Я накрыт тканью, как старый телевизор у пенсионерки. Я в кресле у парикмахера, и моя голова — отдельно от тела, которое сегодня отдыхает и позволяет голове обновить на себе стрижку.
Серджио весело вжикает ножницами, отсекая лишнее, откидывая кончики волос, впитавшие пыль, дым, ароматы разврата и блеск вечеринок. Мой мастер не замолкает ни на секунду, рассказывая новости о себе, о своей любимой жене и продолжающемся целую вечность ремонте. За окнами парикмахерской льёт дождь, улица 1 Мая наводнена людьми, прыгающими через лужи и прячущимися под траурного цвета зонтиками.
Парикмахер рассказывает очередной анекдот из своей жизни и весело смеётся. Человек из книжки с пожелтевшими листками, герой не нашего времени, имеющий талант расположить к себе любого клиента и не потерять при всей своей болтовне в качестве и в форме результата…
…Сегодняшним утром мне жутко захотелось грибов. Да, именно грибов! Причём не недоразвитых опят с листьями, сучками и пеньками производства колхоза имени Борьбы с пьянством, угасающего где-то на Волыни, — а домашних грибочков в пузатой банке, щедро пересыпанных перцем и залитых тёщиным маринадом под крышку.
«Таврия» — разочаровала. Пластмассовые шампиньоны польских крестьян не вдохновили. Пришлось отправиться на рынки.
Блуждания дали результат через три рынка и час потерянного времени. Потрясающие лисички я отложил на вечер, задумав перемешать их с квашеной капустой, купленной в Александровке за мостом и с мочёными яблочками из Большой Долины…
…От гастрономических раздумий меня отвлёк телефон, надоедливо вибрирующий в кармане.
— Да?!
— Привет, зайчик!
Да уж, вот кто-кто, а он — всегда некстати. Мой нанятый посредник и прилепившийся пиявкой сутенёр — Андрэ. Людям моего образа жизни и деятельности трудно без таких пронырливых мужичков-середнячков, добросовестно помогающих тебе не протянуть ноги с голоду, и, не дай Бог, разбогатеть. Конечно, можно и не пользоваться их услугами, но кто ты будешь завтра? Никто — и причём обосраный с ног до головы так, что от тебя будут шарахаться не только клиенты, но даже бомжи, дерущиеся у мусорника за старое подранное пальто.
— Не называй меня зайчиком, Андрэ! Ты же знаешь, что я это не люблю!!
— Зайчик, не напрягайся, дыши носом, рыба ты моя золотая! Так, короче, слушай сюда: быстренько бери свои стройные ножки в ручки и чеши под «Кемпински». Будь там, слева от входа, ровно в 15:00! (он так выговорил это «ноль-ноль», будто выдал мне грандиозный аванс, скотина!). Ты кстати, не забыл про свой должок, зая? Я не питаюсь воздухом, дорогой! Не забывай о своём Андрэ!
Он заржал так, что пришлось отодвинуть трубку от уха. Серджио оставил стрижку:
— Кто там тебя уже хочет?
— Ладно, Серёжа, давай заканчивать! Все меня хотят…
— А красить когда будем? — удивился мастер.
— Запиши меня на следующую смену.
Получив от своего «агента» дополнительные инструкции, я потыкал по кнопочкам телефона, вызывая такси.
Не будет отдыха у меня сегодня. Ну и не надо! Скоро предстоит поездка в «Шторм», массаж, сауна и прочее, не лишенное приятности. Это я — о лечебном чае, хорошо успокаивающем нервы и пробуждающем к повышенному тонусу всё остальное.
15 ноября. Вторник. 15:00
Стою под «Одесса-Кемпински». Ветер нахально прорывается в рукава куртки, выскакивая из-за шиворота и унося с собой тепло моего тела. Я одет в спортивные штаны, лёгкую куртку «Найк», кроссы на ногах, на голове — бандана. Такой себе спортсмен-тинэйджер.
