Муню хватились лишь на третий день. Сначала предполагалось, что он отправился в поисках приключений в женскую общагу Симеона и там как следует загулял. Потом стали думать, что он, не сказавшись, поехал в Артём навестить замужнюю сестру. И только на пятый день на остров прибыло двое пожилых дядечек искать концы столь внезапного исчезновения своего братана. Опрашивали наших дежурных вахтёров, заходили в командорские кабинеты, с пристрастием допросили вернувшегося из командировки Адольфа. Последний был чист, нашлось полдюжины свидетелей, которые в злополучную ночь плыли с ним на пароме в Лазурный и видели, как он оттуда пересел на владивостокский буксир.
На наше счастье, в ту ночь на вахте дежурил якутский дед Гуськов, который хоть и видел, как мы с Аполлонычем выводили из Галеры Муню, но через пять дней уже начисто забыл об этом. Один из дядечек в прошлом был следователем прокуратуры, однако и он не смог зацепиться за что-либо существенное. В конце концов Муня был не той фигурой, из-за которой людям загоняют под ногти иголки, и дело потихоньку спустили на тормозах. На острове было достаточно обрывов, с которых по пьянке можно было свернуть себе шею, поэтому посчитали, что рано или поздно раздутое тело где-нибудь да всплывёт. Но оно не всплывало, и в головы качков вкралось пока ещё не очень определённое чувство опаски перед Галерой, где без следа могут так запросто исчезать их подельники.
На кого угодно могли подумать, но только не на отца четырёх детей, спокойными, чуть насмешливыми глазами взиравшим на это самостийное расследование. Даже у тех, кто видел Пашку во время боксёрского матча, мнение о нём как о насквозь интеллигентном человеке, который всегда ищет лишь словесный выход из любого конфликта, было непоколебимым.
Ни о чём не догадывался и вернувшийся с Большой земли Севрюгин. Мы с Аполлонычем ничего ему не стали сообщать, щадя его сверхщепетильную честность. Не обсуждали происшедшее и между собой. Лишь однажды у барчука вырвалось не лишённое остроумия замечание, что наш Великий кормчий с помощью своей заточки просто вступил в четвёртую и последнюю фазу своего развития.
– Четвёртую? А какие три предыдущих? – заинтригованно спросил я.
– Первая, сибаритская, была у него до женитьбы в 20 лет, вторая, единоличная, до знакомства с нами в 30 лет, третья, шабашная, до приезда на Симеон в 33 года, – перечислил барчук, – и теперь пойдёт чисто сафарийско-фюрерская.
– И в чём её отличие от шабашной фазы?
– В том, что теперь он с помощью своей заточки определил границы своей охотничьей территории. Мол, могу сделать такое или не могу? Понял, что может, и уже никогда к этому не вернётся – просто не будет испытывать в этом потребности. – Так оправдывал он своего кумира Пашку, стремясь изо всех сил вернуть не столько даже ему, сколько себе прежнюю незамутнённость и прекраснодушие.
«А с чего ты взял, что он не будет испытывать в этом потребность?» – так и подмывало меня спросить у барчука, но не спрашивал. Потому что знал за собой в отдельные минуты такое же желание кого-нибудь в ярости убить и чтобы мне за это ничего не было. Пашка сделал это и за себя и за меня, не суетясь и ничего не пугаясь, и очень долгое время мне доставляло тайное удовольствие исподтишка наблюдать, как происшедшее отразится на нём и всякий раз я убеждался, что оно ни на йоту не поколебало безмятежности его духа. Наоборот, придало всему его облику и манере поведения особо законченный вид, не юноши, а заматеревшего мужа.
Да и то сказать Пашкина заветная мечта о двух первых безоблачных сафарийских годах, чтобы во всех нас накопилась энергия победителей, была выполнена, и теперь он как бы брал тайм-аут, давая Судьбе возможность отыграть у себя пару незначительных очков. Слишком крепко верил в своего ангела-хранителя, который не позволит из-за всяких мелочей расстроиться его грандиозным замыслам.
Ещё в первую зимовку у Воронца как-то прозвучала мысль, что не надо наше физическое вкалывание воспринимать слишком всерьёз. То есть кидайте бетон, пилите брёвна, доите коров, но относитесь к этому чуть-чуть театрально, как к спорту или как к музею ручных ремёсел, где нам отведена роль живых экспонатов.
