на идущих строем по три,
серых в яблоки галчат.
Чёрный ворон. Вороной.
Прошагал неторопливо.
Облака пошли с отрывом
черепаховой волной...
Три синицы, пять грачей
пронеслись чудной когортой,
во главе - сорока гордо.
Всё всерьёз, без мелочей…
Лишь бродяга воробей,
необъезженный немного,
ковылял ни с кем не в ногу
и разглядывал людей.
И конечно, проморгал –
прозевал и прочирикал,
как пронёсся дворник с криком,
всех размёл и разогнал.
9.
Свет в кафе у перекрёстка…
Греет мысли чашка кофе.
В окнах тени ходят просто –
изменив анфас на профиль.
И висит в оконной раме
репродукция прохожих.
Может, каждый многогранен
и единственен, быть может,
только здесь всё одномерно –
кофе в чашке, сахар в ложке…
Придорожная таверна
упрощает всё немножко.
Были мысли – стали песни,
мир свернулся без движенья,
и не думать просто, если
стать оконным отраженьем,
для прохожих – силуэтом,
невидимкой – для кого-то...
Для себя - почти поэтом,
опоздавшим на работу.
10.
Левее от фонарного столба
и справа от бочонка с рыжим квасом
свернуть туда, где не слышна толпа
и сытый дух московский, дух колбасный.
Вперёд, пока есть силы… Там, пыля,
девчушка жмёт размеренно педали…
А дальше - лес и поле… Нет, поля –
куда ни посмотреть: поля и дали.
И бабушкин, на пять окошек, дом.
А может быть, - всех бабушек на свете…
Там дед стучит усердно молотком –
как все деды, за каждый гвоздь в ответе.
И всё взаправду, и наоборот,
и есть чулан, где прячутся потери...
Там домовой за печкою живёт.
Он может быть, сейчас в меня не верит.
.
