Город назывался Лесноград, Тишинбург, Грибнолянск, Солнечнопруйск, Снегозаваляйск. Пятиэтажные, похожие друг на друга, как оловянные солдатики, дома стояли, окаймленные двумя параллельно идущими проспектами, один имени отечественного основателя великих вождей, другой имени вождя иноземного.
Как хорошо и плотно сидел он в толстой раме лесов, за которыми, если гнать на машине по шоссе, начинаются бесконечные, рыжие поля!
Утро разбрасывало солнечные арабески, где большими площадями, где разрозненными фрагментами природной утвари. Злые лучи скользили с восторженным визгом, как купающиеся по мокрой горке в воду, по улицам и дорожкам, расписываясь золотом на размягченном асфальте. Стадо облачков, разбредшись по синему лугу, мирно щипало небесную травку, пока к середине дня небесный пастух не перемещался в центр, где занимал верховное место властелина мира, являя всем беспредельную силу и славу. Когда же он склонялся, утомленный своими каждодневными обязанностями, озаряясь широким кокошником коммуникаций, да почему тот или этот молодой не здоровается с сидящими на лавочке. заката, и его щадящий взгляд посверкивал в кронах сосен, на тихие улочки выползал навозный жук, мусоровозка, собирать урожай продуктов жизнедеятельности человека. С колодезным звуком о его роговицу выколачивали свои оцинкованные корзины, отбивая прилипшие ко дну очистки, человеки. Это было ежедневное шоу для одиноких старух, выносивших мусор за три четверти часа до его (жука) появления. Сбиваясь в ячейки, шорохом они устраивали сонные диспуты на темы внутри склепной, покойницкой жизни. У кого какой страшный паучище вылез в клозете из
Жизнь здесь била “мощным ключом” парализованного старца. Полтора кинотеатра, в которых в неделю шли три-четыре фильма, и голубой телевизионный глаз, высвечивающий столько же программ вещания, составляли фейерверк, которым тешились граждане помимо огородных и ягодно-грибных удовольствий.
Поговаривают, что началось все с волжских пиратов, грабивших царские струги, и уходивших по впадающей в Волгу речке Черемшан, на свою стоянку. К царствованию матушки Екатерины 2, поселение имело уже официальный статус Мелекесского посада. Где-то на рубеже низвержения царской фамилии, в революционных событиях, посад дорос до размеров города. Несколько улиц с каменными домами, архитектуры конца девятнадцатого века, назывались его центром. Здание городской управы стояло напротив гостиницы, - через площадь. Неподалеку располагалась церковь и две архитектурные достопримечательности: дом мукомольного фабриканта Маркова и театр, - особняки, вызывающие в памяти дворцовые формы. К ним лепились деревянные, резные дома купцов второй и третьей гильдии, а еще дальше - “халупные разливы” мещан.
В семнадцатом году пришли, скрипящие кожей комиссары с наганами и освободили господ от их собственности, стерли с лица земли церковь. В огненный период гражданской войны много известных людей перебывало тут. Кровавый командарм Тухачевский орал перед массами с балкона того самого театра, Чапаев ночевал в каком-то доме Мелекесского района, еще не будучи, знаменит. Вроде как был позабытый историей Троцкий. Серафимович оставил запись в дневнике о заснеженном полустанке. Первые местные коммунисты могли гордиться тем, что в какой-то сотне километров, на высоком берегу Волги красовался Симбирск – родина вождя мирового пролетариата. Ощутимые изменения в новейший период истории произошли несколько десятилетий спустя, когда на главной площади установили каменного великого земляка, - отечественного вождя, а также открыли несколько зон заключения строго и обычных режимов, и колонию для несовершеннолетних. По закону, отбывшим наказание лицам, прописка была разрешена только в небольшом перечне населенных пунктов страны. Так, что сложился хорошо налаженный конвейер: человек, отбывший срок выходил, тут же селился, совершал новое правонарушение, снова садился, снова выходил и т.д. Целые династия произрастали на этой почве, отец передавал сыну приобретенные навыки. Ходили слухи, что в местах компактного проживания вышеперечисленных высоко квалифицированных кадров, человеческая жизнь стоила ящик водки. В начале шестидесятых случилось для жителей большое событие. На высочайшем уровне было принято решение строить в городе НИИ атомных кастрюль, – кузницу ядерного щита и меча. Для этой цели разбили на отшибе новый городок, назвав его социалистическим. Все там было относительно современное и чистое. Понаехала образованщина; куда не ткни выпускник ВУЗа. Устроила себе “немецкую слободу”. Вырубила в лесу пространство, перегородила речушку, создала озеро. Песочек, лодочки, лавочки! Спецпитание, спецснабжение по бросовым ценам, в то время, когда в обычных магазинах только тараканы на витринах! Ходила в походы, бренчала на гитарах и тем весьма раздражала местных. Пацаны не могли сдержать гнева, когда встречала на улице какого-нибудь опрятного сынка с умными глазами. – Ты из бэрозово рошшы? Или не из бэрозовы рошшы? – Вопрошали они, еще боясь спутать своего с приезжим. И если ответ был отрицательный, разбивали вдрызг эту интеллигентную морду.