Помнится, тогда этот грамм театральности принёс лично мне глубокое облегчение. Подобно Аполлонычу, я несколько тяготился чрезмерной серьёзностью всех наших фермерских потуг. Но едва прозвучал намёк, что мы строим всего лишь большой туристский аттракцион для себя и других, всё сразу стало на нужное место. На аттракцион я был от всей души согласен. Ведь без лукавства, розыгрыша, обмана жизнь теряет половину своей привлекательности. Вымуштрованные Пашкой быть в своей квадриге абсолютно честными и добросовестными мы поневоле, для элементарного равновесия должны были в чужаков выплёскивать все свои невостребованные запасы лицемерия и коварства.
По инерции ещё продолжали раскручивать маховик фермерско-производственных работ, но к окончанию второй зимовки снова вспомнили про эту идею. И уже держали в голове купальный сезон и то, как нам максимально повытрясти карманы будущих отдыхающих, превратив Сафари в нечто суперпривлекательное и комфортное, перейдя от простых палаток и железных мисок за неструганым столом в более тяжёлую курортную категорию.
– Тысяча туристов это пятьдесят тысяч рублей чистой прибыли, – с энтузиазмом подсчитывал Севрюгин.
– Разогнался! Они же все прибудут со своими кипятильниками и банками тушёнки, – в своей саркастической манере остужал его пыл Аполлоныч.
– А ты какой дашь прогноз нашим невиданным туристским прибылям? – спросил Вадим у главного босса.
– Если будет прорыв в новое качество жизни, то всё будет как надо, – отвечал тот.
Самое замечательное, что все галерники психологически тоже вполне готовы были к такому раскладу. Частично удалось преодолеть даже извечный российский лакейский синдром, когда услужение другому человеку считается чем-то крайне унизительным и недостойным. Официантки и уборщицы, дворники и сторожа, кочегары и сантехники – их общественный статус за зимовку в Галере, благодаря возможности раз в четыре недели попробовать себя на «белых должностях» существенно изменился, и зависел уже не столько от непрестижности работы, сколько от общей культуры, уравновешенности поведения, безотказности в любом порученном деле.
То равенство оплаты между сантехником и академиком, которое год назад казалось совершенно фантастическим, было внедрено в Сафари как самое естественное явление. Более того, так как всё основывалось на самом интенсивном вкалывании за одинаковую, согласно своему разряду плату, то те, кому было слишком тяжело на бетоне или кирпичных работах, сами устремились в эти самые сторожа и уборщицы или искали какую другую, не занятую нишу применения своим способностям.
– Это потому, что никто пока практически не получает на руки живых денег, – скептически утверждал Заремба.
Конечно, больше всего нас интересовало, что скрывается в голове Воронца под провозглашенным новым качеством жизни.
– Всё очень просто, – объяснил невеждам Пашка. – Долой лозунг «Сначала построим, а потом будем украшать», да здравствует лозунг «Строим и украшаем одновременно».
И с наступлением тепла треть рабочей силы была брошена на это украшательство. За зиму мы успели обжечь полмиллиона кирпичей и четверть миллиона керамической плитки, и теперь все они пошли на облицовку галерного фасада. Её единый корпус изначально был разбит Пашкой на двенадцать вертикальных торцов с разного размера окнами, лоджиями, балкончиками и эркерами. В шлакобетоне это выглядело крайне неприглядно, но едва эти торцы стали облекаться в кирпичи, плитку, крупную гальку и просто дикий камень всевозможных оттенков, как всё начало вытанцовываться совсем иначе. Единый корпус Галеры превратился в дюжину отдельных зданий, пристроенных друг к другу, казалось, на протяжении многих лет, этакая намеренная разностильность, невинная архитектурная обманка, разом отодвигающая момент рождения Сафари на несколько десятилетий назад.
Преображению подверглась и вся пригалерная территория. Возводились ажурные беседки, торговые павильончики, альпийские горки, в нарядный бульвар обустраивалась часть «Дороги в никуда», от галерного входа потянулись лучевые дорожки в сторону пляжа, а на перепадах высот намечены живописные террасы будущего дендрария, которые мы усиленно засаживали завезёнными с материка деревьями и кустами. Заполненный водой овраг на Сафарийском ручье был расширен до размеров приличного пруда, от которого в разные стороны потянулись извилистые каналы. Особенно много внимания уделялось детским игровым площадкам и гладкому дорожному серпантину для гуляний с детскими колясками.
