Слово о Сафари 6 глава (Проза)

Как ни тянули мы с открытием ПТУ печатников, но в конце концов пришлось его сдавать госкомиссии. И к 1 сентября 1988 года Симеон уже принимал первых сто двадцать фабзайцев-первокурсников. И самые мрачные прогнозы по этому поводу немедленно стали сбываться. Быстро освоившись в новеньком общежитии, будущие печатники сразу же стали наводить свой порядок – на острове в три года случилось меньше подростковых драк, что произошли за те первых два осенних месяца.
     Какое-то время Сафари хранило нейтралитет, ведь происходящее нас напрямую не касалось. Но потом симеонские учителя и преподаватели училища сами явились в Галеру с просьбой: «Помогите».
     Наше внедрение в училище началось с показательного боя моих легионеров в его спортзале. Легионерские пары одна за другой выходили на площадку, и ошметки их дубинок и доспехов разлетались далеко вокруг. Зато стоило тому же легионеру потом появиться в училище, как самое отпетое хулиганье почтительно замолкало. Но это, если под надзором, а без надзора подростковое буйство продолжалось пуще прежнего.
     Пришлось тогда и моим парням поступить нечестно. Вязаную шапочку с прорезями для глаз на лицо, дубинку наперевес – и вперёд. Когда они первый раз таким макаром ворвались в общежитие и молча выпороли на собственной койке училищного заводилу, шок был не только у учеников, но и у преподавателей. В дальнейшем свои налёты команда легионеров стала предварять жёлтыми и красными карточками. Получивший жёлтую карточку уведомлялся о последнем предупреждении, владелец красной должен был настраивать себя на неотвратимость порки. После чего не требовалось уже даже врываться в общежитие, достаточно было подстеречь провинившегося где-нибудь в укромном месте или вообще не подстерегать, потому что половина из них после получения красной карточки предпочитали собрать вещички и удрать на материк.
     Так или иначе, порядок в училище нам навести удалось. Хуже было с приобщением пэтэушников к нашим кружкам и студиям. Убеждённым двоечникам – а кто ещё поступает в ПТУ? – совершенно чуждо было само желание учиться чему-либо. Любое слово о литературе и искусстве падало в них, как в бездонный вакуум, компьютер и видик их тоже мало прельщали. Атмосфера ожесточённого неприятия была столь велика, что даже те из них, кто хотел заниматься в Галере, не могли этого делать, дабы не прослыть среди своих отступниками.
Как тут было не вспомнить Воронцовскую «теорию дворни» о      существовании на свете людей, которых собственное развитие никак не интересует. Какое-то убогое жильё, халявская зарплата, как можно более частая выпивка и глупые суждения о том, чего они не понимают, – вот всё, что им надо от жизни. Принимать их за равных себе, считаться с их стадным мнением – всё равно что устраивать социологический опрос папуасам – ни к чему и незачем. В общем, дворня она и есть дворня, если её правильно не понукать, то она будет свою же жизнь и всё, что вокруг, опускать всё ниже и ниже.
Особенно резкий контраст возникал с галерной школой, где малочисленные классы, частые контрольные, компьютерное тестирование, выполнение домашних заданий тут же, в стеклянных загородках школьной библиотеки, дополнительные факультативы по кино, новейшей истории и актёрскому мастерству создавали столь мелкоячеистую сеть, сквозь которую просто невозможно было проскочить, не освоив нужный объём знаний. Даже детские драки при существовании секций кикбоксинга и легионерского боя в нашей школе напрочь отсутствовали – к мирному сосуществанию в Сафари железно приучали с ясельного возраста.
И вот когда светлые умы командоров и вице-командоров бессильно бились над разрешением пэтэушной проблемы, Катерина-Корделия возьми и сказани:
– А чего тут долго думать? Берём наш десятый класс и переводим в училище.
– То есть как? – даже оторопел Севрюгин. – Ты хочешь сидеть с этими дебильными эмбрионами за одной партой?
– И даже жить в их общежитии, – добавила юная принцесса.
– Лихо! – уважительно присвистнул Адольф.
У Катерины, оказывается, был разработан целый план. Помимо своих одиннадцати галерных одноклассников она собиралась захватить с собой в училище 20 десятиклассников симеонской школы, а это была уже нешуточная сила, если учесть поддержку которую могли оказать их сводной «группе захвата» другие симеонские старшеклассники.
– Ну и скажи, зачем тебе это надо? – всё же не мог взять в толк Заремба.
– Я же не вмешиваюсь в ваши разборки с бичами, почему вы должны вмешиваться в мои разборки с фабзайцами?
– Ну да, и мы как в Израиле к одному поселенцу должны будем приставить по пять охранников-легионеров, – сделал вывод Севрюгин.
– Первых две недели, да. А потом мы разберёмся сами, – невозмутимо отвечала Катерина.
Оставалась, правда, надежда, что её авантюра не может быть выполнена чисто технически: в разгар учебного года перевести целый класс из общеобразовательной школы в ПТУ казалось невозможным, да и не все родители настолько безумны, чтобы согласиться на это. Но Катерина поступила просто:
– Учителя останутся при своём количестве учебных часов, только вместо школы будут приходить в наш класс в училище. Родители пускай успокоятся – при любом ЧП эксперимент прикрывается, и все возвращаются на исходные позиции. Ну, а ребятам я пообещала, что они в типографии училища будут зарабатывать больше своих родителей.
К крайнему удивлению взрослых галерников так всё и вышло. Не сопротивлялись даже училищные преподаватели. Отсев из училища был столь велик, что прибавление 32 новых учеников им было только на руку. Дебильные эмбрионы, как называл их Вадим, встретили неожиданное пополнение в некоторой растерянности: задирать опасались, общаться не желали, что-либо перенимать считали для себя зазорным. Так и скользили на переменах мимо, находя себе удовольствие в скептическом наблюдении и словесных издевках над новичками издали.
Катерина не оставалась в долгу, приучая свой класс к ещё большему игнорированию фабзайцев. Преподаватели училища пребывали в изумлении:
– Пятнадцатилетние шпанята, а ведут себя, как прожжённые дипломаты.
Подростковое напряжение действительно сохранялось достаточно долго.  Обе группировки существовали совершенно обособленно и, привыкнув к этому, не находили в таком положении вещей ничего странного. Зато само противостояние делало их всех как-то серьёзней и строже. Понадобился целый год, чтобы в училище влились новые первокурсники, не знавшие прежних отношений, которые предпочли просто учиться и зарабатывать – и битва за училище была окончательно выиграна Катериной и компанией.
С заработками юная командорша тоже не промахнулась. Конечно, полную зарплату из-за малого количества трудочасов никто из ребят не получал, но и половинный заработок в начавшейся инфляции был выше окладов их родителей.
Среди других событий разнообразивших нашу уже пятую симеонскую зимовку было введение Севрюгиным акционирования и новый конфликт с казиношниками.    
     Вадим ещё летом на День строителя выдал старожилам-сафарийцам двести тысячерублёвых именных акций, то, что они наработали сверх своего вступительного взноса, причём многие даже отказывались, предпочитая получить наличностью.
– Очень хорошо, – отвечал им доктор-казначей. – Пишите расписку, что передаете свои акции по номиналу командорам.
И вот под Новый год всем акционерам были розданы конверты с одиннадцатью процентами дивидентов на каждую акцию.
– Почему именно с одиннадцатью? – допытывался Заремба.
– Потому, что двухзначное число – больше впечатляет, – отвечал ему Севрюгин.
Это была именно та первая вещественная сафарийская отдача в живых деньгах, которую можно было ощутить в собственных руках и которой могли завидовать те, кому акций не досталось.  
– И что я могу эти акции в любой момент продать и за какую захочу цену? – смущаясь, спрашивал Шестижен.
Его вернувшийся из армии сын так и не смог прижиться в Сафари и хотел купить дом во Владивостоке, не влезая в наши стажёрские ряды.
– Можешь, но только среди фермеров, – разъяснял ему Вадим.
– Ну а как это сделать технически? Ходить по квартирам и предлагать? Так нехорошо будет, если я буду продавать не по номиналу.
Действительно, нехорошо.
– Хорошо, специально для тебя сделаем тайный аукцион, – согласился Вадим.
И сделал. У нас уже имелось полтора десятка компьютеров, объединенных в единую Галерную сеть. По ним и попытались провести свой первый закрытый аукцион. Но какие могут быть секреты среди нескольких десятков соседей – и аукцион с треском провалился, никто не желал подставляться под неприятные перешептывания. И тогда Севрюгин скомандовал мне:
– Давай бери по полтора номинала для своего энкавэдэшного ведомства. Потом найдём, куда их дальше сунуть.
И прецедент по движению акций был создан. Умница Вадим выбрал единственно верное решение. Во-первых, в самом деле, все догадывались о моих тайных закадровых операциях со взятками и многим другим, во-вторых, мне самому роль богатенького Буратино очень и очень нравилась. Когда кто-нибудь бросал пробный шар и пытался пошутить, что тайная казна Сафари давно превысила её официальные денежки, я с готовностью соглашался и говорил, что около миллиона долларов действительно позавчера отправлено мной в швейцарский банк. И знатоки, понимающие наш галерный юмор, тут же разъясняли не знатокам, что сто долларов это тоже является «около миллиона долларов». Ну а поделить все секретные доходы на четыре равных командорских части уже не составляло большого труда. Если кто-то считал, что таким образом мы вели себя весьма нечестно и неправильно, ну что ж, это его личное право так считать. Мы, зграйщики, не видели здесь для себя ничего предосудительного и зазорного. В конце концов всё Сафари это было наше ноу-хау и не наша вина, что никто не додумался до создания дедовщинской пирамиды раньше нас.
Новый конфликт с казиношниками разразился, можно сказать на ровном месте. Переехав в гостиницу «Скалу», они больше года существовали у нас на правах полного суверенитета. Чётко платили за продукты, свет, воду, отопление, за аренду гостиничной территории, но к своей основной кормушке сафарийцев и близко не подпускали. Сама гостиница стояла наполовину пустой, но доход, приносимый казино, бригадой ночных бабочек, рестораном и тренажёрным залом, с лихвой перекрывал все расходы. Максимум, что могли мои легионеры – это не пропускать на пригалерную территорию выпивших братков, никак не контролируя их вояжи по Тамбуру и посёлку.