В скорости населению пришлось пережить еще два внедрения: строительство автоагрегатного завода и чулочно-носочной фабрики имени Клары Цеткин (фамилия словно создана для грязных насмешек). Еще немного погодя, столичное начальство, почесав репу, решило переименовать город в честь болгарского революционера. Того, которого современные официальные источники называют прихвостнем Сталина и которого болгары в начале девяностых выкинули из мавзолея. Иноземного вождя.
Железнодорожный вокзал в царском стиле, речной порт и шоссе, были дорогами во внешний мир. Будучи проездом, знаменитый путешественник и телеведущий Ю.Сенкевич отозвался о своих впечатлениях стандартным комплиментом, говоримым везде и всегда знаменитостями, жадными до похвалы аборигенам: ”Не поймешь то ли город в лесу, то ли лес в городе”. Ходили слухи, что этот самый, - “тот, что в лесу”, - самый опрятный и чистый во всем Поволжье. Услышав такое, невольно приходит на ум вопрос: “Что же там за города, если этот лучший?”
Реальным центром являлась все же не Площадь Советов с каменным земляком, а городской рынок, дореволюционный и ветхий как все остальное. При входе, подобно архангелу Гавриилу, посетителей встречал сидящий в грязи инвалид с шапкой-ушанкой. В ушанке блестела медь, а на лице несчастного трехдневная щетина и короста беспробудного пьянства. Проходя между рядами товаров, поэтическое сознание рождало образ молодого, красивого тела, одетого в рубища. Рубища – антураж, а тело – плоды природы: огурцы, помидоры, грибы. Природа постоянно рождает красоту, у нее нет перерывов на развитие внутреннего содержания в ущерб внешнему. Поэтому, если смотреть мимо творения рук человеческих, всегда без труда отыскивается красота. Рынок шумит прибоем, толкутся граждане неустанно торгующиеся, щупающие, меряющие, прикидывают в головах цену и размер бюджета. Шумят пассажиры переполненных автобусов, площади, улицы воскресных паломничеств. Относительно тихо в это время только на кладбище. Но даже там нельзя найти отдохновения. Есть ли на свете, что-либо ужаснее, выброшенных на свалку искусственных венков и цветов, когда в кучу свалены полу отставшие от медной проволоки помятые, пластмассовые чашечки, траурные ленты с надписями. Заботливые родственники, вместе с выдерганной травой и прочим мусором сваливают эти отходы покойников, - иначе не скажешь, - по периметру кладбища. Получается этакая идеосинкрозия: отходы от уже умерших, но продолжающих выделять продукты жизнедеятельности. Даже место последнего упокоения, итог прожитой жизни несет на себе печать эгоистичности. Усопшие стремятся отгородиться друг от друга крохотными оградками, выделиться вычурными памятниками, словно они, как живые, болеют тщеславием. Железо ржавеет, монументы накреняются, территория ограды зарастает травой. Так смерть незаметно проникает в наши души. Блистают только обелиски “аристократии”. На лучших местах, под черным гранитом с выбитым по нему золотом покоятся директора магазинов, партийные и советские работники. Они хорошо сделали, оставив потомкам увековеченные имена казнокрадов и иуд. Приходи и читай. Думай: ”Вот как надо воровать и торговать своей совестью, чтобы так летать”. Впрочем, просто лежать под заурядной плитой - тоже хорошего мало. Свалки цветов и еда: яичко, хлеб, кусок пирога, оставленные на специальном столике у могилы, это вещи одного порядка. К ним, конечно можно привыкнуть, как есть в морге, но придется отупеть. Когда же, приезжая в “родительский день” в марте, помимо всего перечисленного встречаем там из-под только вскрывшегося снега груду собачьих трупов, неизвестно кем привезенных и выброшенных, возникает желание вообще больше никогда ни приходить на это страшное место.
Но стоит выглянуть солнышку, пригреть летним лучам, как вселенская радость снова берет нас в свои объятия. Дрожит осиновый листок, через маленький просвет в густой чаще пробивается луч. Он высвечивает зеленые ребрышки, а в момент отклонения листа бьет в глаз, рябит. Ежик ползет по своим делам, и если его потревожить он может часами лежать, свернувшись, не торопясь, не скучая. Только человеку по плечу создать тоску, страх, омерзение.
Город – живой организм, как дерево или животное. Люди в нем химические вещества постоянно поступающие и выводящиеся. Они не задерживаются, в течение нескольких лет полностью заменяясь. Сохраняется внешняя форма, растущая, дифференцирующаяся. Пришел я в мир, заработал на квартиру, дом, машину, умер. Вошла в организм молекула углерода заняла на время место в структуре и удалилась. Однако, как захватывающе интересно бродить по улочкам, скверикам, смотреть на проходящих мужчин, женщин, бездомного кота, воробья купающегося в песке и быть при этом молекулой! Углерод нашел подосиновик и сварит себе сегодня грибной суп. Углерод чешет урчащего котенка, ловит на кусте бабочку – шоколадницу. Ложатся на эти маленькие радости пески времени, проносятся полетом пчелы тысячелетия. Появляется археолог и раскапывает, извлекает обломки. Где же жизнь маленького, скромного углерода любившего котят и почтовые марки? Где же жизнь остальных углеродов? То, что осталось: дома, улицы и есть город, есть жизнь?