Да и то сказать, у нас вообще с той весны начался настоящий демографический бум, по одному-двум дитятям нарождались каждый месяц, в том числе и в зграе: то у Аполлоныча очередной сын, то у меня очередная дочь. Но рекордсменом в этом смысле был Адольф.
Год навояжировавшись по Союзу, вернулась к нему беременная на шестом месяце чужим ребёнком законная жена Света Свириденко. Адольф встретил её аналогичным сюрпризом, предъявив свою новую сожительницу из симеонских раздельщиц рыбы и тоже беременную. Между тем падчерица настолько сдружилась с этой сожительницей отчима, что на родную мать за её предательство и смотреть не хотела. Свою первую ночь в Галере Света провела в гостевой каюте Галеры, да там надолго и застряла. Иногда туда к ней в гости из квартиры отчима спускалась родная дочь, время от времени заглядывал и Адольф, проявляя редкую снисходительность и не торопясь ставить штамп о разводе в свой паспорт.
Удивительно, но такое положение устроило практически всех. Адольфа – потому что приковывало к нему всеобщее внимание, обоих «жён» – потому что знали, что лучше «мужа» пустячными разборками не беспокоить, иначе может и кулаки в ход пустить, квадригу – что было прибавление сафарийского семейства, а не убыль, прочих галерных мужиков, как эталон укрощения много себе позволяющего бабья, а женщин, как ужастик, который они тоже могут получить в свою жизнь.
Долгое время, правда, многие ожидали какого-либо взрыва в Адольфовом семействе, вместо этого уже к лету обе жены родили по здоровому малышу, и Вера, новая сожительница Адольфа, принародно объявила, что Света снова может пускаться в бега, её младенца она вырастит точно так же, как своего. Естественно, что после таких слов гулящей жене бежать уже не было никакого резона. И первый официальный сафарийский двоежёнец Адольф мог со смехом всех троих своих детей величать родными если не по крови, то по поддельному способу жизни.
– А тебе не кажется, что этот наш красавец-Казанова закладывает мину в сам принцип сафарийской семейственности? – спрашивал Вадим главного командора.
– Ну и закладывает, ну и что? – отвечал ему Пашка.
– А если у них дойдет дело до развода?
– Пойдут с вещами на выход.
– А ты Адольфу уже об этом говорил?
– Если ему сказать, то он как раз развод и устроит.
– А как с вещами на выход, если он у нас прописан? – уточнял доктор.
– Он прописан в Симеоне по улице Первомайской, семнадцать. Там пусть и остаётся, – рассудил Воронец.
– Кстати, меня многие спрашивают, будем мы их прописывать в Галере или нет? Наша сказка про садовое товарищество в четырёхэтажном доме рано или поздно лопнет.
Это действительно могло стать серьёзной проблемой. Пока стройка была не закончена, ещё получалось как-то отговариваться её дачным статусом, но уже имелись дачники, которые жили и работали только в Галере, а их формальная прописка в других местах могла закончиться судебным разбирательством. Поэтому, хорошо всё взвесив, Воронец с Севрюгиным пришли к выводу, что всех наших дачников необходимо обеспечить вторым жильём, чтобы можно было в случае разрыва отношений безболезненно от них избавляться. Отныне всякий продаваемый в Симеоне или в Лазурном частный дом покупался и оформлялся на кого-нибудь из галерников, за их счёт, разумеется.
– Да у нас нет таких денег? – первое, что они говорили.
– А ваш дачный взнос? На него и покупайте, – поясняли мы.
– Тогда значит, галерная дача нам уже не принадлежит?
– Принадлежит, но уже в кредит. Ещё десять тысяч зачётных рублей и она снова ваша.
– А зачем он нам этот лазурчанский дом вообще? – роптали отдельные «счастливцы».
– А у нас дачное товарищество наоборот, – отвечали зграйщики. – На даче мы живём, а основной дом становится дачей.
