Я помню три фрагмента своего малолетства. Первый: меня на салазках везут в детсад. Зима, мороз, раннее скрипучее утро. Вернее ночь, светятся редкие окна. Сугробы выше меня ростом. Я замотан в теплые одежды до неподвижности. Снег неумолимо хрумстит под мамиными валенками. Всякий шаг – приближение к садику, куда отчаянно неохота. Там шумные незнакомые дети, угрюмые воспитатели, кислая запеканка. И вареный лук в супе. И еще от тебя постоянно чего-то хотят.
Следующая картинка. Я сильно заболел: жар и ангина – ура. В горле острый камень, значит можно не есть. А главное – не идти в садик. И еще – баба Лера приехала! Бабушка жила в деревне, в трех часах езды от нас. И когда я болел, вызывалась срочной телеграммой. Я мечтал, чтоб она поселилась у нас насовсем. Но они с мамой не слишком ладили.
Бабушка знала секрет моей кормежки – гречневая каша с маслом. Все остальное в меня пихали силком и без успеха. Вижу, как она несет мне в постель миску теплой гречневой кашки. Я ем чайной ложечкой, горло саднит. Но как же это вкусно! После – чай с душицей и земляничным листом. А потом баба Лера кладет мне на голову сухую ладонь и поет колыбельные – все на один мотив. Особенно мне нравилась «котя, котенька, коток». Делалось уютно и сонно.
Когда бабу Леру хоронили, родственники по очереди целовали ее в лоб. Вернее, целовали бумажный ободок на голове. Мне хотелось уклониться, трудно было даже смотреть на бабушку. Тут меня посетила дикая идея. Вместо целования положить ей руку на лоб, как она мне в детстве. И спеть «котю, котеньку»... Вот бы родня ошалела. Я не посмел нарушить ритуал. От бабушки пахло нехорошо – чужим. Будто нечто кое-как напялило ее маску. Именно этого я боялся.
Третий эпизод. Отец перед сном читает мне книжку про Незнайку. Текст не везде понятен, однако, мне нравится слушать. Я не задаю вопросов. Но вот он закрывает книгу.
– Все, давай-ка спать.
– Пап, ну еще...
– Ну хорошо.
И он читает еще, стараясь не показывать усталости. Отец часто работал допоздна. Авиационные двигатели испытывали круглосуточно. И он в этих испытаниях, что-то там контролировал.
Наконец он сдается и тогда я отбираю книгу.
– Я буду читать сам!
– Читай. – улыбается отец.
Затем я, полусонно таращась в страницы, листаю книгу, изображаю чтение. Уверен, что родители подглядывали за мной. Я слышал тихие разговоры и смех за дверью. Может поэтому рано выучился читать.
Я думаю: отчего именно эти фрагменты сохранила моя память? Они все меньше кажутся мне пустыми или случайными. Может в них – сущность близких тогда людей? Бабушка кормит и поет. Отец читает. Мама двигает, везет. Действительно, отцу всегда хотелось, чтобы я много знал. Маме – чтобы я многого достиг. А бабушке – чтобы мне было хорошо. И если кто-то из них хоть отчасти преуспел, то это она. Баба Лера.
Сам отец невероятно много знал, хотя редко показывал это. Точно по китайской сентенции: знающий молчит, говорящий не знает. Информация была его тайным, странным удовольствием. Мне, допустим, безразлично, как называется красивый цветок. Полюбовался и славно. А отцу было не все равно. Иногда только – шутки ради – он угадывал по звуку, какой в небе самолет. Ну это профессия, ладно. Или по скрипичному пиликанью кухонного радио – что это третий концерт Сен-Санса. А потом ведущая объявляла: «Вы слушали третий концерт Сен-Санса для скрипки с оркестром си минор». И я понимал, что живу с инопланетянином. Помню, мама рассказала, как в бытность студентом, отец купил годичные абонементы в филармонию и оперный театр. Прослушал и запомнил весь репертуар. Весь. Просто так, для себя.
А мама не сделала карьеру, хотя желание и шансы у нее имелись. У такой беззаветной перфекционистки не могло случиться иначе. Одно время ее мощно продвигали. Но... Что-то тормозило ее в последний момент. Думаю, страх. Назывался он по-разному. Трудно переезжать – это в Москву. Стыдно вступать – это, естественно, в партию. Дети – то болеют, то еще хуже – гуляют… Зато из меня с подстольного возраста готовили академика. Четверка в нашем доме оценкой не считалась. Но и за пятерки не хвалили, как за итог ожидаемый и безусловный. В институте я сломался. Начал пить, связался черт знает с кем. И вскоре был отчислен за неуспеваемость. Удивляюсь, как мама не сделала харакири одному из нас. Или обоим.
Давно нету мамы, папы и бабушки. А эпизоды моего детства вроде как живут непонятно где, пока я шевелюсь и поскрипываю. Но что с будет ними, когда шевеление и скрипы закончатся? Исчезнут? Просто исчезнут?.. Мало ли сгинуло явлений и фактов – для кого-то важных и особенных – вместе с их, так сказать, носителями. Нет, мои останутся. Потому, хотя бы, что вы дочитали этот текст.