     Иногда у нас, правда, заходили вялые разговоры, что пора как следует приструнить беспокойных соседей, но дальше разговоров дело не заходило –  Владивостокский криминал набирал силу и трудно было определить, какое решение примет бандитский суд в случае шкурного обострения отношений с нашей стороны. Вот если бы в «Скале» кого-нибудь пристрелили и прирезали, тогда бы справедливость была за нами. А как назло, за целый год там не случилось ни одного трупа, только пара десятков средних и тяжёлых телесных повреждений, цепляться к которым было совершенно неприлично.
     Помог случай. К моим легионерам за помощью обратилась одна из гостиничных путан, её-де избили и не заплатили причитающееся. Уликой служили две ссадины на теле.
– Или сейчас, или никогда, – решили мы с Вадимом.
Немедленно весь легионерский взвод был поднят в ружьё, маски, дубинки, обрезы-двустволки давно под рукой. Всю операцию провели в каких-то полчаса. Ворвались в гостиницу через верхнюю дверь со стороны берегового утёса, которая всегда стояла открытой, прочесали вниз по шести этажам все помещения и уложили всех бандюганов на пол. Изъяли пять стволов, десятки ножей и нунчаков, три вида наркотиков, шестнадцать тысяч долларов и около миллиона рублей. Казиношники, застигнутые врасплох, сначала подумали, что на них нагрянул краевой ОМОН. Когда сообразили, что это свои галерники, было поздно.
     – На кого прёте?
     – А зачем девчонок обижаете?
     – Наши шмары – вот и обижаем.
     – Ай-я-яй, как нехорошо. Больше никого обижать не будете.
     – Да мы вас!..
     – Какой горячий, охладись немного.
     И необъятные галерные трюмы пополнились тремя десятками узников. Требование было лишь одно: деньгами Сафари готово делиться, а властью – нет, поэтому «Скала» переходит в наши руки, просто потому, что на сафарийской территории должен быть только один хозяин.
     – Но это же на границе с Тамбуром – нейтральная полоса.
     – Вчера была нейтральная, а сегодня наша.
     Для большей убедительности насильно доставили в Сафари нескольких родственников тех, кто вёл с нами дипломатические переговоры. И авторитеты заскучали окончательно. Оставили в гостинице только своего бухгалтера и букмекеров, а остальной персонал стал чисто сафарийским. Чтобы подсластить пилюлю, мы всё, кроме наркотиков вернули «клиентам» – на халатности слабых не зарабатываем.
     Всё бы хорошо, вот только на следующий после налёта день я, к полному своему ужасу, превратился в главного симеонского сутенёра. Полтора десятка танцовщиц гостиничного варьете и ресторанных раскрутчиц так мне об этом и доложили. Владей нами и защищай!
     – Защищать со всей радостью, а вот насчёт владей, тут, девочки, маленький прокол – вы для меня, пардон, бесполые существа, мне бы что попроще, поскромнее, – отбивался я.
     – Но среди нас таких нет. А в сауну с нами – слабо?
     – Ещё как слабо.
Севрюгин предлагал всех путан высадить от Сафари на 101-й километр, Катерина-Корделия хотела сохранить гостиничное варьете, но так чтобы без сексуальных услуг, Чухнов из Москвы только хохотал по телефону над моими трудностями. Пошёл за советом к Воронцову. Тот тоже принялся ухмыляться:
– При наличии вокруг тысяч застенчивых, косноязычных мужчин, которые не имеют успеха у так называемых честных женщин жрицы продажной любви это самые душевные и самоотверженные существа на свете.
Ах ещё и насмехаешься, ну так я твой юмор приму как прямое руководство к действию – и бригада путан была поставлена на довольствие в моём личном командорстве. Разумеется, официально они проведены были как артистки варьете, гостиничные горничные и ресторанные официантки, но сути дела это не меняло. Слава богу, что я ещё открутился от разработки регламента их закадрового поведения, эту задачу с блеском разрешила путанская зондерша, она же главный метрдотель гостиничного ресторана. На долю моих легионеров в итоге выпало следить за правилами внешних приличий, чтобы никто не позволял себе лишних слов и рукораспускательства.
– А нам с ними в сауну можно? – потешались парни. – Запросто или только за особые заслуги?
– Советую вам самим воздерживаться от любовных утех с ними, – как старый дед инструктировал я их. – Удовольствия получите на сто рублей, а проблем – на полмиллиона. Не рассчитывайте, что одноразовый кайф так одноразовым и останется. Лучше быть свободным и лёгким, чем зависимым и со смутными мыслями. А то, что смутные мысли будут, это я вам гарантирую. На Адольфа и Ивникова тоже не смотрите. Ещё неизвестно чем там их двоежёнство закончится. Симеон это не Париж и даже не Варшава самая покладистая жена двести лет потом будет вам вспоминать ваше гусарство.
– А не женатым можно? – под общий смех спрашивал главный взводный весельчак.
– А как ты будешь реагировать, когда её в номера поведёт кто-то другой? – глубокомысленно спрашивал я.
– И его и её зарэжу! – был мгновенный пародийный ответ.
Но, видимо, моя нотация всё-таки имела какое-то воздействие, потому что вступать в близкий контакт с казиношницами решилось меньше легионеров, чем я ожидал. Кстати, очень быстро выяснилось, что соблюдая дистанцию, управлять девицами гораздо проще, чем не соблюдая. А когда обнаружилось, что не они мне платят, а я им за некоторые деликатные услуги в отношении посещающих Сафари высоких гостей, то мое сексуальное подразделение вообще стало как шелковое.
Разумеется, проблематичней всего разъяснять свои новые служебные обязанности было собственной жене.
– Почему эти танцорки звонят тебе среди ночи и требуют куда-то прийти? – грозно допытывалась она в самый неподходящий момент.
– Ну большая чистая любовь у меня с ними, как ты не понимаешь, – отмахивался я. – Наверно хотят сообщить, что беременны от меня.
– Смотри, узнаю что, отомщу так, что небо с овчинку покажется.
– Можешь начинать прямо сейчас, – давал я своё мужнее разрешение.
– Даже, если будешь не виноват, тебе припишут и то, что ты не совершал, – выносила Валентина мудрое заключение.
– А как иначе разнообразить твою скучную унылую жизнь, – глубоко вздыхал я, запечатлевая у неё на носу прощальный поцелуй.
– Ты такой гад, что тебя и приревновать как следует не получается, – вынуждена была признать моя половина, по опыту зная, что я ничего путного ей всё равно не сообщу.
Это уже давно стало моей второй натурой: пускать всех спрашивальщиков, включая собственную супругу, по ложному следу. Причём иной раз, заигрываясь, я и сам порой не знал, где говорю правду, а где ложь. И только природная лень да склонность к праздной созерцательности зачастую уберегали меня от реализации на деле своих грозных обещаний, хотя всяких возможностей у меня имелось больше всех остальных командоров вместе взятых.  
Было бы, однако, явным перебором преувеличивать воздействие подобных вещей на основную толщу симеонской жизни. Как в настоящем портовом городе азартные игры, пьяный мордобой и продажная любовь являлись лишь частью окружающего пейзажа, на который не следовало обращать повышенное внимание. Ну есть и есть! Гораздо больше галерников, как и всех homo soveticus в то время занимали дела государственные: появление «челноков», «комков», валютных обменников, непомерные кооператорские зарплаты и заоблачные цены, истерика с привилегиями чиновников и безудержные газетно-журнальные обличения всего и всех. Севрюгин, как верный Воронцовский эпигон комментировал это так:
– Ну разоблачили и что дальше? И так все друг друга всегда подозревали во всех смертных грехах, а сейчас вообще и шагу никому ступить не дадут. Разве что самих журналистов поставить директорами заводов и секретарями райкомов? Открытие сделали: нашли в холодильнике инструктора райкома три сорта колбасы и баночку красной икры! Снимайте лучше с должности тех, кто даже своей семьи этой самой колбасой обеспечить не может.
Вдруг, откуда ни возьмись, везде всплыло замечательное слово «бартер», к которому Сафари оказалось вначале совершенно не подготовлено. Многие товары невозможно стало достать за любые деньги. Только обмен, только бартер. А куда тут нам со своими книгами и видеокассетами? В спешном порядке приходилось менять ассортимент галерного «импорта»: втрое увеличивать выпуск мебели, керамической посуды, джинсов и золотых вещиц. Сильно упала реализация меховой одежды, детских игрушек, нашей фирменной обуви. Зато в любых количествах нужны были сафарийские колбасы и копчёности, которыми мы всё никак не могли обеспечить даже собственные нужды.
А тут ещё зловредный Заремба всюду ходит и канючит:
– Как в каменном веке жить будем. Не получится в стране нового НЭПа, вот увидите. В двадцатых годах ещё живы были старые русские предприниматели, которые могли наполнить страну товарами, а теперь этого как следует уже никто не умеет. Сейчас Горбачева на каком-нибудь Пленуме скинут и такие гайки нам всем завернут, что мало не будет.
Разумеется, ничего такого он на самом деле не хотел. Просто по вековечной русской привычке, как язычник предрекал самое худшее, чтобы оно всем объявленное как раз и не случилось бы. Мы прекрасно понимали это, но всё равно выслушивать его стенания было неприятно.
– Прекрати эти свои дамские штучки, – урезонивал зверовода Вадим. – Как будет так будет. Тебе же Воронец ясным языком говорил, что кроме двухсот восьмидесяти миллионов жлобов в Российской Империи, есть ещё параллельная Святая Русь, их молитвами всё всегда восстанавливалось, восстановится и сейчас.
– Да, бред всё это? – кипел Заремба. – Никакой параллельной Святой Руси не существует? Где она? И как её можно вычислить? Сколько в ней этих святых?
– Примерно две тысячи двести человек, каждый накрывает по десять тысяч квадратных километров, – ухмыляясь, отвечал Чухнов. – Вполне достаточно.
– Ну да, и один из них сидит сейчас за чертежной доской в своей мастерской, – указывал в сторону Воронцовской архитектурной студии Заремба.
– Ш-ш! – со смеющимися глазами прикладывал к своим губам палец барчук. – Не надо говорить об этом вслух. Пускай это будет только наша тайна.
Заремба возмущенно крутил головой, но отступал, чувствуя, что зграйскую  упёртость ему не пробить.
