Слово о Сафари Глава 5 (Проза)

           Начав свою пэтэушную авантюру в марте, мы, к нашему крайнему изумлению, уже в мае получили всю нужную строительную документацию и контейнеры с линотипами и печатными станками, а весь июль мощные грузовики свозили в Тамбур – как мы называли территорию между Сафари и Симеоном – кирпич и бетонные блоки, перекрытия и лестничные пролеты, упаковки битума и вагончики для бытовок. Наконец прибыли и сами строители во главе со своим прорабом, мастерами и бригадирами, что нас слегка озадачило. Но пока мы размышляли, как поступить с нежеланными конкурентами, они сами решили свою судьбу, начав трудовую вахту с раблезианской пьянки, местами переходящую в лёгкую потасовку, которую Аполлоныч с ассистентом добросовестно сняли на две видеокамеры. Напомню – кругом в это время всё ещё продолжался перестроечный полусухой закон с его водочными ограничениями и обществами трезвости.
     На следующий день из райкома нагрянула специальная комиссия во главе с первым секретарём, и ещё не опохмелившиеся бетонщики унылым гуськом потянулись на материк. Доносительство – дело, разумеется, совершенно аморальное, но раз речь об интересах Сафари – то почему бы и нет?
     Заодно комиссия с любопытством ознакомилась с нашей Галерой, которая, как и следовало ожидать, произвела на неё самое сильное впечатление. Особенно были поражены изысканным фасадом, стерильным видом наших туалетов и зимним садом с бассейном-лягушатником, что на фоне облезлого запущенного симеонского посёлка выглядели как ухоженный розарий на краю мусорной кучи. Обильный изысканный обед привёл партийных функционеров в ещё большее благодушие. Глава райкома Крупин единственно только поинтересовался у Павла:
     – А нужные корочки у вас есть? Наберёте десять строителей с дипломами – и стройка ваша.
     Десять не десять, но полдюжины патентованных специалистов мы нашли, при них сформировали тридцать нижних строительных чинов, и главная симеонская стройка с её бездонными фондами стройматериалов, оборудования и живых денег на зарплату была отдана Сафари на полный откуп.
Когда всё уже вышло на финишную прямую, выяснилось, что сама идея о строительстве рядом с Галерой ПТУ принималась с восторгом далеко не всеми сафарийскими боссами. Вадим, не боявшийся самых забубенных зэков-рецидивистов, терялся при строгом обращении с чужими детьми и тем более не представлял, как вести себя с будущими оголтелыми тинейджерами. Мне всё это виделось невыгодным потому, что непременно должно было нарушить уже сложившийся в Сафари баланс между грубым вкалыванием, школьным преподаванием и привычными вечерними развлечениями. Аполлоныч, обычно безоговорочно принимавший любые начинания Воронца, кривился от самого понятия пэтэушник, которое-де обязательно понизит все наши интеллектуальные «подпрыгивания». Адольф опасался, что близкое соседство госучреждения приблизит к нам заодно милицию и КГБ.  (Наивный человек – их сексоты давно уже были в наших рядах.) Безусловно поддерживали проект лишь Заремба с Шестиженом. Первому нравилось наличие ПТУ как повышение статуса любимого Симеона, второй видел в училище желанное приложение собственным техническим силам.
     Воронцов был согласен со всеми нашими доводами, но стоял на своём:
– Пора делать переход от общины для себя к общине для всех. Если мы не сможем принять в себя и перемолоть на свой лад две сотни подростков, то нечего думать о дальнейшем завоевании не только Лазурного, но даже двухтысячного Симеона. В общем, с какой стати вы решили, что чем дальше, тем нам должно быть здесь легче и спокойней?
     – Ну раз проблема только в этом, то ладно, согласны ещё раз побыть той бабой, что купила себе нового порося, – отвечал ему за всех Чухнов.
     Сама стройка шла у нас с известной долей саботажа – надо было выжать из государства по максимуму всех средств и как можно дальше оттянуть появление самих одноклеточных детишек. Если корпус училища и интерната были возведены уже к ноябрю, то их отделка благополучно завершилась только к следующей весне.
Зато запущенное в галерных бункерах одновременно с первой лопатой пэтэушного бетона книгоиздательство превратилось в настоящую нефтяную скважину, безостановочно фонтанирующую сторублёвыми купюрами, так что Вадим уже к осени держал в своих руках очередные 450 тысяч для выплаты казиношникам, а к Новому году имел ещё почти такую же прибыль для собственных сафарийских нужд. Бригады линотипистов в четыре смены набирали детективы, фантастику и исторические романы, художники изощрялись в самых красочных обложках, и вся Галера с азартом следила за рейтингами наших книгопродаж, обсуждая читательские предпочтения Южного Приморья.
Не менее форсированно проходило тем летом и собственно сафарийское зодчество – мы активно наверстывали предыдущий частично сорванный блокадой летний сезон. Начато строительство Второго Паруса Галеры, возведены несколько мини-ферм и оранжерейных пятаков, на пятнадцать метров поднялась  плотина с гидрогенераторами на Сафарийском ручье, на побережье пошла в рост шестиэтажная гостиница для казиношников. Размах строительных работ был столь велик, что пришлось даже нанимать несколько бригад дорогостоящих шабашников.
     Откуда, спрашивается, взялось столько созидательной прыти? А просто в начавшемся кооперативном движении Сафари оказалась одним из самых перспективных мест для вложения больших денег, происхождением которых мы, как правило, не интересовались. Особо щедрые суммы были выделены на наше обещание сделать туризм на Симеоне круглогодичным.
     – Не буду! – кричал Севрюгин, когда Воронцов говорил ему брать любые кредиты под любые проценты.
     – Неужели ты не видишь, как дешевеют деньги, через год эти проценты будут копейками, – увещевал его Великий и Ужасный сафарийский Гудвин.
     – Если бы это было так просто, все бы так делали, – сопротивлялся из последних сил Вадим.  
     И под наш с Аполлонычем смех всё хватал и всё всем обещал.
     После трёх лет производственной партизанщины осязаемой вдруг стала наша хозяйственная включённость в общий финансово-промышленный круговорот Южного Приморья. Воронцовско-севрюгинский телефонный голос узнавали уже в десятках приёмных, а голоса многих директоров с лёгкостью определялись неприступной Львовной. Уже не только мы заказывали разные пропеллеры для ветряков или плафоны для фонарей, а и наших дизайнеров, маляров, мебельщиков приглашали для ремонта и отделки всевозможных служебных кабинетов.
     Неожиданной стороной обернулся наш прежний туристский аттракцион: Галера вдруг превратилась в модное место отдохновения для мелкого и среднего приморского чиновничества. Они не только сами на день-два наведывалось к нам, но и привозило тех, кто приезжал в гости к ним. Нами хвастали, нас показывали, у нас удобно было вести деловые переговоры.
Вообще туристская диаспора стала себя вести совсем по-другому. Поток палаточников-бузотёров пошёл в другие части острова, а к нам направились лояльные завсегдатаи, которые заказывали себе заранее по телефону летний домик и приезжали совсем налегке и ненадолго, зачастую обременённые лишь пачкой денег и любовницей. Прибывали и чисто женские компании, твёрдо зная, что неприятные пьяные рожи здесь к ним точно приставать не будут. Многие, как и раньше, пытались устроиться к нам на половинный рабочий день, но получали отказ – любительщина уже уходила из нашей производственной жизни, сменяясь уверенным профессионализмом.
Сам чисто туристско-бытовой сервис не для уголовников, а для нормальных людей был уже с явным одобрением воспринят большинством галерников. Ведь заботясь о своих клиентах, мы незаметно привыкали к тому же комфорту и для себя. Мусорку не в трёх метрах от летнего домика, а у самого крыльца, выключатель не на уровне взрослого, а на уровне ребенка, телевизор не черно-белый, а обязательно цветной – всё это позволяло каждому сафарийцу чувствовать себя не просто обслугой, а гостеприимным хозяином, желающим создать у гостей самые приятные впечатления.
Резким диссонансом к этому явилось появление у нас симеонских рвачей. Возникла целая группа псевдодачников, которые подавали в садовое товарищество заявление и находили даже пятитысячный аванс, вот только сама дача уже была им не нужна, нужны были семьсот-восемьсот рублей, которые мы по дачному третьему разряду платили за полный рабочий месяц, а взнос и всю заработанную сумму можно было потом в конце сезона получить с процентами назад, написав второе заявление на выход из общины.
     Когда я сообщил об этом, Вадим от возмущения чуть свою бейсбольную кепку не проглотил. Павел воспринял новость гораздо спокойней:
     – Ну и пусть. Побегают-побегают, увидят, что более выгодного нигде нет, и всё равно к нам вернутся. Они же работают не только сами по себе, но и их взносы тоже работает, и ещё вопрос, отчего нам большая польза.
Другой неожиданностью стал невиданный наплыв в Сафари всевозможной фермерской родни и друзей. Приехала суровая тётя Зина Севрюгина, произвести ревизию своему сумасбродному сыну, отец Воронцова тоже захотел посетить место своей старой армейской службы, Аполлоныча из Минска навестила семейная пара его однокурсников, к Зарембе на разведку пожаловали его брянские родственники и так далее.
Серьёзно задействован был парк сафарийских легковушек, на которых гостей катали по всему Южному Приморью с его пляжами и заповедниками, отменные условия были созданы и для их проживания на острове. Тут уже даже наш казначей не скупился, понимая, как важно убедить приезжих в правильности нашего переселенческого выбора.
– Но как быть, если родственники тоже захотят переселиться к нам? – растерянно спрашивал Вадим у главного командора. – Их что, в отдельные квартиры вселять, вперёд остальных очередников?
– Почему бы и нет? Забудь ты о нищей советской справедливости, – отвечал ему Павел. – Разве ты не помнишь, что мы строим Сафари только для себя и ни для кого другого .
– Ты хочешь бунта?
– Нет, я просто хочу жить без оглядки на то, что скажет сантехник Иван Иваныч.
К счастью, на постоянно остаться у нас выразили желание лишь родственники Зарембы, и он сам настоял на том, чтобы их приняли в Сафари на общих основаниях. И другим «блатным» приживалам пришлось ориентироваться на этот прецедент.
