Расступаются травы, волнисто рисуя тропы.
Злую птицу на ниточке прячет в груди Маша,
Ощущая плечами отрезанных кос тяжесть.
Ей бы в лес, что хранит её, но сохранить не может.
Ведь у Маши лишь птица в груди, ничего нет больше.
Небо настежь распахнуто, звезды текут мутно.
Ей бы в лес, только путь сквозь сырую траву путан.
Заблудиться бы в чаще, исчезнуть, пропасть бесследно.
С волдырями крапивными, содранной в кровь коленкой,
Босоногой и легкой, пропахшей густым светом,
Беззащитно уткнуться в живое тепло лета,
В рыже — бурое в десять обхватов медвежье брюхо.
Ведь у Маши в душе, как в берлоге, темно и глухо.
Пожалеет косматый медведь, запоёт громко:
“У лисицы боли, у медведя боли, волка…”
Но отцвёл горицвет, став пыльцою на пальцах Маши.
Лопнул шарик воздушный и змей улетел бумажный.
Ей бы в лес в синем платьице ситцевом. Лес лечит.
Птица злится, но нитка медвежьей любви крепче.
Ночь вольётся в окно, нестерпимо подкатит к горлу.
Закрываясь ладонями, Маша заплачет в голос.
И почудится ей, будто старый медведь воет:
“У лисицы боли, у медведя боли, волка…”