Вообще, надо сказать, что пора поисков верных единомышленников у командоров постепенно сходила на нет. Невозможно ведь снова и снова объяснять посторонним свои заветные мысли и надежды и видеть, что это не всегда находит адекватный отклик. Даже наши продвинутые вице-командоры и те зачастую не улавливали всех исконных тонкостей Фермерского Братства, хотя находились в нём практически с самых первых дней. Как и большинство людей считали, что всё вокруг состоит только из слов и действий, и нет такой ситуации, которую нельзя было бы объяснить простыми формулами, надо лишь их правильно подобрать и как следует расставить. Третье измерение под названием «будущее в сегодняшнем», которое с успехом раньше прививал нам Воронцов, было выше их понимания.
– Как это так, не делать то, что представляется правильным и выгодным?
– А вы сначала посчитайте, будет ли оно правильным и выгодным на протяжении 20-30 лет.
– Да как же это можно посчитать? И зачем? Придёт время и сделаем то, что посчитаем правильным и выгодным в тот новый момент. А разве ваш хвалёный Отец Павел не действовал всегда из сиюминутной выгоды?
Если разобраться, то и в самом деле всё в Воронцовской биографии можно было свести к его донельзя обострённому и скрытому чувству стыда за своё сиюминутное несовершенство. Сначала убогое материальное существование в Минске толкнуло его на шабашку, затем неловкость за собственное рвачество вынудило к объединённой огородной системе с нашим триумвиратом и, наконец, бесперспективность сего чудачества подвигла на колонизацию дальневосточного острова. Даже случай с Муней легко объяснялся яростным нежеланием терпеть словесное оскорбление от всякой человеческой швали, за что потом будешь всю жизнь корить себя.
К сожалению, полному идеализму Отца Павла так и не суждено было сбыться: постоянно приходилось бороться с простодушным жлобством пришлых сафарийцев, подчиняя их своей воле. Но победы в этой борьбе всё не наступало, и это уже был стыд за самого себя, такого безмозглого и слабого. Последней же каплей явился стыд за своё государство в Сумгаитской резне. Вот всё и закончилось затворнической архитектурной студией.
Ничего этого не ведали наши вице-командоры, их непонимание порой принимало карикатурные формы. Нашутившись вволю над командорскими гербами, многие сафарийцы в конце концов захотели себе иметь точно такие же. Вдруг прошёл слух, что все вице-командоры вот-вот их непременно себе получат. Севрюгин даже выступил с официальным опровержением. Мол, первая вольница приёма в Фермерское Братство закончилась, теперь всё будет иначе: переход в более высокий разряд не автоматический, а только после безупречной наработки определённого количества трудочасов. С гербами счёт вообще особый – ни от какого стажа они зависеть не будут.
А от чего будут? Действительно, от чего? По идее, гербы положено было присваивать за какой-нибудь истинно рыцарский подвиг. Но где он в окружающих бетонно-овощных заботах? С большой натяжкой на такое деяние тянула только командорская зграя. Как-никак сорвались с насиженных тёплых мест, рискнув ради Сафари благополучием своих семей.
Самым неуправляемым оказался Адольф: взял и нарисовал себе свой собственный герб, беззастенчиво вывесив его на обеих своих квартирах и на двери служебного кабинета. Суд Сафарийской чести был суров: герб убрать, а Адольфа в ссылку, в невзрачную деревеньку Зубовку в двадцати километрах от Лазурного, без права посещать Симеон 2 года.
– А мне там ещё и лучше будет! – хорохорился Адольф. – Не такой гнилой климат, как здесь.
– Может тебе на Кубань податься, там вообще лафа, – предлагал Севрюгин.
– А запросто! Полмиллиона подъёмных и я в пути. Буду нести сафарийский свет местным казакам.
Но наедине со мной Адольф вёл совсем другие речи:
– Ну что я такого сделал? Дело даже не во мне. Вы тем самым себя отделяете от остальных галерников, а народ рано или поздно спросит: а на фига нам такие зазнаистые командоры? Не получится из вас столбовых дворян, как вы не пыжьтесь.
Опять же не понимал, что не в столбовых дворянах дело. Просто нам, зграйщикам, хотелось отдельных знаков отличия, которые удерживали бы нас в высоком поведенческом режиме, не допуская слабины или напротив побуждая к сильным поступкам.
Зубовка находилась в живописной долине, закрытой от моря километровыми сопками. Когда на Симеоне вовсю лил тропический дождь, там светило яркое солнце и в высокотравье не видно было ни коров, ни даже лошадей. Здесь на арендованных пятидесяти гектарах земли мы развернули строительство первого в Приморье большого фермерского хозяйства. С наступлением весны две вахтовых бригады работали одновременно на строительных и полевых работах. В один месяц явились засеянные ячменем и кукурузой поля, уютный лагерь из строительных вагончиков и овечье стадо в триста голов. Живописные окрестности, речка с хорошей рыбалкой, отсутствие семьи и командорского начальства быстро сделало Зубовку одним из самых любимых мест сафарийских вахтовиков. Так что Адольф действительно не очень прогадал от такой «ссылки».
Второе весеннее сожжение кабанчика прошло уже не экспромтом, а с соблюдением определённого ритуала, как бы в качестве вызова шествующей по стране православизации. Смешно и нелепо выглядели новокрещённые вчерашние атеисты, ну а мы, будто в пику им, хотели быть смешными и нелепыми язычниками.
     Единственное, в чём не менялись, так это в сочетании умственного и крестьянского труда. Даже те, кто был освобождён от бетона и цехов, всё равно продолжали в обязательном порядке возиться со своим пятаком и мини-фермой. Рассуждения о крайней нерентабельности такой возни всерьёз не принимались – психологически её факт намного перевешивал любую хозяйственную пользу. Эти крошечные участки земли действительно являлись нашими вросшими в симеонскую почву ногами, которую мы уже ощущали намного более своей, чем любой симеонец, проживший на острове сорок-пятьдесят лет.
     Обсуждая как-то с Вадимом положение дел, мы вообще пришли к неожиданному выводу, что без явного присутствия Павла Сафари стало ещё более воронцовистее, чем было при нём. С ним мы могли спорить, не соглашаться, делать по-своему, без него же самым важным для нас стало поступать так, как поступил бы он. Оглядевшись вокруг, мы с изумлением заметили, что точно так же стараются поступать и многие старожилы.
Взять хотя бы того же Евтюха, который когда-то требовал разделить Братство и Товарищество на две половины. Именно он неожиданно воспротивился намерению Севрюгина поднять сафарийские вступительные взносы. Простые расчёты показывали, что каждая из двухкомнатных квартир Галеры стоила не 10, а 30 тысяч рублей, трёхкомнатные же тянули и на все 40 тысяч. И Вадим просто хотел закрепить эту объективную данность.
– Ну и что это будет? – возбужденно заголосил Евтюх на очередной производственной летучке бригадиров. – Прежде любой человек мог упереться рогом и за полтора-два года заработать этот несчастный взнос, а три-четыре года так пахать невозможно. Да от нас половина желающих отвернётся. В том-то и был всегда крючок с наживкой, что можно было получить за бесценок приличную квартиру, да ещё знать, что в дальнейшем его можно сменять на ещё более шикарное жильё. Любому человеку втройне будет тяжелей с ним расставаться, вернув назад в руки только свои несчастные десять тысяч, которые уже успели в два-три раза подешеветь. Да и старожилам не придётся объяснять, что на сторону такое хитрое жильё тоже нельзя никому продавать, а менять лишь в кругу своих.
– Ну правильно, будем вводить нормальное крепостное право не земельным наделом, а квартирой и обещанным богачеством впереди, – с удовольствием поддержал Евтюха Заремба.
– А что скажет наследница главного командора? – с провокационной улыбкой поинтересовался Ивников.
– Я как слабый женский пол, должна ночь подумать, – не затруднилась с дипломатичным ответом Катерина.
Ночь не ночь, но часа полтора мы потом втроём (Катерина, Вадим и я) сидели и думали. И в конце концов вынуждены были, несмотря на недовольство Севрюгина, согласиться с доводами Евтюха.
В другой раз тоже на Бригадирском совете неожиданную тему затронул Шестижен, самый пожилой наш бригадир:
– Я знаю, что многие спрашивают, как там с Жанной Ивановной. Как бы милиция не стала вмешиваться. Да и с Павлом Петровичем не того…
– Что не того? – мгновенно напряглась Катерина.
– Пускай сделает какой-то выбор. Всё равно какой. Понятно, что разводиться ему как-то не с руки. Но всё-таки…
– Что всё-таки, дядя Егор? – опять резко среагировала сафарийская принцесса.
– Народ смотрит и делает свои выводы. Не очень хорошие выводы, – с трудом подбирая слова, объяснил наш главный механик.
Объяснил хоть косноязычно, но понятно. Принципу галерной семейственности грозил существенный ущерб, если Отец Павел не определится с запертой женой.
– Я постараюсь разобраться, – пообещала Катерина. Но разбираться послала всё же меня.   
И вот я уже в архитектурной студии веду с Воронцовым неприятный разговор.
– Достали уже всю Галеру ваши семейные разборки.
– Что ты предлагаешь?
– В «Горном Робинзоне» закончена стационарная зимняя база. Надо, чтобы вы оба переместились туда. Там, в доме два выхода, два санузла и две кухни, можно прекрасно жить, не пересекаясь друг с другом.
– И принимать сколько угодно гостей, – усмехнулся Павел.
– Отсутствие гостей я гарантирую.
– А если она начнет спускаться в Галеру за выпивкой?
– Тогда снова окажется в подвале. Но думаю, не начнёт. Вернуть тебя для неё будет более важная задача.
– Ну можем попробовать, – к моему крайнему удивлению согласился он.
И бывает же так: говоришь наобум, а потом всё это до последней запятой почему-то исполняется. Меньше всего я был уверен, что Жанна не будет возвращаться за выпивкой в Галеру, однако так и вышло. То есть она раза три в месяц в самом деле спускалась с сопки вниз, но это были совершенно особые визиты. Верхом на своем мерине Сапсане в сопровождении такого же верхового мужа, они спускались по пологой тропе, объезжали у подножия всю сопку и снова поднимались вверх. Между собой Воронцовы не разговаривали, не старались вступить в общение и со встречными галерниками, просто живописными тенями мелькали среди деревьев и исчезали, становясь на два-три дня главными темами разговора для всего Сафари.
