Я вошел в кладбищенские ворота на широкую главную аллею, уходившую в даль. Тут она достигала размеров проспекта и, во все стороны как ручейки от нее отходили улицы, дающие в свою очередь начало дорожкам. Ясный, теплый летний день, чистый прозрачный воздух укладывали во внутреннем состоянии все по местам, очищали восприятие. Ничуть не жарко, не душно, но тепло. Белые мраморные памятники и надгробия разнообразнейших конфигураций простирались сплошным ковром на три стороны света. Я уже успел выучить формы, имена, годы жизни многих по всему пути следования; а он предстоял немалый. Эти вешки проторенной дорожки встречались постоянно, через примерно равные промежутки времени; и если бы не они, то в разливанном море похожих друг на друга мемориев я заблудился бы. Правильные очертания параллелепипедов с барельефами оттененных позолотой, вензелями, бронзовые крылатые ангелы, женские фигуры в платках, или целые мавзолеи, причудливые эпитафии развлекали глаза.
Десять утра. До конечного пункта пять часов ходьбы; к трем по полудни я там буду и, сразу назад. При сохранении ритма к восьми доберусь до ворот. Это очень важно, потому что когда начнет темнеть, меня охватит ужас. В запасе два часа до десяти, в июне темнеет поздно, но все равно тревожно. Долгая практика приучила соизмерять время с надгробиями; в одиннадцать увижу Лисова 1905-1972 годов, в двенадцать Диму Вдовина 1972-1977 годов; в час хорошо бы дойти до Артюховой. Поворотная плита С.И. Роготков 42-81. Память уже хранит состояние усталости соответствующее времени и месту, это и позволяет корректировать скорость. Целых десять часов я буду, находится в мире мертвых без помощи, и рассчитывать только на себя. Споткнуться, вывихнуть ногу, замешкаться, - бросает в дрожь только при одной мысли ночного одиночества тут. Движения отмерены, тщательно прослежены, я весь внимание, осторожность, бдительность.
Когда дохожу до Роготкова, то часто сразу поворачиваю назад и отдыхаю посередине пути, но иногда минут на десять сажусь на его могилу и смотрю в нехоженую даль, как смотрели, наверное, Колумб и Кортес в американские джунгли, впервые сойдя на берег. В эти моменты бывает холодок опасности человека ходящего по краю крыши высотного дома. За не пересекаемой еще чертой в пределах видимости тоже успели примелькаться имена, даты, формы. Иногда подмывает пройти еще немного, уж слишком часто сняться эти загадочные памятники все в одном и том же ракурсе, своеобычной расцветки. Обычно настроение у меня в дороге хорошее, я сам себе рассказываю, что ни будь интересное, мечтаю или размышляю. Много умственной работы можно сделать за десять часов.
В нескольких километрах от моего тракта находится место новых захоронений; там запросто можно наткнуться на “осуждение”, этот отвратительный обряд презрения, когда умершего обвиненного в моральном проступке не закапывают в землю, а кладут на надгробие. Никогда не забуду детских воспоминаний посещения одной нашей родственницы. Её обвинили в аборте, а было ей лет двадцать пять-двадцать девять. Родители не рискнули плюнуть на общественное мнение. Так и ходили мы на кладбище всем нашим многочисленным семейным кланом много раз, а она все лежала в черной юбке до колен, черной блузке, ботинках, в черном или темно-синем платке. Поначалу было еще видно, что это молодая женщина, как говорили, сам я избегал смотреть, но уже на девятый день творилось непойми что. Даже при сильном ветре сладковатая вонь просто душила. Ближайшим же родичам вменялось обмывать, прибирать тело, потом целовать. Веселая была женщина, добрая, совсем не заслуживала такого обращения. Эта сцена ассоциируется у меня с плотами висельников Екатерины Великой, плывущими по Волге; казненных пугачёвцев подвешивали за ребра на железные крючья и так умирали они, гнили с высоты своих перекладин взирая на берега величественной реки, постепенно достигая Каспийского моря. Слава богу, здесь уже нет риска, налететь на такую мерзость.
