Слово о Сафари Глава 10 (Проза)

Эра Интернета и мобильников наступила на Симеоне сразу и вдруг. За какой-то месяц треть телефонов весной 1996 года обрели соответствующие интернетовские приставки, а на Заячьей сопки возник свой узел сотовой связи. Первые мобильники едва вмещались в руку, но работали достаточно качественно. Пейджеры тоже появились, однако от них быстро отказались – прямая связь была гораздо предпочтительней.
С приходом этих новинок жизнь симеонской молодёжи кардинально изменилась. В то время как на остальной планете сидение за компьютером вело к постепенному оглуплению тинейджеров, у нас случилось всё прямо наоборот. Как не без сарказма заметил Аполлоныч:
– Произнеся миллион раз слово «интеллект», мы добились-таки того, что нашим чадам, в отличие от их компьютерных сверстников на материке, стало сладко превращаться в образованных людей.
Да и то сказать, 22-летний Дрюня и 23-летняя Катерина с их следопытами и мотовзводниками являлись для новой поросли уже средним поколением, замшелым и старорежимным, которое немедленно нужно было превзойти.
Началом грядущих перемен послужило возникновение большой группы недорослей, которая ни после второго, ни после третьего курса ПТУ не смогла поступить ни в какие вузы. По инерции они продолжали виться вокруг училища, посещая его спортивные площадки и дискотеку, а потом вдруг сами потребовали преобразовать ПТУ в СУПИ (Симеонское училище полиграфии и искусства) с шестилетним сроком обучения и выдачей полноценного вузовского диплома. Кто-то проведал, что в Московском Литературном институте на целом курсе учится по 40-45 человек:
– Так и у нас можно набрать курс на 30-40 человек.
Зграю их требование порядком озадачило. Когда-то студенческий кампус был едва ли не главной целью Сафари, потом поняли, что не по Сеньке шапка и вот теперь снова.
– И кому нужны будут наши местечковые дипломы? – кривился Севрюгин. – Официально их никто не признает.
– А им чужое признание и не нужно. Собираются работать только на Симеоне, – разъясняла более осведомлённая Катерина.
– Ну да, большими творческими работниками в «Нарциссе», театре и телестудии, – саркастически вторил ей Дрюня.
– Хорошо, один курс там и в самом деле можно будет трудоустроить, а потом каждый год будет по новой тридцадке и что? – вопрошал в пространство Чухнов. – То-то Павлу будет в кайф плодить в Сафари его любимых журналюг!
Спросили мнение и главного командора в отставке. Тот, к нашему крайнему изумлению не возражал:
– Если сами хотят, то пусть учатся. Насколько я знаю, финансов на пять-десять профессоров из Владивостока нам хватит. Но с обязательным расширенным курсом философии и психологии.
– А психологии-то зачем? – недоумевал Аполлоныч.
– Чтобы знали, что все их самомнения это всего лишь обязательная возрастная программа, а не что-нибудь особо выдающееся.
В общем, поменяли табличку с названием училища, набрали 25 четверокурсников, пригласили пятерых профессоров-вахтовиков и стали ждать, когда фабзайцам-переросткам всё это, как следует, надоест. Да не тут-то было!
– Студент тот, кто учится самостоятельно! – объявили великовозрастные дитяти на первой же своей вечеринке-сходке. – Давайте будет грызть просвещение массированным общим штурмом. Младшие курсы тоже вносим в наш общий котёл, там такие есть головастики, что только держись. Иначе просто не справимся.  
Это столь не свойственное старшекурсникам внимание к младшим «головастикам» сразу же привнёсло в ряды «группы захвата» неиссякаемый энтузиазм – старшим приходилось всё время демонстрировать салагам своё молодечество. Не довольствуясь одними училищными занятиями, они поставили перед собой задачу намного превзойти управляющую сафарийскую элиту в начитанности и общей образованности и с помощью Интернета стали сами себя развивать в самостоятельном режиме. По вечерам собирались в кружки в своей общаге и друг друга методично и усердно просвещали. Как говорится, нет предмета, о котором кто-то что-либо дополнительное не слышал, вот и впитывали коллективно это дополнительное.  
Дальше – больше. Заново открыли старую сафарийскую методу персональных кураторов по тем или иным учебным предметам. Каждый через Интернет или галерную библиотеку, насчитывающую уже более 100 000 книг, углублённо изучал что-то одно и потом преподносил краткую выжимку своих знаний остальным. Знание двух иностранных языков было признано уже недостаточным, к ним они добавили изучение языка жестов глухонемых. Училищные преподаватели не могли нарадоваться такому рвению, пока не обнаружили, что прямо у них на глазах вырабатывается какой-то особый студенческий язык, состоящий из жестов и словесной скороговорки, взятой из разных языков, которого посторонние не могут понять.
Свои навыки они вскоре стали реализовать и на практике. Не спрашивая ничьего разрешения, приступили к созданию пятидесятитомной библиотеки «Обязательного чтения». Все толстенные классические произведения решили вмещать в стостраничные тексты, где печатались лишь начало и окончание романа, а вся середина давалась в кратком пересказе. Свой проект они мотивировали просто:
– Ведь существуют «Мифы Древней Греции» в таком или даже ещё более комиксовом изложении, и мир от этого не рушится, так почему бы не представить и современную литературу глазами читателей какого-нибудь двадцать пятого века.  Все будущие студенты-филологи ещё будут нам благодарны за сбережение их времени, а кто захочет глубже вникнуть в ту или иную книгу, пожалуйста, пусть берёт и читает её в полном объёме.
Книгочей Вадим Севрюгин был в крайнем возмущении:
– Что это ещё за филологические суррогаты?!
– А мне лично их затея нравится, – отвечал ему Аполлоныч. – Особенно если учесть, что, работая над подобной переработкой классики, сами редактора выучат её досконально.
Спросили Отца Павла, тот тоже был снисходителен:
– Сто страниц умножить на пять и на пятьдесят томов это двести пятьдесят больших романов. Интересно, где они возьмут столько классики? Во «Всемирке» и то меньше.
Дрюня-Андрей, в чьём ведение находилось симеонское издательство, проявил гораздо меньшую терпимость:
– Серийность требуем определенного объёма, пока не будут полностью подготовлены первых десять томов их «Обязательного чтения», я их в печать не запущу.
К слову сказать, это издание так и не было осуществлено, супистам удалось подготовить два с половиной тома «Чтения», после чего их запал кончился, и набранные тексты остались мертвым грузом на сайтах их компьютеров. Другое уже вовсю будоражило золотую молодёжь Симеона.
Одновременно с издательскими экзерсисами в СУПИ пошла мода на самостийные постановки коротких видеофильмов и одноактных телеспектаклей, когда каждый второй выпускник школьной театральной студии или стажёр телестудии брал в руки SVHS-камеру, собирал актёров-дружбанов и дерзал себя называть кинорежиссёром. Это, конечно, было менее трудоёмким делом, чем книгопроизводство, но закончилось точно таким же пшиком.
Ещё часть супистов, насмотревшись на показательные выступления моих легионеров, захотела достигнуть таких же физических кондиций:
– Сделай нам, товарищ Кузьмин, легионерскую начальную подготовку. Только, пожалуйста, так, чтобы мы не скопытились от её передозировки.
Ну устроил я им два лёгких кросса по пригоркам и оврагам, даже сам с удовольствием с ними побегал, но так и не убедил.
– Не, – сказали они, – скучно это как-то всё. Хотим чего-нибудь повеселей.
Их мысли, переключившись, направились на поиск такого занятия, где равных бы им не было. Надо отдать им должное, нашли его довольно быстро, и назывался он «Мастер-класс по бальным танцам» этакий расширенный факультатив детской галерной танцевальной студии. Придумали для себя особый стиль «электро» и стали его всячески развивать, когда под обычную дискотечную музыку выдавался на-гора совершенно непривычный танец, в который вкраплялись элементы народных и бальных танцев, и всё выглядело на редкость ярко и органично.
     Первое же появление стиля «электро» на симеонской дискотеке произвело подлинный фурор и к его изучению тотчас приобщилось все подростковое население острова. Овладеть им, впрочем, оказалось совсем не просто, необходимо было иметь чувство не столько ритма,  сколько понимать саму суть исполняемой музыки, идеально владеть своим телом и самое главное – чувствовать окружающую публику и уметь работать на неё.
     С последним у супистов уже был полный порядок. Виной ли тому уроки управленческой психологии или актёрского мастерства, поведение ли взрослых галерников, или живые учебные пособия в виде Катерины-Корделии и Дрюни-Андрея только у многих сафарийских чад появилась особая интуиция на окружающих людей и своё среди них положение. Не прошли даром культивированные ещё с детсадовских ногтей чувство гордости и самоценности, поиск собственного обаятельного имиджа, когда ты мог позволить себе известные вольности и при этом не получить за них никакого взыскания. Вот почему появляясь даже в незнакомом обществе наши отпрыски с той же проницательностью «просчитывали» и его, и своё в нём поведение.
     Столь же «творчески» подошли электротанцоры и к своей внутренней дисциплине. При любом коллективном сборище всегда полушутя-полусерьезно назначали себе «сержанта» (обычно по живой очереди) и беспрекословно ему подчинялись. То есть самые язвительные шуточки в адрес его команд раздавались, но сами команды тем не менее тотчас выполнялись. Как сами декларировали:
– Не хотим быть расхлябанной биомассой. И это ли не лучший тренаж для наших будущих командирских качеств. Не будем уметь подчиняться – никогда не научимся и командовать.
     Появилась ещё одна совершенно новая черта в их поведение – умение скрывать свои способности и в нужный момент выстреливать ими как из Большой Берты. Попадает, допустим, наш милый мальчик на чужую молодёжную вечеринку, скромно держится в сторонке, одеяло на себя никак не тянет, даёт распускать павлиний хвост перед девушками другим и вот, когда вечеринка в самом разгаре и определённая иерархия чётко нарисовалась, и все остальные успели проявить себя и по части знания английского, и в умении играть на гитаре, и в способности заполнять кроссворд, тут-то наш мальчуган и выстреливает, со скучающим видом виртуозно исполняет и первое, и второе, и третье. Но так как его бенефис происходит уже под занавес вечеринки, то это никого как бы и не обижает и для всех является приятным сюрпризом узнать поближе такого замечательного скромнягу.  
     С обретением стиля «электро» все эти качества усилились у наших фабзайцев многократно. Каскадёрские рейды мотовзводников по побережью сменились рейдами «танцоров»,  когда пятнадцать-двадцать супистов подруливали на микроавтобусах на ту или иную местную дискотеку и вели себя по той же схеме: сначала вроде как все окружающие, а потом давая полную раскрутку своему «электро», так что ни на что другое окружающие уже и не смотрели, а только на симеонских визитёров. Драться, впрочем, никто не лез. После первых двух-трёх подобных попыток все быстро уразумели, что даже в численном меньшинстве «мальчики с Симеона» представляют силу, с которой лучше не связываться. Местные девчонки, те, естественно, тоже начинали сходить по ним с ума и все, как одна жаждали получить приглашение на остров.
Зграя наблюдала за выходками «танцоров» со смешанным чувством одобрения и неприятия.
– Ну и детки, – сокрушенно качал головой Севрюгин. – У меня уже целый ящик сигналов на них. Ведут себя, как анашой обкурившись. Стоят, стоят, а потом начинают коники под визг девчонок выкидывать.
– Может лучше снова возобновить рейды мотовзводников? – подначивал его Аполлоныч.
– Им далеко до моих мотовзводников, – пренебрежительно отзывалась Катерина. – Подождём до первого большого ЧП, только так можно им запретить их вояжи.
– Я думаю, у них критической точкой будет двадцать лет, – серьёзно рассуждал Дрюня. – После этого ходить по дискотекам, как говорится, уже западло.
Среди супистов тем временем постепенно вычленилась группа в десять человек, которую на острове стали называть «Высоцкими». Подобно легендарному Владимиру Семёновичу они обладали достаточно средними способностями и в актёрстве, и в игре на гитаре, и в пении, но вместе эти способности составляли гиперталантливый коктейль. Свободно общаясь между собой на языке, непонятном окружающим, спортивные, искромётные, обаятельные, они, обретая всё новые умения и навыки, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром приходили к мысли о своём уже не относительном, а абсолютном интеллектуальном превосходстве. Мол, командорское старичьё было хорошо в своё время, оно подготовило для нас почву и пьедестал, ну а вскарабкаться на него мы сумеем и без их помощи.
Появился у «группы захвата» и свой верховод, вернее, целых три. Первым утвердился Стас, младший сын Зарембы. В то время как его старший брат учась в военно-морском училище бороздил на железном паруснике мировой океан, Стас с восхищением взирал на успехи Дрюни-Андрея и изо всех сил старался на него походить. Раньше Воронцов-младший был не прочь служить предметом поклонения Зарембы-третьего. Однако после окончательного утверждения на командорском троне Дрюня стал всячески сторониться прежней детской дружбы.
     – Да что ты за мной ходишь и ходишь, – снова и снова сердито отчитывал он Стаса. – Тебе пора давно свою команду формировать, а не другим в рот заглядывать.