     Даже к студенческим отрядам мы относились уже без прежнего пиетета и, едва кто-то начинал филонить, безжалостно вручали ему авиабилет и отправляли восвояси. Ещё более строгим, «идеологичным» стал подход к стажёрам.
     Уже будучи здесь, на Симеоне, Воронцов открыл для себя Льва Гумилева. Запоем прочёл «Древнюю Русь и Великую Степь» и именно в армии Чингисхана отыскал глубинные корни своей сафарийской идеи, трактуя ту эпоху следующим образом: отверженные патриархальными родами изгои начали собираться в войско, где от них требовали лишь храбрость и дисциплину, взамен им было обещано, что нигде и никогда соратники не бросят в беде и непременно отомстят за их смерть. Вот и пронёсся по всей Евразии этот воинственный смерч, не только не растрачивая силы, но по пути вбирая в себя других сотоварищей-изгоев, с энтузиазмом принимавших условия своей новой службы. А свою непобедимость эта армия стала утрачивать лишь тогда, когда постепенно переняла навыки русского и персидского жлобства.
     Особенно поразил Павла факт, что неоказание помощи в монгольском войске было делом наказуемым, то есть не просто помогай, а зазевался и не помог – и уже виноват.
     – Вот и для Сафари должно быть то же самое, – сделал он вывод, – отвага в принятии нестандартных решений, беспрекословное повиновение и сопереживание за соседа-сафарийца: как ему дать себя максимально и полезно выразить.
     В азарте он не заметил, что заново открыл свой собственный велосипед, уже и так у нас существующий, что к тому же посылу мы пришли через своё собственное поведение и поступки.
     Объяснил это ему Ивников, бичующий московский театральный режиссёр. Подобно нам, Ивников тридцать лет жил благостной московской жизнью с джентльменским набором из ГИТИСа, стажировки в академическом театре и застолий в Доме актёра, пока не спохватился, что настоящая жизнь проходит мимо, и не установил для себя пятилетку бродяжничества по всему Союзу. Эксперимент, впрочем, был не совсем чистым, потому что, когда попадал в милицию или крутое безденежье, одного звонка высокой родне в Москву было достаточно, чтобы двери любого КПЗ распахнулись, а по почте пришел трёхзначный денежный перевод.
     По счастливой случайности Симеонов остров выпал на последний год его странствий. Наш сафарийский уклад (а особенно актовый зал строящегося ПТУ в качестве театральных подмостков) настолько очаровали его, что ни о каком половинчатом дачничестве и речи не было – немедленно только в полноправные фермеры. С тем же восторгом он принял и наш принцип семейственности, немедленно подженившись на одной из симеонских продавщиц, и стал вторым нашим официальным двоежёнцем – дома, в Москве, у него оставались законная жена и четырнадцатилетняя дочка.
     Хорошего роста, спортивный, широкоплечий, всегда благожелательный и остроумный, он быстро стал нашим четвёртым вице-командором и так ладно вписался в сафарийскую элиту, что вызывал в памяти первые недели нашего знакомства с Воронцовым, и мы вскоре уже рассматривали его как самого вероятного кандидата на вступление в правящую зграю. Ни Адольф, ни Шестижен, ни Заремба на эту роль по некоторым соображениям не тянули.
     Утопический социализм был когда-то институтским увлечением Ивникова, и теперь он мог с полным основанием сопоставить теорию с практикой, называя Сафари смесью платоновщины с татарщиной. Павел лишь довольно жмурился от такого определения и готов был обсуждать с ним любые нюансы нашей деятельности. Удивительно, но к Ивникову мы, трое командоров, почему-то не испытывали ни малейшего ревнивого чувства. Были даже довольны, что главный патрон наконец нашёл себе равного собеседника и нам больше не надо напрягаться, чтобы соответствовать его заумным выкладкам.
Даже в спорах о литературе они удивительным образом дополняли друг друга. Как должное восприняв свирепый литературный экстремизм Воронцова, Ивников в свою очередь приохотил его к собственному тайному пониманию беллетристики.
– Ты читал «Дон Кихота»? Нет? А ты прочти.
– Да не буду я читать эту дребедень! – отмахивался сафарийский генсек.
– Ты прочти тридцать страниц, а потом я тебе что-то скажу, ты запоем прочтешь ещё восемьсот, и это станет в твоей жизни главной книгой, – настаивал московский режиссёр.
– Ну и прочёл тридцать страниц, – говорил Павел через два дня. – Говори свою великую тайну.
– А великая тайна в том, что это роман не про придурка в медном тазике, а про человека, с которым никто не может справиться: ни герцоги, ни уголовники, ни честные обыватели. А победить его удаётся через восемьсот страниц лишь с помощью откровенного обмана. То есть весь окружающий мир жалок и ничтожен по сравнению с волей и намерениями всего одного человека.
На моей памяти я ещё никогда не видел такой озадаченности на лице нашего генерала-аншефа.
– Да, наверное, мне придётся прочитать теперь всё это до конца, – вынужден был он признаться Ивникову.
Чуть у нас пообтёршись, бичующий москвич тут же приступил к главному делу своей жизни – созданию Сафарийского драмтеатра. Его не смущали ни разгар строительного сезона, ни тридцатиградусная жара, ни отпуска во всех остальных наших студиях и кружках. Выхватывал прямо из воды какую-нибудь зазевавшуюся туристку и вёл в галерный фотопавильон на актёрские пробы, и так ухитрялся любому заморочить голову, что тому легче было спеть или продекламировать стихи, чем отказаться.
Воронцов делал слабые попытки остановить его:
– Ну какой на двухтысячном острове профессиональный театр? При самом лучшем раскладе два-три спектакля – и всё.
– А как ты думаешь, зачем в двадцатитысячном греческом полисе строили десятитысячный театр? – отвечал Ивников. – Все греческие трагедии писались для одного единственного показа и не вина Софоклов и Еврипидов, что их одноразовые опусы получились такими многоразовыми.
Против греческого полиса возразить было нечего даже Павлу, и театральная авантюра продолжала двигаться дальше.
– Наша Львовна права, если он поставит всем известную пьесу, то это будет жалкая самодеятельность, – кулуарно рассуждал Аполлоныч. – Поэтому лучше, если он найдёт незаезженный текст.
– А ты сам спроси про его творюжные планы, – посоветовал ему Севрюгин.
Чухнов спросил и получил вполне удовлетворительный ответ.
– А наша московская штучка, оказывается, вполне адекватна, – отчитался он на следующей зграйской заседаловке. – Сказал, что намерен нас кормить не своими выдающимися режиссерскими прочтениями, а просто заниматься нашим драматургическим ликбезом.
– А если поточнее? – попросил Севрюгин.
– Если поточнее, то в сентябре нас ждёт «Кориолан».
К своему общему стыду, мы даже не знали, что это такое. Ринулись искать в библиотеку, нашли и по очереди прочитали. Последним читал Воронцов и пришёл от товарища Шекспира в полный восторг:
– Самая антипростонародная вещь, какую мне приходилось читать! Ну, Ивников, уважил, так уважил!
И мы все с нетерпением стали ждать премьеру.
Глядя на гиперэнергичного, охмуряющего одним своим присутствием всех окружающих женщин Ивникова, сафарийское начальство тоже слегка превратилось в режиссёров.
Аполлоныч без всякого стеснения вторгался на его репетиции и потом многое копировал в своей телестудии.
Севрюгин завёл себе собственную налоговую полицию, требуя от галерных бухгалтеров, чтобы они разбирались не только в цифрах, но и в том, что эти цифры означают.
Шестижен уже не удовлетворялся простым решением наших технических проблем, а стремился придать им некий дизайнерский лоск, требуя от своих помощников во всём творческого подхода. И уже спускались в озеро изысканные плавдачи, и готовился выехать из ворот «слесарки» первый двухэтажный омнибус для неспешных экскурсий по всему острову.
Адольф превратился в настоящего собачьего короля, постепенно освобождая остров от беспородных дворняг и внедряя производство на продажу щенков дорогих пород. Его подлинным триумфом стал построенный к концу лета собачий ипподром с бегущим механическим зайцем.
     Заремба осуществил то, чего ему никак не удавалось в качестве директора зверосовхоза: довести производство мехов до изготовления шуб и полушубков.
Не меньше лютовала и Севрюгинская Ирэн, снабжая весь наш обслуживающий персонал разнофасонной униформой и уже заводя первые разговоры о специальных мундирах для командоров и школьных преподавателей.
Воронцовская Жаннет и моя Валентина, не порывая с редакцией газеты и детским садом, накрепко окуппировали нашу школу и морально подготавливали казначея-доктора к тратам на зимние школьные поездки в Москву, Ленинград и Минск.
Долго не могла выбраться из своей парикмахерской Чухновская Натали, пока ей не передали во владение Галерную библиотеку. Тут уже можно было расширяться и расширяться, подспудно направляя читательские вкусы в нужном направлении и развитии.
Пашка, войдя во вкус преподавания в архитектурной студии, всюду стал появляться в сопровождении одного-двух своих учеников, которых он якобы натаскивал в строительных делах, но на самом деле учил своим командирским ухваткам, растил себе, так сказать, достойную смену. И первой ученицей у него была Катерина, собственная дочь, лучше других впитывающая в себя отцовскую науку.
Что же касается меня, то оказалось, что даже в таком неблагодарном деле, как сексотство при желании можно тоже найти творческую составляющую. Это когда злобные завистливые наветы переводить в жанр взволнованных человеколюбивых предостережений. Не сказать, чтобы я в этом сильно преуспел, но нескольких агентов мне всё же удалось убедить, что не все кругом жулики и прохиндеи.
Самым же удивительным результатом нашего четвёртого лета явилась способность Сафари работать совершенно в автоматическом режиме. Переход на двухнедельные командорские вахты означал, что после двух недель напряжения и ответственности, ты получал полтора месяца спокойного сибаритства и мог сколько угодно заниматься любимым делом, не боясь, что тебя лишний раз потревожат. Даже дальнейшее разрастание общины уже не вызывало прежнего ажиотажа.
– Да, наши первые киоски и павильончики уже в самом Симеоне.
– Да, купленные в Симеоне и Лазурном развалюхи превращены в нарядные коттеджи.