Меня мучает некое твердое чувство связанности мышления; будто бы двигательные усилия по перемещению отражаются на понимании и, передвигаясь, я постигаю. У меня постоянное чувство, как будто я чего-то не понимаю, и я стараюсь, изо всех сил стараюсь понять. А для этого мне нужно ходить, каждый день совершать этот маршрут, каждый день добавлять каплю выработанного в ходьбе фермента осознания. И каждый день я вижу ранним или поздним утром, примелькавшиеся кладбищенские ворота, и это становиться таким естественным и однообразным как дыхание. Перестаешь замечать; делаешь и вдруг замечаешь что делаешь. Но иногда что-то случается, что-то меняется, механизм проворачивается, выдавая совершенно новый узор. Я вдруг оказываюсь перед кладбищенским прутяным металлическим забором в начале ночи; освещены только виднеющиеся вдали ворота и забор. Свет забирает немного пространства, ближайшие ряды могил и непонятная сила тянет в мертвый мрак. Я возмущаюсь, я протестую, не зная кому, “это не по правилам, мы так не договаривались”. Действие силы ощущается, словно на мне металлическая одежда и громадный невидимый магнит, в котором то прибавляют мощности, то убавляют потихоньку сдвигает меня с места. Обувь скользит по асфальту, упирается в бордюры, но неспособна сопротивляться. Я даже знаю, что ляг я на асфальт и прижмись к высокому бордюру телом, все равно магнит, усилив мощность, изменив пространственное положение способен втянуть меня в царство мертвых перышком. Единственная защита – дискуссия с невидимым “некто”; он откликается ослаблением силы, размышляет над сказанным мною. А я чувствую изредка его категорические решения втянуть меня; в голове начинается мозговой штурм, подискивание доводов, оттягивание времени. Время играет серьезную роль; если его затянуть, можно легко отделаться, замотать, отвлечь, уговорить. До сих пор “ему” удавалось дотянуть меня до восьмого ряда, и я быстро выбегал снова за ограду.
Однажды “он” выбрал другой путь, - я оказывался у могилы Роготкова в семь вечера. Низкое солнце уже красило розовым киселем небо, а в воздухе обонялась влажная прохлада. “Он”, сделав дело, отключился; просить уже было бесполезно. Оставалось взять себя в руки и использовать оставшееся светлое время, поставив рекорд скорости. И уже на всем скаку своей рыси по узкой тропинке я заметил новый подвох. Все могилы в поле зрения, во все стороны, были разворочены бомбежкой, разворошены, выпотрошены явив глазам унылое содержание. Во вспаханной воронками земле виднелся домашний хлам: россыпи виниловых пластинок, связки, пачки бумаг, детских книжек, распавшихся коробок с детскими настольными играми, старые поношенные тряпки бывшие когда-то одеждой, письменные принадлежности, ни разу не надутые воздушные шарики, безногие, безрукие куклы, медведи, побитая и целая столовая фарфоровая посуда, и бог знает что еще. Можно было разглядеть изредка раскрытые альбомы с фотографиями и лица на них, тапки, открытки, старые письма, электрические лампочки. Я летел на всех парусах, заклиная солнце подождать. Нигде не встречались человеческие останки, но я боялся присматриваться, потому что знал, что они есть, просто случайно присыпаны, прикрыты.
И в этот самый момент я начинаю понимать, что вижу сон, странный сон. С пробуждением на меня нисходит понимание абсурдности виденных грез, я постепенно возвращаюсь к действительности, можно сличить, проследить контраст.
С возвращением в нормальное состояние представление о мире возникает как система, сразу во всех аспектах, выработанное привычкой; она повторяет сама себя для себя, чтобы напомниться. Дома и квартиры в наших городах спланированы так, чтобы повторять автоматические камеры хранения на вокзалах. Когда кто-то умирает, его замуровывают в комнате собственной квартиры, если в ней больше одной комнаты. Если квартира однокомнатна, а семья исчисляется несколькими людьми, – все остальные выселяются. Приходится развивать высокие темпы строительства, чтобы компенсировать сокращение площадей. Иногда даже четырех-пяти-комнатные квартиры состоят всего из одной комнаты; причем в заложенных комнатах могут лежать абсолютно чужие друг другу люди. На каждой такой двери висят надгробные надписи, и родственники имеют право навещать покойных в любое время и как угодно долго. Единственное что может закрыть доступ, это новое захоронение. Два раза в год проходят траурные шествия по главным улицам городов, под звуки похоронных маршей люди встречают весну или праздник урожая. Гроб, возглавляющий шествие символизирующий смерть зимы, или собранного зерна участники процессии, одетые во все черное, скорбно, иногда сотрясаясь рыданиями, провожают до ворот крематория, играющего роль храма. Новый Год традиция предписывает встречать в погребах, лучше всего с земляными стенами, или комнатах, стены которых оклеены фотообоями изображающими края могилы. На выбор можно взять глинистую, песчаную, черноземную почву. На широких столах лежат участники празднеств, принимая пищу подобно древним грекам или римлянам. Символ веры – деревянный крест, распятый на деревянном же кресте большего размера; прибитый двумя гвоздями он, словно провисает на руках – на гибкой горизонтальной перекладине, и словно свешивается голова – наклоненная верхняя часть вертикальной перекладины.