     – Ну не всем же такими фюрерами быть, как вы с Катькой, – жалобно отвечал тот.
     – Почитай Тита Ливия. Там каждый консул автоматически становился выдающимся  полководцем. Это в наше время выдумали всю эту дребедень про таланты и способности, а тогда про это никто не думал: становились и правили. И правили блестяще. Весь мир покорили.
     Сам того не осознавая, Дрюня дал чёткую идейную установку прирожденному завистнику: «Формируй команду и становись её вожаком». Попав же в «Высоцкие», эту элиту элит, Стас тут же возомнил, что вот она его команда, с которой он и будет вершить великие дела. Негативно сказался и его двойной провал на режиссуру ВГИКа после второго и третьего курса училища. Поэтому свою учёбу на четвёртом курсе училища он начал в крайне амбициозном состоянии, готовым на всё ради восстановления уязвленного самолюбия.
     Вторым лидером был Гера, старший сын Севрюгина, которому в канун 1997 года исполнилось 18 лет. Самый молодой среди «Высоцких» он вышел в верховоды вовсе не за красивый папин авторитет и тугой кошелек, а за редкий талант юмориста, превративший его в любимца всей компании, и тоже свято верил в свою командорскую избранность.
     Но, пожалуй, главным серым кардиналом их группы был толстощекий Олежка Рябов, сын матери-одиночки, имевшей на острове, кроме профессии уборщицы, третий разряд и скромную двухкомнатную квартиру в посёлке. Олежка всецело полагался лишь на свои способности, но, отдавая себе отчёт в собственной безродности, предпочитал главенствовать не явно, а скрытно, через Стаса и Геру, манипулируя двумя знатными отпрысками как только хотел.
     Разумеется, формирование команды «Высоцких» произошло не сразу и вдруг, а набирало силу как бы исподволь. Ну тусовались одной кучкой, ну придумывали разные хохмы вроде сафарийского языка, «Обязательного чтения» и стиля «электро». Потом среди «танцоров» возникло увлечение коммерческой литературой, когда разбившись на тройки (кому – сюжет, кому – диалог, кому – описания), они наперегонки принялись писать авантюрные и детективные опусы. Тут-то троица Стас, Гера и Олежка и сподобилась написать в восемнадцать лет текст, который был через два месяца превращен во вполне читабельную и распродаваемую книгу. Затем они же родили идею телевизионного дайджеста для нашего телеканала, когда на каждый день составлялась трехчасовая выборка лучших фрагментов из вчерашних телепередач (трех московских и двух краевых) и в наглую запускалась в эфир, что для занятых зрителей было настоящей находкой, и теледайджест имел приличный успех. Попытались даже внедриться в симеонское производство с супервыгодной идеей выпуска своей качественной водки, но понимания ни у бригадиров, ни у зграи не нашли.
     Понятно, что от всех этих замахов и достижений у ребяток порядком пошла кругом голова. Закружилась бы ещё сильней, если бы не наш Принц крови, единственный на всём острове, кто взирал на их успехи с откровенной усмешкой. Какая-либо ревность или зависть к чужим умениям были тут не при чём. Его отталкивала их исключительная ставка лишь на самих себя сегодняшних и завтрашних. Сам пережив нечто подобное (соперничество с Катериной), он относился к лихорадочной активности «Высоцких» с известной долей скепсиса, как и вообще ко всем их творческим задаткам. И чем больше они доказывали свою полезность для Сафари, тем жёстче он готов был это оспорить:
– Теледайджест и бульварные романы – ещё не достижения, ехидство над стариками на своём птичьем языке – тем более. Пусть серьёзным делом что-нибудь сперва докажут!
И как накликал!
Накопив приличный развлекательный потенциал, Фермерское Братство решило осчастливить им материковое человечество. В Лазурном вовсю шло возведение «Короны», культурно-торгового центра, где помимо торговых точек планировались библиотека, театр, два кинозала и художественная галерея. Ещё не завершив одно, мы захотели другое: купили пустовавшее на окраине Владивостока здание двухзального кинотеатра и стали превращать его в «Корону-2».
     Но так уж вышло, что это совпало с большой мафиозной войной, развернувшейся во Владивостоке за передел сфер влияния. На смену сходок авторитетов пришёл разнузданный беспредел, с автоматами и гранатометами вместо ножей и пистолетов. К сожалению, избавившись от своих бандюганов-казиношников, мы, вернее я, в значительной мере утратили полезные связи в их среде. Да и то сказать, многие из прежних наших казиношников оказались проигравшей стороной и, спасаясь бегством, срочно попросились с семьями на остров уже в качестве простых дачников. Не остались в стороне и сафарийские торговые точки: два киоска в краевом центре были сожжены, а одна из киоскёрш в Артёмовском аэропорту – жестоко избита. Два дня заседал Бригадирский совет, прикидывая, что лучше: воевать или откупиться. Наконец решили временно выплачивать требуемую дань, что молодым поколением симеонцев было воспринято в штыки. Не станешь же каждому объяснять, что дань эта рано или поздно будет сполна возвращена со всех джентльменов удачи.
     Казалось, всё снова угомонилось, а затем вдруг произошло убийство одного из легионеров, которого в краевом центре убили просто потому, что опознали как симеонского легионера. Тут уж взбеленился весь легионерский взвод, тем более, что официальное следствие и мой неофициальный розыск конкретных результатов не дали. Но одно дело, когда месть происходит тайно и как бы невзначай, и совсем другое дело, когда к ней призывают совершенно открыто вслух. Разумеется, и мне, и Аполлонычу, и даже Дрюне-Андрею приходилось выкручиваться и отвечать:
     – Да вы что? Какое ещё человеческое жертвоприношение? Не занималось этим Сафари никогда и заниматься не будет. Полулегальный изолятор действительно имеется, а казнь преступников – это, пожалуйста, к Америке, в суд Линча, а не к нам.
     Глубоко разочарованные зграйским миндальничаньем часть легионеров образовала самостоятельную следовательскую группу, которая поклялась не оставить убийство их товарища без последствий. Я, в общем-то, не придал этому событию особого значения: покучкуются, ничего не добьются – и успокоятся. Гораздо больше меня обеспокоил запрос «Высотских» насчёт моей тайной картотеки:
– Дайте, пожалуйста, в нее заглянуть. Может, мы найдём там то, на что вы не обратили особого внимания.
Я, конечно, отказал им и даже на всякий случай изъял её из сейфа и системного блока, не ведая, что оперативная часть картотеки уже скопирована на посторонние диски.
     С помощью моей старшей дочери, влюблённой в Стаса, были сделаны дубликаты кабинетных ключей и пока я грел пузо в ещё экзотической в тот момент Патайе, с этой оперативной части картотеки были сняты прилежные копии. Дальше произошло то, чего я не мог предположить в самом безудержном фантазировании: мои легионеры-расследователи, которые терпеть не могли «танцоров», негласно объединились с «Высоцкими» и начали действовать. Все уголовники из моей картотеки, отсидевшие срок за убийство или изнасилование и состоявшие в одной из действующих группировок были включены ими в чёрный список, который подлежал методичному отстрелу до тех пор, пока мафиози сами не догадаются выдать Сафари убийц легионера.
     Старая сафарийская тактика с исчезновением жертв, по принципу: нет трупа – нет убийства, заговорщиками была отвергнута, как морально устаревшая. А уничтожение провинившегося человеческого отребья было названо самым высшим сафарийским испытанием, только после которого юноша мог считать себя мужчиной. Галерный тир пополнился новыми спортсменами, на что мало кто обратил внимание, а выезды на береговые дискотеки стали происходить сугубо мужскими компаниями. Была также организована секретная касса, куда собирались деньги на покупку на материке пистолетов и взрывчатки. Каждая летальная операция тщательно продумывалась и планировалась, тут «Высоцким» весьма кстати пришёлся опыт написания авантюрных романов. А частая смена «исполнителя» всякий раз меняла почерк самого акта исполнения возмездия, что порядком сбивало правоохранителей со следа.
     Внешне всё выглядело невинно-безупречно: два десятка танцоров вперемежку с отдыхающими легионерами отправлялись на материк поразить своим мастерством очередную дискотеку и в самом деле кого-то и как-то там поражали, но только в количестве пятнадцати человек, а остальные как бы отлучились за пивом или с новой девчонкой полюбезничать. На самом деле боевая пятёрка отправлялась на «дело», иногда рядом с той же дискотекой, а иногда в двух-трёх десятках километрах. Жертву отыскивали в квартире и магазине, в ресторане и возле собственной машины, следовал один-два выстрела и юные мстители бесследно растворялись в сумерках вечера. Когда случались маленькие накладки и рядом оказывались дружки «клиента», или неожиданный милицейский патруль, или ещё какие безумцы готовые задержать парня с пистолетом, на сцену выступала группа прикрытия и пальбой в воздух остужала энтузиазм преследователей.
     Весь фокус заключался в полной неожиданности для жертв такого поворота событий. Как правило, это были рядовые качки, которые больше работали кулаками, чем гранатами и пушками, что тоже порядком обескураживало следователей прокуратуры. Зачем мочить пешек, рациональней же охотиться на слонов?
– А нас слоны не интересуют, нам достаточно и пешек, – как бы говорили легионеры и «Высоцкие» и продолжали дальше.
Прошло целых три таких теракта, прежде чем я стал что-то сопоставлять и о чём-то догадываться. Окончательно всё выяснил после поножовщины в ночном клубе Артёма. «Высоцкие» наведывались туда не один раз и всегда всё там было тихо и спокойно. Просто физически не сыскать было такой кулачной силы, которая бы рискнула налететь на пятнадцать парней с Симеона. Но в критический момент «Высоцких» оказалось всего семеро и три десятка местных бузотеров решили, что справиться им с великолепной семёркой вполне по силам. Почти и справились: налетели, смяли, опрокинули и даже попробовали пинать ногами.
     Не знали борзые пьянчужки, что в СУПИ как раз пошла мода на сафарийскую наваху, которая удобно размещалась в заднем кармане джинсов, а в раскрытом и зафиксированном состоянии была идеально пригодна и для метания, и для фехтования. Приёмы фехтования ею тоже были хорошо отработаны и вот настал момент их практического применения. Стоило первому артёмовцу, схватиться за располосованный бицепс и заорать благим матом: «Зарезали!» как толпа драчунов мгновенно отхлынула, дав тем самым ещё шестерым поверженным супистам вскочить на ноги и выхватить свои навахи.
– А за нож у нас убивают! – провозгласил какой-то смельчак и тут же получил скользящий удар отточенным лезвием по лицу. Следом засвистели, рассекая чужие щеки и другие навахи, и вся семёрка беспрепятственно двинулась к выходу. Прав был Юлий Цезарь, когда утверждал, что молодых солдат Помпея удары в лицо обратят в бегство скорее чем какие-либо другие.
     На улице «Высоцких», правда, тотчас окружил милицейский патруль с пушками наперевес. Но тут по вызову с мобильника на двух микроавтобусах вернулись с «задания» отсутствующие восемь головорезов с пистолетами и в масках, и разоружиться пришлось именно ментам. Потом была сорокакилометровая погоня всей приморской милиции по сопкам до Лазурного, в результате чего догнать удалось лишь пустые микроавтобусы – все пятнадцать училищных фабзайцев без остатка растворились среди улиц Лазурного и в ту же ночь, несмотря на блокировку всех плавсредств Лазурного, благополучно прибыли на Симеон.
Прокурорское расследование данного инцидента мало что дало. Легкий встречный шантаж, умеренный подкуп, старательное перемешивание всего и всех привели к тому, что к судебному разбирательству были привлечены двое симеонских малолеток, которые в тот вечер вообще не покидали остров. Немало способствовало этому успеху то, что у всех «Высоцких» в ночном клубе волосы были покрашены в яркий желтый цвет, и на следующий день точно так же выкрасили себе голову ещё сто симеонских парней. Поди потом их достоверно различи. В результате пять потерпевших со шрамами на лице обошлись Сафари всего в два условных срока по три года каждый.
     Параллельно проводил следствие и я – дознавался, где именно прохлаждалась отсутствующая восьмёрка.
     – Значит, посвящение в настоящие мужчины?
     – А почему бы и нет?
     – Ну и как самочувствие после этого?
     – Да нормальное. Оленя завалить намного жальче. Они же бандюги, каждый под расстрельной статьей. Это просто нормальная санитарная вырубка гнилого леса.
     Я смотрел на восемнадцатилетнего обалдуя, который рассказывал о своём точном выстреле по живому человеку в перерыве между чтением «Дон Кихота» и игрой на виолончели и готов был выть от бессилия и уныния. Вот он, итог всех наших стараний и устремлений!
     Срочно позвал к себе Аполлоныча и Севрюгина и сообщил им сию приятную новость.
     – Это, кажется, в древней Спарте подростки бегали и просто так мочили зазевавшихся илотов, – вспомнил барчук, как всегда, не спеша переходить от иронии к серьёзному. – Мы хотели древнего греческого полиса – мы его получили по полной программе.
     – А мой Герка, что, тоже среди них? – сдержанно обеспокоился Вадим, к моему удивлению не устраивая эмоционального взрыва, видимо, давала себя знать мэрская закалка.