– Да, экскурсии на верховых лошадях со стационарными ночёвками барражируют по всему острову, а почему, собственно, такое удивление? Да какой же это захват чужих территорий? Мы же с самого начала заявляли, что будем всё делать в своё удовольствие. Вот и делаем. Ну нравится нам кругом наводить свои порядки, а разве кому-то они не по душе?!
Разумеется, для людей разобщённых, а именно такими в то время были двести восемьдесят миллионов советского населения, доктрина сафарийского патернализма (старшие ведут и направляют младших) должна была казаться крайне чуждой и враждебной. Если на своей территории мы уже всё контролировали железно, то наши вылазки за Красную речку выглядели не столь благолепно. То там, то здесь мы сталкивались со случаями мелкого пакостничества: разбитые стёкла павильонов, разломанные скамейки на местах бивуачных ночёвок, изуродованные и подожжённые мусорные баки. Дальше – больше, несколько вернувшихся домой симеонских уголовников попытались обложить рэкетной данью поселковый базарчик и первое кооперативное кафе у причала. На наши торговые точки они пока не покушались, но нам от этого было нелегче.
– Может, сказать казиношникам, чтобы они сами пресекли своих младших братанов? – высказал предложение Аполлоныч.
– И лишить себя такого удовольствия? – удивился Павел и выразительно посмотрел на меня.
– Какая степень устрашения? – как о чём-то совершенно очевидном спросил я.
– Вы что совсем сбрендили! – напустился на нас с Павлом Севрюгин. – Когда всё стало так стабильно, вам приключений захотелось!
– Ни одной капли крови пролито не будет, – торжественно пообещал Воронцов.
– Ну да, все враги будут задушены ватными подушками, – довольно подхватил барчук. – Или сожжены с помощью канистры бензина.
Вадим счёл за благо не продолжать эту пикировку, видя по глазам Павла, что тот уже принял нужное решение.
– Мне нужно место и время, где все рэкетиры будут в сборе, – попросил меня Воронцов, когда мы остались одни.
Это узнать было совсем нетрудно. И вот мы с Павлом в сопровождении десяти самых массивных легионеров входим в захламленный двор и идём к ветхому пятистенку, откуда раздаются звуки гульбы новоявленных королей Симеона. Входная дверь, естественно, не закрыта, и мы беспрепятственно всей дюжиной проходим в дом. Слава богу, гульба шла без женщин, чисто мужской компанией и уже в той стадии, когда реальность перед глазами пьющих чуть сдвинута и в смысле и в фокусе.
– Здорово, пацаны! – приветствовал уголовников сафарийский фельдмаршал.
– Здорово, коли не шутишь, – проговорил вожак, заторможено наблюдая, как мои легионеры подковой охватывают их стол и продавленный диван с двумя стульями.
Дальше никто ничего сказать не смог. Говорил только Воронцов. Раньше он утверждал, что владеет лишь спринтерской дистанцией краснобайства, и так, в общем-то всегда и было, но в тот вечер он одолел если не марафонскую, то по крайней мере стайерскую разговорную дистанцию. Один час и десять минут говорил, не закрывая рта, я специально по часам засекал. Говорил обо всём и ни о чём конкретно. При этом он всё время умудрялся как-то плавно двигаться и смотреть в разные стороны, дополнительно гипнотизируя пьяных слушателей ещё и своим движением. Главная хитрость заключалась в том, что он не говорил ничего вызывающего и в то же время давал понять, что хозяин здесь именно он. Заняв единственный за столом свободный стул, Павел первым делом налил себе и пятерым зэкам по стопарю водки, тут же чокнулся с ними и выпил, затем с аппетитом стал поглощать имеющую на столе закуску. Между взмахами вилки распорядился легионерам принести со двора скамью и сесть на неё. Рэкетиры трезвели буквально на глазах, ведь в руках у каждого легионера непременно были или нунчаки, или тонфа, или кастеты.
Павел же продолжал соловьём заливаться о Перестройке и Гласности, о производственных успехах Сафари, и вскользь об уважительном отношении к пострадавшим от уголовного правосудия, о необходимости сделать жизнь рецидивистов ещё более героической, для чего нужна самая малость – периодический санитарный отстрел мирными обывателями этих самых рецидивистов. Наконец речь зашла и о холодном легионерском оружии, мол, ох уж эта мода на всё японское, ну, а действительно, какой всё же силы удар у тех же нунчаков? Протянув руку, он взял у одного из легионеров нунчаки и извлёк из пластикового пакета, который всё время держал на коленях верхнюю часть человеческого черепа (уж не Муни ли?). Поставив череп на стол, он нанёс по нему резкий удар нунчаками, череп с сухим треском раскололся на несколько частей. Секунд сорок царила отменная театральная пауза, ошеломлены были не только гости, но и легионеры. А Павел как ни в чём не бывало перешёл на тему урожая картошки и кормовой свеклы. Разлив и выпив до конца последнюю водку, он стал прощаться, поблагодарив рэкетиров на хороший приём и пообещав заходить к ним на огонёк почаще.
После чего наша дюжина спокойно удалилась. Едва выйдя за ворота, легионеры разразились безудержным хохотом – так им понравился весь этот маскарад.  
– Чего вы смеётесь, просто зашли познакомиться, – невинно оправдывался босс.
– Ну да, классно познакомились!
– Они теперь все подштанники себе меняют.
– У меня у самого от этого разбитого черепа всё так и опустилось! – говорили легионеры.
Потом мы подобное гостевание повторяли ещё дважды, пока в тупых башках самостийных рэкетиров не утвердилась простая мысль, что им нужно уматывать с острова как можно быстрее, что они вскоре и сделали. Павел не настаивал на сохранении своих воспитательных рейдов в тайне, и вскоре их подробности стали достоянием всего острова.
– Настоящий Макаренко и только, – было общее суждение симеонцев.
– Вот кого мне не хватало на роль Кориолана, – восторгался Ивников.
Премьера его спектакля состоялась в середине сентября. Отказавшись от слишком крупного Баскетбольного зала, Ивников поместил свой театр в видеозал на 70 мест и правильно сделал. Вместе двух-трёх ожидаемых спектаклей всего состоялось 10 показов, да и после в течение года нет-нет да повторяли своего первенца для полноты репертуара. Спектакль получился достаточно странным: полное несоответствие между высоким текстом и зажатым неактёрским исполнением. Но, слава Богу, явных ляпов тоже не было и со временем это несоответствие даже переросло в своего рода достоинство – похихикав над самодеятельными лицедеями, зритель приходил во второй раз, чтобы лучше усвоить саму пьесу. Ещё через месяц состоялась премьера «Антигоны» Софокла – и результат получился тот же, что и с «Кориоланом». Словом, всю зиму в Галере дважды в неделю шли спектакли с настоящими театральными билетами и даже программками – и выглядело это вполне органично и развивательно.
То лето было отмечено также большим успехом всего галерного репетиторства. Пятнадцать сафарийцев и десять симеонских выпускников взяли и поступили во всевозможные вузы на всём протяжении пути «из варяг в камчадалы», от Питера до Южно-Сахалинска.
     В эту двадцатьпятку неожиданно для всех вошёл и наш барчук. Полгода наведываясь в Госфильмофонд покупать для Галеры фильмы, он тайком сдал в Москве творческие экзамены и поступил на Высшие режиссерские курсы. Это только потом мы сообразили, что именно так всё и должно было закончиться: сначала дублирование фильмов, затем собственная возня с видеокамерой и телестудией. Тут или превращайся в самодеятельного чудика или расти профессионально дальше. В общем, в середине лета барчук получил уведомление о своём приёме и поставил нас перед свершившимся фактом: ехать ему на два года в Белокаменную или нет?
К общему изумлению резко против выступил сам Воронцов.
– Из всех творцов киношники самые противные, – был его вердикт. – Никто на свете так безобразно не упивается своей персоной и профессией, как они. При том они по своей безмозглости каждую минуту сами себя развенчивают, но почему-то и это им тоже сходит с рук.
– Как развенчивают? – подавленно вопрошал Аполлоныч.
– На каждом углу готовы рассказывать, как именно снимался их фильм и какие штуки приходилось придумывать, чтобы создать у зрителей нужную иллюзию.
– Ну и что здесь плохого?
– А то, что в самый душещипательный момент думаешь, что рядом с камерой стоит помрежка и сейчас скажет: сцена такая-то, дубль такой-то.
– Да никто об этом, кроме тебя, никогда не думает, – защищался расстроенный Чухнов. – Неужели у тебя у самого ни разу не пробирало от фильма до слёз?
– Один раз было, – вдруг признался Павел.
Все присутствующие на заседаловке бригадиры так и встрепенулись, мол, не может такого быть, а ну-ка, ну-ка, быстро рассказывай.
– Когда мне было шесть лет, родители повели меня в кинотеатр, показывали «Пиковую даму», – с лёгкой улыбкой поведал нам главный командор. – Но никто не сказал мне, что это есть такой особый жанр: фильм-опера, поэтому я всё происходящее на экране принял как документальное кино. Мол, в старое время люди ходили в таких красивых одеждах и разговаривали друг с другом только стихами. Весь вечер потом, лёжа в кровати, я горько проплакал, так мне жалко было всё человечество, которое теперь утратило столь блистательную и удивительную жизнь.
Воронцов рассказал это как забавный анекдот, но вместо смеха мы сидели и задумчиво молчали – так вот где скрываются глубинные корни его сафарийской идеи.
– А где сказано, что человек не имеет права выбрать себе самую противную профессию на свете? – пришёл на помощь барчуку Ивников. – Я, например, с самого начала знал, что ещё сто лет назад лицедеев запрещено было хоронить на общем кладбище рядом с нормальными людьми и всё равно выбрал то, что выбрал.
– Но ты же сам с удовольствием читал статьи про голливудских звёзд, – напомнил Павлу приободрённый Аполлоныч. – Или у тебя двойная бухгалтерия? Про Голливуд можно, а про «Мосфильм» нельзя.
– Дело в том, что всякие иностранцы являются для меня инопланетянами, до которых мне, по большому счёту нет никакого дела. А для своих великороссов у меня действительно другая бухгалтерия, а для тех, кто рядом со мной ещё и третья, – отвечал сразу всем наш Дэн Сяопин.
Однако это был один из тех редких случаев, когда все командоры, вице-командоры и бригадиры выступили единым фронтом против нашего вождя. Окончательный же выбор всё же предстояло сделать самому барчуку.