Не знаю, как насчёт мужа, но присмотр без дублёров за двумя лошадьми, коровой, овчаркой и дюжиной кур требовал от Жанны применения всей её порядком растраченной энергии. С «Горным Робинзоном» была как телефонная, так и компьютерная связь, но телефонная бездействовала, затворники Воронцовы предпочитали все продукты, книги и видеокассеты заказывать по компьютеру и получать их через почтовый ящик в полукилометре от дома.
     В результате то, что должно было ослабить сафарийские верхи, ещё больше их укрепило, создав прецедент Высшей командорской этики, которой старались следовать высшие разряды сафарийцев. Совсем не стало слышно крикливых семейных разборок, нарасхват шли vip-места в буфетах и зрительных залах, а к ежегодным налогам-подаркам готовились, как к самому важному экзамену. Отныне никто не вникал уже и в споры между сафарийцами-дедами и остальным людом, живущим или появляющимся на нашей территории. Первым достаточно было сказать: всё было так, как я говорю, чтобы показания других свидетелей были признаны недействительными, и одного пожелания бригадира было достаточно, чтобы легионерский наряд тут же удалил с нашего полуострова любого не понравившегося ему туриста, посетителя или подёнщика.
     – Средневековье какое-то, – бурчали многие.
     – Напротив, вторая половина двадцать первого века, – отвечали мы. – То, к чему все нормальные люди должны стремиться. Копить не деньги, а достойное поведение. Приходите через семьдесят лет, разберёмся.
     Наглядно продемонстрировал особость галерного образа жизни и наш первый юбилей: пятилетие со дня высадки на остров отцов-командоров.
     Началось гулянье с открытия в Лазурном сафарийской выставки-ярмарки. Полторы сотни экспонатов, образцов серийной продукции – такова была её экспозиция, выставленная в торговых палатках на пустыре возле причала. Результат гонки не за объёмной специализацией, а за товарным бартерным разнообразием. Наши снабженцы теперь просто брали в дорогу иллюстрированный каталог галерных товаров, и не было случая, чтобы что-то из его содержимого не заинтересовало противоположную сторону.
     Вместе с духовым оркестром почтенную публику развлекала доморощенная рок-группа «Ю-ю» и детский танцевальный ансамбль. Затем, оставив лазурчанам пару бесплатных бочек с пивом и подобрав прибывших из Владивостока гостей, праздничный кортеж взошёл на паром и под хлопанье бутылок шампанского прибыл на Симеон. На календаре было 4 мая, рабочий день, но симеонцы превратили его в свой выходной, дружно покинув в нашу честь рабочие места. Как на некой грандиозной свадьбе, они раз за разом перегораживали центральную улицу сафарийским пролёткам, бричкам и кабриолетам и требовали выкуп. Получив его в виде всё тех же бочек с пивом и ящиков с бутербродами, добавляли свою водку и гуляли дальше или выклянчивали пригласительный билет в Сафари.
     Сам въезд процессии на территорию общины сопровождался выстрелом медной пушки галерного производства, которая отныне должна была возвещать на острове каждый полдень, как и положено во всяком уважающем себя городе-государстве. Ивников превзошел самого себя, ловко соединив гала-концерт школьников в летнем амфитеатре с актёрским капустником своей театральной труппы и заставив каждого галерника нацепить карнавальный костюм, шапочку или маску. Хороши были и наши конные соревнования от конного поло до рыцарского турнира, визуально делая каждого сафарийского фермера на целый лошадиный рост выше простых смертных.
     Столы были накрыты прямо на лужайке, где на нежно-зеленом фоне изысканно смотрелись парадные мундиры: камуфляжные у легионеров, серые у бригадиров, тёмно-синие у вице-командоров и бежевые у командоров. К вечеру заметно посвежело. Но принесли переносные камины, зажглись фонари и гирлянды лампочек на деревьях и началась специально подготовленная танцевальная программа, где группа неотразимых девиц из варьете «Скалы» принялась вовлекать присутствующих в шаманские пляски. Как их танцевать, никто толком не знал, поэтому не мог и отказаться – и вот уже седые отцы семейств скачут молодыми козлами, а их жены с горящими щеками кружатся и изгибаются, изгибаются и кружатся.
     Пиво и шампанское были также далеко не безобидны, и в три часа ночи мои легионеры собирали богатую жатву тех, кого хмельной сон скосил прямо на газоне. Собирали и сносили в приготовленные гостевые каюты, чтобы никто не получил ненароком воспаление лёгких.
Отец Павел с Жанной присутствовали тоже, но лишь в самом пассивном качестве: не говорили тостов, не танцевали, не делали замечаний, но и не уходили, были до самого конца, не отрывая глаз от происходящего вокруг. Мы с Вадимом и с приехавшим Аполлонычем только перемигивались за их спинами, довольные уж тем, что удалось их облечь в нарядные одежды и вытащить на народ. Галерники давно привыкли к такой их отчуждённости и не заостряли внимания, посторонние вообще смотрели без интереса, полагая, что им просто морочат голову о некой командорской квадриге и вся наша четвёрка не более, чем подставные лица отдыхающих в «Скале» мафиози-казиношников.
     Самое забавное, что последние тоже находились здесь и задавали друг другу почти те же вопросы. Не ставленники ли мы коммунистов и КГБ? О чём думало местное КГБ, глядя глазами сексотов на нас, мне также было известно: о глубоко законспирированных сионистских корнях Сафари. Каким, должно быть, праздником явилось для них появление в ивниковском театре как раз к тому времени двух первых природных иудеев.
     Ну целый детский сад, ей-богу!
     Да, не все поступающие в Сафари деньги были праведными. Об этом полезно было поспорить с прежним Павлом. Он по полочкам любому бы разложил, что краж государственной собственности в природе вообще не существует: коль скоро богатство государства – это сумма богатств его граждан, то вынесенный со швейной фабрики моток ниток только перераспределил богатство внутри государства, причём наверняка с гораздо лучшей пользой, чем на самой фабрике.
Да, не всё честно было и в самом Сафари с распределением поступающих денег. Но народ видел результат странного галерного бытия, которое выгодно отличалось от всего, что происходило окрест, замечал бешеный водоворот новых вложений, был уже осведомлён о выплате криминалу ежегодных полумиллионных процентов и пока даже не догадывался, какие именно суммы помимо этого оседают в тайных зграйских заначках.
Да, сама сафарийская идеология была не совсем под стать братьям-демократам, готовящимся к большой говорильне на Первом обновлённом съезде депутатов СССР. Но феномен староверства испокон веков был чисто русским явлением, потому что всегда находится немало людей, готовых отчаянно сопротивляться любым новым веяньям, так почему бы именно для них и не существовать таким милым заповедникам-резервациям как Сафари. Тем более, что это и экономически ни для кого не обременительно.
     Вадим как-то подсчитал, что для умеренного поступательного развития нам надо иметь всего по сто «экспортных» рублей в месяц на человека. На эту цифру мы к исходу своей первой пятилетки и вышли, рисуя заоблачные зачётные персональные доходы, но вкладывая живые деньги лишь в самые необходимые вещи и производственное оборудование, намеренно не позволяя никому из галерников сильно, на публику шиковать и поощряя их брать всевозможные кредиты и пособия со стороны. Поэтому развитие Фермерского Братства шагало в ногу с нашими постоянными стенаниями о нехватке денег. И до тех пор, пока симеонцы и лазурчане взахлёб спорили между собой, выдержит Сафари очередную зимовку или нет, бригадиры и командоры могли спать глубоким спокойным сном.
     Да и то сказать, перевод структуры общины на какие-то другие рельсы тоже был уже совершенно невозможен. Забавно было иногда подслушивать с помощью жучков в присутственных местах рассуждения вице-командоров на эту тему.
– Пять лет уже якшаюсь с этими минскими пройдохами и до сих пор не пойму, как у них всё так ладно вертится, – вздыхал в тесном кругу за бокалом пива Заремба. – Вроде бы и жилы нигде не рвут и никого особо не уговаривают, а даже самые забубенные бичи в людей здесь превращаются.
– Я думаю, причина в отсутствии у них нашей исконной русской истеричности, – вторил ему Ивников. – Надо обязательно как-нибудь в Минск съездить, посмотреть, как люди там своё олимпийское спокойствие приобретают. Для нас любая работа – это рывок, штурм, или занудство, отбывание номера, а для них она словно изучение очередного школьного предмета, который они стараются изучить даже не на пятёрку, а на крепкую четвёрку. Ритм и мировоззрение совершенно иное.
– Ну, а бичи почему перевоспитываются? – не сдавался зверовод.
– Потому что есть постоянная интрига. Вместо того чтобы призывать к большой новой жизни, ему говорят: да ты потише, не напрягайся, на водку и закуску заработаешь в четверть силы. А в полсилы на что заработаю? – спрашивает бич. Да не надо тебе в полсилы, отвечают ему, не в твоих это интересах. А в полную силу я на что заработаю? – снова любопытствует бич. Ну полная сила это только для семейных рабов, а ты же у нас настоящая свободная личность. Ну, а когда этой «свободной личности» указывают, что он питаться и развлекаться должен только во всём самом дешёвом, тут уже настоящий «момент истины» наступает. Сафарийский апартеид в действии. И пожалуйста, паром на Большую землю двадцать копеек стоит. Но заноза, что ты сам, а не какая-то там твоя злосчастная судьба не осмелился на крошечный шажок уже прочно сидит в тебе.
– Ты мне конкретно пример приведи, что-то я такого ничего не помню за пять лет. Наоборот всех бичей когда-то специально в семь утра рюмкой водки приманивали, – возражал Заремба.
– Я тебе про подтекст событий говорю, а не про конкретных бичей. Ты что не согласен, что людям у нас просто интересно жить? И что каждый может найти у нас свою отдушину? – продолжал режиссёр.
– Всё равно ничего не понятно, – гнул своё Заремба. – Взять хотя бы Пятое командорство, делают всё то же самое, а оно тут же рассыпается. Почему так?
– Потому что Сафари – это сочетание крохоборской мелочности и широкого общественного затратного жеста, поэтому у людей в подсознании чётко откладывается, что они пашут не ради личного денежного кошелька, а главным является как раз общественная красота и гармония. Неужели сам не видишь столько внимания они уделяют тем самым мелочам, на что обращать внимание в обыкновенном российском быту считается почти неприличным: чуть облупилась краска на двери – перекрасить всю анфиладу, царапина на школьной парте – заменить парту, трещина на проезжей части – немедленно перезалить бетоном пять погонных метров.