Имидж — ничто, желание клиента — всё! И ко всему — в ушах наушники цифрового плеера, в которых гукает басами и нарезает гитарные соло «Раммштайн». Плеер — отсебятина, но не портящая образ…
…Ну и долго мне тут тусить? Ветер налетает с моря, порыв за порывом. Слава Богу, хоть дождь закончился! Мачты яхт, привязанных к причалу у Морвокзала, качаются маятниками, отмеривая уходящее время.
— Алекс?
Не таким представлял я себе клиента. И слегка удивлён.
— Да. А вы — Вальдемар?
Я и отвечаю, и спрашиваю по-русски, хотя думал, что придётся изъясняться по-английски, напрягая извилины и подбирая правильные глаголы.
— Давай лучше на ты, хорошо?
На Вальдемаре — дорогой плащ, под которым виден пиджак и безукоризненный галстучный узел. Он улыбается. Так он немец или нет?
Словно прочитав мои мысли, он, будто извиняясь, говорит:
— Вообще-то меня родители Володей назвали. И до двадцати лет я жил в Киеве. Это потом наша семья эмигрировала в Германию. Дед был из поволжских немцев, бабка тоже. Мы поселились в Гамбурге, знаешь, есть такой город и порт на Балтике?..
Знаю, знаю… Читал, но не бывал в Германии никогда.
Неправильный немец какой-то. Мелет языком, как депутат. Как будто я его о чём-то спрашивал?! И вижу: млеет от меня, как хохол при виде сала. Только не облизывает разве что…
Ему явно нет и тридцати, почти ровесник, однако.
— …И потом я устроился в крупную судоходную компанию, — продолжает мой визави, — и занялся карьерой…
Стройный, элегантный, пахнущий не польской рыгаловкой в красивой упаковке, а настоящим «Фаренгейтом». Симпатичный блондин. Я представлял себе рыжего коротышку в очках. С пивным пузом, полным баварских сосисок и с булькающими в нём литрухами пива.
— И что дальше?
Мне холодно стоять на ветру и слушать его исповедь. Для этого есть более подходящие места, с камином и негромкой музыкой впридачу.
— Теперь я директор компании по заграничным филиалам. В Одессе по делам.
— Я не про это, Владимир! Дальше что будем делать? Стоять на холодном ветру и зябнуть? Или у ...ТЕБЯ есть варианты поуютнее?
Запинаюсь на слове «тебя», сегодня у меня просто день сюрпризов, сам себе удивляюсь…
Мы поднимаемся в его номер в этой грандиозной гостинице, взметнувшейся вверх стеклянно-бетонным прямоугольником, царапающим одесское небо. Дюк Ришелье на бульваре вверху почти вровень с нами, и я представляю себе сорвиголову-канатоходца, протянувшего канат и бредущего по нему, сохраняя равновесие на огромной высоте. Стоя возле огромного окна и раскинув руки в стороны, я зажмуриваюсь. Люблю высоту, а точнее – то чувство в кончиках пальцев ног, что появляется, когда заглядываешь в пропасть.
Вальдемар-Владимир подходит ко мне сзади и обнимает меня, положив подбородок мне на плечо, а руки отправив гулять по телу.
— Любуешься видом из окна? — он массирует, мнёт и поглаживает ширинку, отчего болт начинает набухать и оттягивать ткань спортивных штанов. Я молчу, по-прежнему стоя с закрытыми глазами.
— И что ты слушаешь? — он аккуратно забирает один наушник и прислушивается. — А-а, песни с исторической родины! Ты любишь «Раммштайн»?
Он дышит мне в свободное от арийского гитарного драйва ухо и начинает влажным кончиком языка вылизывать мою шею.
— А что любишь ты? — спрашиваю я.
Его язык — как паутина, клейкой массой накрывающая сознание, как тёплый зёв удава, заглатывающего кролика, что не выдержал дуэли взглядов.
— Я люблю твоё тело. И твой кол. И хочу, чтобы ты воткнул мне его как можно глубже, и трахал меня как можно дольше.
Он конкретен и точен в формулировках.
Владимир обходит меня и опускается на колени. Схватив зубами шнурок на моих спортивных брюках, он дёргает его, развязывая узел и мотая головой, как шакал, отрывающий кусок плоти от туши упавшего животного.