– Хорошо, вы меня убедили, езжай, – снова и снова в течение месяца повторял Воронцов Аполлонычу. Но тому требовался вовсе не такое механическое разрешение.
– Ну я не хочу, чтобы ты думал, что я в чём-то тебя подвёл. Если я не поеду, то потом всю жизнь буду локти кусать. Ты этого хочешь? Ну обещаю тебе, что вся эта киношная шелуха ко мне совсем не пристанет. Клянусь, что ты никогда не прочтёшь ни одного моего интервью, и не увидишь меня на экране телевизора. Буду киношником-невидимкой.
– Езжай, я же сказал, езжай, – отмахивался от него Павел.
– Пиши расписку.
– Какую расписку?
– Я, Павел Воронцов, не возражаю, чтобы товарищ Чухнов был похоронен рядом со мной на Симеонском кладбище.
Ну что было делать с таким приставалой, и разрешение на московскую учёбу было получено по полной форме. Не оказалось и иных резонов удерживать дома нашего главного переводчика. Другие инязовцы и ассистенты вполне справлялись и с дублированием фильмов, и с преподавательством, и с телестудией. И во главе чухновского командорства на два года стал вице-командор Адольф.
   В строящейся на берегу гостинице к октябрю были полностью готовы два нижних этажа с рестораном, казино, сауной и тренажёрным залом и с большим облегчением мы переместили туда наших братков.
– Наконец-то по Променаду можно шастать без всякой оглядки, – подвёл итог былому соседству Севрюгин.
С введением в строй Третьей очереди Галеры произошло дальнейшее перераспределение не только жилых, но и служебных помещений. Нижний Парус мы сознательно превратили в полный сумасшедший дом со школой, развлекательно-злачными местами, шумными производствами и квартирами стажёров – пусть весь шум будет внизу. Во Второй же Парус переехало всё более тихое: служебные кабинеты, телестудия с радиорубкой, гостевые каюты, библиотека и медпункт с больничным изолятором. Даже при новосельях здесь уже не верещали дрели и не стучали молотки, потому что народ вселялся в полностью подготовленные и меблированные квартиры. Риск, конечно, был порядочный: предписывать русскому человеку расстановку мебели в собственной квартире – гиблое дело. Однако архитектурно-дизайнерская студия Воронцова сработала по гамбургскому счёту, менять что-либо в них было равносильно перемещению колонн в каком-нибудь историческом храме.
На фоне эпатажного театра сафарийская школа была не так заметна, но именно она приносила основную новизну в галерную жизнь. Наши первоначальные маленькие классы хорошо зарекомендовали себя, поэтому решено было и при дальнейшем увеличении помещений ограничиваться классами не более чем на двенадцать учеников, чтобы учитель мог их всех одновременно охватывать не только глазами, но и внутренним чувством, безошибочно угадывая настроение и меру понимания каждого чада.    
Качественный сдвиг произошёл и в самой образовательной программе. Кто-то из дачников принёс и показал Воронцову цитату из журнала, что, по данным зарубежных исследователей, лучшее образование всех времён и народов получали ученики Царскосельского лицея времён Пушкина.
Лучше бы он этого не показывал, потому что Пашка, взиравший до этого на сафарийскую школу не очень внимательно, сразу же сфокусировал на ней всё своё умственное излучение. Походил на уроки, полистал стандартные школьные программки и принялся создавать собственную модель сафарийского среднего образования, чтобы не галопом по европам, а спирально снова и снова фиксировать в детской памяти и понимании все основополагающие знания. Вспомнил своё некогда оконченное суворовское училище и стал вводить в школе такую же дисциплину. Не закрыл низкие оценки высокими – получи наряд вне очереди по мытью класса или уборке пригалерной территории. Кому не нравится – вон в километре симеонская школа, пожалуйста туда.
А как быть с детской непосредственностью и раскованностью? Оставьте, пожалуйста, эти ля-ля немецким и американским макаренкам. Для русских школяров чем жёстче, тем лучше. По крайней мере, привычного лошадиного рогота на дворовой скамейке от пятнадцатилетних обалдуев вы в Сафари никогда не услышите. А это уже полвоспитания.
Отличительной чертой сего странного симбеоза из военной муштры и изучения изящных искусств стало то, что всё здесь работало только на практический конечный результат. Если силён в математике, изучай компьютер и иди помогай разбираться в нём бестолковым дядям и тётям, преуспел в физике – ступай к Шестижену разрабатывать новые железяки, хорошо с рисованием – быть тебе декоратором и дизайнером, любишь литературу – набирай на компьютере любимые тексты и относи их в типографию, ни к чему нет склонности – облагораживай сафарийскую территорию: сажай деревья и кусты, намечай места для малых архитектурных форм.
– А не мельчим ли мы? – задавал глубокомысленный вопрос Заремба. – Заранее приучаем их звёзд с неба не хватать, а заниматься мелкой прагматикой?
– Конечно, мельчим, – нетерпеливо отвечал ему Павел. – Хватать звёзды с неба это действительно не к нам. Вон в Москве сейчас сколько звёздохватателей – прямо с души воротит. Наша сверхзадача – правильные, дружные обыватели, и только.
Заремба смотрел на него во все глаза, предполагая, что его разыгрывают.
– Ты шутишь?
– С какой стати? Я просто довожу до логического конца то, что каждый день звучит из Белокаменной: «Долой привилегии! Даёшь сытую комфортную жизнь! Прочь глупую коммунистическую идеологию!» В остатке и остаётся сытый немецкий бюргер, органично включённый в эту сытую комфортную жизнь.
– А как же тогда наше собственное местничество? По-моему, худших привилегий просто не придумать, – находил последнее возражение главный воронцовский оппонент.
– Смотри на это как на обучение великовозрастных недорослей их новым обывательским возможностям, и тебе сразу станет легче.
Заремба не знал, что и думать. Если мы, командоры-учредители, уже давно не без влияния Воронцова утратили веру в чьи-либо правильные и мудрые речи, то он ещё продолжал думать, как большинство интеллигентов в первом поколении, что надо только расставить слова в нужном порядке, высказать их с огнём в глазах  и истина будет постигнута. У Павла такого огня в глазах не было, и это сбивало зверовода с панталыку, давая ему надежду победить главного командора с помощью своего собственного запальчивого энтузиазма.
Что же касается сарказма нашего генералиссимуса, то на него, как я сейчас понимаю, огромное воздействие оказывала безудержная телевизионная гласность, которая сильно раздражала его и заставляла искать своё собственное противоядие. Ещё сам не зная причины своего беспокойства, он, как некий светский старовер, пытался найти себе точку опоры, вникая в суть того, что всеми московскими «прогрессистами» настойчиво критиковалось.
Первым заметил эту особенность Воронцова Ивников и не преминул тут же дать своё определение:
– Да ведь твоя Галера и есть полное отрицание того, что вещают по всем «ВИДам». Колхоз Сафари – в пику предприимчивым кооператорам. Кто – кого! Это покруче любого словесного краснобайства. А какая классная вещь ваши трудочасы! Вместо приснопамятных трудодней сафарийские трудочасы, и никто ведь не смеётся, все педантично считают и ждут перехода в более высокий разряд. Поэтому лучше всего сидеть как можно тише и зарабатывать собственную репутацию. Критическая масса Сафари, по-моему, десять-двенадцать лет, продержитесь с той же сегодняшней помпой – никакая холера вас уже не возьмёт!
Все присутствующие хорошо запомнили цифру: 10-12 лет, но мало кто обратил тогда внимание на это незначительное примечание: «с сегодняшней помпой». Кстати, похоже, именно тогда, после первых премьер Ивниковского театра, наша помпа постепенно пошла на убыль: «участие всех» начало сменяться «участием немногих», когда скромные и застенчивые так и оставались скромными и застенчивыми, ловко избегая возможности выставляться на всеобщее обозрение.
Впрочем никто этой убыли до поры до времени не замечал, ведь внешняя галерная жизнь по-прежнему была полна новизны и разнообразия. Вдруг обнаружилось, что исполнилось почти всё, что наша стартовая восьмёрка пожелала в первые недели островитянства. Так, на радость Аполлонычу из Якутска прибыли две фуры с полудюжиной косматых якутских лошадок и такими же почти игрушечными коровами, которые были размещены в обширных вольерах для прохождения полного цикла круглогодичного одичания.
     Его Натали сняла в своём оранжерейном пятаке первый урожай абрикос и баклажан и трепетно ухаживала за благополучно перезимовавшими саженцами мандарин и гранатов.
     Главный казначей Севрюгин ежедневно получал сводку о финансовых делах Товарищества и Братства и с облегчением убеждался, что к декабрю сумма в 450 тысяч для выплаты браткам снова будет у него в руках, да ещё столько же деревянных останется в сафарийской кубышке, а следовательно, Нобелевская премия по экономике продолжает с интересом коситься в его персональную сторону.
     Севрюгинская Ирэн, как и хотела, снабдила всю сафарийскую сервисную службу красочными униформами четырёх видов и с особым удовольствием выполняла регулярные заказы на пошив театральных костюмов для Ивникова.
Воронцов выше темечка был доволен реализацией своей архитектурного четырёхпарусника, который действительно оказался весьма универсальной постройкой, способной удовлетворить любые капризы её жителей.
Жаннет, набаловавшись с компьютерной газетой, окончательно утвердилась в должности директора галерной школы с музыкально-языковым уклоном.
     Взошёл на борт сафарийской крейсерской яхты в полукилометре от своей спальни и я. Что за беда, если на яхте всего два спальных места и при волнении в пять баллов её лучше всего спрятать подальше от открытого моря, – реализованная мечта всё равно налицо.
     Но больше всего зграю, разумеется, удивило исполнение желания моей Валентины о приёмных детях. Сначала из Гомеля, спасаясь от Чернобыля, прибыла к нам на постоянное местожительство моя тёща с семилетней племянницей, затем совсем в духе Виктора Гюго кто-то оставил на крыльце Галеры свёрток с младенцем. Младенец оказался трёхмесячной девочкой. Моя благоверная как раз родила вторую дочку и была кормящей мамой, поэтому подкидыш с общего одобрения и после оформления соответствующих бумаг перешёл в её полное распоряжение (как и заказывали, мэм). И мои славные семейные четырёхкомнатные апартаменты враз превратились в большое женское общежитие, от которого я, как и Воронцов, стал искать спасения в своём служебном кабинете, или в зимней хижине «Горного Робинзона».