     – Да какая разница, всё равно в подтанцовке участвовал, – заметил Чухнов.
     – А правда, говорят, что вы тогда втроём с Пашкой Муню замочили? – в лоб спросил у нас лазурчанский мэр.
     – Я знал, что эта легенда понравится всему Симеону, – засмеялся барчук.
     Вадим вопросительно посмотрел на меня, я, естественно, тоже отрицательно покачал головой, соблюдая старое золотое правило: ври до последнего – и тебе поверят.
     – У меня есть подозрение, что широкая общественность благородного занятия наших юношей не одобрит, – невесело определил Севрюгин.
     – Может, взять их всех и одним чохом выслать куда-нибудь во Францию или Англию на годик или два. Если и тогда не пройдет, то значит быть нам родоначальниками клана палачей-интеллектуалов, – подытожил барчук.
     Ни до чего с ними не договорившись, пошёл я советоваться с Отцом Павлом. Тот не сразу поверил в реальность того, до чего не докопались милицейские следователи, думал, что я его разыгрываю. Потом признался, что совершенно не представляет, как подступиться к данной проблеме:
– Жалко даже не уголовных шавок, а наших эмбрионов. Лет через пять очнутся и спросят себя: неужели я в самом деле всё это делал? Недаром же самые жестокие каратели в Латинской Америке из подростков. На людей смотрят как на лягушек. Иди к Дрюне, он ближе к ним по возрасту, может лучше всё сообразит.
Вот вам и всесильный, всезнающий аятолла Воронец!
     Дрюня воспринял ситуацию серьёзно, но без паники. Пообещал, что сам разберётся с придурками. Если история с артемовской поножовщиной почти примирила его с зазнаистостью «Высоцких» (наконец-то вели себя по-мужски), то их закадровая деятельность вызвала в нём новый прилив презрительности за сам факт коварного выстрела в ночи по беззащитной жертве.
Дождался дежурства по Симеону своего командорства и по одному стал выдёргивать «Высоцких» прямо с училищных занятий к себе в кабинет, дабы сказать каждому из них в отдельности одно и то же:
     – Дорогой Саша (Коля, Петя), или ты в двадцать четыре часа вместе с родителями покинешь на два года остров, или дашь мне слово, что до конца учёбы без моего, и только моего разрешения, ни разу не покинешь Симеон.
     Разумеется, все выбрали второе и – самое удивительное – не были в тот момент за такой ультиматум к Дрюне ни в малейшей претензии. Даже вздохнули с некоторым облегчением, прекрасно понимая, что их разбойничьи рейды рано или поздно обнаружат себя и обернутся бедой не столько даже, может быть, для них самих, сколько для Сафари в целом. Артемовская драка и без того сделала их героями в глазах всех симеонцев моложе двадцати лет, тщеславие было удовлетворено, а произведённые теракты насытили и чувство мести.
С их подельниками-легионерами Воронцов-младший велел разбираться мне:
– Придумай им особые спецзадания и вместе с женами отправь, желательно навсегда, на материк.
Что я с облегчением и сделал.
     Все эти события уместились в каких-то три осенних месяца, а затем, казалось, всё пошло своим стабильным чередом. Методично перестраивался посёлок, хорошели фешенебельные Родники, освободившись от последних строительных лесов, умиротворенно сияла Галера. Плотный график премьер, публикаций, концертов, соревнований, свадеб, деторождений и презентаций заполнял весь досуг симеонцев и создавал у них вполне бодрое мироощущение. Но что-то во всём этом было уже не то. По крайней мере, нас троих: меня, Вадима и барчука не покидало предчувствие, что мы находимся на пороге какой-то большой катастрофы. И на всякий случай мы потихоньку принялись готовить себе запасные аэродромы на материке – покупать квартиры в Москве, Краснодаре и Сочи.
А потом наступила кошмарная зима 1996 года, когда кадры холодного, тёмного Владивостока ежедневно замелькали на экранах московских каналов. Как не сопротивлялась Катерина, Аполлоныч и Дрюня, ночную подсветку поселка, видимую из Лазурного пришлось отключить, рекламу круглогодичного отдыха на Симеоне приостановить, а выдачу больших зарплат дачникам временно ограничить. Но было поздно – сафарийская сытость стала бельмом на глазу уже не только Владивостока, а всего двухмиллионного Приморья. Власти можно было подкупить, уголовников запугать, а как быть с общей биотолпомассой, настроенной бесповоротно враждебно? Если раньше на материке случались хулиганские нападения только на одиноких легионеров или мотовзводников, то теперь активному остракизму и рукоприкладству стали подвергаться и рядовые симеонцы. А несколько домов симеонцев в Лазурном были подожжены.
– А что я могу сделать, – оправдывался Севрюгин, – если все упорно считают, что Сафари нажилась только на «Золоте партии». Олигархов единицы и у всех бригады телохранителей, и они далеко, поэтому их никто и не гнобит. А признать, что рядом три тысячи человек живут в масле, потому что хорошо работают – с этим русская психология справиться ну никак не может.
     В один прекрасный день мы вдруг обнаружили, что наш остров превратился в закрытую зону. С массой удовольствий и развлечений, но зону, из которой лучше лишний раз на материк не высовываться. Это было совершенно новое ощущение. Одно дело, когда ты сам не хочешь никуда выезжать, и другое, когда тебя  вынуждают  никуда не выезжать. Хотя на что, собственно, мы рассчитывали, снова и снова создавая себе новые степени автономии? Ну и досоздавались!
– Это хорошо, что мы на острове и вовремя объединились с посёлком, –  резюмировал Аполлоныч, – иначе получили бы такого же красного петуха в Галеру. Будем уповать, что экономические катастрофы у Приморья рано или поздно пройдут, главное сейчас – сохранить своё островное самоуважение, жить, как жили и меньше подставляться под чужие стадные нападки.
– Если мы ничем не ответим, это будет косвенным признанием нашей слабости и нашей несуществующей вины, – Принц крови жаждал адекватных действий.
– А я тоже считаю, что лучше всего завистливую чернь полностью проигнорировать, как мы раньше всех газетчиков проигнорировали, – стала на сторону Чухнова Катерина-Корделия. – Почему бы нам не взять паузу на два-три месяца и ничего в лазурчанские магазины не давать?
Так и сделали, объявив Симеону месячные каникулы. Мол:
– Многие заводы практикуют общий уход в отпуск, давайте и мы попробуем. На ваш законный очередной отпуск это никак влиять не будет.
Никто не возражал. Под этот предлог мы почти полностью прекратили вывозить свои товары и резко сократили пропуск на остров вольных посетителей, пускали только тех, кто заранее выкупил путёвки в наши пансионаты и гостиницы.
– У нас профилактический ремонт, – отвечали мешочникам и спонтанным гостям биллетёры на причале Лазурного. – Да, именно всего острова.
Симеонцы довольно ухмылялись, слыша это. Приятно было как бы заново почувствовать себя безграничными владельцами отдельно взятой и никому не подвластной земли. С тем же сладким удовольствием как когда-то зграйщики в ноябрьскую забастовку против Воронца, все запрятали свои будильники и рабочую одежду, до полудня валялись в постелях, моционно прохаживались по всем островным закоулкам, захватив еду, шли во все поселковые забегаловки, где часами играли в настольные игры, смотрели новости, получали удовольствие от постоянной ротации перед глазами приятелей и приятельниц. Пьяных не было, или почти не было. Зато как-то вдруг повсеместно вспыхнули танцы и пение под баян или аккордеон, хвастовство принесёнными из дома кулинарными блюдами, нескончаемое (даже у мужчин) обсуждение одежды друг друга. Причём прежнего разделения на отдельные группы корешей тоже не наблюдалось. В этом и состоял главный кайф такого времяпрепровождения, что все одинаково свободно барражировали по посёлку, Сафари и Родникам, всюду находя лишь приветливость и радушие, и никого собой не напрягая. Молодёжь и та не отгораживалась от взрослых, а без раздражения терпела их присутствие за соседним столиком и даже не кривилась от игривых плясок сорокалетних. Все симеонцы словно превратились в единую трёхтысячеголовую дружную семью.
– Только ради одного этого стоило объявить общие каникулы, – с удовольствием констатировал Аполлоныч.
– По-моему, это лучше, чем даже в первую зиму на нашем Променаде, – был солидарен с ним Севрюгин, проводящий на острове свои законные выходные.
– Им просто надоело быть гостями сначала на нашем сафарийском празднике, а потом на празднике приезжих чужаков, а сейчас их как прорвало, – пытался найти логическое объяснение Дрюня.
– Вечно тебе хочется всё правильно и точно назвать, – сердито бросила мадам Матукова. – А мне это вообще кажется вершиной всего нашего Сафари. Приучить наш народ вот так веселиться без ведра водки – это ли не фантастика?
Самым же удивительным, по крайней мере, для меня было появление в тот момент на улицах посёлка Отца Павла с Жаннет, да ещё в сопровождении двенадцатилетних близняшек. Роман и Трофим, или в просторечии Чук и Гек, были замечательными весёлыми и общительными мальчишками, вот только на роль знатных наследников никак не тянули. Может быть, негативно сказывалось наше галерное воспитание, когда они истинными цыганятами неделями перемещались из семьи в семью, или длительное отсутствие матери тогда, когда она была больше всего им нужна, или чрезмерные попытки отца сделать из них вундеркиндов, но всё это ни на йоту не выделило их из рядов своих сверстников. Слава Богу, что ещё не сделало нервными и злыми, а просто не возымело ровно никакого действия. Бывают же на свете люди лишь с первичной сигнальной системой, вот и Чук и Гек, видимо, принадлежали к ним. Холодно – горячо, больно – приятно, весело – скучно. Любых обид, огорчений хватало им ровно на пятнадцать минут, потом они их напрочь забывали и игрались и смеялись как ни в чём не бывало. Элементарные школьные знания усваивались ими с огромным скрипом, какие-либо персональные увлечения так же отсутствовали. Но хуже всего было полное непонимание, к какой именно семье они принадлежат. Всё, чего отцу от них удалось добиться своими строгостями, это умения замолкать в присутствии разговаривающих взрослых, но это вовсе не значило, что они, как некогда Катерина и Дрюня впитывают всё, что при них говорится. Словом, если старшие дети заставляли Воронцова-старшего гордиться ими, то младших он откровенно стыдился, и слабо надеялся, что хотя бы к двадцати годам они станут если не явными лидерами, то хотя бы приличными прожигателями отцовского наследства.
И вот, забыв про свои стеснения, Отец Павел едва ли не через день стал появляться с женой и близнецами в Симеоне, методично заходя каждый раз в два-три новых паба, обменивался приветствиями с посетителями, пил пиво и даже танцевал с Жаннет медленные танцы, в то время как злополучные сыновья вели рядом компьютерные бои.
– Что бы это всё значило? – недоумевал Вадим.
– Заратустра тоже иногда с гор спускался, чтобы примерить себя к своим подданным, – отвечал ему барчук.
– У Заратустры не было подданных, – поправлял лазурчанский мэр.
– А у нашего есть.
– А спроси его, как он относится к наступившей всеобщей благости, – подзуживал Севрюгин.
– А запросто, – говорил Чухнов и действительно спрашивал.
– На смену Сафари для трудоголиков и Сафари интеллектуального ликбеза приходит Сафари житейского комфорта, – усмехался Отец Павел и до конца было не ясно нравится это ему или нет.
Месяц всеобщих каникул пролетел быстро. Грузовики с товарами покатили на материк, а на Симеон снова ломанулся оголодавший прибрежный люд. Ломанулся и остолбенел. Островные аборигены все как на подбор ходили с выпрямленной спиной и совершенно расслабленными лицами. На любой вопрос повисала микроскопическая пауза, обозначающая другой взгляд на мир и только потом следовал ответ. Нежелание реагировать сварливостью на сварливость разило наповал. Впрочем, данное противостояние продолжалось недолго, двух недель не прошло, как всё вернулось на круги своя. Громкие резкие голоса и грубый смех приезжих подавили ростки горней жизни симеонцев. Попытались было сохранить для себя несколько самых неказистых пабов, но беспардонные пришельцы вторгались и туда. Вовсю торжествовал принцип: «Не баре – потерпите».
А тут ещё полоса напастей случилась в одной из симеонских семей. Подумаешь, одна семья! Только семья эта носила фамилию Воронцовых. Сначала с сердечным приступом слёг сам Отец Павел. Его тихая ярость по этому поводу не знала границ: ни разу в жизни не быть на больничном и вдруг, как последняя кляча так позорно скопытиться! И дня не пролежал в реанимации, как потребовал выписки назад, в свою студию. Лежал под капельницей уже там и продолжал злиться на весь мир, не разрешая никому, кроме жены себя такого беспомощного навещать.
     Второй была Катерина-Корделия. После уже вторых родов она слегка располнела и тоже, как и её отец, страшно на это негодовала. И не нашла ничего лучше, чем снова заняться мотоспортом. Но так как выезды мотовзводников на материк самоупразднились, то к её услугам оставался лишь симеонский мотодром. Там-то она при пересечении рядовых препятствий и перевернулась. Причём самым наихудшим образом с многочисленными ушибами и сложными переломами. Слава Богу ещё позвоночник как-то уцелел! Тем не менее, на добрых полгода железно выбыла из строя.