– Это значит, если что, вы нас туда в ссылку, как Зацепиных? – допытывались самые ушлые из них.
– Именно так. А вы не подставляйтесь и всё будет тип-топ.
– А как же с нашими правами человека и уверенностью в завтрашнем дне?
– Между прочим, даже в хваленой Европе, если все жильцы большого дома выступят против какого-нибудь дебошира, то его тут же выселят со всеми его правами человека впридачу. – Так, уже вполне откровенно, декларировали мы свою вызревающую сафарийскую идеологию.
Естественно, столь дорогие нерентабельные покупки были Сафари не совсем на руку, вернее, совсем не на руку, но другого решения этой проблемы мы просто не видели.
Ещё одна незадача вышла с домиками-шалашами. Многие хотели застолбить их за собой как частную собственность. Кое-кто даже подсчитал, что их себестоимость составляет полторы тысячи рублей, и не прочь был за них заплатить и две и две с половиной тысячи рублей. У Пашки было, однако, своё мнение.
– Ну зачем же так дорого? Достаточно ста рублей.
– То есть, как? – безмерно изумлялись потенциальные покупатели.
– В качестве лицензии на летнюю гостиницу. Зазываете в них постояльцев и обслуживаете их, – объяснял главный командор. – Половину платы берёте себе, половину в кассу Сафари. По-моему, справедливо.
– Да это же элементарная обдираловка!
– Как хотите.
Но сказав «а», нужно было сказать и «бэ», чтобы никто не подумал, что мы блефуем, и после майских праздников шестнадцать летних домиков перешли в ведение зграи и Адольфовых жён. Мы сами наполнили их новенькими кроватями и столиками, а женские руки снабдили их нарядным бельём, ковриками и посудой. Плата за проживание в них была установлена на уровне лучших владивостокских отелей, причём расплачиваться нужно было живыми, не условными рублями. Понятно, что в большинстве своём наши «мотельчики», как мы их называли, стояли пустыми, но важен был сам факт их существования, и мало-помалу, особенно к концу купального сезона образовался целый круг постоянных ночёвщиков, которые приезжали на выходные из Владивостока уже не с рюкзаками и палатками, а с одними зубными щётками и запасными носками.
Сами сафарийские фермерские потуги тоже постепенно превращались в туристический аттракцион. Большинство дачников переняло нашу склонность к монокультурам и дачный массив вскоре превратился в длинные и узкие земельные делянки, где любознательные горожане могли получать представление как именно выглядит та или иная сельскохозяйственная культура. Стационарный вид приобрели и огороженные выпасы для скота. На свободе осталась лишь небольшая отара овец и пара стай гусей, заменяющие собой газонокосилки.
Другую треть работников Пашка с наступлением строительного сезона оставил в галерных цехах трудиться на «экспорт», мол, как хотите, а выдайте мне стильную мебель, одежду и посуду, чтобы за них можно было получать не условную, а настоящую прибыль. После полугода зимних стараний эти вещи и в самом деле стали приобретать приличный товарный вид. Про первые кооперативы шли ещё только разговоры, поэтому мы выходили на свой «экспорт» сафарийским путём. В магазинчиках Галеры и купленных для дачников частных домах в Лазурном, Владивостоке, Большом Камне и Находке были выставлены под заказ образцы всей нашей продукции. Особенно нарасхват шли джинсы, постельное бельё, ювелирные побрякушки, фирменные двухъярусные кровати и угловые кухонные диванчики. Надо было видеть физиономию Севрюгина, когда на его калькуляторе вдруг в конце лета выскочила цифра 100 000 рублей чистой прибыли собравшейся со всех этих торговых точек.
– Так и до миллиона когда-нибудь очередь дойдёт, – восторгался он.
Большая работа развернулась по наращиванию противливневых подпорных стенок и возведению сразу нескольких фермерских модулей, второго летнего городка на месте стройотрядовского кемпинга, взяты под стеклянную крышу два первых пятака.
Из-за всего этого на второй очереди Галеры было занято не более одной пятой части мужиков. Безквартирные дачники, понятно, роптали на снижение темпов строительства жилья, но кто их будет слушать? Как в первую зиму зграе больше всего хотелось отдельных квартир, так теперь захотелось бытового комфорта. Хороши были галерные приквартирные палисадники, но ещё лучше оказались доставшиеся мне и Севрюгину оранжерейные пятаки. Под двойной стеклянной крышей и непроницаемыми стенами из стеклянных блоков ты вдруг получал в свое полное распоряжение уединенный райский уголок, где мог сколько душе угодно баловаться с посадками субтропических растений.