     Удовлетворены были и вице-командоры. Адольф получил полный выход всем своим криминальным наклонностям, став главным торговым сафарийским агентом. Обретение второй галерной квартиры для Светы Свириденко ещё больше упрочило его двоежёнский статус. Где хотел, там теперь и ночевал, утешая вторую жену посещением на следующий день в обеденную сиесту.
     Шестижен навыписывал для галерной библиотеки десятки технических журналов, усиленно штудировал их и ещё больше изощрял свои и без того развитые кулибинские способности. Очередным его «шедевром» стал подземный метатенк, куда сбрасывались все продукты жизнедеятельности как галерников, так и всего сафарийского мясо-молочного стада, выдавая взамен десяток кубов первосортного метана для галерных кухонь. Среди других его достижений было удлинение русла Красной речки. Полгода два самосвала и один бульдозер выкладывали каменистую дамбу вдоль нашего побережья, и теперь напротив галерного пляжа заплескались уже не солёные, а пресные воды. И дрейф по реке на плавдаче стал на километр длиннее.
     С неменьшим трудовым энтузиазмом навёрстывал упущенные сафарийские возможности и Заремба, вкалывая по двенадцать часов на всех сафарийских фронтах, дабы заработать больший стаж. А обретя просторный цех во Втором галерном парусе, приступил к развитию сафарийской меховой промышленности, чего ему прежде не позволяли делать на госпредприятии.
     Ивников убедил всех, что без уроков актёрского мастерства будущим сафарийским выпускникам ну совсем не обойтись, и эти уроки вошли в обязательную программу старших классов галерной школы.
Обсуждая как-то в узком кругу тему служивого доекатерининского дворянства, мы пришли к выводу, что больших зарплат и власти нам уже недостаточно, а нужно ещё что-то третье. Так почти математическим путём возникла мысль на более высоком уровне возродить все наши прежние аристократические закидоны.
– А ведь изначально мы планировали лишь идиллическую Аркадию, где бы интеллектуалы-фермеры после трудов праведных наслаждались философскими беседами и только, – резонно заметил Севрюгин.
– У нас и так на всё двойные ценники: по высшему и обычному разряду, – напомнил я. – Ещё и эти дублёры. Не будет ли перебора?
– Не станем ли мы всеобщим посмешищем? – продолжал сомневаться Вадим.
– Главное, чтобы вы сами не остановились на полпути, потому что назад дороги в демократизм тогда уже не будет, – определил Павел. – Всё равно в нашей жизни обязательно должен присутствовать какой-то свой внутренний сюжет, иначе она рано или поздно развалится. Почему бы таким сюжетом не стать сафарийскому аристократизму. Семейственность, Образованность и Сословность – три наших кита.
Позвонили в Москву Аполлонычу, тот, естественно, за любую элитарность был двумя руками «за». Решив основополагающий принцип, остальное было уже прикладным делом.
– Ну и с чего начнём? – спрашивал я, желая получить конкретные инструкции.
– Завтра с девяти утра всех окружающих старше десяти лет будем называть только на «вы», – в тон мне отвечал главный командор.
– Это что, тоже аристократизм? – недоверчиво уточнял доктор-казначей.
– Конечно. Когда-то в Англии тоже было обращение на «ты», но лорды придумали ко всем крестьянам обращаться на «вы» – и пожалуйста, сословность там процветает до сегодняшних дней.
– А не будет ли это расценено, как скрытая насмешка над сантехниками и дворниками? Ты же знаешь, наш народ всегда любит найти во всём фигу в кармане, – беспокоился Вадим.
– Ну хорошо, – уступал Павел. – Временно можешь при людях обращаться ко всем на «вы», а наедине практиковать сердечное «ты». Ещё душевней получится.
Вторым этапом был заказ Ирине на парадные командорские и вице-командорские мундиры.
– А с какой это стати? – привычно возражал, не зная нашей генеральной цели, Заремба.
– Ну хочется нам на Новый год иметь особые маскарадные костюмы, – отвечали мы ему. – Если не хочешь, не шей.
Другим вице-командорам наша идея пришлась по душе.
– Теперь осталось только придумать свои ордена усыпанные брильянтами, – ворчал наш зверовод.
До орденов дело не дошло, однако под занавес 1987 года на свет появился герб Сафари, а вместе с ним и четыре командорских герба – деревянные дощечки величиной с тарелку, изготовленных Вадимом и разрисованных Павлом, которые мы собственноручно прибили на двери своих квартир, а их дубликаты – на служебные командорские кабинеты.
     Неожиданность возникновения персональных «лейблов» сыграла свою положительную роль, обговори мы это заранее, неприятия наверняка было бы гораздо больше. А так просто открытым текстом словно заявлялось: мы, может быть, и подставляемся под ваши насмешки, но всё равно хотим и будем носить свои личные гербы, а вы вольны реагировать на это как вам заблагорассудится. Павел даже срок правильно рассчитал, и через полгода личные гербы захотело иметь абсолютное большинство сафарийцев.
     Геральдические правила, естественно, придумывали на свой лад. Косая линия делила рыцарские щиты на две половины. В левый верхний угол каждый командор получил свой знак Зодиака, украшенный четырёхконечной короной, символом пожизненной командорской власти, в правом нижнем углу поместились символы нашего высшего образования, как основы личностного становления. Таким образом, Пашке достались Овен и циркуль с треугольником, Вадиму – Телец и медицинская рюмка со змеей, мне, естественно, – Скорпион и пара боксерских перчаток. Долго мудрили над инязом Аполлоныча, пока не остановились, к полному восторгу барчука, в дополнение к Стрельцу на симпатичном трехглавом дракончике.
Вице-командорам гербов не досталось.
– Погодите пока, – сказал им Павел.
– А я, кстати, был с вами с первого лета, – обидчиво напомнил Адольф.
– Но ты не срывался с насиженного места, где у тебя была полная икебана, не ехал с семьёй за десять тысяч километров и не начинал на пустом месте всё с самого нуля, – резонно отвечал ему главный командор.
– Так поэтому мне и дальше ничего не светит?
– Или один большой подвиг, или за выслугу лет.
– А выслуга – это сколько?
– Ну меньше десяти лет как-то и неловко называть, – Воронцов говорил это глядя ему глаза в глаза, без всякого смущения. Некоторую неловкость из «большой восьмёрки» мог ощущать разве что Ивников, даже Заремба лишь усмехался самым уголком губ, за те же три с половиной года хорошо усвоив, что чем сильнее на главного командора давишь, тем большее он оказывает сопротивление, не считаясь ни с какими этикетами и приятельскими отношениями.
     Когда отмечали в зграе сие событие, ревнивый Севрюгин заметил:
     – Ну вот, главный камень в твою любимую родовую клановую систему наконец заложен.
     – Ничего подобного, – отмахнулся Павел. – Это так, косметическое обрамление, мелкая дразнилка.
– А будет ещё крупная, – навострил уши приехавший на Новый год барчук.
– Разумеется.
– Будем каждый год прибавлять себе по новому разряду, – ухмыльнулся барчук, за три месяца московской жизни набравшийся порядочной фанаберии, – чтобы разница в тугриках стала в сто раз.
– Может и так, – пожал плечами Воронцов. – Просто надо добиться, чтобы слова «равенство» и «равные права» стали в Сафари самыми нетерпимыми.
– Чем же тебе они так не угодили? – полюбопытствовал наш казначей.
– Всегда являются прикрытием элементарной зависти.
– Ну и пусть себе завидуют, – великодушно разрешил Аполлоныч.
– Посторонние пусть, свои – нет.
– Как же свои нет, когда уже и гербы и батраки? – Чухнова было не остановить.
– А ты знаешь, что настоящее крепостное право до искажений Петра Первого и Екатерины Второй касалось в первую очередь закабалений дворян, а не крестьян, – ответствовал ему Павел, успевший начитаться ещё рукописных к этому моменту текстов Ивана Солоневича.
– Ну да? – недоверчиво удивился барчук.
– До Петра Первого крестьяне были государственными и давались дворянам как заработная плата за их пожизненную государственную службу, а наш великий Петр сделал их частной дворянской собственностью, – просвещал московского неуча Воронцов. – А Екатерина ещё похлеще учудила: освободила дворян от этой пожизненной государственной службы. Вот тогда крепостное право из гармонии и превратилось в полный абсурд: вкалывать на барина, который даже кровь не проливает за отечество это и есть школьный вариант проклятого крепостничества. Кстати, Сафари это тоже касается. Как только командорские дети начнут пахать меньше, чем мы, тогда вся наша дедовщина и местничество тут же рухнут и рассыпятся. Очень может быть, что придёт время, когда мы ещё сто раз проклянём тот день, когда стали командорами и поделили между собой всю сафарийскую собственность и всех крепостных.
– Это мы ещё не делили, – напомнил Вадим.
– Ещё поделим.
– А когда?
– Когда вы к этому будете готовы.
       Мы молчали, ни минуты не сомневаясь, что именно так всё и будет, но испытывая не смущение, а лёгкое удивление: так вот что нас ещё ждёт! Ну и пускай ждёт.
Надо сказать, что Аполлоныч привёз с собой из Москвы немало кассет с редкими фильмами, придавшими новогодним праздникам особый киношный шарм. Такие фильмы, как «Виридиана», «Зелиг», «На крыльях славы» могли удовлетворить самый придирчивый вкус. Даже Воронцов, недолюбливающий кино в целом, как что-то фальшивое и пустое, и тот одобрительно кивал головой. А один из последних просмотров вообще привёл его в сильнейшее волнение. Это был польский документальный фильм о потомках Радзивиллов, Потоцких, Вишневецких, живущих в социалистической Польше. Кто-то из потомков вскользь обронил фразу, что в его роду шестьсот лет не было предателей родины.
– Похоже, в нашей стране нет ни одного человека, который мог бы сказать о себе то же самое! – с некоторой оторопью заключил главный командор.
– А среди эмигрантов? – напомнил Заремба.
– Это после-то смутного времени, Петра, царского отречения? Тем более.
Такой вывод надолго испортил настроение нашему лидеру.