     Затем настал черед Дрюни. Славный юноша справил своё двадцать третье день рождение и безумно влюбился в тридцатилетнюю банкиршу из Находки. Будучи в Находке в командировке, шёл мимо главного местного ресторана, как вдруг рядом затормозил «линкольн» и услужливый шофер выскочил и распахнул перед ним дверь. Пожав плечами: кто бы это мог быть, Дрюня шагнул вперёд, чтобы сесть в лимузин, как в эту минуту с ним столкнулась вышедшая из ресторана молодая женщина со своим телохранителем.
     – А, это вам? – удивился Воронцов-младший. – А я думал мне. Не прокатите с ветерком? Давно мечтал. Без рук! – последнее относилась к громиле-телохранителю, который хотел было отпихнуть его, но Дрюня увернулся, и толчок пришёлся на хозяйку.
     – Всыпь ему! – приказала своему подручному рагневанная неуклюжей сценой банкирша.
     Тот развернулся, чтобы выполнить команду, но Дрюнин кнопочный нож уже был приставлен к его кадыку.
     – Тихо, мужик, тихо! – увещевал его симеонский Принц крови, искоса пожирая глазами женщину. – Как зовут? Не тебя.
     – Татьяна Семеновна, – выдавил громила сквозь зубы.
     – Как? – лезвие ножа впилось ему в подбородок на миллиметр.
     – Таня.
     – А меня Андрей, – ловким движением Дрюня достал у громилы из плечевой кобуры пистолет, вынул и забрал из него обойму и вернул оружие на прежнее место. – Приятно было познакомиться. – И убрав нож, он зашагал своей дорогой.
     Для какого-нибудь Минска или даже Москвы этой сцены с лихвой хватило бы для романтического знакомства, но для сурового дальневосточного порта подобного лихачества было маловато, поэтому знакомства не состоялось. К счастью улицы Находки напоминают большую расчёску: вдоль бухты тянется один главный проспект, от которого вглубь берега отпочковываются боковые улицы, поэтому постоянно выходя на главную магистраль, очень легко столкнуться со знакомым «линкольном» вновь. И трёх часов не прошло, как Дрюня вновь оказался возле выходящей из лимузина банкирши.
     – Привет, толстый! – добродушно приветствовал он телохранителя. – Мадам Таня, можно я вас завтра на завтрак приглашу.
     – Пошёл  вон, – со всей находкинской учтивостью ответила ему мадам, желая пройти.
     – Надо говорить: пошёл вон, Андрей, – поправил её Дрюня.
     С этого дня началась планомерная неотступная осада неприступной банкирши. Молодому командору не составляло труда узнать всё про свою новую пассию. И то, что она недавно схоронила подстреленного в разборках мужа, и то, что вся поглощена лишь банкирскими делами, и то, что из всех живых существ привязана к одной своей белой кошке Муське. Сказывались уроки американского кино, прочно усвоенные сафарийскими отпрысками: если в начале фильма героиня велит отдубасить главного героя, то в конце она должна быть с ним ласковой послушной девочкой. По этому сценарию Дрюня и шпарил, забросив все дела и половину времени проводя в Находке.
     Между тем над его головой все гуще собирались тучи под названием «служба в армии». Хотя Первая чеченская война уже и закончилась, но служить рядовым симеонскому генералу всё равно было зазорно. Чтобы избежать призыва Принца крови на армейскую службу у нас были задействованы все средства. Но такие же средства постепенно задействовал и наш противник: районные и краевые чинуши, которые почему-то именно в этом вопросе стремились проявить всю свою принципиальность. Пока Дрюня находился на острове, он был недоступен ничьим проискам: всегда имелась нужная медицинская справка, или отписка, что призывник находится в отпуске в дальней стороне. Пять лет мы успешно прикрывали его от призыва, думая, что всё вот-вот окончательно уладится: родятся двое детей или выберём его в качестве симеонского мэра. Один сын в конце концов у него от Марины, теперь уже вполне его законной жены родился, и я, отвечающий за его неприкосновенность, слегка расслабился.
     Тут как раз и случился роман с банкиршей. Та под влиянием его домогательств постепенно смягчалась, а, узнав, кто именно её так настойчиво преследует и вовсе оттаяла. Взрослой женщине стал любопытен юноша с таким богатым управленческим и всяким другим капиталом за душой.
     Договорились, что Дрюня приедет и заберёт её на остров, чтобы показать свои владения. Не будешь же своей пассии объяснять, что в военкоматах сейчас самый пик набора и у всех патрулей есть заветная мечта выловить симеонского командора. Тайно миновав расставленные персонально на него дозоры, Воронцов-младший прибыл в условленное место. Там что-то у них с банкиршей не сложилось, и он в расстроенных чувствах, забыв о предосторожностях, отбыл назад и на въезде в Лазурный его повязал военно-милицейский патруль. Как опасного преступника военные караулы быстро передавали нашего Ромео из рук в руки и, тотчас справив все бумаги, в условиях полной секретности спешно отправили к месту несения службы: в Читинскую область в железнодорожные войска, что было ещё одним нам оскорблением, потому что вот уже лет восемь всех симеонских призывников направляли исключительно в десантники или пограничники.
За Дрюней непрерывно следовали мои люди, но всюду опаздывали на одни сутки. А в саму часть они опоздали на целую неделю, что сказалось роковым образом. Слава об особости симеонского призывника, подогреваемая нужным шепотком сопровождающих, прибыла в часть раньше Дрюня и там соответственно к его встрече подготовились. Приготовился и Воронцов-младший, поняв ещё на пересылках, что так просто его служба проходить не будет. И вот казарма с её самой махровой дедовщиной.
     – Менять «ролекс» на дешёвую штамповку? – Пожалуйста. – Чистить зубной щеткой пол? – С нашим удовольствием. – Стирать ваши носки и портянки? – А запросто.
     Казарменные деды, естественно, порядком озадачились такой его покладистостью и исполнительностью. Красавец-атлет, возвышавшийся на полголовы над самыми высокими из них, поражал своей неугнетённостью и кажущейся флегматичностью. Три первых бессонных ночи и полуголодных дня в казарме тоже ничуть его не обескуражили. Включив всё свое умение оказывать на людей властное воздействие, Дрюня терпеливо ждал и едва-едва не перевёл стрелки на свою сторону.
     Но на четвёртую ночь нашёлся хмырь, который выпендрёжа ради собрал в туалете полдюжины дедов и приказал Дрюне сделать одну крайне непристойную вещь, кто служил в подобных мусорных ямах может догадаться какую. Сто процентов людей обычно хотя бы поначалу отвечают категоричным отказом на такое предложение. Однако Принц крови повёл себя иначе.
     – Ты очень хочешь, чтобы я это сделал? – спросил он.
     – Харе базарить!
     – Ладно, я это сделаю, если ты напишешь мне это предложение письменно.
     Предложение с подписью и датой было написано. Дрюня прочёл, аккуратно сложил и спрятал в карман мерзскую записку и в следующее мгновение бросился на обидчика. Как ни стерегли его бросок все присутствующие, чтобы поймать и оттащить, секунды три они промешкали. Вопль дикой боли огласил казарменный сортир – Дрюня напрочь выдавил хмырю оба глаза.
     Позже, на суде, он утверждал, что просто хотел схватить противника за шею, но в общей сумятице получилось так, как получилось. Да и написанная пострадавшим записка помогла, словом, только два года дисбата за всё про всё, куда Дрюня отправился уже человеком, наводящим зоологический ужас на всех своих новых штрафников-соказарменников.
     Весть об армейском «подвиге» Принца крови потрясла симеонцев. Неделю все ходили ошеломлённые и подавленные. Разом померкла легенда и об удачливой звезде Воронцова-старшего. Какая уж тут удачливость, когда одно за другим такое... В само происшествие слишком не вдумывались – как человек одарённый Дрюня и на преступный умысел должен был ответить с удесятерённой талантливостью. Он и ответил: осудил, вынес приговор и тут же сам его осуществил. Но всё равно содеянное выглядело как-то уж совсем не по-сафарийски и не по-командорски.
– А дисбат это лучше обычной колонии или хуже? – снова и снова спрашивала Катерина. – Там порядки наверно ещё похлеще дедовщины?
– Да обыкновенная казарма, только не выпускают никуда и работа за колючей проволокой, – успокаивал её Аполлоныч.
– А отмазать его оттуда никак нельзя? – интересовался у меня Севрюгин.
И мы с Мариной полетели в Читу отмазывать наше сокровище. На свидании Дрюня был бодр и невозмутим как всегда:
– Я ещё никогда не чувствовал, чтобы весь мой организм так работал на полную раскрутку. В командорах у меня только голова была занята, а сейчас и голова и всё остальное. Вот, жена, какой ещё муж принесёт тебе букет таких острых и неповторимых переживаний?
Разумеется, сразу вытащить его с дисбата было нереально. Мы с Мариной сделали по-другому: сняли поблизости от казармы двухкомнатную квартиру и стали выплачивать офицерам части сногсшибательные откаты, чтобы они раз в неделю на 5-6 дневных часов отпускали Дрюню на свидания с женой и понежиться в горячей ванне.
– Если тебе будет приходить по тридцать писем каждую неделю, это для тебя будет плохо или хорошо? – спросил я его в следующее свидание.
– Ну, хуже, точно не будет, – подумав, сказал он. – Только какой в этом смысл?
– А пусть видят, что три тысячи человек держат тебя под контролём.
– Мне только список, пожалуйста, всех трёх тысяч размноженный на ксероксе, чтобы я им всем не забывал поклоны посылать.
Помимо кучи писем, которые действительно отныне приходили к нему, редко пустовала и вторая комната в съёмной Мариной квартире – Воронцовское командорство и добровольцы из других командорств установили чёткий график, по которому по очереди отправлялись навещать армейского заключённого, так что без внимания он не оставался. От их изобильных передач пировали не только соказарменники, но и большая часть охранников.
В свою очередь Дрюня и сам не очень-то тушевался в предложенных судьбой обстоятельствах, быстро приобретя в своей части самый заоблачный авторитет. Чтобы его не спросили, всегда отвечал так, чтобы хотелось спросить ещё и ещё. Совершенно безразлично относясь к офицерам, он вскоре стал для них весьма полезным человеком: одному составлял хорошую видеотеку, другому мастерил чучело из убитой лисы, третьего обучал работе на компьютере. А после того, как на своей ударной стройке за колючей проволокой он показал, как можно возводить третий этаж без помощи сломавшегося крана на него вообще перешли обязанности этакого «пахана-боцмана» всей их казармы. Кстати, добрый десяток тех дисбатовцев потом прибыл на Симеон, чтобы уже на гражданке проходить службу под знамёнами своего замечательного боцманюги.
Итогом же наших с Мариной происков стало то, что она во второй раз забеременела и впереди замаячил свет освобождения Дрюни, как единственного кормильца двух обездоленных деток. Оставалось лишь как следует оформить все ходатайства и отсчитать ещё с полдюжины месяцев.
На Симеоне тем временем жизнь в тот тринадцатый сафарийский год порядком пошла вразнос. Вдруг подняли голову те, кто мечтал об учреждении командорств за пределами Симеонова острова. Мол:
– Если не рентабельно больше увеличивать население острова, чтобы не нарушить равновесия с окружающей природной средой, то давайте вынесем это население на материк.
Существовали уже целые землячества сафарийцев в Лазурном и Владивостоке, Находке и Хабаровске, Иркутске и Москве, но никто прежде не заикался о своей автономии, памятуя об участи тех, кто до госпожи Матуковой предпринимал попытки создать Пятое командорство. А теперь решили действовать  сразу и наверняка:
– Выдайте нам для Лазурного и Владивостока очередных наследников престола, Севрюгинского Герку или Чухновского Никиту.
     Признаться, мы с Вадимом и Аполлонычем тоже думали о расширении Сафари, но рассчитывали, что дело будет происходить поэтапно: сначала лазурчане и владивостокцы помучаются сами, а лишь через год-два всплывут кандидатуры наших командоричей. Притом оба ещё были слишком юны, и преждевременное лидерство могло помешать их должному личностному становлению. Больше всех срочному запросу наследника престола изумился барчук. Его Никита не входил в группу «Высоцких», спокойно поступил во Владивостокский политех и даже в танцах «электро» ни разу замечен не был.
– По-моему, это какая-то подстава, – сердито недоумевал Чухнов-старший. – Что он им там накомандорит?
– Разве ты не видишь, им под наших мальчишек нужно только стабильное финансирование, – просвещал его Севрюгин-старший.
– Вариант мадам Матуковой?
– Если бы! Мадам Матукова сама быстро стала на крыло. А эти командорства выпьют из нас все соки. – В любых денежных расчётах Вадима было уже не провести.
– Так что будем делать? Может пока ограничимся только Лазурчанским командорством? Герка под твоим крылом как-нибудь да вырулит.