– Я сам слышал, как один командировочный сказал: «Как у вас все блестит и не пахнет притом потемкинской деревней».
– Вот видишь, потому и не пахнет, что всё настоящее, – уверенно утверждал Ивников.
Справедливости ради стоит сказать, что мы с Вадимом и Катериной уже не очень-то всё контролировали к этому времени. Просто Сафари, заработав определённую репутацию, развивалось уже само по себе, в автоматическом режиме вбирая в себя всё самое добропорядочное и энергичное, что находилось в радиусе ста километров. Молодые семейные пары сами возникали словно из ниоткуда и предлагали: ну возьмите нас хотя бы на время отпуска.
– Уже сорок семейных пар записалось к нам на месячную работу, – докладывал я Бригадирскому совету.
– А после месяца они что собираются делать? – недоверчиво вопрошал Севрюгин.
– Ничего. Их месячный отпуск кончится и домой.
– Это всё из-за инфляции, – вставлял Заремба. – Никому денег не хватает даже на нормальный отдых.
– А как же студенческие отряды? – тут же уместно вспоминала Катерина. – Может, тоже пора завязывать с ними?
– Их перевозка за десять тысяч километров нам вообще обходится в копеечку, – согласился Вадим. – Я звоню и говорю, что мы больше в их услугах не нуждаемся.
– А если кто приедет, предварительно с нами не списавшись? – уточнял я.
– Работать будут, но свою дорогу пусть оплачивают сами, – с общего одобрения вынес окончательное решение доктор-казначей.
Повседневная сафарийская жизнь катила между тем своим чередом. С некоторой оторопью наблюдали мы за возникновением в галерном организме самых настоящих дворцовых интриг. Три ветви власти: дежурная администрация, Худсовет (отвечающий за книги, кассеты и мебельный дизайн) и Совет бригадиров (ведающий прочим производством) тянули одеяло каждая на себя, и наше Командорское трио всё чаще играло роль третейского судьи между ними или старалось чем-то отвлечь их от внутренних раздоров.
Против ожидания Аполлоныч не привёз летом новую съёмочную группу – снимал свой диплом в Москве, и нам пришлось самим придумывать новую развлекаловку.
– Судя по нынешнему газетно-журнальному буму, очень скоро будет большой бумажный дефицит, – объявил как-то Севрюгин. – Следовательно, нам нужно иметь собственное производство бумаги.
– А сырьё где возьмём? Весь Симеон повырубим? – тут же всполошился симеонский патриот Заремба.
– Значит, надо заняться лесопосадками.
– Олени всё равно всё сожрут.
– Значит, надо, чтобы не сожрали.
Олени-цветки, как называли их японцы, в самом деле, были для острова поистине стихийным бедствием. Мало того, что на всём Симеоне не было ни кустов, ни дубового подлеска, так даже огороды поселковцев подвергались регулярной потраве. Двухметровая металлическая сетка не являлась достаточным препятствием для взрослых самцов и самок, не помогало и мелкое браконьерство. Наши периодические призывы, что четыре тысячи оленей слишком много для острова не находили отклика у администрации зверосовхоза – план по пантокрину им никто уменьшать не собирался.
Отделив свой полуостров трёхметровой сеткой, мы на собственном примере убедились, как быстро может меняться флора в субтропической полосе Южного Приморья. За три года на Заячьей сопке поднялись настоящие джунгли, кое-где уже с порослью лиан лимонника, дикого винограда и актинидий. Хуже было с нашими собственными саженцами сосен, пихт и елей, но и они пытались как-то выстоять в этой жаре и сырости. Зато примыкающие к нашим владениям сопки облысели ещё сильней. На них-то мы и решили, как водится без всякого спроса покуситься. Протянули трёхметровую сетку на полтора километра от кромки Гусиного озера до восточного побережья и отхватили добрый пяток квадратных километров в свои владения. А чтобы никто не сопротивлялся, сами пошли в газетную атаку, во всех изданиях Владивостока разместив материалы, призывающие к спасению уникальной флоры острова Симеона, мол, если у государства руки не доходят, то есть кооператоры, готовые за свой счёт организовать мини-заповедник.
– А вам-то в этом какая выгода? – с подозрением вопрошала специальная крайкомовская комиссия.
– Просто хотим жить возле великолепного ландшафта, – простодушно отвечали мы.
– Ну да, и согласны на это угробить сто тысяч рублей, – с сарказмом говорил крайкомовский инструктор.
– Если честно, то мы планируем здесь со временем завести настоящий сафари-парк, где бы посетители разъезжали среди свободно пасущихся животных, – осторожно намекал Севрюгин.
– За деньги, разумеется? Тогда, конечно, верим, – радовался своей проницательности партийный инструктор.
И мне, как главному взяткодателю, оставалось лишь определить, какую именно сумму нужно вложить в чистые почтовые конвертики. Так, совершенно спонтанно, к собственному крайнему изумлению, мы зарегистрировали на себя официальный сафари-парк. Самым потрясённым человеком был, естественно, Аполлоныч.
– Не может этого быть! – кричал он в телефонную трубку из Москвы. – Неужели действительно всё подписали? Но, наверно, печати не поставлены? Как и печати есть?! Мне что же бросать это говенное кино и мчаться к вам?
– Всё равно опоздал, – куражился Вадим. – Тут у нас уже без тебя страусы и зебры разгуливают. Слоны с носорогами тоже на подходе.
Действительно всё Фермерское Братство с Садовым Товариществом в придачу с подзабытым уже энтузиазмом как-то сразу вовлеклось в создание Сафари-парка. Отбоя не было от желающих заниматься в нём земляными и бетонными работами. У стенда, на котором вывесили карту-схему парка, постоянно толпился народ. В библиотеке разобрали все научные книги по ботанике и зоологии. Натали Чухнова отксерила имеющиеся у мужа издания по сафари-паркам, и они враз стали самым популярным чтением. Ничто другое так активно не обсуждалось, как глубина и ширина рва для медвежьих и тигриных вольеров, и создание зимних укрытий для теплолюбивых животных.
Усиленный розыск по материковым деревням и посёлкам пополнил коллекцию галерного зооуголка медвежатами, волчатами и кабанятами, не говоря уже о такой мелочи, как лисы, белки, барсуки и енотовидные собаки. Долго искали царя приморской тайги – амурского тигра, наконец на дальнем лесном кордоне нашли и годовалого тигрёнка с повреждённой лапой.
Севрюгин, правда, пришёл в ужас, подсчитав, сколько сей звериной ораве нужно парного мяса, однако Катерина живо вычитала в московской газете подходящий выход из трудного положения:
– Пускай каждое четырёхлапое обретёт у нас своего спонсора.
Вначале добровольцев раскошеливаться было негусто, но тут кто-то пустил слух, что в будущем подшефная зверушка непременно окажется у него на гербовом щите, и такова уж природа человеческого тщеславия, что медвежата и тигрята стали у нас находить себе покровителей гораздо быстрей, чем фазаны или ежи.
– Вот это, я понимаю, славно придумано! – восхищался в кулуарах за спиной командоров Ивников. – Скоро к каждому бригадиру личного бухгалтера приставлять придётся, чтобы его расходы не пожрали все сказочные доходы.
– С чего ты взял? – спрашивал его Заремба.
– С того, что Чухнов в своей Москве два года не получает своей гиперзаплаты, а расходы его семейства побольше чем у нас с тобой вместе взятых.
– Ну это они специально так сделали, что уравнять когда-то проданную легковушку Аполлоныча со своими собственными вступительными паями.
– Но ведь Чухнов безропотно согласился с этим, не так ли?
– А может они просто пыль в глаза пускают, никто не знает как у них там внутри всё перераспределяется, – привычно бурчал зверовод.
Когда я передал их разговор Севрюгину, тот лишь довольно улыбнулся:
– Это они ещё не знают, какие я им новые шкурные каверзы готовлю.
Вместе с появлением первых коммерческих банков, в такой же официальный банк была преобразована наша полуподпольная Касса взаимопомощи. Отработка своим трудом и трудом родственников взятой ссуды отошла на второй план. Вместо этого в залог на кредит бралась конкретная движимость и недвижимость. Разумеется, мало кто верил в реальность отъёма этих залогов. Но Воронцов недаром всегда приучал нас ни с кем особо не сближаться и смотреть на многое холодно-отстранённо. Поэтому когда двое бригадиров из-за кредитной беспечности лишились своих домов в Лазурном и легковушек, по рядам галерников прокатился ропот недовольства:
– Вы же всегда говорили, что строите общину соратников-побратимов, почему же так действуете? Неужели нельзя придумать как-то иначе?
– Мы разве их работы лишили или галерных квартир? – отвечал им доктор-казначей. – Если ваш сын в азартные игры проиграет сто тысяч рублей, разве вы не примите какие-то меры? Или будете говорить ему: иди проигрывай дальше? Их собственность всё равно осталась в общине, просто достанется теперь тому, кто лучше умеет просчитывать свои бизнесменские позывы.
– Ну, а какой тогда смысл вообще с выдачей таких кредитов? Запретите и не выдавайте, раз поступаете, так же как другие коммерческие банки.
– А смысл в том, чтобы разоряться нам всем было не столько жалко, сколько стыдно, – убеждал их Вадим, – как бывает стыдно перед гостями за беспорядок в квартире. Если у тебя нет предпринимательской жилки, то и не берись. После этого вы ещё просите себе персонального герба. А персональный герб знаете чего требует?
– Чего?
– Всё более убедительного подтверждения вашего права командовать, богатеть и судить других.
     Не меньшее воздействие та же собственность оказывала и на нижние чины. Именно на них был рассчитан запрет Севрюгина продавать сафарийцам на сторону своё же имущество, начиная от легковушки и кончая старыми утюгами. Мол:
– Твоё обогащение напрямую связано с обогащением общины, а не внешнего мира, поэтому ты в нём только выбиратель и хранитель энного количества вещей. Надоел телевизор – сдай его только в сафарийскую комиссионку.
     – Ага, там за него дадут копейки.
     – Правильно, зато лучше будешь думать над каждой своей следующей покупкой, чтобы была тебе действительно необходима.