Аполлоныч, между тем, окрылённый и своей учёбой, и успехом своего ликбеза для Галеры изумил нас всех идеей создания на Симеоне собственной киностудии. А что? Часть подсобных цехов уже и так в наличии. Любые костюмы, реквизит, автотранспорт, декорации – только закажи. Свой театр и видеоаппаратура тоже на месте. Нужны лишь съёмочный павильон, кинокамеры,  машины для обработки пленки, пара монтажных столов и павильон озвучания. Какие проблемы?
     Особенно убеждал довод Чухнова, что киностудия, как полёты в космос для промышленности, должна вывести всю сафарийскую жизнь на более высокую ступень развития. Так и слышалось: ау, туристический аттракцион, мы идём превращать тебя в маленький Голливуд под названием Нью-Васюки. Возражать помогало лишь то, что наша касса после выдачи казиношникам их процентов была как обычно пуста, вернее, рачительный Севрюгин резервных полмиллиона где-то припрятал, но разумеется, не на такую авантюру. Однако Аполлоныч на сафарийскую заначку вовсе не претендовал: сам нашёл людей, готовых вложить в его прожект пару миллионов ещё тех, недевальвированных рублей. В стране как раз разворачивался знаменитый бум чернушного перестроечного кино, когда находились дурные деньги, снимались сотни дилетантских фильмов и ничто не казалось слишком  фантастическим.
     – Смотрите, не опоздайте, — предупреждал барчук.
     – Не опоздаем, — брали под козырек мы.
     И вот уже в Галере собираются сведения о новой для нас деятельности, прикидываются ближайшие действия, перечисляются первые суммы на покупку аппаратуры и специального оборудования.
     Но в самый разгар восторженных приготовлений по телевизору сообщили о сумгаитской резне и произошло то, чего мы всегда боялись больше всего — великий сафарийский дух разом покинул Павла Воронцова. В каких-нибудь полчаса он из термоядерной личности превратился в человека-растение. Кажется, постоянно сам приучал нас меньше обращать внимания на все эти перестроечные игрища, а поди ж ты – исподволь чувствительней всех воспринимал то, что происходило на всей советской бескрайности и безмерности. И добродушное снисхождение к горбачевщине в одно мгновение сменилось в нём самым брезгливым отвращением. Его мало трогали газетно-журнальные разоблачения «эпохи застоя», даже ещё контрабандный в тот момент «Архипелаг ГУЛАГ» он лишь принял к сведенью и всё. Но правитель, не способный  реально  справиться со своей страной, был для него ничтожеством из ничтожеств, худшим из всех зол.
     Внешне, казалось, ничего особенного в Воронцове не изменилось. Ну, потухший усталый взгляд, вялые апатичные движения, угрюмая молчаливость. Нет, он ни от чего не отмахивался, не говорил гневных пафосных фраз, даже не просил оставить его в покое. Просто смотрел на окружающих из какой-то своей, внутренней очень далёкой-далёкой точки, как бы спрашивая: а зачем всё это, если в конце всё равно придёт какой-нибудь комбайнёрский недоумок и в одночасье разрушит всё созданное тобой? Живо вспоминались его прежние разговоры на эту тему.
– Ну не могут кухаркины дети управлять государством, – частенько рассуждал он. – Хотя бы потому, что боятся быть людьми с предрассудками. Кто-то вбил им в голову, что наивысшее счастье – быть человеком прогрессивным, и они, не разжевывая, поверили в это. А ведь именно предрассудки это наиболее важное, что создала человеческая цивилизация за всю свою историю. Как предохранительные клапаны, чтобы удерживать людей от безумных вспышек в их простодушных мозгах. Предрассудок говорит человеку: ты должен к сорока годам так устроить свою жизнь, чтобы в ней всё было гармонично и не было никаких проблем: хорошая работа, семья, дом, уважение соседей. А прогрессивный вирус нашептывает: всё это скучно и неинтересно, тебе полезней постоянно устремляться к чему-то новому, искать высших мыслей и чувств и быть всегда недовольным своим сегодняшним состоянием. Самое же забавное, что нас так к этому приучили, что когда мы в кино видим какого-нибудь сорокалетнего подростка, то обязательно должны сочувствовать ему, вместо того, чтобы презирать, как полный человеческий мусор.
Именно к такому сорокалетнему жизненному итогу он незаметно тянул и себя и нас, своих сокамерников по Симеону, и получалось у него это достаточно логично и убедительно.  
И вот от одного телевизионного сообщение вся его стройная мировоззренческая доктрина словно рассыпалась. Мы с Вадимом не знали, что делать, и совещались по три раза в день: как вывести его из этой душевной комы? Хуже всего, что не могли привлечь к этому делу ни жён, ни вице-командоров – этого бы главный командор совсем бы не потерпел. Позвонили в Москву Аполлонычу, и он тотчас прилетел, с полуслова поняв всю чрезвычайность нашего положения. Собственная Пашкина установка на пожизненность командорских функций обернулась против него же – сафарийский венценосец не мог уходить в отставку, как какой-нибудь банальный гендиректор или президент. И нагрянувший Чухнов не преминул тут же ухватиться за это:
     – Во-первых, не имеешь права бросать свой архитектурный проект Галеры на полпути, поэтому будь добр – дорисуй, а мы без тебя, так и быть, достроим, во-вторых, назначай себе преемника из собственных детей, не перекладывай на нас. Монархия так монархия.
     Павел изумлённо глянул на него, а потом на нас с доктором и долго молчал.
– Хорошо, я подумаю, – пообещал в конце концов.
Через два дня он ответил согласием на оба наши условия. Только вместо тихони Дрюни назвал своей наследницей престола пятнадцатилетнюю Катерину, смутив нас отходом от своей же чисто патриархальной модели.
     – Но ты же сам не раз говорил, что у женщин с восемнадцати до тридцати лет совершенно мертвый обезьяний возраст, – напомнил ему Севрюгин.
     – Правильно, с восемнадцати, – подтвердил Павел. – Но до восемнадцати она вас всех ещё в бараний рог согнёт.
     Мы не очень поверили, однако пророчество оказалось на удивление точным. Угловатая девчонка четыре года верховодила всеми сафарийскими детьми и, нимало не смущаясь, заняв отцовский кабинет, столь же естественно стала верховодить мной и Вадимом, слегка конфузясь лишь в присутствии вечно саркастического барчука. Но тот уже снова был в Москве, а мы рядом, и с нами она расправлялась как хотела, ловко сталкивая честность Вадима с моей нечестностью.
     Спрашивала, например:
     – Почему нельзя обменять, если предлагают, партию кирпича на партию стеклянных блоков?
     – Потому что летом кирпич раскупят симеонцы, – отвечал Вадим.
     – Потому что не очень равноценный обмен, – отвечал я.
     – Но по проекту стеклянные блоки нам нужны в любых количествах, – напоминала она, и бартерный обмен совершался, оказываясь впоследствии самым оптимальным решением.
     Подобно отцу, она совсем не кичилась доставшейся ей ролью и, выбегая из командорского кабинета, вновь становилась обыкновенной школьницей, которая могла носиться с одноклассниками и виновато выслушивать замечания учителей.
     Сам же Воронцов превратился в добровольного архитектурного заложника, неделями не выходя из специально оборудованной студии, куда Жанна приносила ему еду, а Львовна – почту.
     Галера смену командорского караула восприняла со смешанным чувством удивления-осуждения. Мало кто сомневался, что всем в Сафари по-прежнему заправляет сам Воронец, только вот зря он портит таким обучением жизнь дочери. Куда она потом денется со своими гиперкомандирскими замашками? А куда сафарийской командорше деться? Царствовать в Сафари – и точка.
     И царствовала, накрепко утвердив за собой полунасмешливый-полусерьёзный титул Екатерины III, или Корделии, как ещё окрестил её Заремба. Будучи Воронцовским вице-командором, он полагал, что теперь и всё Пашкино командорство достанется ему. Не тут-то было! Мир ещё не видал девочки-подростка, которая умела бы столь убийственно-невозмутимо произносить:
     – Почему будет так? Потому что я приняла такое решение.
     И следом неизменная командорская пауза на голубом глазу. Причем без гнева и без оскорбленного самолюбия, а как бы рутинное разъяснение боевому товарищу подзабытого им воинского устава.
     И великий зверовод и меховщик Заремба, немного, что называется, «помахав крыльями», вынужден был снова вернуться в своё вице-командорское звание.  
     Да и по другим причинам такой расклад оказался удачен со многих сторон. Увёл с глаз долой примелькавшегося галерникам Воронцова реального, взамен явив образ Воронцова мистического, получив вскоре полунасмешливое, полусерьёзное прозвище Отца Павла, как некий добровольный отшельник, который истово молиться в своём студийном уединении о непотопляемости своего сафарийского корабля. Так же был создан прецедент смены сафарийской верховной власти, зграйщики уже по иному смотрели на собственных чад, прикидывая, как они смогут рулить на своём будущем командорском мостике. Для непосвящённых симеонцев произошла окончательная путаница, кто и как что-то у нас решает. Наконец многие противники Сафари были обезоружены самим фактом, что теперь они должны противодействовать пятнадцатилетней девочке.
     Боевым крещением Катерины стало наше очередное жертвоприношение. Всё было тихо, спокойно, как вдруг с приближением весеннего равноденствия, дней, когда два года подряд пропадали их подельники, всех качков и братву постарше, прижившихся на острове, заметно залихорадило. Некоторые поспешили даже убраться не только с Симеона, а вообще из Приморья, остальные вели почти трезвый образ жизни, настороженно посматривая на всех галерников и стараясь нигде не оставаться в одиночку.
     Сложилась тупиковая ситуация. Тот, кто мог устроить милым соседям увлекательное перемещение в иной мир, пребывал в состоянии прострации. Других энтузиастов мокрого дела тоже не наблюдалось. Зато, если ничего страшненького не произойдет, то это означало, что враг сам забоялся и затаился. Таким образом, грозное и роковое Сафари автоматически скукоживалось до размеров мелкого пакостника.
     Аполлоныча не было, поблизости имелись лишь ничего не подозревающие  Вадим и Катерина. Когда я выдал им такую оперативную обстановку, главный Плюшкин только отмахнулся:
     – Ну, ты тоже дал: «Хотят, чтобы кого-нибудь из них втихаря прирезали». Это они тебе сами сказали?