– Зато во Владивосток есть шанс отправить всю нашу лишнюю накипь, – отвечал командор командору.
В общем, мы тянули со своим решением сколько могли, пока действительно за новые командорства не стали топать ногами все «танцоры» и иже с ними. Были подготовлены все финансовые расчёты (разумеется, липовые), списки членов будущих командорств с перечнем жилья, которое они согласны предоставить в частичное пользование бездомным сотоварищам, красочно расписаны перспективы хозяйственной деятельности новых командорств, и даже обставлены дорогой мебелью командорские квартиры-офисы. И в канун 1998 года мы всё это нашим филиалам-землячествам утвердили пятью командорскими подписями. За подписью Дрюни «Высоцкие» не поленились слетать к нему в дисбат.
Отец Павел устранился от официального участия с помощью цитат из Ницше и Ахматовой:
– «Беззубый рот не имеет уже права на все истины». «Вы, века прошлого дряхлеющий посев».
А не дряхлеющий посев Шестого и Седьмого командорств, засучив рукава, прытко взялся за хозяйственные дела, которые прежде всего заключались в продаже товаров, произведённых на Симеоне. К сожалению, то, что совсем недавно выглядело достаточно привлекательно по мере космического расширения повсюду товарного ассортимента становилось всё менее и менее востребованным. Не оправдывала себя даже ставка Сафари на красивую, но неброскую мебель, посуду, одежду, интерьерные мелочи.
– Вещи должны вести себя скромно! – провозгласил Воронцов-старший десятилетие назад.  
Тогда это выглядело убедительно, а теперь анахронично. Новые русские реагировали лишь на самое многокомнатное жилье и на самые дорогие прибамбасы. Среднезарабатывающие отдавали предпочтение дешёвому, но импортному. Бюджетники наши бы товары брали, если бы те вполовину стоили меньше, но это уже мы сами не могли себе позволить. Симеонские продукты тоже не выдерживали конкуренции с китайским импортом. Книжный и видеокассетный рынок был уже заметно перенасыщен, а ювелирные изделия сильно потеряли в цене. Открытые общепитовские точки стояли полупустыми, а семейные пансионаты оказались никому не нужны. То есть прежние торговые заоблачные прибыли канули в Лету, и нужно было очень сильно крутиться, чтобы добыть себе на этом хотя бы на простое пропитание, ни о каком процветании и речи не было. Единственное, что приносило стабильный доход это пункты обменников валюты, но тут тоже приходилось договариваться с местными «крышами».
Дела Шестого командорства в Лазурном шли чуть лучше Седьмого вдадивостокского, тут им не давала захиреть железная рука Севрюгина-старшего, подкидывая время от времени какие-либо городские заказы. Но всё равно это было совсем не то, на что неофиты-сафарийцы рассчитывали. И верхушка новоявленных командорств вдруг, спустя какое-то время, почувствовала себя глубоко и незаслуженно обманутой, причём непонятно даже кем и каким образом. То, что на Симеоне выглядело привлекательно и убедительно, при переносе на материк – становилось нелепым и чуждым. Не получалось ни сверхорганизованного производства, ни быстрой переброски рабочей силы в самые востребованные места. Возникло даже подозрение в намеренном коварстве островных командоров.  
Примерно полгода длилась вся эта катавасия. Старшие суписты, перебравшись на материк в общие квартиры, отнюдь не покинули Симеон, продолжая у нас учёбу в вольном режиме, и всё время мотаясь на пароме туда и обратно. Все их проблемы тотчас становились достоянием остальных островитян и вызывали чувство беспокойства и тревоги. Тем временем, на ветеранах-сафарийцах сказывалась накопленная за 10-13 лет огромная физическая и моральная усталость. Сам их организм отказывался уже куда-то рваться, стремиться, преобразовываться. Всё начинало крутиться по принципу: день прошёл – и ладно, хуже не стало – и замечательно. Поэтому любое нездоровое брожение воспринималось старой гвардией, в том числе и зграей совершенно пассивно.
– Хоть ты снова у руля становись, – шутил Воронцов-старший.
– Ну и становись, – с готовностью отзывались мы. – Хватит, наотдыхался, дай теперь перевести дух нам.
Но возвращаться к прежнему верховодству Отец Павел не счёл нужным. Взял и на полтора месяца уехал с Жаннет и близнецами в Европу. Прежде уезжал с острова лишь считанные разы и то в первые годы: трижды ездил в Минск, прогулялся по Сахалину и Итурупу, один раз съездил с челноками за автомобильным хламом в Японию. А тут вдруг сорвался на 10 дней в Анталию, на 12 – в Лимасол, а между ними прочесал всю Москву и Ближнее Подмосковье, посещая своих московских однокурсников. Прошёлся по театрам, посетил 2 ночных клуба, несколько великосветских салонов, а также Курский вокзал и электрички на Петушки и вернулся на Симеон с совершенно мёртвым лицом.
– Лучше бы мы совсем не ездили, – поделилась своей печалью Жаннет с Чухновской Натали. – Он всё воспринимает как-то навыворот.
Нас с барчуком и Вадимом это сильно заинтриговало и, насев на своего несравненного Дэн Сяопина, мы, в конце концов, выскребли из него признание.
– Курорты как курорты, да, на порядок лучше, чем у нас, но какая в принципе разница? – так отозвался он о загранице. – Москва, если в ней побыть две недели, тоже ничего. Но я, увы, пробыл в ней двадцать дней и мне хватило!
– Нищие и бомжи напугали? Или бездомные дети? – допытывался Аполлоныч.
– Да нет, это как раз нормально. Предали страну, так и получите по заслугам.
– И дети тоже? – уточнил Севрюгин.
– И дети тоже. Коллективную ответственность только Западная Европа отменила, а не мы, потомки Чингисхана.
– Ну, а что тогда? – не отставал Чухнов.
– Я-то думал, что хоть шальные миллионы начнут расслаивать население на сословия, а ничего подобного. При советской власти и то было чётко намечено: номенклатура, интеллигенция, рабочие и колхозники, а сейчас даже этого не стало. Какие там олигархи и гламурные звёзды?! Всё превратилось в одно сословие бесстыдного, безудержного быдла. Только одно быдло с деньгами, а другое нет. А женщины это вообще за гранью! Я понимаю, что святой долг любой женщины захомутать богатого мужика и обеспечить себе и своим детям материальное благополучие. Никто с этим не спорит. Но чтобы так беспардонно каждую минуту это вслух объявлять, а по телевизору на всю страну давать советы, как всё это сделать технически!! Теперь я понимаю всех наших мусульман – с таким русским отребьем действительно нельзя сливаться в одно целое.
Кажется, ну состоялся ещё один кухонный разговор и всё. Однако вскоре его прямым продолжением стало выступление Воронцова-старшего по симеонскому телеканалу. «Высоцкие» уже давно прочно оккупировали наш телеэфир, стараясь придумать какую-либо собственную оригинальную начинку. Одним из их главных проектов была передача «30 вопросов»: ведущий в присутствии 30 присяжных заседателей задавал гостю 30 любых вопросов, а заседатели тут же нажимали кнопки голосования и на экране менялись цифры голосования за вопросы и за ответы, до самого конца невидимые ни ведущему, ни гостю, что особенно всех будоражило и вводило в азарт. Поначалу счёт часто выходил равный, потому что среди заседателей присутствовали и взрослые присяжные, которые отрицательно реагировали на любое хамство ведущего. Но затем ведущие как следует заматерели и научились задать вопросы с такой закамуфлированной издевкой, что конечный счёт был теперь всегда в их пользу. Естественно, желающих подвергнуться этой изощрённой порке становилось всё меньше, и передача грозила вообще исчезнуть из нашего эфира, когда на экзекуцию «Высоцких» по приезду из своего путешествия неожиданно дал согласие сам Отец Павел.
Естественно, что ни о какой прямой трансляции и речи не было – зграя не была себе врагом – только запись и возможное редактирование её. Масла в огонь подлил и сам аятолла:
– Мне один ведущий не соперник. Пожалуйста, подберите ещё парочку ребят поязыкастей. Тогда у вас будет хоть какой-то шанс на ничью, – заявил он, когда давал согласие.
Разумеется, его пожелание было услышано всем островом и в час передачи в качестве зрителей в маленькую студию набилось триста человека, сидели и стояли буквально на головах.
– Домочадцы и командоры, будьте добры, в соседнее помещение, – пожелал главный породитель Сафари, и зграйщики оказались за стеклянной стеной с полной невозможностью как-то повлиять на ход словесной пикировки.
Была, правда, надежда на остальную публику, которая, традиционно лояльно относилась к нашему главному отставнику, но Павел сумел нейтрализовать и её, заявив в самом начале:
– Прошу всех, кто симпатизирует мне, никак не реагировать на мой искромётный юмор. Пускай ваши овации будут только после того, как выключат все камеры. Мне хочется, чтобы с вашей стороны на полтора часа был полный вакуум.
Что такое зловещая тишина, когда ты пытаешься шутить перед аудиторией, зграя знала не понаслышке, поэтому тут же слегка прибалдела от столь непонятного хода. Это потом мы сообразили, что так наш Воронец сбивает всех с привычного ритма просмотра и реагирования.
Три ведущих, тем временем, сделав вид, что ничуть не удивились выходке своего «клиента» обрушили на него град заготовленных вопросов:
– Насколько оправдало «Сафари» ваши первоначальные надежды?
– На двести процентов, – не моргнув глазом, отвечал Павел. – Кроме ста процентов моих надежд, оно добавило сто процентов своих собственных грёз.
– Вы кому-нибудь в жизни завидовали?
– Да. Володе Глушакову, моему минскому школьному однокласснику, однажды в двадцать лет под пьяную лавочку он отлупил двух милиционеров, и ему за это ничего не было. Моя самая черная зависть.
– Почему мы вас уже три года просим выступить по нашему каналу, вы всё время отказывались, а теперь вдруг согласились?
– Просто не талантливо уговаривали, а неделю назад, какой-то ваш сотрудник обронил: вы уже старый человек и когда вы умрёте, никто не вспомнит, что вы всё время отказывались выступать, а обвинит именно нас, что мы не хотели вас снимать. Ну, чтобы вас таких замечательных никто не обвинял, я и согласился.
Про сотрудника Воронцов сам придумал, но сошло за чистую монету. Потом ещё долго выясняли, кто именно мог так его уговаривать.
– Почему вы захотели, чтобы вас спрашивали именно три человека?
– Потому что, согласившись на это, вы сразу проиграли. Когда трое публично нападают на одного, все симпатии на стороне того, на кого нападают.
Это была только лёгкая разминка, затем снаряды стали ложиться ближе.
– Как вы относитесь к молодёжи?
– Так же, как и к старшему поколению – совершенно равнодушно. Большие популяции населения называются толпой, которая, как известно, всегда неправа.
– Всем известно ваше негативное отношение к простым людям. Почему?
– Хочется во всём видеть одну цветущую сложность.
– Вы сами архитектор – творческий человек, а почему-то всегда агрессивно относитесь к другим творцам?
– Потому что творец только одна маленькая часть своего творчества, не больше одной десятой. А когда он выпячивает себя и составляет девяносто пять процентов в своём дуэте с творчеством – это и нелепо и противно.
Вскоре разговор перешёл на личности.
– Есть ли у вас, как говорят, личные счета в зарубежных банках?
– Это вопрос криминального наводчика или до абсурда простодушного любопытного? Ну у какого уважающего себя человека нет счёта в швейцарском банке, конечно, есть. Пара миллионов швейцарских франков, я надеюсь, вас устроит? Посчитайте валовый продукт нашего острова за тринадцать лет, как раз эта сумма и наберётся. И теперь она вся моя и ждёт меня в швейцарском банке.
– Как вы относитесь к тому, что совершил ваш старший сын? Ведь его противник стал инвалидом.
– Уж не хотите ли вы двадцатитрёхлетнему парня запретить в своё удовольствие подраться? Для этого и существуют колонии и дисбаты, чтобы всё это уравновешивать. Во всяком случае, когда мой сын вернётся, я его ещё раз наказывать не намерен.
– Как вы оцениваете тот период, когда ваша жена как бы выпала из обычного жизненного ритма? – Этот вопрос задал Олежка Рябов самый вредный из «Высоцких».
– Благородные люди таких вопросов не задают, а на неблагородных внимания обращать не будем. Следующий вопрос, пожалуйста.
И на всём оставшемся продолжении передачи, едва очередь спрашивать подходила Олежке, Отец Павел делал жест рукой запрещающий тому говорить. Но и без этого острый интерес не ослабевал. Полтора часа для всех зрителей пронеслись как десять минут. Больше всего мне запомнились ещё два вопроса с ответами:
– Почему вы на все прямые вопросы отвечаете уклончиво?
– Если вы на прямой важный вопрос надеетесь получить прямой важный ответ, значит вам десять лет и вы в третьем классе начальной школы. Вы же все мечтаете о творчестве, вот и преображайте мою уклончивость в свои проницательные отгадки.
– Сейчас в стране везде рушатся финансовые пирамиды. Как, по-вашему, рухнет Сафарийская пирамида или нет? И если «да», то когда?