Мой партнёр сейчас — как миссионер в джунглях, на коленях перед походным алтарём. Я его Бог на эту минуту, на этот час удовлетворения его веры перед вратами благодати.
Он стаскивает с меня «боксёры» рывком, так что трещит тонкая ткань, и пуговицы весело прыгают по полу гостиничного «люкса».
Срывает с меня одежды, будто марлевый кокон с мумии фараона, добираясь до тела и пробуя его на вкус.
Владимир делает всё с закрытыми глазами, как по памяти. Я чувствую, что он не страдает склерозом, он даже виртуозен в некоторых нотах, и в своих губах — как трубач, заново исследующий ртом мундштук, что сохранил запах исполнения другим музыкантом...
Его руки сильно стискивают мои бёдра. И ходят по ним, как зэки на прогулке — по кругу, по плавному распорядку, отмеряя точное количество шагов по моей коже. Владимир массирует мне просак. Я чувствую, что уже подхожу к пределу, за которым — только медленно выкуренная сигарета и моя голая задница на фоне окна, портящая вид на Воронцовский маяк. И будущий вопрос в глазах человека, который вберёт в себя мой генетический код в жидком виде, и не испытает ужаса рождения, и не узнает о моём страхе смерти…
…Взобравшись на пик Килиманджаро, я зажмуриваюсь и до скрипа стискиваю зубы от невероятной белизны, растекающейся снежными полями в моих глазах. Я слепну и глохну, в секундном беспамятстве непроизвольно сильно надавливая на голову Владимира. Он хрипит, отшатываясь от моего торса, и — словно тающий снег медленно стекает по его лицу. Владимир вскакивает и бежит в ванную, борясь с приступами рвоты. Там его буквально выворачивает.
Я иду за ним, забираюсь с ногами на биде и смотрю на Владимира сочувствующе:
— Мне говорили, что я горький на вкус, но не думал, что до такой степени. Извини…
Владимир испуганно оглядывается:
— Нет, дело не в этом. Сильно глубоко ты задвинул. Чуть не подавился. Ох, чёрт возьми!
Он садится на унитаз и трёт красные глаза. Потом смывает рвоту.
Я сижу на биде. Сижу на корточках, как школьник за углом гимназии на улице Шевченко, и курю, наблюдая за белой каплей на своём конце.
Она не уменьшается и не увеличивается. Белое с красным вообще смотрится потрясающе: бело-красные шарфы болельщиков; белые розы в красной фольге кумиру от поклонниц; швейцарский крест на радость олигархам; красные розы невесты в ослепительном платье, бросающей букет, как гранату; расстрелянная в феврале революция с красными флагами и снег, досыта нахлебавшийся крови…
…Владимир забирает каплю себе. Она дрожит у него на подушечке пальца жемчужиной с белёсыми разводами. Облизнув палец, он тянется ко мне. Остальные капли свисают с его арийского подбородка и быстро остывают. Мой партнёр вытирает лицо тонкими пальцами, после этого смазывая дыру любрикантом тайского производства. И вообще — это не любрикант, а масло для секс-массажа или фист-факинга. Он мне явно льстит, несмотря на мой двадцатник...
...А он смотрит. Впился взглядом, лежит на спине, задрав вверх чуть поросшие светлым волосом ноги, придерживая их руками, отчего напоминает мне домашний стул, перевёрнутый кверху ножками во время уборки. И сам Вальдемар — как предмет мебели, я могу двигать его куда захочу (его оплачиваемая прихоть!) и заправить по самые яйца до судорог.
Натянув презик, медленно вползаю на полную катушку. Сухо. Он дёргает себе и гладит, то убыстряя, то замедляя, будто барахлящий карбюратор — подпитывая новый мотор в энергии движения. Тяжёлый танк в моём лице утюжит окоп с фашистами, севшими перекурить по завершении войны. Это как месть за предков, за мои чёртовы славянские корни, за выживание в стране, где только умалишённому невозможно сойти с ума более, чем уже есть. И месть длится долго. Тягуче и рывками, когда он особенно громко охает. Медленно и самоуверенно, как стон, зависающий на полпути при перекрытом кислороде, или как недодутый шарик на выпускном балу, взлетевший невысоко, и потому убитый ногтем медалистки.