     – Косвенные улики и утечка разговорной информации, – во как я уже к тому времени наловчился выражаться.
     – Да чего там забивать голову подобной ерундой. Пускай трендят, что хотят. – Севрюгин упрямо не хотел как следует вникать.
     – А давайте точно какое-нибудь жертвоприношение устроим, – обрадованно поддержала меня Корделия. – Какого-нибудь петуха или гусенка. Только чтобы никто посторонний этого не видел. А потом пусть рассказывают друг другу, что это мы десяток заложников таким образом укокошили.
     О достойная дочь своего папочки, знаешь ли ты, чем всё это может кончиться? Нет, не знаешь. А Вадим тоже хорош! Вместо того чтобы запретить, меланхолично пожимает плечами – как нашей панночке будет угодно.
     В итоге, как она предложила, так и сделали. Круг приглашенных был самый ограниченный: полтора десятка ветеранов-галерников и никого постороннего. Совершили восхождение на вершину Заячьей сопки, разложили большой костёр, подбавили в него бензинчику и до тла сожгли годовалого кабанчика. Слава богу не живого, а предварительно умерщвлённого, но от этого затея вышла ничуть не менее отвратной. Присутствующие приглашены были как на своеобразный капустник: встретим 1000-летие крещения Руси мистерией прощания с язычеством. Но когда основательно запахло горелым мясом, зловещее игрище сменилось тупым чёрным юмором и перешло в конце концов в суеверное поёживание плечами. Каждый при этом старался искоса взглянуть на соседа, не испытывает ли тот нечто подобное.
     Зато казиношники, узнав о сожжении, дружно перевели дух: похоже, в эту весну никто из них бесследно не исчезнет, а что произойдёт через год они определят по той подготовке, которая будет предшествовать следующему весеннему равноденствию. Готовят свинью – можно спать спокойно, ничего не готовят – значит, братва, разбегайся и цепляйся друг за друга, чтобы никого не потерять. Так на ровном месте, без всяких религиозных причин зарождалось фирменное сафарийское язычество.
     Катерина, между тем, почувствовав, что первый выход к командорской рампе ей удался, принялась уверенно развивать свой успех. Уже через пару недель отдала мне распоряжение, чтобы я под любым предлогом убрал с острова Ваську Хотина, того самого мальчишку, который два года назад ударил её по лицу, – негоже, чтобы теперь об этом слишком часто вспоминали. И я его прямо посреди учебного года вместе с родителями убрал с острова, для чего мне понадобилось в буквальном смысле прыгнуть выше собственной головы.
Но это произошло как бы за кулисами цирка, а вот её разборка с собственной матерью стала достоянием всех галерных глаз и ушей.
Надо сказать, что за последние год-два первая сафарийская леди сильно изменилась. Слишком близкий ежедневный контакт сделал эти изменения для зграйщиков совсем незаметными, всё считали их временными семейными неурядицами, которые сами собой рассосутся. Не рассосались. Подросшие близнецы пошли в детский сад, старшие дети жили отдельной подростковой жизнью, для мужа на первом месте были служебные дела, остальные командорские жены завели себе других приятельниц, прежние зграйские светские приёмы происходили всё реже и реже. И Жаннет совсем потеряла почву под ногами. Стала сама себе устраивать персональные приёмы: с бокалом шампанского и ароматной ментоловой сигаретой в зубах, что Павел ненавидел всей душой. Его попытки урезонить жену словами ни к чему не привели – Жанна хотела меняться только в обмен на возвращение прежних порядков, чего уже невозможно было вернуть. Чувствуя себя глубоко несчастной и обиженной, она искала в муже, если не поддержки, то хотя бы регулярных воспитательных бесед, напоминающих, что её существование для него по-прежнему важно и ценно. Однако здесь она сильно ошиблась, Павел терпеть не мог всё нездоровое и уродливое, и стал ещё больше отдаляться от жены. А тут вдобавок случился этот несчастный Сумгаит с его вселенской печалью.
До поры до времени воцарение Катерины перекрывало остальные детали их семейной жизни. Считалось, что и Жанна каким-то боком участвует в этом и гордится успехом своей дочери. И вот нарыв внезапно вскрылся. Жанна, не получая несколько недель законного мужа в свою спальню, вдруг решила, что он изменяет ей с Львовной и учинила по этому поводу грандиозный скандал. Прямо на Променаде останавливала ветеранов-галерников и объясняла, какой чёрной неблагодарностью и непристойностью отплатил ей муж, всюду ратующий за незыблемость семейных уз. Ведь это именно ей обязано своим рождением и устойчивостью Сафарийское братство, что никто иной, как она, Жанна, направляла и поддерживала все начинания командоров, что это она своим радушием и гостеприимством привлекала  в общину лучших специалистов и трудяг. В общем, несла весь обычный вздор, какой в таких случаях несут истеричные жены. Павлу что, он вытолкнул из студии свою благоверную, и дверь – на задвижку. А нам с Вадимом бегай её успокаивай и срочно отправляй в отпуск предполагаемую разлучницу-секретаршу. На неделю установилась тишина, а потом Жанна повадилась по второму кругу ходить уже изрядно выпившей по галерным квартирам и всячески поносить Пашку там.
     Катерина попробовала поговорить с матерью раз-другой, та с руганью отмахнулась от нее – и стала первой стационарной узницей моего штрафного изолятора в недрах Второго паруса. Воронцовских близнецов забрала к себе севрюгинская Ирина, а в командорской квартире остались только Катя и Дрюня.
     Тут уж поплохело всей Галере. Заговорили даже о несостоятельности самой сафарийской системы раз она допускает такие отношения между детьми и родителями. А что ещё, спрашивается, оставалось делать? В казенный дурдом не отдашь, оставлять на глазах у всех тоже непозволительно, вот и спрятана в комфортабельном застенке со всеми удобствами, куда даже проникает свет из потолочного колодца и доставлена её любимая кошка, в дополнение к телевизору и пианино.
       Пашка воспринял новую ситуацию равнодушно: как сделали, так сделали. Из всех своих функций он сохранил за собой только преподавание в архитектурной студии – там, где можно было рассуждать об отвлечённых материях, непосредственно людьми не распоряжаясь. Мне приходилось в это время чаще других общаться с ним, и я воочию видел, как со временем он вовсе не успокаивался, а начинал всё вокруг себя ещё больше тихо ненавидеть.
– Хорошо, ну ты можешь сказать, что тебе не так? – спрашивал я его. – Где хоть малейшее отступление от того, что ты хотел?
– Ты прав – отступлений нет, – криво усмехался он. – Я просто взял и сдулся.
– Да чёрт с ним с этим Сумгаитом! Пускай все нацмены режут друг друга, Россия только крепче будет.
– Ты ничего не понимаешь. Ведь по сути это была последняя государственная опора. У нас всё всегда могло быть плохо: и бытовая жизнь, и собачьи человеческие отношения, и никуда не годное производство, и безумная во всём не рациональность, зато мы были самыми большими и стабильными. А сейчас мы потеряли даже это. Они лишили меня гордости – вот в чём дело!
– То есть? – всё ещё не мог я взять в толк.
– Я всегда чувствовал себя пятиметрового роста, а сейчас мой рост измеряется уже не в метрах, а в сантиметрах, в этом вся разница. Я не древний египтянин, чтобы тратить всю жизнь на постройку собственной гробницы. Просто не хочу и всё, – устало вздыхал он.
Честно говоря, мне все его слова казались чистой воды позёрством, ну не может нормальный человек из-за политики так изводить себя. Единственное, с чем был согласен, что его пятиметровый пузырь действительно здорово сдулся и надо просто дать ему возможность заново чем-то наполниться.
– Что будем делать? – тревожно вопрошал меня Вадим. – Никто, кроме него не знает и не чувствует конечной цели Сафари. А без какой-то определённой цели всё сразу утрачивает смысл. Ради чего мы тогда весь огород городили?
– Но он же чётко всегда говорил: Семейственность, Образованность, Сословность. Чего тебе ещё надо? – отмахивался я.
– Это не цель – это средство.
– Ну тогда, достижение на деле лозунга первых социалистов: «Все люди – братья».
– Это опять только слова. Ты же видишь, как он оперативно всё ухитрялся подправлять: местничество, беспрекословное подчинение, дублёры, мелкотравчатая развлекаловка, теперь ещё этот натужный аристократизм. У нас просто дерзости не хватит что-то такое новое придумать и чтобы это так органично пришлось ко двору.
Я не знал, как успокоить его. К счастью, весь прежний Воронцовский организаторский и созидательный задел оказался столь основательным, что весь 1988 год, мы плыли намеченным им курсом, практически не ощущая отсутствия главного штурмана. Галерные цеха работали с полной загрузкой, к нашим старым экспортным статьям добавились продажа  кирпича и черепицы, оконных и дверных блоков, детских игрушек и сувениров. Регулярно выдавал на-гора червонцы туристский сервис, постепенно переходя на круглогодичное обслуживание постоянных клиентов, для чего при гостинице строился большой бассейн, а на северном склоне Заячьей сопки горнолыжная трасса с подъёмником и двумя небольшими трамплинами.
Наметившаяся ещё в первую зимовку программа скупки пустеющих симеонских хат тоже приносила свои плоды. Уже полтора десятка поселковых развалюх являлись нашей собственностью, куда мы на зиму заселяли самых нетерпеливых дачников. И вот, получив при очередной покупке два смежных участка на центральной поселковой магистрали, мы тут же снесли обе деревянные халупы и за лето возвели свой первый таунхаус – кирпичный оштукатуренный дом с черепичной мансардой на шесть квартир в трёх уровнях с симпатичными садиками на заднем дворе. На первом этаже разместились шесть семейных предприятий для владельцев квартир: два бистро, мини-маркет, комиссионка, худсалон и бильярдная. Как говорится, живи и работай с женой на пару, не выходя из одного помещения. Нашлось немало желающих попробовать такой европейской жизни. Поначалу предполагалось отдать им готовые хаусы во временную аренду, чтобы они потом, если понравится, могли полностью выкупить свой семейный бизнес, но неожиданно этому воспротивилась Катерина-Корделия:
– Мы же всё делим как командорскую собственность. Так и это тоже должно быть такой же собственностью.