Момент пробуждения всегда неприятен, постоянно возникает мысль: “почему у меня не так много денег, чтобы вставать, когда хочется”. Но это только в первую минуту; стоит встать, как уже не пугает жара или вьюга на дворе. Я выполнил утренний туалет не потревожив сон жены, позавтракал и, хлопнув входной дверью с прибитым траурным венком отправился на службу. На улицах, как всегда был глубокий сумрак, небо стояло так низко, что казалось можно достать рукой. В слякоти улиц быстро промокала обувь, на газонах и в оврагах поблескивали скользкие чешуйчатые кольца змей разной величины; самые гигантские были, как правило, или зарыты или присыпаны землей. Неопытный пешеход вздумавший сойти с тротуара пошел бы по участкам свободным от клубков “гремучек” и кобр и, сразу же оказался бы в кольцах библейского змея. Однажды, оступившись, чуть было не скатился вниз. Обычный день, стандартная работа: утренний обход, две кишечно-полостные операции; в операционной тоже по углам лежали змеи.
Вечером пошли с женой в гости к друзьям, “обмывать ножки” их второго ребенка: открытая дверь, множество обуви, верхней одежды на вешалках, стульях; заплаканная мать принимает тихие соболезнования; дюжина близких родственниц убирает стол и накрывает его для вновь прибывших. Кушаем молча, выпиваем не чокаясь. Из соседней комнаты доносится победный радостный крик новорожденного; его фотография в траурной рамке стоит на телевизоре. Рядом стакан водки с куском хлеба на нем. Мой друг, Виктор Иванович Ланцов сел напротив.
- Да, нелепая случайность, - говорю я скорбно стандартный набор фраз, - ты должен понять, что все было сделано, чтобы этого избежать. И если это все же случилось, то тебе не в чем себя упрекнуть.
- Я все понимаю, сам говорю такие слова, но та пустота, которую он внес своим появлением ни чем не может быть заполнена. Конечно, пройдет время, рана зарастет, забудется, другие дела вытеснят мысли о нем, но от этого сейчас не легче.
По осунувшемуся бледноватому лицу, глухому голосу видно, как ему, в самом деле, тяжело. – Когда Соня его кормила полчаса назад я все думал: “почему, ну почему это случилось именно со мной”. Разве мне не хватит первого ребенка? – Моя рука, протянувшись через стол, крепко стиснула его руку.
Потом курили на площадке, слушая надрывающиеся звуки акустических систем этажом выше, там шумно праздновали поминки. Судя по толпам гостей запрудившим лестницу, у них шел процесс “выкупания” покойника. Что-то в таком соседстве было непристойное, извращенное, да и вся жизнь показалась глупой. Вспомнился странный сон: как это омерзительно и противно человеческой природе хоронить людей на специально отведенной территории, вдали от живых! Все из чего мы состоим смертно, что ж стесняться, отворачиваться, зажимая нос. Нужно внести смерть в жизнь, видеть в ней избавление от земных страданий, от вечного кручения в колесе одуряющего однообразием. Жизнь – вечный праздник смерти в любом смысле; рождение – казнь, длящаяся всю жизнь.
Солнце давно закатилось за горизонт, но ее графити, еще сияли свежими красками подчеркивая прекрасный вкус. Летние зори нежны и прекрасны, они надолго, на час переживают своего создателя; и даже выцветя дают отголоски света. После беспримерного марафона я, мокрый и счастливый уже видел кладбищенские ворота; остатков сил уж точно хватит. Успел. Фантазия - страшная сила; завлекательная история способна примирить с любыми трудностями, и эта сказка сочиненная сегодня для себя вполне удалась. Время пролетело стрелой.
Завтра, послезавтра, каждый день мне придется снова совершать этот маршрут, но меня это не пугает. Я не знаю, зачем я это делаю, и стоит ли тратить усилия, это вопрос не моей компетенции. Придумает “сила” что-нибудь новое, - буду выкручиваться. Смысл жизни в движении. А цель…? Она непостижима; дойду – пойму. Но, скорее всего не пойму никогда, как не понял еще никто.
Олег Поливанов