Кончив, я стягиваю резинку и кидаю её, полную моих «соплей», в пепельницу. Пусть валяется там. Не люблю запаха окурков, своих ног и жареной рыбы. Рыбу — нафиг с пляжа, носки — в стиралку, окурки — в унитаз. Слил и забыл. Всё. Полчаса на отдых. Лежу…
…Лижет. Мои яйца опять начинают опухать. И в голове снова включается счётчик на то, сколько мне клиент должен будет доплатить. Ещё полчаса на трах. Я потею, как мышь. Я мокрый, и Там скоро вырастет волдырь от троекратного употребления почти насухо...
Спать. Спать! Спать!
Вальдемар опять здесь. Рядом совсем. Губы возле моего рта.
— Нет! — жёстко отталкиваю его я...
Не целуюсь с клиентами. Дело не в деньгах. Что? Ах, да, я про это говорил уже... Ладно…
Я ищу свои брюки. Не потому, что хочу уйти — мне вдруг становится холодно. А «хочу-нехочу» я прошёл как писатель Горький в своих университетах — только на панели. Там быстро лишаешься иллюзий и розовых очков. И сам превращаешься в иллюзию, подавая и продавая себя подороже. Всего себя…
Это, правда, не мой профиль. Не привлекает и не возбуждает. Или вопрос в цене?..
19 ноября. Суббота. 21:20
Мы идём по Приморскому бульвару. Очень тихо кругом. Вольдемар растерян, слишком привязался ко мне за эти дни, видимо.
Я нарочито груб, невпопад отвечаю на его вопросы и избегаю взгляда в глаза. Ему пора уезжать в Киев, а уже оттуда вылетать в Гамбург. Наш контракт окончен, оплачен и не может быть продлён. Я стал чуточку богаче — на сумму с тремя нулями в условных единицах. Единицах моего присутствия, отмерянных для этого человека от заката и до рассвета. Единицах сожжённых мостов, бегства моих рук. И частоты моего дыхания, когда его голова лежала на моей груди и в комнате с чуть приоткрытым окном пахло морем, солью и мужским потом…
...Мы подходим к мэрии. Его ждёт «мерин» с шофёром, и ему всего пять минут езды до вокзала.
— Ну ладно! — говорю я, оборачиваясь к нему и поправляя бандану. — Сколько там натикало?
Я беру Владимира за руку, чтобы посмотреть, который час. У него телячьи глаза. И, по-моему, на мокром месте…
— А?? Да-да! Мне, к сожалению, пора.
Он, словно спохватываясь, снимает с руки часы и отдаёт мне:
— Возьми! Это как гарантия того, что я вернусь! Возьми! Я приеду в январе, и мы вместе поедем ко мне домой, в Гамбург!
Ну да. Поедем.
И нажрёмся там гамбургеров от счастья, и будем трахаться в кабине самого большого портального крана до запотевания стёкол и выдоха без сил…
Я беру часы. Чёрт бы побрал Андрэ с такими клиентами! Мыльная опера, извращённая сказка про Золушку и Принца из другого мира, из другого измерения. Сейчас я превращусь в тыкву, растворюсь в тишине бульвара под тиканье дорогого механизма «Вашерон Константин», сунутого мне взяткой за красивые глаза и в оплату за мой механизм, работавший эти дни, как часы (хронометр я продам завтра же скупщику, баксов за 800 — нельзя наживаться на подарке!). Я потом уйду на другой уровень, выше он или ниже — неважно, сериальный анти-герой и засекреченный Том Круз в одном лице. А поезд «Одесса — Киев» укатит в сиреневую даль, унося ещё одного человека, оставившего здесь что-то нужное…
…Я стою возле памятника пушке у мэрии и смотрю на порт и его огни, качающиеся в темноте. Я не смотрю внутрь себя.
Я знаю, кто там.
Его зовут Алекс, и он трахается за деньги…