– Когда-то мы уже обсуждали эту тему и договорились ограничить свой аппетит территорией Сафари, – заметил на это Севрюгин.
– А что мешает нам распространить Сафари на весь остров? – невинно поинтересовалось пятнадцатилетнее чадо.
– Без согласия его жителей? – я сразу понял, куда она клонит.
– Ноготок увяз – всей симеонской птичке пропасть, – саркастически рассмеялся Вадим. – Боюсь, живот заболит, если мы проглотим весь остров. Даже если всё пройдёт без народного возмущения, у нас просто исчезнет перед глазами точка отсчёта: вот обычные советские люди, а вот мы, сафарийцы. Если кругом будут одни сафарийцы, мы потеряем главный стимул для своего развития. Кстати, это не я, а твой отец когда-то говорил.
– А мы включим телевизор и сразу найдём там старую точку отсчёта, – нашлась юная леди.
Если не имелось железных контрдоводов, то сопротивляться ей было всё равно, что расписаться в собственной трусости и лени. Чего мы, естественно, позволить себе не могли. А она самым беззастенчивым образом пользовалась этим. Вот и тут нам ничего не оставалось, как сделать всё по её указке.
Так началась сафарийская конкретная экспансия на симеонский посёлок и Большую землю. Впрочем, до полной хозяйственной колонизации дело дошло не сразу. Сперва просто посреди навозных луж и покосившихся штакетников зачуханного островного селения вдруг возник кусочек совсем другой жизни: ажурная чугунная ограда, японские изысканные садики, автоматически открываемые калитки, сверкающий экстерьер и интерьер торгово-развлекательных точек.
     Параллельно купленные ранее частные дома во Владивостоке, Находке и Лазурном стали превращаться в мини-гостиницы и опорные пункты внешней сафарийской торговли.
     Надзор как за количеством, так и за качеством строительных, а потом и сервисных работ на выезде был полностью сафарийским. Опытный мастер заранее всё внимательно осматривал и выводил определённую цифру человекочасов, необходимых на данную реконструкцию и освоение, а там хочешь ты всё делай за неделю, хочешь за две – тебе не добавится ни копейки и ни часа больше. Чтобы ещё больше испортить народу удовольствие, Бригадирский совет решил в трудовой стаж включать только ту работу, что совершалась на сафарийском полуострове. Но и это не смущало наших вахтовиков, лишь бы пустили.
     Наличие финансовых резервов логично привело к первым опытам собственного субсидирования. Возникающие кооперативы нуждались в больших суммах живых денег, и многие взоры стали обращаться в сторону Сафари: вы ссудите, а мы потом с вами рассчитаемся. Насчёт рассчитаемся Вадим сильно сомневался и ввёл целую кредитную барщину.
– Хочешь денег – пришли брата, шурина, двоюродного племянника – пусть они у нас поработают, пока ты не вернешь ссуду, – рассуждал сафарийский Плюшкин. – А прогоришь и не вернешь – так они и всю ссуду пусть отработают, и ты тоже можешь в любой момент приехать, снять красный пиджак и помочь им. Я понимаю, условие, конечно, совершенно стрёмное, но на нас деньги тоже не с неба свалились, поэтому как хотите.
     Нашлись, правда, несколько молодчиков, которым наплевать было даже на родственников-заложников, и после нескольких неудачных экспериментов в этой области Севрюгин впредь решил выдавать субсидии только под гарантии кадровых галерников: раз ручаешься – сам потом и выплачивай.
     На волне первых финансовых заёмов были предприняты попытки создать в Сафари Пятое командорство. Тут мы тоже не возражали:
     – Давайте, действуйте, вот вам деньги, свобода выбора и часть помещений, организовывайтесь и опережайте нас, недалёких и консервативных.
     Такой клич прозвучал в самый разгар первых кооперативов, когда казалось, что новый нэп и фермеры в одно мгновение обогатят и накормят всю страну. И желающих выделиться в самостоятельное командорство сперва было предостаточно. Занимали в Галере отдельные мастерские и цеха и пытались наладить производство чего-то, что сулило быстрые прибыли: от кожаных сумок до пластиковых пакетов, от фаянсовых унитазов до хирургических инструментов. Моментами даже что-то начинало получаться, но едва на смену сафарийской регламентированной почасовке приходила более «прогрессивная» сдельщина с её коэффициентами трудового участия, как всё сразу начинало разваливаться. Когда пробовали возвратиться к нашей почасовке – результат оказывался тот же.
     Не понимали, что стоило испариться маленькому Пашкиному секрету: «Руководить – значит служить руководимым, а не требовать услуг с их стороны», – как тотчас наступало жлобство и отчуждённость, которые не могли выправить никакие расчёты по справедливости. И месяца не проходило, как появлялись ядовитые перешептывания за спиной новоявленного командора. Потом возникали споры, переходящие в прямое неподчинение, взаимная подозрительность. Кончалось же всё массовым бегством в зграйские командорства, где можно было дать отдых своим амбициям, чтобы через какое-то время с новым вожаком попытаться развернуться вновь.
     Наше вялое половинчатое садовое товарищество, как ни странно, не только продолжало существовать, но обрело свой чётко выраженный характер. На смену дачникам, переходящим в Фермерское Братство, приходили дачники, которых вполне удовлетворяло владение десятью сотками садовой земли и летним дощатым домиком.
     К ним вплотную примыкала ещё одна разновидность сафарийцев – «дальнобойщики»: симеонцы, лазурчане и более дальние жители южного Приморья, те, кто подобно раннему Зарембе сотрудничал с Сафари издалека: откармливали наших поросят и бычков, частным образом продавали галерные товары или передавали нам на реализацию свои собственные кустарные поделки, но как и дачники ни на что больше не претендовали.
     Обе эти группы, напрямую не участвуя в галерной жизни, были для нас лучшей зрительской аудиторией, на ком мы определяли правильность или неправильность всей своей деятельности.
     Гораздо больше забот вызывало у нас начавшееся укрепление в Сафари сословия приживалов, тех, кто жил и работал в Галере, но не желал иметь никакой сафарийской собственности. К ним относилась не только часть холостых бичей, ставших к нам на якорь, но и молодёжь, пришедшая в общину просто в поисках хорошего заработка. У них не было посягательств ни на землю, ни на галерные квартиры, и на жизнь в Сафари они смотрели как на нечто сугубо временное. Главное неудобство состояло в том, что в случае каких-то проступков их трудно было наказывать, потому что идти им было, как правило, абсолютно некуда, о будущем дальше ближайшей получки никто из них не думал и накопительный сафарийский стаж их тоже мало интересовал. Словом, приживалы – они и есть приживалы. И все происки Сафари в отношении их свелись к тому, чтобы каким-либо образом превратить их в людей женатых, дабы они захотели иметь в Галере хотя бы свою отдельную каюту.
     Таков был расклад сафарийской немного уже инертной и сонной жизни, пока Аполлоныч в разгар лета не привёз из Москвы съёмочную группу на съёмки своей первой курсовой работы. Строительство фанерных декораций, переодевание массовки в старинные зипуны и кринолины произвели настоящий фурор не только на Симеоне, но и в приличном радиусе вокруг. К сожалению, сам процесс съёмок был лучше результата: двадцатиминутный киноролик по мотивам чеховского рассказа, за который Аполлоныч получил на своих курсах пятёрку, вышел отнюдь не выдающимся, чего так ждали мы с Вадимом и Катериной.
     – К сожалению, самодеятельность, – с тайным удовлетворением после просмотра фильма подвёл итог заседания Галерного худсовета Ивников.  
Барчук воспринял критику крайне болезненно и упросил посмотреть свою курсовую работу Отца Павла. Но вывод того был ещё более зубодробильным:
– Вторым номером работаешь. Слишком стараешься снимать не хуже, чем другие. А это никому не интересно. Да и вообще вся твоя киностудия это чистая маниловщина. Мы всё-таки здесь, в Сафари, мелкие обыватели, хотя и пытаемся это успешно скрывать. А твоя киностудия мало того, что никому не конкурент, так ещё и выставит нашу ничтожность в самом ярком свете.
     Если Чухнов ещё продолжал придерживаться своего мнения, то Севрюгина эта отповедь окончательно избавила от чар киноиндустрии и в самый последний момент, когда пришла пора выплачивать деньги за заказанное оборудование для обработки кинопленки, он отказался подписывать платёжки.
     – Мне пожалуйста точный и убедительный расчёт, как всё это потом будет с Симеона реализовываться, – потребовал он. И сколько барчук не потрясал красноречием, твёрдо стоял на своём.
Так закончился наш недолгий поход в мир высокого киноискусства.

ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...

     Большая внешняя несвобода неизбежно должна уравновешиваться большой свободой внутренней. Это следует из элементарного чувства самосохранения личности. Загнанные в ранг обязательных дружелюбие к другому сафарийцу и семейные приличия наверняка перерастут в равнодушие к тому и к другому. Ах требуете от меня внешней порядочности, так я вам её и устрою, так что вам от этого мало не покажется. Мы сами можем взлелеять ростки самого чёрного предательства и вандализма.
     Поэтому необходимо вместе с внешним усилением всех сафарийских доктрин проводить их одновременное внутреннее ослабление. Культивировать отсутствие слишком близких друзей, не наказывать идеологическую измену, наряду с вежливой терпимостью к «дедам» скрытно поощрять вспышки ярой нетерпимости по отношению к «салагам», в тлеющем состоянии поддерживать зависть и враждебность к Сафари несафарийцев. Чтобы и у ветеранов и стажёров всегда оставалось ощущение, что они в нашем Братстве могут и должны что-то подправить и улучшить. По сути жизнь общины должна быть максимально многослойной, чтобы и малообразованец и интеллектуал могли находить в ней что-то себе очень родное и близкое. Лишь тогда дальневосточный остров заполнит все их мысли и чувства и станет для них второй малой родиной.
Привыкнув к новой действительности сафариец осознает своё тотальное одиночество во всём прочем окружающем мире, и островная альма-матер станет для него спасением и подпорой не только по своим внешним данным, а и по своей внутренней сути. Чтобы возникла подсознательная потребность регулярно приезжать на Симеон и отдыхать здесь телом, душой и разумом, заряжаться особой сафарийской гармонией и рациональностью.