     Раньше это действовало, что называется, по умолчанию, теперь обрело силу прямого приказа и тут же стало приносить свои плоды. Очень скоро лишь немногие стажёры решались на покупку новых крупных вещей, остальные, как стервятники, терпеливо поджидали их появления в нашей комиссионке по бросовой цене. А чтобы ещё сильней заморочить голову сафарийскому люду, все ремонтные мастерские Галеры перешли на бесплатный режим. Один звонок по телефону и тебе придут и без всякого счёта починят решительно всё: от продавленного дивана до холодильника с мясорубкой, чтобы у любого было как можно меньше поводов избавляться от домашней рухляди. Вроде бы мелочь, но эта мелочь позволяла нам вдвое против прежнего сократить ввоз вещей из-за пределов Сафари и установила стойкую моду на дорогие, но качественные бытовые вещи, которые бы служили дольше тебе самому – ещё один небольшой штришок в обволакивающий комфорт сафарийской жизни.
Вот и получалось, что в то время когда по всей стране шла назойливая трескотня газетных и телевизионных публицистов о вреде тепличных условий жизни, в нашем Фермерском Братстве необходимость сдувать друг с друга пылинки была признана самой главенствующей. То, что все твои проблемы решает «обчество» и регламентирует тебе твоё повседневное поведение, было по сафарийскому разумению не только не вредно, а единственно правильно и полезно, ибо только тогда ты переставал затрачивать себя на борьбу с окружающей средой и мог направлять свою энергию на что-либо более конкретное.
     Защищённый от хамства и бездушия способ максимально себя выразить – вот что такое была для нас основная сафарийская идея. Вставая с утра, ты уже заранее предвкушал, что вот спустишься сейчас на Променад и обязательно увидишь что-то интересное: будь то выставка фотографий или появление в зооуголке какого-нибудь кенгуренка. К обеду тебе сообщат о новых поступлениях видеокассет и мелких нарушениях порядка неуклюжими новичками. К ужину ты уже знаешь, как продаются в Лазурном сафарийские книги и керамика. А есть ещё обязательное присутствие на детском концерте или ивниковской театральной премьере, участие в футбольном или волейбольном матче, шерифский конный объезд своего полуострова, споры в газетной редколлегии, посещение личного пятака и мини-фермы, наконец.
     Ещё лето 1989 года входило в нашу жизнь помимо очередного расширения Галеры и обустройства сафари-парка, возведением четырёх представительных выставочных павильонов, большого крытого бассейна и двух новых таунхаусов в посёлке. Ну и, разумеется, сафарийцы, как и весь Союз, по вечерам припадали к телевизорам, наблюдая за первым съездом депутатов. Казалось, вот она – новая страна, и вот они – мы, её самые своевременные и передовые граждане.
     Этот сезон вообще мог быть самым удачным в истории Сафарийского Братства, если бы в самом конце лета на юг Приморья не обрушился недельным не стихающим ливнем тайфун Джулия. Были затоплены десятки посёлков, снесены мосты, размыта часть асфальтовых дорог. На уничтоженные поля, сады и огороды уже никто и внимания не обращал, хотя бы спасти людей и скот.
     Даже в равнинном Симеоне вода подточила десятки фундаментов, покосив деревянные стены и покрыв трещинами часть кирпичных. Сафари же заплатило лишь затоплением Зубовской фермы на материке и частью неубранного с открытых пятаков урожая. Всю массу воды на себя приняла водоканальная система, переработав её в рекордное количество киловатт. Причём ущерб, нанесённый Сафари, оказался столь ничтожен, что нам даже было неловко перед другими пострадавшими за эту свою невредимость. Более того, когда подвоз продуктов на Симеон временно прервался, всё двухтысячное население острова (плюс туристы) две недели благополучно питалось за счёт галерных запасов.
     Едва ливень стих, как на Симеон стали прибывать сотни людей, потерявших кров. Их размещали во всех свободных помещениях: в общежитиях, школе, клубе, училище, сельсовете. Заполнены были все летние сафарийские городки, «Скала», гостевые каюты и служебные кабинеты в Галере.
     Поначалу мы восприняли происходящее с некоторой гордостью: смотрите, как мы можем быть всем полезны в трудную минуту. Но прошёл месяц, второй, а беженцы всё продолжали у нас оставаться и каждый день хотели есть, смотреть телевизор, получать чистое белье и деньги на карманные расходы.
     Достигнутый уровень жизни впервые обернулся боком – от нас просто не хотели уезжать. На предложение поработать трясли своими трудовыми книжками и удостоверениями: дайте работу по специальности – тогда будем. Наиболее совестливые, правда, пытались за что-то взяться. Но делать так, чтобы за ними не надо было переделывать, у них никак не получалось. Да и роль несчастных и обездоленных слишком пришлась им по душе, чтобы лишать себя привилегии беспрестанно стонать и жаловаться.
     Так мы оказались один на один с тремя сотнями (только на территории Сафари) обозлённых людей, желающих больше требовать себе, чем отдавать. Семечки, мат-перемат, пьяные физиономии, неопрятные дети и женщины – о таких вещах мы давно уже позабыли. Целый бунт возник и по поводу нашей школы. Не хотим учить детей вашей музыке и архитектуре, учите, как везде учат! И вещь для Галеры совершенно неслыханная – дети переселенцев начали грубить взрослым сафарийцам!
     И закусив удила, вся Галера дружно приступила к воспитательной работе. Опустив на лица матерчатые забрала, легионеры и шерифы, как тени, бродили по галереям и коридорам и резиновыми дубинками без предупреждения лупили по плечам и спинам курящих подростков, матерящихся мужиков, ссорящихся баб, вырабатывая нужный условный рефлекс под названием «Веди себя достойно».
     Через неделю битва за тишину и покой была выиграна, но её сменила пора мелких пакостей: намеренной порчи галерного имущества, похабных надписей, мусора и даже экскрементов в коридорах.
     По поручению Севрюгина я обратился к Отцу Павлу с хрестоматийным:
– Что делать?
Он ответил столь же лаконично:
– Работный дом.
Пришлось даже заглянуть в собрание Диккенса, чтобы уточнить, что это такое. Затем в спешном порядке в четырёх подземных складах были оборудованы швейные и слесарные мастерские с выносными парашами и умывальниками. И вот во время одного вечернего киносеанса все галерники потихоньку покинули зал, вместо них явились легионеры в масках и повели захваченных переселенцев в подготовленные мастерские и закрыли там, предварительно отделив женщин от мужчин.
     Сведенья о содеянном просочились в Лазурный уже на следующее утро. Наводить у нас порядок силами в пять человек отделение милиции Лазурного не решилось. Поэтому вместе с подмогой они прибыли на остров ещё через ночь, но застали всех узников освобождёнными, а мастерские – превращенными в прежние склады.
     Выходил анекдот: десятки жалоб и подробных свидетельств, а ухватиться не за что – все легионеры лишь недоуменно пожимали плечами:
– Знать ничего не знаем.
     – Кто здесь главный?
     А кто главный? Шестнадцатилетняя Катерина? Или Зоя Львовна, что разносит письменные распоряжения без подписи начальникам цехов и бригадирам? Вадим предусмотрительно услал в командировки меня и дежурного коменданта, Аполлоныч был ещё в Москве, а Павел с Жанной в зимней хижине «Горного Робинзона». Бравые менты столкнулись с такой ситуацией впервые и не знали, как поступить.
     По телевизору продолжали греметь яркие депутатские разоблачения, в многочисленных устных и письменных стычках с местными чиновниками Сафари не один раз доказывало своё превосходство, то, что говорили обиженные, казалось слишком безрассудным со стороны расчётливых галерников и могло означать какой-то особый политический розыгрыш-провокацию, тем более что, как всегда, были задействованы две наших видеокамеры, которые настойчиво снимали всё происходящее на пленку. Поэтому, заполнив первые протоколы, сводный милицейский наряд предпочёл мирно ретироваться на материк.
     Переселенцы торжествовали:
     – Теперь вызовут вас к себе в отделение и вытрясут всю правду.
     Чтобы правды было больше, им тут же устроили «Работный дом-2». На этот раз сорок переселенцев отсидели под замком три ночи. Мой человек в Большекаменском райотделе милиции распространил упорный слух о намеренно разыгранном спектакле, кадры из которого войдут в некий будущий телефильм. Делать себя объектом киносатиры никому не хотелось, и дело снова спихнули на участковых Лазурного. Те приезжали, подробно всё протоколировали, громогласно пугали нас тюремными сроками за издевательства над людьми и, выпив по три кружки лучшего нашего пива (за деньги, разумеется), уезжали преисполненные чувством честно выполненного долга.
     Но на «Работном доме-5» мы попались. Прокурорско-милицейский десант был послан к нам не из Большого Камня, а из краевого центра. Среди ночи пограничный катер пристал к причалу рыбзавода и оттуда добрых два десятка молодцов на заводских грузовиках совершили быстрый марш-бросок. Сафари оказалось застигнутым врасплох. Крутилась уже милицейская видеокамера, фиксируя выходящих из мастерских арестованных переселенцев. С собой прокурорская экспедиция увезла троих легионеров, пытавшихся помешать ей проникнуть в Галеру, и Вадима Севрюгина.
     Произошло это уже в предновогодние дни, обеспечив нам весьма унылый Новый год. Даже Воронцовский арест наверняка подействовал бы на общее настроение меньше: сам заварил кашу, сам и расхлёбывай её. Вадим же был для всех вроде наркома продовольствия Цурюпы, упавшего в голодный обморок, – о его честности в денежных делах по всему Симеону слагали легенды. Зная его самолюбие, мы опасались, что на сотый вопрос об одном и том же, он не выдержит и возьмёт всю вину за переселенцев на себя.
Примчался, всё забросив, из Москвы Аполлоныч. Даже Отец Павел и тот покинул свою горную хижину, чтобы как-то помочь выправить ситуацию.
– Остаётся только самый сумасшедший выход, – определил он, – доказать, что ещё более преступные приказы отдаются в Сафари и без главного казначея.
– Ну да, угоним рейсовый самолёт с требованием освободить нашего доктора, или устроим жертвоприношение из числа самых ретивых переселенцев, – по-своему среагировал барчук. – Надо Москву подключать. Мой мастер недавно про милицию кино снимал, у него там хорошие связи.
– А что наши братки говорят? – обратился ко мне Воронцов.