– Когда тотальное пренебрежение интересами других людей победит. Когда простые люди скажут: а ну её на фиг эту цветущую сложность, пусть все будут как мы. А случиться это, между прочим,  может в любую минуту.
На последние вопросы Дэн Сяопин отвечал вполне нейтрально, большой ударной точки нигде не поставил, тем не менее, после десятисекундной паузы, едва камеры отключились, раздались ритмичные барабанные овации всех присутствующих: как и заказывали, мэм. Табло высветило окончательный счёт: 85 – 15 в пользу Отца Павла, что полностью соответствовало общему настроению. Такого разгрома «Высоцкие» ещё не знали.
Пока командоры и вице-командоры обменивались поздравлениями друг с другом, я быстрей ломанулся в аппаратную изымать кассету с записью передачи – слишком очевидно было, что в эфир и пиратскими копиями её выпускать никак нельзя. Позже со мной не все согласились, но это был тот редкий случай, когда я за своё мнение стоял насмерть:
– Для симеонцев, пожалуйста, идите в просмотровый зал и смотрите, а за пределы острова – ни за что!
– Но почему? – возражали мне многие симеонцы. – Пусть знают наших! Сейчас же по Москве ещё и не такое говорят.
– Москве можно, а нам нет! – как беспримесный ретроград отвечал я.
Отец Павел со мной был полностью согласен:
– Это наши внутренние разборки, для остальных они не имеют особого смысла.
Те, кто попал в Фермерское Братство всего лет пять назад, были впечатлены больше остальных:
– Теперь мы, наконец, поняли, что такое Сафари!
– И что же оно такое? – с прищуром спрашивали их ветераны-галерники.
– Словами это не объяснить, поняли – и всё! – следовала загадочная фраза.
Зграйщики тоже пытались обменяться своими впечатлениями.
– Он же всегда говорил, что подтекст важнее самого текста, – высказывался Аполлоныч. – А в подтексте было: у вас здесь на острове есть уникальная возможность просто, без глянца взглянуть на окружающую Евразию и сделать о ней свои собственные выводы.
– Все дело в том, что не было ни одного вопроса, к которому он не был заранее готов. Поэтому и выглядел, как мамонт в стае шакалов, – вслух размышлял Севрюгин. – Чем больше они старались, тем сильней выглядели безмозглой молодёжной популяцией. Он же практически в лоб их так и назвал.
– Я так боялась этого вопроса про маму, – призналась Катерина. – Даже специально просила их ничего об этом не спрашивать. А они спросили – ну и получили по полной программе. Надо обязательно Дрюне эту кассету показать, чтобы он был в курсе.
Слетали в Читу и показали Дрюне. Тот был в полном восторге:
– А батяня, оказывается, ещё в полном расцвете, любого эмбриона своим максимализмом за пояс заткнёт!
Получив так сильно по носу, от того, кто представлялся им самой доступной и лёгкой добычей, «Высоцкие» на пару месяцев уползли на материк зализывать свои раны. Казалось, перевернута уже их страница и в молодёжные властители дум им уже не вернуться. Но вскоре из Владивостока мне стали поступать донесения о готовящемся на Симеоне дворцовом перевороте. Всего-то, мол, и требуется, что нейтрализовать меня и Аполлоныча, да занятую вторым младенцем Катерину, а  Вадим вот-вот должен надолго убыть по делам в Москву.
     – Да мы в пух разметём всех этих фабзайцев, – узнав об этом, уверенно усмехнулся взводный легионеров.
Однако мне гораздо важнее было мнение зграйщиков.
– То есть как дворцовый переворот! – несказанно изумился Чухнов. – Нас отравят, или только пристрелят?
– Только дадут снотворного и закроют в изоляторе, а народу скажут, что мы в ЮАР охотиться на львов уехали, – объяснил ситуацию я.
– А я одновременно и в изолятор и на львов охотиться хочу, – в тон барчуку пошутил Севрюгин.
– Всё, идём к главному патрону, нельзя же его не обрадовать! – Аполлоныч никак не мог успокоиться.
Погрузились в кабриолет и покатили к главному патрону. Жаннет с близнецами занималась французским, а Павел был в полном нашем распоряжении.
– Ты же говорил, какой Клавдий молодец, что классно сместил с трона отца Гамлета, вот наши прилежные головастики всё так и усвоили! – с места в карьер фонтанировал барчук. – А Дрюня вернётся и всех их шпагой, шпагой!! Гамлет Симеонского уезда будет называться.
– В Лазурном, между прочим, многие тоже на Симеон зуб точат, – признал Вадим. – Так и говорят: нам бы симеонский потенциал, мы бы были уже ого-го где!
– И кто же у них за Пиночета? – благодушно полюбопытствовал Воронцов.
Все вопросительно уставились на меня.
– Пока называют Герку и Никиту, но они в этих разговорах и планах сами не участвуют, – доложил я. – Поэтому, если что-то действительно начнется, то в последний момент всплыть может самая неожиданная фигура с самым громким голосом.
Зграйщики молча переваривали услышанное. Первым заговорил Отец Павел:
– Лучше если это будет Гера.
– Я ему покажу: лучше! – сердито пригрозил лазурчанский мэр.
– Где-то когда-то читал, что срок жизни самой успешной театральной труппы – пятнадцать лет, – невозмутимо продолжал Воронцов. – Потом она снова становится средним театром. Через полгода Сафари четырнадцатая годовщина. Пора и честь знать. Всё равно это желание порулить будет подниматься снова и снова. Выгодней самим наилучшим образом срежиссировать смену наших поколений, чтобы действительно не вылезла фигура с самым громким голосом.
– А нам тогда, что же? – недоумевал барчук.
– С вещами на выход, – мрачно обронил Вадим.
– Но они же ничего не сумеют! Шестое и Седьмое командорства это чётко продемонстрировали! – Аполлоныч не согласен был с предложенным вариантом.
– Давайте все как следует переспим с этой идеей, а завтра соберёмся снова. – главному патрону не хотелось вступать в пререкания.
«Пересып с идеей» сильно угомонил наши эмоции. И назавтра мы уже определяли чисто технические детали смены правления: как именно и когда. Решено было для начала всем дружно уйти в полугодовой отпуск, а потом, смотря по ситуации, и совсем из него не возвращаться. На запасные аэродромы в Подмосковье, Краснодаре, Сочи и на Горном Алтае оставалось навести лишь последние завершающие мазки.
– А что будем делать с нашими заначками? – доктора-казначея это беспокоило больше всего. – Честно говоря, мне совсем не хочется им оставлять.
«Наши заначки» состояли из набежавших за тринадцать лет на первоначальный взнос процентов, тайных премиальных бонусов, дивидендов на именные акции и неизрасходованных командорских зарплат и приближались к долларовому миллиону на брата: у Аполлоныча побольше, у остальных чуть поменьше.
– Потом как ангелы-спасители явимся с толстыми кошельками и спасём в последний миг Симеон от полной катастрофы, – бросил пробный камень Чухнов.
– Думаю: нет, – серьёзно заявил Воронцов. – Это наша законная рента. Берём и тратим, как захотим.
– Но ведь что-то надо будет оставить и в кассе, – встревожился Севрюгин. – Иначе сами будем выглядеть полными банкротами.
– Одну десятую часть, – Отец Павел не слишком собирался делиться.
– А как быть с Мадам Матуковой? – осторожно поинтересовался барчук.
– А что с ней за проблема?
– Я понимаю, она твоя дочь, и ты сам можешь выделить то, что считаешь нужным. Но у неё ещё и собственное командорство, у которого наших командорских заначек нет.
– И что ты предлагаешь? – хмуро спросил Воронцов.
– Предлагаю всем сброситься по сколько-то, чтобы у нее была своя собственная заначка.
Мы с Севрюгиным горячо поддержали идею Чухнова.
– Только одно условие: чтобы она до тридцати лет ничего об этой заначке не знала, – возразил Павел. – Кстати и Дрюни это тоже касается. Пускай сначала сами чего-то добьются, и лишь потом получат дополнительную сладкую морковку.
Так вместе с резервным фондом (не очень большим) для наших преемников сформирован был изрядный долларовый запасец и для Катерины-Корделии.
Через неделю я уже как заправский Джеймс Бонд персонально переправлял на материк «золото Сафари». Моя сумка через плечо отличалась заметной потрёпанностью, но долларовые пачки в ней вид имели самый замечательный.
Легко было приговорить: передаём свою власть тем, кому она якобы больше нужна, но как дошло до дела пошли весьма основательные хлопоты. Даром, что Симеон уже трёхтысячный завод с часто совершенно неуловимыми человеческими связями и отношениями, которых в простом приказном порядке никак не уладить.
Прежде всего запустили в «Нарциссе» фельетон о предстоящем дворцовом перевороте. Назывался он «Сон в зимнюю ночь» и подробно расписывал, как мелкие зверушки задумали в «Терем-Теремке» заменить собой крупных зверушек с полным описанием, как настоящих хозяев усыпляют и отправляют в подвал и на заграничные курорты. Поняв, что всё об их нелепых замыслах известно, «Высоцкие» и иже с ними срочно поменяли тактику, решив устроить старой гвардии на новогодних сабантуях настоящую обструкцию, для чего провели спешные переговоры с дальними землячествами.
Всё остальное проходило и цивилизованно и превентивно. Пока на Симеон съезжались гости со всего СНГ, включая Москву, Минск и Питер, не говоря уже о прочих Красноярсках, зграя сообщила о своём решении сперва на командорском междусобойчике, а затем и на Бригадирском совете. На междусобойчике определяли, как быть с Мадам Матуковой и вице-командорами. Катерине рекомендовано сдать командорство и оставаться лишь Симеонской мэршей, а вице-командорам тоже уйти в отставку, дабы не подвергаться позору переизбрания – всё равно вряд ли переизберут.
На Бригадирском совете получилось ещё забавней. Все начальники уже знали о главном, но жаждали выслушать подробные формулировки. И в самый разгар выступления Севрюгина в Галерный конференц-зал просто вошёл Дрюня в своём старом джинсовом костюме и, жестом извинившись за опоздание, скромно уселся на свободный стул. Если бы в тот момент в зал влетела шаровая молния, она произвела бы меньший эффект. Одна лишь зграя даже бровью не повела, будучи в курсе, возможно, единственного в дисциплинарных частях отпуска штрафника на новогоднюю побывку домой. Зато все словесные заготовки присутствующих на совете «Высоцких» мгновенно были скомканы.
– Ну тогда вот кто должен быть на Симеоне главным командором, – обрадовано загалтели мастера-старожилы.
– Что вы, мне ещё срок досиживать, а потом ещё и саму службу тянуть, – скромно отвечал им Принц крови. – Года через три с половиной как пить дать.
На общем всесимеонском заседании в 400-местном музыкальном зале инициатива тоже целиком была в руках зграи. Отец Павел сообщил, что полностью завершил свой первоначальный архитектурный проект Сафари и его студийным ученикам уже можно вполне доверить оставшийся перспективный план развития всего Симеона. Севрюгин говорил о невозможности сидеть на двух стульях: и в Лазурном и на острове. Аполлоныч сетовал на усталость от хозяйственных дел и желание вернуться в Москву и снова попробовать себя в качестве кинорежиссёра. Я объяснил свой уход тем, что у нас уже появились профессиональные оперработники и мне, дилетанту, командовать ими как-то не с руки. Катерина тоже выступала и успокаивала народ, что будет нормальный переходный период и на общем положении дел отставка всех командоров отрицательно не отразится. Дрюня от трибунной речи отказался и вообще вёл себя как совершенно посторонний человек, даже не захотел выслушать отчёт Зарембы о собственном командорстве. Но эта его отрешенность была красноречивей любых слов, «Высоцкие» все пять дней отпуска Воронцова-младшего смотрели на него с тревожным ожиданием, не зная чего можно ожидать от «укротителя дедовщины». Выборы и.о. командоров прошли весьма вяло, все продолжали подозревать зграю в какой-то дворцовой интриге и послушно проголосовали за все предложенные зграйщиками кандидатуры.
И вот новогодние торжества миновали, убыл в свой дисбат Дрюня, разъехались остальные дальние гости, и.о. командоров приступили к приёму управленческих дел, а сами отставники должны были конкретней определиться со своей отставкой – в сорок четыре года уходить на пенсию было как-то в высшей степени странно.
Ещё не закончился январь, как сначала меня, а потом Аполлоныча взбудоражил визит Жаннет:
– Пашка исчез!
– То есть, как исчез?!
– А вот так. Вечером легли с ним вместе в постель, а утром его уже не было.
– Ну так пошёл, наверно, гулять по лесу.
– Не пошёл. Он исчез. Я же чувствую это!
Не поднимая лишнего шума, мы с барчуком приступили к осторожным поискам. Камеры слежения зафиксировали Воронцова-старшего в зимней одежде с небольшой сумкой через плечо выходящем в лунном полумраке из дома в «Горном Робинзоне». Больше он на других камерах не появлялся. Но это не могло быть причиной для беспокойства, как у каждого командора у Павла имелась подробная карта острова со всеми смотровыми точками, поэтому при желании он сколько угодно мог пересечь остров в любом направлении, ни разу не попав под видеонаблюдение.