Удовольствие от этого было столь велико, что мы с Вадимом временно почти забросили остальные свои сафарийские дела и пропадали только там. Пашка понял, что оранжерейный перекос тоже не подарок, и ввёл в Сафари институт дублёров. Чтобы уже не приходилось во время своего отсутствия просить подстраховать друг друга на фермерском хозяйстве, а в официальном порядке прикрепить к каждому оранжерейному пятаку и фермерскому модулю по двое приживалов, мол, мастер учит молодых работать по-сафарийски: одну неделю работает сам, вторую на его пятаке и ферме пашут двое дублёров.
– А ведь это уже самое беспримесное батрачество, – тут же среагировал въедливый Заремба.
– Ну и батрачество, что с того? – отвечал ему даже не Пашка, а Чухнов. – Зато у этих батраков шанс выскочить в хозяева гораздо больший, чем у вольных стажёров. Потому что уже будет знать, как со всем этим обращаться. А потом женится, родит ребенка – и сам станет полноправным фермером, а пока терпи и на ус наматывай.
Но конечно, не всё было так просто. Поначалу таких дублёров подбирать пришлось весьма осмотрительно, из тех, кто сам готов был предложить подобные услуги, мол:
– Давай чётко договоримся, чтобы я и впредь мог рассчитывать на тебя, семь дней в неделю по два часа, по три рубля в час. И мне будет хорошо от фермы отдохнуть и тебе лишних сорок два рубля в неделю не помешают. Только, пожалуйста, это всё строго между нами.
Разумеется, «строго между нами» не получалось, информация в конце концов просочилась в массы, но осуждали уже не столько нас, сколько дублёров, захотевших в лёгкую срубить себе дополнительно деньжат. В то же время и для шестиразрядного сафарийца зарабатывающего по 360 условных рублей в неделю такая выплата была совершенно необременительна. Аполлоныч и по пять рублей в час согласен был платить своему «домработнику», лишь бы его не слишком сильно отвлекали от видеоперевода и преподавательства в музыкально-французской студии.
С наступлением купального сезона стал набирать обороты и собственно туристский сервис. Бесплатные душевые, топчаны и шезлонги живо наполнили загорающими окультуренный сафарийский пляж. Никто не препятствовал приносить с собой еду и питьё, но очень быстро сложилось, что каждый отдыхающий считал за должное купить что-то в наших продуктовых лавках.
Шестижен выкатил из своей слесарки три первых двуколки-кабриолета и рядом с ними померкли разом все симеонские бэушные «хонды» и «тойоты». Кому не досталось «экипажей», оседлали велосипеды, вёсельные лодки и верховых лошадей. А ещё были танцплощадка и кафе, видеозал и бильярдная, теннисный корт и карусель, печатающие червонцы с регулярностью денежного станка. На футбольном поле и волейбольной площадке четыре стационарных сафарийских команды мерились силами не только между собой, но и с любыми командами отдыхающих. Вход сюда был свободный, зато за мороженое и квас – будь ласков – плати по полной программе.
Между тем, алчный взгляд, Воронца смотрел уже на Гусиное озеро. Его водная гладь в половину квадратного километра отличалась редкой неказистостью. Лишь с западной стороны имелся твёрдый переходящий в подножие сопки берег. С остальных сторон, в том числе и со стороны Сафари озеро окружали заболоченный луг и стена камышей. Но это ли преграда для гусеничного экскаватора и шести симеонских самосвалов? Пока экскаватор по чуть-чуть копал первый дренажный канал, самосвалы вовсю атаковали топкий луг и камыши, насыпая метровую дамбу из камней и песка.
– Неужели ты думаешь, что кто-нибудь захочет ставить палатки в этом болоте? – удивлялся Пашке барчук.
– Ещё и не оттащить будет, – отвечал ему главный командор.
Как только двухсотметровая дамба достигла чистой воды, Шестижен переправил туда два сварных железных понтона и соорудил на них широкий настил, получился плот-катамаран, на котором можно было медленно, но верно передвигаться по всему озеру.