– Что поднялась слишком большая шумиха, – отвечал я. – Никакое воздействие сейчас не поможет.
В самом деле Симеон в тот момент наводнила добрая дюжина краевых журналистов, слава богу, хоть московские отсутствовали, посчитав наш инцидент слишком мелким на фоне отделения Прибалтики и развернувшейся стрельбы на Кавказе.
– Расскажите, как всё это было? С чего всё началось? Вы, правда, хотели бездомных людей превратить в своих рабов? – приставали они ко всем и каждому.
– Что им отвечать? – обращались ко мне и Чухнову галерники.
– Да пускай отвечают, что угодно, – говорил Воронцов. – Чем больше будет версий, тем больше к ним будет недоверия.
Так оно, в общем, и вышло. Зато журналисты своей дотошностью порядком достали поселковцев и вызвали обратную реакцию. В самый наш беспомощный момент мы вдруг узнали, что на Симеоне собирают подписи по досрочному выбору председателя сельсовета с тем, чтобы выбрать в мэры посёлка Севрюгина, этакий симеонский вариант «синдрома гонимого Ельцина».
Каких только бочек мы не катили на островных аборигенов, в каких только грехах не уличали, а вот грянул гром и пьяный жлобский мужик пригодился. Тут самое главное было не спугнуть их порыв, не проявить излишнюю радость. Срочно собранный Бригадирский совет так и решил: выдерживаем паузу и втихаря подзуживаем симеонцев:
– Не сходите с ума, самим же потом хуже будет.
     – Раз отговаривают, значит, нечисто, значит, Севрюгин хотел за народ, а эти зажравшиеся прощелыги его, самого справедливого, специально подставили, – таково было общее мнение островитян.
     Зграя тем временем спасала доктора-казначея по-своему. Письменной атаке с десятками подписей подверглись все краевые газеты, телевидение и радио. Пятнадцать галерников срочно выехали во Владивосток, оседлали там квартирные телефоны и по двенадцать часов обзванивали всех подряд: райкомы, исполкомы, творческие союзы, директоров заводов, ректоров институтов, генералов и адмиралов, рассказывая о ситуации и призывая только к одному – помочь выпустить задержанных на Симеон, никуда им оттуда не деться, на судебное заседание прибудут своевременно. И до тех пор долдонили это, пока главный прокурор наконец не взвыл:
– Нате вам вашего казначея, только отвяжитесь, – и подмахнул подписку о невыезде Севрюгина и троих легионеров.
     На семнадцатый день состоялось возвращение Вадима сотоварищи на Симеонов остров, которое, по своему размаху и ликованию переплюнуло все прежние сафарийские юбилеи. Его даже не отпустили домой в Галеру, заранее приготовив райкомовский номер в поселковом доме приезжих, где доктор-казначей должен был дожидаться итога островных выборов. Его соперником являлся прежний председатель сельсовета. Голоса распределились так: за прежнего мэра – 21 процентов голосов, за Севрюгина – 76.
     Великое ожидание опустилось на остров: что будет дальше? Не столько даже в сторону краевых властей, сколько в сторону Галеры. Положение Севрюгина действительно получалось вполне двусмысленным. Козырять своим сафаризмом или переходить играть за симеонскую команду? И в том и в другом случае половина островитян посмотрела бы на него косо. Зачесали затылки и галерники из тех, кто поумней. Тут десятки проблем каждый день с ПТУ и переселенцами, что же будет с посёлком на две тысячи жителей? Не проглотим ли мы кусок, который не сможем переварить?
     Отец Павел, протягивая новоявленному мэру поздравительную пятерню, сказал внятно и для своих, и для чужих:
     – Настоящее Сафари для тебя только начинается. Никого не слушай, только себя.
     Вадим полностью внял его совету. Уже на следующий день одетый в парадный командорский мундир он выступил в симеонском клубе перед битком набитым залом со своей тронной речью:
     – Не толпитесь сзади, проходите ближе, сегодня я ещё не кусаюсь. Завтра начну. На мне сейчас сафарийская униформа и я думаю её носить постоянно, чтобы это было ежедневным напоминаем, кто я такой и кого именно вы себе выбрали. Мой план действий очень простой: коль скоро я за всё отвечаю, то и всё на острове должно быть мне подконтрольно. Принцип обычного заводского единоначалия. Рыбзавод, зверосовхоз, Сафари и коммунально-бытовая сфера – всё это четыре цеха одного нашего общего завода. Вы видели, что мы сделали в Сафари? Вам нравится? Должно нравиться, иначе вы бы меня не выбрали. Шестидесятичасовую рабочую неделю никто навязывать не будет, но пятилетних детей оставлять на улице будет не страшно, это я гарантирую.
     Такова была его инагурационная речь. Бурных оваций не последовало, но и недовольного ропота тоже. Кривились лишь рыбзаводской и совхозный директора. Расстроена была и Катерина:
     – Мы, что же, будем подчиняться Симеону?
     – Да не Симеону, а Вадиму Севрюгину, что совсем другое, – успокаивал её барчук.
     Сидевший тут же Павел довольно усмехался – его ученик обещал превзойти учителя.
     Это были действительно незабываемые дни – первые месяцы севрюгинского правления. Новая метла мела, невзирая на должности и устоявшиеся традиции. Сразу же возникли сельсоветские планёрки по вторникам, обязательные для всего поселкового начальства, включая и галерное. Оба главных директора попробовали пару раз не явиться и были наказаны. Первому в доме отключили свет, второго на два дня лишили телефонной связи. Больше они своих фортелей не выкидывали.
     Генеральному пересмотру подверглось всё поселковое хозяйство. Особый спрос был с нерационального времяпрепровождения, со всех бесчисленных бухгалтеров, плановиков, товароведов, кадровиков, инженеров по технике безопасности, табельщиц, кассирш. Никого не сокращали и не увольняли, а просто распускали по домам. Сделал за два часа человек работу – иди отдыхай, не мозоль глаза. А рядом бродят наши сафарийские челноки, уговаривают съездить с ними за компанию в Польшу, Китай или Турцию.
     – Я бы с удовольствием, да начальство не отпустит.
     – Кто? Севрюгин не отпустит? Да он ещё приплатит, чтобы вы поехали.
     Сначала очень робко, затем смелее и смелее сибаритствующие клерки тронулись в путь. Предсказание о том, что спустя какое-то время их должности всё равно ликвидируют, не сбылось – все деньги, какие можно вытрясти с государства, должны быть вытрясены, считал Вадим и так же, как в Сафари, всячески поощрял коллективную оборону острова от проверок районного начальства.
     – Я не гомосексуалист, и где именно сидят задницы моих бухгалтеров меня не интересует, лишь бы они делали свою работу, – был его классический ответ, заставлявший краснеть и отступаться любого ревизора.
     Более жестко он поступил с симеонскими сторожами и объездчиками оленьего хозяйства. Их передали в ведение моего легионерского подразделения. И недели не прошло, как славные старички побежали прочь от легионерских нагрузок.
     Привычными стали обходы Севрюгиным не только производственных и торговых точек, но и домов симеонцев в сопровождении секретарши, которая записывала все пожелания и требования, как народа, так и мэра. Особо доставалось от него неряхам и грязнулям:
– Нехорошо, конечно, делать женщинам публично такие замечания, но вы, Мария Андреевна, сами виноваты. И если следующий раз встретите меня в таком халате или с таким беспорядком, то будете участвовать в конкурсе на главную грязнулю Симеона.
За ту же провинность магазин или мастерскую он тут же закрывал на переучёт, а неопрятного мясника или сапожника менял на сафарийского штрейкбрехера. Все кошмарные симеонские заборы, состоящие из ржавой жести, кривых палок и кусков фанеры велено было переделать в нормальный штакетник. Вот вам в кредит столбы и ровные доски – меняйте. Кто зазевался и не выполнил, к тому через месяц подъезжал бульдозер и  сносил их заборные художества к едрене-фене.
Для выпивох он завёл в посёлке персональный вытрезвитель и уже никто не мог позволить себе роскошь соснуть где-нибудь на травке, потому что немедленно подъезжала «карета легионерской помощи» загружала в кузов и везла отсыпаться на голый топчан в бывшей кладовой сельсовета.
     Как ни странно, симеонцы сносили все его строгости чуть ли не с одобрением, боясь по сути лишь одного: чтобы их не заставили слишком много работать. Пусть пашут сафарийцы, шабашники, переселенцы, подёнщики из Лазурного, но только не они сами. Произошёл некий негласный уговор: мы вам покорность и послушание, а вы нам за это богатую, красивую, развлекательную жизнь.
     У Вадима хватило ума понять такую их позицию и не пытаться её в одночасье переломить. В то же время было совершенно очевидно, что если в течение полугода от мезальянса с Сафари не будет зримой отдачи, разочарованный народ переиграет свои выборы по-другому, благо примеров крикливых забастовок кругом уже было предостаточно. Быстро же обогатить мог только летний туристский сезон.
Были срочно созданы ремонтные бригады из двух-трёх сафарийцев и пяти-шести симеонцев, которые, не дожидаясь тепла, занялись широкомасштабным мелким камуфляжем посёлка: полугнилые оконные рамы меняли на новые стеклопакеты, каждый обшарпанный вход превращали в сверкающе-парадный, к унылым магазинным стенам пристраивали киоски, стеклянные витрины, скамеечные ниши, фигурной плиткой выкладывали центральные улицы, цветами засаживали каждый свободный закуток. Все заведения Симеона обрели завлекательные названия, символику и красочные вывески. С материка завезли и укоренили две тысячи саженцев деревьев и кустов. Сафарийского еженедельника «Нарцисса» показалось Вадиму недостаточно, и он выбил во Владивостоке фонды на симеонскую многотиражку. Весь посёлок оперативно телефонизировался и подключался к кабельному галерному телеканалу. К имеющемуся парому приобретён был морской трамвайчик на сотню пассажиров, и количество рейсов на материк увеличено вдвое. На учёт поставили всех симеонцев, которые могли взять себе квартирантов, причём дотошно проверялись условия проживания и присваивались категории комфортности с соответствующим тарифом.