– Неужели ты думаешь, что «танцоры» что-то такое сделали? – недоумевал я.
– Да какие к лешему «танцоры», – всё больше волновалась Жаннет. – Он сам исчез, сам!
– Ну, а какие у тебя насчёт этого есть зацепки? – допытывался Чухнов.
– Да какие могут быть зацепки? Он же себя никогда не выдаст, если задумал что-то серьёзное! Что вам надо, чтобы он накануне трогательно попрощался со мной, сходил детей всех поцеловал, или письменное завещание оставил? Да он в жизни никогда такого не сделает.
Но мы всё же ей до конца так поверить и не могли. Пустили версию, что Отец Павел по-английски отбыл на Горный Алтай готовить там дом для семьи и продолжали наводить косвенные справки и вдвоём с Аполлонычем сотка за соткой обследовали все склоны Заячьей сопки. Сделать это было нелегко, при отсутствии оленей вся гора заросла помимо дубового леса мелким непроходимым кустарником, через который даже зимней порой приходилось буквально проламываться, вооружившись тяжёлыми тесаками. Подростки в своих партизанских играх наделали здесь немало гротов и землянок, но все они тоже были пусты. Обошли также все обрывы восточного и северного побережья Сафарийского полуострова, они выходили на мелководье, которое хорошо просматривалось далеко в море – следов смертельного падения видно не было.
Самые фантастические слухи поползли по острову: и чеченцы выкрали, и с аквалангом уплыл, и на дельтоплане улетел. Кто-то вспомнил, что когда однажды зашла речь о том, кто какой смертью предпочёл бы умереть, Отец Павел, тогда ещё Пашка Воронец, сказал, что очень не хотел бы оставлять после себя своих личных трупных следов, то есть камнем в воду посреди океана для него самый лучший исход. И все пришли к совершенно твердому выводу, что он набрал в свою сумку камней, надёжно привязал её к своему телу и прямо в одежде поплыл по зимней воде, пока через двести-триста метров не пошёл на дно.
– Дождёмся лета, с аквалангами прочешем весь пролив и обязательно найдём, – было общее умозаключение.
Лета не дождались, искать с аквалангами стали ещё в апреле – и снова результат был нулевой.
– Не может этого всего быть, – горячо утверждал барчук. – Он же так терпеть не мог суицида, что все книги писателей-самоубийц и альбомы художников-самоубийц изымал из своей библиотеки.
– Может поэтому и изымал, что сам постоянно думал о том же, – вздыхал Севрюгин.
Печальной получилась наша четырнадцатая майская годовщина Сафари. Никакой привычной помпы. Кто мог, вообще постарался в этот день улизнуть с острова, чтобы не участвовать в трагиторжественном празднике. А уже сразу после него мы с барчуком стали паковать вещи. Вместе с нами на материк отправлялись и вице-командоры: Адольфовичи, Шестижены, Зарембы, Ивниковы. В последнюю неделю к нашим сборам присоединилась и Катерина с близнецами:
– На два периода симеонской жизни меня хватило, а на третий точно не хватит. Старшие дети сами и раньше справлялись, а теперь тем более справятся.
Из Лазурного готовились к отъезду и Севрюгины.
– Какой из меня теперь мэр, если моя главная сафарийская подпитка уезжает, – признавался Вадим.
Младших своих отпрысков мы с собой не брали – школа и училище Симеона представлялись нам более качественными любых московских элитарных лицеев и гимназий. Ну, а в социальном плане нашей Галере не было альтернативы вообще на всей планете.
И вот он день отплытия. Уход без долгого прощания Отца Павла подействовал на нас заразительно. Никто не вздыхал и почти не оглядывался на удаляющийся причал дорогого нашему сердцу острова. Наоборот самыми мелкими и ничтожными шутками и подначками показывали друг другу, что нас никакими сантиментами не пронять. Женщины кучковались отдельно, там вздохов и слёз было предостаточно.
– Ну вот кажется начинается наше сафарийское рассеяние, – за всех словно подытожил Аполлоныч, когда паром стал швартоваться к причалу Лазурного.
Втроём мы разом оглянулись назад. Утреннее солнце спряталось за вершину Заячьей сопки, нарисовав золотой контур по её сторонам, посёлок накрыла туманное одеяло, спрятав все следы пребывания на острове людей. Так и хотелось спросить: а было ли вообще там что-либо, на что мы потратили четырнадцать лет своей жизни. Но толпа уже шла по железному настилу на берег, распахнуты были дверцы микроавтобусов, поджидающих нас, и, став в цепочку, мы стали передавать друг другу свой многочисленный багаж.           
     Так в истории Сафари была закрыта страница, повествующая о командорах-учредителях и открыта страница детей – пожирателей собственных отцов. Через несколько месяцев на Симеон предстояло вернуться комиссованному из дисбата и армии Воронцову-младшему, и мы со злорадством представляли те трудные времена, которые наступят для новоявленных предводителей симеонского дворянства. Это было для нас единственным утешением.

ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...

     – Сокращение потребления? – Ладно, сократили.
     – Упорядочение окружающего бытового хаоса? – И это сделано.
     – Интенсивная физическая и духовная жизнь? – Не совсем, но и тут успехи на лицо.
     – Гармоничная интимная сфера? – Женщины будут спорить, а мужчины скажут: осуществлено.
     – Развлечения? – Всё свободное время занято ими без остатка и без однообразия.
     – Стройная иерархическая система? – Со всеми плюсами и минусами это лучшее, что есть в Сафари.
     – Образование? – Пожалуй, выше мировых стандартов.
     – Культура? – Кто хочет,  найдёт для себя всё, что ему нужно.
     – Связь с природой? – Хоть ведром хлебай.
     – Семья? – Прочнее не бывает.
     – Друзья? – Скорее соратники и единомышленники.
     – Эгоцентризм? – Без него просто не выжить.
     – Коллективизм? – В умеренной дозе то, что нужно.
     – Самые обаятельные особенности симеонской жизни? – Цокот конских копыт и охота с арбалетами на оленей.
     – Увлечения? – Почти у каждого.
     – Оригинальность? – А это у кого как выходит.
     – Довольство? – Выше крыши.
     – Моральные ценности? – Заметно отличные от общепринятого стандарта.
     – Счастье? – Смотри пункт «Довольство».
     – Движение вперед? – Есть, но уже не такое резвое, как раньше.
– Правы ли мы после всего этого? – Ну, это как посмотреть и оценить.

ЭПИЛОГ
    
Прошло 10 лет. Время, как водится, разложило всё по своим полочкам и ячейкам. Сафарийское, вернее, командорское рассеяние не закончилось, когда наш самолёт в июне 1998 год взял курс на Москву. Попав на свои конечные точки, мы года полтора пытались там прижиться, но так в этом и не преуспев, поехали дальше уже за пределы страны. Почему не прижились в больших шестикомнатных особняках в Подмосковье, Сочи и Краснодаре? Да потому, что жилищный комфорт не ограничивается стенами особняков. А выйдя за красивую железную калитку, мы получали такой адреналин, от которого давно отвыкли. С грязью, мусором, нищетой, агрессивным хамством ещё можно было как-то примириться. Но вот с хамством пассивным – не получалось. Когда в маршрутке, троллейбусе, электричке в семидесяти сантиметрах от тебя некий хомо сапиенс достает мобильник и на голубом глазу начинает звонить своему приятелю или приятельнице даже не предполагая, что посягает на душевный покой своего соседа – это уже полный alles.
Первые поиски заграничного пристанища тоже не увенчались успехом. Все патентованные Парижи, Лондоны и Берлины, при ближайшем рассмотрении оказались по своей ауре ничуть не лучше Москвы. Маленькие баварские городки технологически выглядели самым идеальным местом, но постоянный рентген немецких взглядов, которые даже на французов смотрят, как на неопрятных животных, был вполне равен пассивному хамству российских каннибалов. В конце концов, нам удалось зацепиться за самые края Европы: маленькие городки Ирландии, Португалии и Кипра, и лишь один Аполлоныч рискнул стать на якорь в центре Рима. Видите ли, ему там приглянулось тотальное пренебрежение итальянцев английским языком, да и мостовые, выщербленные триумфальными колесницами Цезаря чего-то стоили.
Обосновавшись в своих новых ипотечных двух-трёхкомнатных квартирках, мы, наверно, с год наслаждались абсолютным покоем, избегая контактов с соотечественниками и довольствуясь компанией лишь собственных жён. Те, естественно, были этим весьма довольны, щебеча по телефону товаркам на Симеон, что у нас де «новый медовый месяц, плавно переходящий в медовый год».
По договорённости со сменщиками-командорами, наши нынешние сафарийские обязанности состояли в предоставлении временного пристанища для путешествующих симеонцев и в написании периодических корреспонденций для «Нарцисса» – непыльная должность своего рода спецкоров островной многотиражки. При проживании на западе России это было достаточно нелепо, зато при попадании на задворки Европы обернулось вполне убедительной экзотикой. Как должно быть славно звучало для уха владивостокских журналистов читать в симеонской газетёнке: «Как передал наш португальский корреспондент», «Как подчёркивает наш ирландский собкор», «Как утверждает наш постоянный автор на Кипре»! Вот и приспособились совмещать полезное с сибаритным. Чухнов, тот со временем раздухарился ещё больше, оформил себя тележурналистом и в одиночку с помощью спутниковой тарелки гнал корреспонденции из Италии для Симеонского телеканала.
Наши вице-командоры остались в пределах России. Шестижен с женой переехал в Восточный Порт, чтобы жить и близко от Симеона и в то же время достаточно далеко от нового симеонского начальства. Купленный на окраине Восточного Порта двухэтажный дом наш Левша перестроил в дом-мастерскую, заняв своими верстаками и станочками весь первый этаж и большой обогреваемый гараж. Все местные иномарки после автокатастроф непременно попадают к нему, чтобы потом выкатить в совершенно обновлённом и часто преображённом виде с полезным грузовым кузовом вместо лишних задних сидений.
Заремба с женой отправился на свою малую родину в Брянск, основал там частную фирму по строительству коттеджей и на практике стал применять управленческие художества, усвоенные в Сафари. Родителей там часто навещает старший сын – капитан дальневосточного сухогруза. А вот младший Стас обходится без подобных нежностей, боясь на лишний месяц покинуть Симеон, дабы все не почувствовали, как могут прекрасно обходиться без его вице-командорского пригляда.
Ивников вернулся в роскошную московскую родительскую квартиру и с помощью Владивостокских спонсоров стал в одном из театров ставить один спектакль за другим, пока официально не был утверждён в том же театре главным режиссёром. Приобретённая в Галере привычка сторониться театральных тусовок вредно сказалась на его карьере – в первую обойму режиссёров он так и не вошёл, зато заглянувшим к нему в квартиру актёрам есть на что посмотреть: акульи челюсти, медную пароходную рынду, седло его симеонского скакуна.
Адольф благополучно стал на якорь в Хабаровске, обзавёлся целой сетью маленьких магазинчиков, но однажды его взрывной характер сыграл роковую роль и в рядовой ресторанной драке он был застрелен.
А что же наша сама дальневосточная альма-матер? Дефолт августа 1998 года, разорив 140 миллионов россиян, в одночасье сделал Симеон в три раза богаче. Ведь все рубли, попадая на остров, немедленно переводились в доллары, а любые магазинные и ресторанные расчёты производились почти исключительно через пластиковые карточки. Как говорится, привет от доктора-казначея Севрюгина! Поэтому все банковские долларовые накопления ни на йоту не увеличившись в сумме, троекратно увеличились в стоимости. Естественно, пришлось изрядно повозиться с переоценкой сафарийских трудочасов, переводя их в долларовый эквивалент, но это были, судя по всему, уже приятные хлопоты. Для новых командоров такой поворот стал настоящим подарком судьбы, разом поменяв все отрицательные хозяйственные показатели на положительные.
Впрочем, понежиться в шоколаде им пришлось недолго. Уже в ноябре на остров прибыл вчистую комиссованный Дрюня и в тот же день выгнал из своего служебного кабинета обретающегося там командора. Так и сказал:
– Ключи от кабинета на стол и чтобы я тебя здесь больше не видел.
Ему даже не понадобились помощники – такой нутряной страх внушал он всем двадцатилеткам. Тридцатилетки, правда, попытались сопротивляться:
– Мы, между прочим, своих командоров выбрали общим тайным голосованием.
– А я открытым голосованием выбрал самого себя. Или я что-то не так сказал?
– А если мы все не станем тебе подчиняться?
– Всех предупреждаю: каждый имеет право сказать не больше двух глупостей в день. Ты уже две своих глупости сказал. После третьей на два года вылетишь с острова белым лебедем.
Так он разговаривал со всеми начальниками-неофитами. Старые бригадиры довольно ухмылялись – возвращались времена, когда умные правильные слова сами по себе ничего не значили, его величество Сафарийский Подтекст снова вступал в свои законные права. Мол, сначала докажи, что у тебя с нами, ветеранами-фермерами, одна группа крови, что ты умеешь не два месяца всё верно говорить и делать, а два года, что ты с уважением относишься ко всему прежнему Фермерскому Братству, а не считаешь наш четырнадцатилетний период временным помрачением рассудка.