– Ну и чего мне смотреть там на эти камыши? – продолжал своё удивление Аполлоныч.
Пашка только снисходительно ухмылялся его неразумию.
Прошёл ещё месяц и побывавший на озере Чухнов изумлённо ахнул – там красовались два маленьких свеженасыпанных с катамарана островка. Уже к осени на них высадили несколько десятков деревьев и кустов – если природа не удосужилась обеспечить саму себя красотой, то помочь ей должны были сафарийцы.
Увеличившийся масштаб работ диктовал свои законы. Все мужчины-галерники теперь регулярно превращались в дежурных шерифов, чтобы сохранить на своей территории привычный порядок, ибо с прибытием четырёх студенческих отрядов (четвёртый специально был навербован в Хабаровске) ночующее население Сафари вместе с туристами-палаточниками превысило четыреста человек. Перед такой массой потенциальных нарушителей стушевался даже Адольф, отказавшись от своего главного шерифства, – был слишком горяч и злопамятен.
– Я их всех скоро калечить начну, – грозился он.
Поэтому бразды сафарийского правопорядка полностью перешли в мои руки. Наш Дэн Сяопин столько твердил мне о Сафари как о самостоятельном греческом полисе со всеми его государственными причиндалами, что я окончательно уверовал в это, и вместе со стационарной бригадой легионеров-охранников принялся создавать тайную полицию и внешнюю разведку, чтобы всё было как у людей. Более того, после инцидента с Муней я вдруг очень ясно и отчетливо понял, как именно должен ими заниматься. Развивать силы безопасности не в сторону защиты Сафари от внешнего мира с плохими дядями и тётями, а этот внешний мир всячески оберегать от Сафари и лично от Пашки Воронцова.
Бригада легионеров набралась быстро. Несколько отслуживших своё «афганцев», морячков, пограничников, которым зазорно было становиться в один испытательный строй с бичами и женатиками, с удовольствием согласились на лошадь с седлом и возможность не выходить из приобретённых в армии физических кондиций. Что я им немедленно и предоставил, отправив отрабатывать приёмы легионерского боя в «Горный Робинзон».
С тайной полицией тоже вышло не слишком сложно. Видимо, это свойство любых больших коллективов – всегда найдется пара-тройка людей желающих совершенно добровольно сообщать всё, что кто-то негативное сказал или сделал. Оставалось их доносительные порывы лишь систематизировать и как следует засекретить. Испытывал ли я при этом какие-либо угрызения совести? Да ни малейших! Во-первых, кто сказал, что узнавать чужие тайны это плохо? Хочешь сберечь свои секреты – береги их, но никак не злись на того, кто проник в них. Во-вторых, тайный сыск – это нервная система любого многолюдного человеческого организма, чтобы своевременно сигнализировать о его малейшем внутреннем сбое. В-третьих, изъяв крикливую оппозицию из галерного обихода, мы тем более обязаны были иметь информацию о настроениях в своих низах.
Труднее получилось с внешней разведкой. Я долго даже не представлял, как подступиться к ней, пока однажды меня не осенило: все взятки, выплачиваемые Сафари на сторону, рассматривать в качестве денежных кредитов этим взяточникам, которые они с процентами рано или поздно обязательно должны нам вернуть, но о чём им пока не обязательно сообщать. То есть вот они будущие объекты сафарийского шантажа!
– Ну ты и гусь! – восхитились моим ноу-хау командоры. И взяткодательство из преступления превратилось в Сафари в своего рода подковёрный спорт: кому, сколько и за что? Так же как на галерных сексотов я завёл на эту публику специальные досье с самой подробной информацией. А так как взяткополучателями у нас было практически всё окружающее чиновничество, то и разведданные получались именно те, что надо. Насчёт сбора дополнительных улик тоже без проблем: кто ж любит своё начальство! Порой одной коробки конфет секретарше хватало, чтобы узнать, какую квартиру её босс выбил для своего племянника или где ночевал вчера надравшись как последняя свинья.