Почти всё это делалось в долг – денег в сельсовете не было никаких. Но проверяющие ни к чему придраться не могли: слово спонсор уже стало привычным, следовательно, если можно помогать детдому и больнице, то почему нельзя помогать отдельно взятому сельсовету? Кто были эти спонсоры? Ну конечно, богатенькие галерники, вернее, Сафари-Банк, откуда они брали кредиты на своё спонсорство. На вечно хмурых лицах симеонцев появились довольные улыбки – вот он, результат их мудрого политического выбора.
     Заметное недовольство зато проявили переселенцы, попавшие под двойной полицейский гнёт. Вадим добился учреждения на Симеоне должности персонального участкового, и этот участковый стал нашим безотказным орудием – по первому требованию оформлял протокол и отправлял любого дебошира охладиться в КПЗ Лазурного. После галерных перин, телевизоров и сытной кормёжки провести ночь на деревянных нарах при десяти градусах тепла – удовольствие ниже среднего, и все штрафники разом делались ласковыми и пушистыми, и впредь хотели отбывать застенок только в изоляторе Галеры.
     Изменения коснулись и моих легионеров. Их юрисдикция как-то незаметно распространилась на весь остров и помимо функций стражей порядка они стали выполнять обязанности пожарных, скорой помощи и дворников. Зароптали было на отсутствие настоящего дела, и мне не оставалось ничего другого, как это дело для них придумать. Время от времени я взялся нанимать бичей с материка, которые должны были что-нибудь разбить или украсть и потом спасаться бегством. Удивительно, но на большом лесистом острове нашлось не так уж много мест, куда можно было скрыться. Зато для всего Симеона эти «загоны» быстро превратились в любимое развлечение: поглазеть-потревожиться, как тридцать легионеров и десять шерифов в четверть часа перекрывают в посёлке все ходы-выходы, обкладывают вычисленную территорию и начинают её методично прочесывать. Никто, кроме меня, не знал подставное это лицо или нет, поэтому всё происходило на полном серьёзе: поимка, сафарийский суд и отработка наказания на выкорчёвке пней. Гонорар мой сексот получал, уже покинув остров.
     Кстати о наказаниях, суд над Севрюгиным так и не состоялся. Дело общими усилиями всех сторон тихо закрыли за отсутствием состава преступления. Поди осуди такого прыткого, который сам заводит у себя милицию, газету и добровольную тюрьму.
Ещё не был открыт купальный сезон, как на остров по нашим персональным приглашениям пожаловали первые туристы-завсегдатаи опробовать новый крытый бассейн, сафари-парк и частный постой у симеонцев. Мы так им и говорили:
– Ну хоть несколько дней поживите не в Сафари, а в Симеоне. Нам важно, чтобы там тоже приучались к нужному сервису.
Параллельно с косметическим преображением посёлка шла и его масштабная достройка. Нещадно сносились купленные ранее Сафари халупы, на их месте разбивались скверы, возводились таунхаусы, детские и спортивные площадки. Выделены были участки под конкурное поле, теннисные корты, мотодром. Капитальному ремонту подверглись клуб и заводская столовая. В должный порядок приводились куцый симеонский базарчик и расхристанное поселковое кладбище.
К последнему нас подтолкнули первые сафарийские похороны. Умер Гуськов, наш якутский дед, сафариец номер пять. Вечером заснул, а утром не проснулся, деликатно никого не обременив больничными заботами о себе. Похороны ему были устроены на высшем мафиозном уровне. Не только в Сафари, а и в Симеоне приостановлена на день всякая работа, отменена дискотека, закрыто казино, всем предписано отменить командировки и прощаться с покойником при полном параде, играл духовой оркестр, стоял почётный караул, говорились торжественные речи. Ничего подобного на острове никогда не видывали. И по рядам присутствующих пошёл шепоток, что хоронят не просто кухонного истопника, а хранителя криминального якутского общака. Косвенно подтверждало это прибытие по срочной телеграмме из Якутска дочери и зятя Гуськова с двумя взрослыми сыновьями, которые выглядели явными кооператорами.
     Пришло время проявить себя в полном блеске нашей патриархально-наследственной системе. Пять тысяч рублей за гостевую каюту и ещё полторы тысячи с банковского счёта Гуськова мы дочери готовы были выплатить, а вот шесть именных некогда тысячных акций – только при условии предъявления родовой фамилии и проживания в Сафари. На последнем аукционе стоимость каждой из них перевалила за пятнадцать тысяч рублей, а дивиденты были выплачены в размере двадцати трёх процентов. У зятя, когда он узнал об этом, алчно заблестели глаза.
     Старший сын с матерью вернулись домой в Якутск, сам зять устроился на работу в Симеоне, а младший сын вселился в дедову каюту и оформился на работу в Галеру. Менять фамилию в паспорте его не заставляли, достаточным оказалось оформить в сафарийском персональном реестре, как Гуськова-внука. Создан был, таким образом, первый прецедент наследственного права по-сафарийски.
– Ну вы даёте! – поражался Ивников. – Борясь со жлобством, вы породили ещё большее жлобство. Это чтобы молодой цветущий парень ради денег отказался от своей фамилии и всей предыдущей жизни!
Тогда же, летом 1990 года, состоялся первый выпуск Симеонского ПТУ. Всех занимала судьба сафарийской группы, учившейся по дополнительной программе. Основной проверкой их образования должны были стать вузовские экзамены в первопрестольной. Удивительно, но многих при этом приходилось буквально уламывать ехать в Москву:
     – Не захотите учиться – вернётесь и поступите на заочное во Владивостоке. Главное – чтобы вы произвели там фурор.
     Фурор они не произвели, но конечный результат нас вполне устроил: шестеро из поехавших пятнадцати ребят поступили в престижные столичные вузы, включая ВГИК, МГУ и Архитектурный институт. В их числе оказалась и наша Катерина Воронцова. Зажила в Москве весьма своеобразной жизнью на частной квартире, в вечном сопровождении компаньонки, и пытаясь, подобно Аполлонычу, управлять своим командорством по телефону.
Сам же барчук уже вернулся на постоянное жительство на остров. Дипломный фильм он снял по собственному сценарию, в котором описал месяц своего пребывания в Минском следственном изоляторе. Чухнов больше всего любил вспоминать, как в день суда ему довелось шантажировать свою камеру на сорок человек. У него в тот момент украли хорошие брюки, оставив только спортивное трико. И вот за полчаса до выхода из камеры он во всеуслышанье объявил, что откажется выходить на суд и потребует от надзирателей, чтобы они произвели в камере обыск и нашли его брюки.
– Я думал, что за такую наглость на меня все навалятся и изобьют до полусмерти, – с упоением рассказывал Аполлоныч. – Специально и время рассчитал, чтобы караульные успели тут же меня спасти. А никто мне даже полслова не сказал. Молча выслушали и продолжали свой завтрак. А минуты через три мне на койку забросили украденные брюки и опять без всяких слов. С тех пор я как-то не очень серьёзно воспринимаю все эти уголовные страхи с паханами и шестёрками.
Ещё он часто подчёркивал, что за целый месяц у них в камере произошла лишь одна драка, притом почти бескровная, закончившаяся боевой ничьей. А также, что ни один надзиратель ни разу его не толкнул и не обложил матом. Вот про это он и снял свой фильм. А все мастера на Высших курсах объявили ему, что так не может быть, таких идиллических условий в советских тюрьмах не бывает, и потребовали, чтобы он переснял свой диплом.
– Им же нужна оказывается только чернуха и ничего кроме чернухи! – даже спустя многие месяцы Аполлоныч не мог скрыть своего крайнего возмущения.
В конце концов его дипломный фильм после некоторых сокращений приняли, но для Чухнова это уже не имело большого значения – вся его кинострасть приказала долго жить. Более того, он даже не захотел возвращаться на галерную телестудию, предпочёл ей сафари-парк, сказав о своём новом прозрении:
– Наконец-то я понял, почему вся Россия не любит москвичей. За то, что они никого не спрашивают, сами решают, что именно России надо любить и ненавидеть.

ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...

     Как же все ополчились на бедный социализм! И экономически неэффективен, и права человека подавляет. Кто-то даже пытается доказать, что Древний Египет, Империя инков и Древний Китай – все они суть социалистические государства, поэтому и были такими слабыми и косными. В пылу полемики не замечается простая вещь, что если такие совки время от времени возникали во всех уголках планеты, то, значит, в них есть что-то очень привлекательное, что и дальше они, несмотря ни на что, будут возникать вновь и вновь.
     Ну а пока чем хуже для страны, тем лучше для Сафари. Это как с чтением книг. Когда вокруг тебя читают все, ты тоже читаешь, но выбираешь себе что-нибудь самое для тебя приятное и на другое чтиво не обращаешь внимания, и вот уже детективы или фэнтези становятся твоим потолком, за который просто нет нужды заглядывать.
     Другое дело, когда окружающие на нюх не переносят книг и тех, кто их читает. Тогда, взявшись за чтение, остановиться на полдороге как-то уже и неприлично. Чтение постепенно становится существенной частью твоей жизни, любопытствуя, ты открываешь всё новые и новые виды книг и на фоне нечитающей массы становишься гиперразвитым человеком.
     То же самое и с общественным строем. Пока существовало два его вида, ты мог не участвовать ни в одном из них. А когда один из них всеми средствами критикуется и подавляется, тут-то самое время спросить себя: неужели превозносимый до небес рыночный строй это всё, что мне нужно? Организм бунтует, не хочет соглашаться с тем, что личный интерес и польза – самое главное в жизни. Ему мало высокой зарплаты и бытового комфорта, ему хочется чего-то ещё.
     Ведь как только человек говорит себе: хочу быть банкиром или президентом страны, он тут же мгновенно морально умирает, потому что сузил свою судьбу до одного-единственного слова, становится организмом-функцией. Сколько же ещё времени должно пройти, чтобы люди наконец поняли, что внятная индивидуальная целеустремленность, на которой якобы всё держится в оставшемся рыночном строе, – это качество-обманка? Потому что разом превращает человека, способного сражаться с Судьбой и Богом в пошлого заурядного борца с другими лилипутами за своё место под солнцем.
     А богоборец – это тот, кто живёт с открытым финалом, с готовностью принять любую судьбу, кто мощно каждый час набирает знаний и умений, и гордо предлагает Богу достойно или недостойно распорядиться своей отважной персоной.
Поэтому рано или поздно снова окажется востребованным строй, при котором не столько человек выбирает, сколько его выбирают для того или иного служения. И Сафари – один из вариантов такого строя.