Словом, на все тайные и открытые выборы можно было наплевать и забыть. Коль скоро Воронцовское командорство изначально было первым, то ему надлежало и дальше быть первым, а все остальные командоры пребывали на своих местах лишь до тех пор, пока главному командору это было угодно:
– Ведь вы же выборные, вот я вас вправе и переизбрать.
Катерина, под которой её мэрское кресло шаталось очень сильно, сразу обрела самую железобетонную поддержку, и в отличие от прежних лет уже не лезла с младшим братом ни в какую конфронтацию, наоборот, ставила его в известность о любом своём предстоящем решении. Дружным тандемом они полностью подчинили себе весь Симеон. А спустя полгода даже прекратили денежную подпитку материковых командорств:
– Период становления для вас закончился, выживайте, как можете сами.
Вместо «планов громадья» Принц крови принялся всячески проповедовать китайскую стратагему: «Малые усилия вращают мир». В переводе на бытовой русский это означало не ввязываться ни в какие финансовые авантюры, а клевать пшеницу по зернышку. Никто уже не гнался за производственным валом, а ориентировались на «500 мелочей», которыми потом старались заполнить все свои лавки и магазины. Кроме того, стал расти доход от островного туризма. Пошла мода на экологически чистые симеонские продукты. Стабильно заработали и 30 валютных обменников ближнего побережья.
Все кредиты, которые успели нахватать «танцоры» на покупку иномарок и владивостокских квартир из Сафари-Банка главный командор немедленно аннулировал. То есть платежи за них пройдошистые клиенты-должники по-прежнему продолжали выплачивать, только их собственность перешла из личной в общую. У ключей от квартир и машин появились дубликаты, которыми отныне мог в простойное время воспользоваться любой другой симеонец.
– А если я не хочу, чтобы кто-то видел или пользовался моими личными вещами! – возмущённо вопили «Высоцкие» и компания.
– Хорошо, поставим вам в квартиры четырёхведерные сейфы и непристойные фото и любимые презервативы будете прятать в них, – любезно отвечал им Дрюня.
– Ну за машину я уже через полгода всё выплачу, неужели нельзя, чтобы она принадлежала только мне? – недоумевал очередной супист.
– Можно, но тогда гаражом, ремонтом и бензином обеспечивай её сам, – ещё более душевно предлагал Дрюня.
– И обеспечу! – хорохорился бедолага.
– Кстати, я совсем забыл тебе напомнить, что остров ты вправе покидать лично для себя лишь четыре дня в месяц, – сочувствующе вздыхал Воронцов-младший.
– Да где такое сказано!! – восклицала свободная просвещённая личность. – Все же по неделям во Владике торчат.
– Они торчат там в командировке, а это совсем другое дело.
– Так я тоже буду придумывать себе командировки. Ты что мне их не подпишешь?
– Подпишу. Если, конечно будет написано без грамматических ошибок.
В этом был весь новый для Симеона Принц крови. Формально всё запрещать, а практически всё разрешать:
– Ты только бумагу как следует напиши.
Кажется, совершенно пустая формальность: выписать себе командировку, а потом в любой Владивостокской булочной поставить на ней простую печать, но она прочно застревала в подкорке любого симеонца, заставляя постоянно чувствовать свою неразрывную часть с островом.
То же самое было и с машинами. Надо было только написать любую причину и тебе тотчас выделяли авто с водителем. Чтобы серьёзному мужчине не быть извозчиком у юного бездельника, Дрюня предписал, чтобы водители с пассажиром были одной возрастной категории. Наша золотая молодёжь с восторгом встретила сию поправку, тут же обзаведясь своими почти штатными водилами-ровесниками, и весёлыми компаниями отправляясь в автомобильные вояжи. Однако их радость оказалась преходящей, как говорится, человек может пролежать на одном боку два-три часа подряд, но когда ему скажут, что надо пролежать именно на одном боку, то и десять минут будут в тягость. Так и тут обязанность всё время разъезжать вместе, а если и разбегаться, то потом всё равно встречаться, чтобы вместе вернуться в гараж Лазурного, быстро ликвидировала это тусовочное поветрие.
Затем настала очередь отучить симеонскую шпану и от самих липовых командировок. Ликвидацию оплаты за командировки они с усмешками проигнорировали, почти не заметили и уменьшения одного дня командировки до двух трудочасов, не обратили должного внимания и на распоряжение, что в очередной отпуск можно отправляться лишь после отработки 1000 трудочасов. При 40-часовой рабочей неделе это составляло верных полгода непрерывного вкалывания. Студентов училища такой порядок затрагивал мало, но все наши бузотёры к тому времени уже успели закончить СУПИ и теперь вынуждены были придерживаться общих правил. Опомнились только когда захотелось в сам отпуск.
Изумление и возмущение «танцоров» сим закабалением вызвало общий смех взрослых сафарийцев – они-то в этом режиме жили уже второе десятилетие и не просто свыклись с ним, но и находили его единственно правильным и справедливым:
– Коль хочешь булку с маслом в «Мерседесе», то и потрудись, как следует на свою булку.
Когда до нас, командоров-рантье, долетали эти сведенья, мы по телефону между собой лишь довольно хихикали – Принц крови вполне оправдывал возлагаемые на него надежды. Постепенно после периода отшельничества у нас выработалась привычка четыре раза в год (на 1 января и на 3 день рождения) съезжаться вместе, чтобы попить хорошего вина и перетолочь последние симеонские новости. И о чём бы мы не говорили, речь обязательно сворачивает на Отца Павла, создается такое ощущение, что мы что-то с ним или о нём не договорили, и теперь хочется непременно договорить. Иногда всплывают такие подробности, что нам самим становится немного не по себе.
Так, обсуждая необыкновенный всплеск производства российских сериалов, Аполлоныч невзначай вспомнил, как именно Воронцов-старший отговорил его от дальнейших занятий кино:
– Он мне не про режиссуру говорил и даже не про нашу киношную базу на Симеоне, а про российских актёров. Сказал, что все разговоры про их душевную талантливость – разговоры для бедных. Мол, раньше отмазка была, что они советские, поэтому их и не пускают на Запад. А теперь этой отмазки нет, и всё равно не пускают. Мол, все российские актёры слишком деревенские сами по себе, а деревня на полную универсальность никогда претендовать не может. Тогда я думал, что его слова перебор, и только сейчас, когда я смотрю иногда всё это, то понимаю, что он был абсолютно прав.
Книгочей Севрюгин, всегда хотя бы молча не соглашаясь с литературными выкладками нашего Хомейни, как-то признался, что сейчас он читает всё меньше и меньше:
– Совсем почему-то не могу про людей читать. Сейчас моё самое любимое чтение Джеральд Даррелл с его зверушками. А всё потому, что Пашка когда-то сказал, что при наличии на свете две трети совсем не читающих людей говорить восторженно о беллетристике всё равно, что курильщику восторгаться сигаретным дымом в присутствии некурящих людей: и глупо и неприлично.
Не остался в стороне и я со своими застрявшими в мозгу воронцовинами:
– А знаете, что он мне однажды сказал, про свою веру в Судьбу? Что верить в неё ему скучно и тоскливо. Что он больше верит в своего Ангела-хранителя, потому что слишком часто замечал, как тот отчаянно бьётся за него с другими Ангелами и всегда побеждает. И насчет «жить по правде». Мол, кто захочет так жить, никогда не сможет ни телевизор смотреть, ни с людьми общаться, ни делать что-нибудь полезное. Окружающее лицемерие подавит всю его волю.
Иногда к нашему триумвирату присоединяется Жаннет, пестующая в Ирландии своих теперь уже великовозрастных близнецов.
– А помните, как он говорил про наличие в России одновременно трёх народов: сиюминутного, коренного и Святой Руси? Я тогда это не очень понимала. Но вторая чеченская война чётко всё подтвердила. Внешне обе войны были совершенно идентичны. Только в первую войну вся сиюминутная Россия дружно гнобила собственную армию за свободолюбивых чеченцев, а во вторую, когда прошло три года те же самые люди превратились в коренную Россию, поняли, что Чечня – это всего лишь бандиты и уже все одобряли свою армию. Насчёт Святой Руси таких явных подтверждений для меня пока нет. Зато я думаю, что всё наше Сафари была Пашкиной попыткой создать кусочек своей собственной Святой Руси.
Мы с барчуком лишь молча переглянулись между собой, вспомнив злополучного Муню, но не сочли нужным что-либо возражать.
С годами между нашими заморскими лежбищами и Симеоном был налажен также и гостевой мостик. Что такое для нормального отпускника каких-то двенадцать тысяч километров – отоспался как следует в двух-трёх самолётах и уже на месте! В основном это наши дети повезли показывать дедушкам и бабушкам их первых внуков и внучек, но приезжали посмотреть европейские медвежьи углы и отдельные ветераны-галерники. Встали на крыло и бывшие вице-командоры. Навестив Симеон, они помчались к нам на другой край света рассказывать о своих впечатлениях.
– Там уже сплошные ремонтные работы. Нового ничего не строится, только всё ремонтируется, – докладывал Заремба. – На Галере вся её облицовка осыпается и вид совершенно неприглядный. Работяги в грязных робах по всем парадным улицам ходят как будто так и надо.
– На смену Сафари для трудоголиков и Сафари интеллектуального ликбеза пришло Сафари простого житейского профессионализма, – сообщал Ивников. – Наметилась даже тенденция, что сафарийцы сознательно стали освобождаться от лишней собственности: большие квартиры менять на меньшие, а свои музейчики и лавки пытаются всучить неопытным стажёрам. Замучили, видите ли, требования сладкой парочки, Дрюни и Корделии, всё это поддерживать в сверкающе-безупречном состоянии.
– Половина моих катамаранов и электрокаров стоят на приколе, – жаловался Шестижен. – Монорельс на конной тяге едва довели до Родников и бросили. Вообще лошадей в посёлке почти не стало. Считается, что это были глупые понты первостроителей и им это уже не нужно. Всё вообще как-то упрощается и беднеет. Даже в Галере четверть квартир стоят пустые, новое поколение предпочитает жить в коттеджах и таунхаусах.
Честно говоря, мы, зграйщики, выслушивали подобные стенания без всякого сочувствия и злопыхательства. Смотрели привезённые фото и видео, вежливо качали головами, но находили сто пятьдесят причин, чтобы самим на Симеонов остров не отправляться.
Впрочем, совсем недавно на 25-летнюю годовщину Сафари нам едва не пришлось отказаться от своего незыблемого правила. Всех троих зграйщиков обзвонил по телефону Принц крови и поставил в известность, что в галерном издательстве подготовлен сборник высказываний Отца Павла «Из Воронцовского изотерического…» и попросил срочно собраться и приехать, чтобы решить этот и другие вопросы.
Особенно интриговало это «и другие вопросы». Подобно своему отцу Дрюня никогда впрямую не обращался к кому-либо за советом и вдруг такая просьба. Естественно, мы с Вадимом тут же вылетели в Рим к Аполлонычу, чтобы «собраться и приехать». В конце апреля Чухнов ухитрился сильно простудиться под кондиционером, и мы на два дня задержались у его одра, заодно обсуждая содержание высланного по электронке сборника.
– Текст как текст, – высказался Вадим. – Многое уже морально устарело. Есть вещи, которые целиком остались в советской эпохе и наверно молодым читателям уже совершенно непонятные. Но не вижу повода для паники.
– Тут могло быть и ещё кое-что похлеще, – согласился с ним барчук. – Может, Дрюня опасается, что сам будет выглядеть на фоне этого экстрима не так впечатляюще как раньше?
– По моим сведеньям, там готовится открытие памятника первостроителям, и это повод заполучить нас, чтобы новое поколение сафарийцев сравнило оригиналы с бронзовыми копиями, – обрадовал я их своей информацией.
– Ух ты! – изумился Аполлоныч. – Деваться некуда, придётся срочно завещать, чтобы нас всех похоронили под этим памятником. И с каким удовольствием я сейчас возложу цветы к собственному мавзолею.
– Если всё так, то я точно не еду, – возразил Севрюгин. – Такие кривляния не для меня.
Два дня мы обмозговывали это дело, и, в конце концов, все вместе сдали купленные авиабилеты в кассу. Коль скоро старый вожак нашей зграи показал, как именно надо уходить в полную отставку и обрёл от этого почти мистическую сущность, так и нам не следовало мельчить, превращаясь в обычных милых отставничков, радующихся любому юбилейному чествованию.
Открытие памятника первостроителям, в виде разрывающего цепи дикого коня, прошло без нас. От зграи там присутствовала одна Жаннет с близнецами-полуирландцами. По возвращении в Европу она призналась, что наш неприезд был абсолютно правильным, создавая некую преемственность смены командорского караула. Нельзя же, в самом деле, бесконечно опекать и опекать своё хозяйственно-социальное детище под названием Сафари, как-либо комментируя действия преемников. Во что оно превратилось, в то и превратилось, в том, значит, и был изначальный и конечный смысл нашего Фермерского Братства.
    
Конец