как писать, что по улицам гнали на бойню детей,
добивали ногами и ржали: «четвёртой всё можно!» –
то ли роте, а то ли подонкам червивых мастей.
Я не знаю, при чём тут Европа, каток или йолка,
и не знаю, как можно считать, что такое простят.
Истекла кровь недели – Азаров стенает без толку:
«захапили будивли!», стращая судом на костях.
Я не буду писать, что придёт роковая расплата
(мы приходим безмолвно и греемся песней отцов).
А под стеллой, на Банковой – всё ещё крики распяты
тех, кто, падая, был человеком, сберёгшим лицо.
Я не буду писать, мы сильнее, – и так всё понятно,
даже небо и то накренилось и с нами не спит.
Я люблю тебя, Киев, закованный в Господа латы.
Обезумевший, корчится в страхе провластный полип.
9/12/2013
***
не боюсь
мы ходили по белым улицам
перечёркнутым чёрным воинством
я совсем не могла сутулиться
перемалчивать и покориться
мы вставали в ночах безумия
нас поили молитвы ранние
если только бы я подумала
до чего я была отчаянна
почему когда утром падая
засыпая в вагонах ряженых
размыкала я руки: правою –
ледяную молву отваживать
ты меня обнимал послушную
убаюкивал перепевами
сновиденьем согрев подслушивал
моё сердце и гладил левую
по далёким и близким улицам
под холодным и тёплым месяцем
на ромашках гадал: не / сбудется
облака обрывая песнею
ты меня проверял звенящими
по любви и по смерти криками
колокольнями непричастными
к безразличию и пролитию
ты меня наполнял по капельке
кровь за кровью кошмары множатся
я от счастья и боли плакала
непокорной врастая кожицей
в этот купол небес да с трещиной
незабудки в глазах купаются
против смерти лишь жизнь вещественна
я уже не боюсь, пожалуйста
только верь в меня, верь же, господи!
я от страха ушла за тридевять
я сумею любить и постовать
будет вера твоя мне приданым
***
во всех
памяти Юрия Вербицкого и всех закатованих посвящается
во всех моих бывших страхах
растерянно спит она.
впитавшая кожи запах,
укрывшись тобой сполна.
во всех моих бывших связях
растеряны все слова.
в поступках боясь увязнуть,
сидит на печи молва.
во всех моих бывших болях
спокойный горит костёр.
к нему прилетает ворон,
чей клюв, как огонь, остёр.
ложится крылом смолистым
на место в глухом лесу.
растоптаны насмерть жизни –
позёмкой летят к Отцу.
и падают комья снега,
и нужно опять дышать,
глотая лохмотья неба,
и плакать с тобой, душа
уже очерствела, милый,
мне кажется, это мы
сорвали запретов крылья –
и стали моря немы.
их ропот вобрали люди,
по капле неся к скале.
для тех, кто не стал иудой,
бегут ручейки алей
рассветного поля маков. –
тираны хотят косить.
но нам не пристало плакать.
ты только меня осиль
и просто запомни глупой,
смешливой, уснувшей, злой.
во всех моих бывших муках
теплится одна любовь.
свобода одна и вера.
упрямые три сестры
совсем не боятся зверя,
чьи когти, как смерть, востры.
**
Це так дивно: на тому роялі, який оминули
(ми не грали кохання, неначе боялися зла),
вже у Києві виють розпечені оловом кулі.
Я не вмію вбивати, але й пробачать не змогла.
І не зможу ніколи отої наруги забути
(ані вулиць на двох, де так тісно, що важко іти),
ані новозапечені в болі та гордощах Крути
на моєму Майдані, де створюють люди світи.
Білий сніг від лелек (посивіли думки при надії),
що несуть нашим дітям заквітчану мужністю смерть.
Я не можу мовчати – хіба я даремно любила?
як не може піти у запроданці відчаю смерд.
Крижаніє земля, і так гаряче б’ється у груди
те, що зветься життям (чи коханням? – не знаю, прости),
ми не вмієм, та й край, дозволяти цим тварям наруги
над містами, в яких наша музика зводить мости.
Тож зіграй мені щось – я почую, ти віриш, почую
(адже чує Господь молитви, що летять звідусіль,
і, заплаканий вщент, наші долі поспішно віршує)
ти йому підкажи пісню лева, додавши їй сил.
І тоді я збагну, що не страшно ні краплі померти,
упізнавши любов і не зрадивши віру, з людьми,
що пліч-о-пліч ідуть – у лещата, де проклятий беркут
нам доводить, що ми, на коліна не станемо ми.
***
плывут...
герої не вмирають...
Плывут гробы без шороха, без стука,
без дрогнувшей от ужаса земли.
Плывут по небу, лёгкие, как звуки. –
Детей нам отпевают соловьи.
Плывут гробы по чёрной от печали,
но светлой от пролитых слёз реке.
Живые на плечах своих качают
ушедших навсегда и налегке.
Плывут гробы по выжженной Европе,
по мокрым от бессилия глазам.
Гробы плывут! Без устали, без срока,
звеня по тем, кто грех на душу взял.
Пронзительнее раненого зверя,
оборванный садисткою петлёй,
метался материнский крик «не верю»
над насмерть почерневшею землёй.
И не было проклятия сильнее,
чем эта раскалившаяся боль.
И таяли в горящем эмпирее
уплывшие гробы. За нас с тобой.