Но всё это ещё предстояло как следует раскрутить, а пока в разгар третьего купального сезона под моим началом было всего три парных конных шерифских разъезда из ретивых, но неловких мужиков, которые больше думали как им не свалиться с лошади, чем вглядывались по сторонам. Объезжая вокруг Заячьей сопки палаточные бивуаки, они делали вежливые замечания расшалившимся отдыхающим. Когда замечания не помогали, мы уже сводным шестиголовым отрядом подъезжали к конкретному стойбищу и предлагали свои услуги по перемещению их палаток за Галерный ручей. Если компания нарушителей была слишком боевой, брали пару ротвейлеров из собачьего питомника Адольфа и тогда любой вопрос о сопротивлении снимался сам собой.
Отступить нам пришлось лишь однажды – когда с танцплощадки набежало защитить своих соседей человек тридцать других палаточников. Заливались в истерике ротвейлеры, нервно всхрапывали кони, тревожно подрагивали шерифы, и мне не оставалось ничего другого, как дать команду ретироваться под торжествующее улюлюканье раздухарившихся выпивох. Возле Галеры нас ждала вторая порция хулы уже от сафарийцев-неофитов, жаждавших хорошего рукоприкладства. Лишь старая гвардия опытно усмехалась и успокаивала вспыльчивость молодых.
– Сам справишься? – только и спросил у меня Пашка.
Ну да, его заточки мне как раз в помощники и не хватало?
После ужина я мобилизовал всех мужиков своего командорства, добавил к ним в качестве шефской помощи пяток владивостокских качков, всем по минутам расписал их задачу и в чудное полнолуние мы, крадучись, двинулись на вылазку. Выхватывали из палаток сонных бузотёров и, ни слова не говоря, засовывали в картофельные мешки, вместе со шмотками грузили на телеги и квадратно-гнездовым способом, чтобы тем невозможно было быстро самоорганизоваться, развозили и рассеивали за пределами Сафари.
И надо было такому случиться, что среди перемещённых лиц оказался некто Рыкин, аккуратный самолюбивый мальчик, бывший крупным комсомольским функционером, который не на словах, а на деле решил нас за картофельный мешок капитально изничтожить. Для этого ему, кстати, не понадобилось даже сильно напрягаться. Ибо всё у нас: от садоводческого товарищества до алмаатинских вагонов с фруктами для консервного цеха – было, с официальной точки зрения, на птичьих правах. Заодно припомнили Сафари и все старые письменные жалобы симеонцев.
Повезло ещё, что о сгущающихся тучах нас предупредили заблаговременно, и мы успели более-менее подготовиться, максимально закупив цемента, стекла, угля, леса и других необходимых вещей, спешно готовясь к возможной блокаде. И не ошиблись!
Правда, из-за чиновничьей нерасторопности блокада эта наступила ни сразу. Сначала репрессии коснулись Зарембы, его вынудили из-за нас писать заявление на увольнение по собственному желанию. (Через полчаса он уже писал заявление о приёме на работу на должность заведующего сафарийской зверофермы.) Потом последовали грозные приказы об увольнении всех сафарийцев с пилорамы и прекращении в садоводческом товариществе любого капитального строительства. Нагрянувшая комиссия повесила замки на нашу пилораму и растворный узел, и опечатала их двери. Но едва паром с членами комиссии отошёл от симеонского причала, как печати были сорваны и распилка брёвен с замесами бетона продолжены.
Это было уже прямое неповиновение властям. Заместитель Зарембы, выполняя указание начальства, послал к нам в сопровождении участкового из Лазурного бригаду механизаторов, чтобы демонтировать пилораму. Но перед ними выросли двадцать человек в масках, выразительно похлопывающих дубинками по своим ладоням, и Аполлоныч с видеокамерой, готовый всё снимать на плёнку.
– А ну убери камеру! – рычал участковый.
– Повторите это, пожалуйста, ещё раз, я снял не в фокусе, – просил барчук, уворачиваясь от его загребущих рук.
Перестройка и Гласность уже вовсю катили по стране, и бригада механизаторов вместе с бравым милицейским лейтенантом, потоптавшись часа полтора на месте, сочла за лучшее отправиться восвояси.
Дальше произошло то, чего мы и опасались: Сафари отключили от поселковой электросети и перекрыли дорогу на паром для грузовиков везущих нам цемент, уголь и лес. Семьдесят два дня продолжалось это «Пилорамное сиденье», но когда оно прекратилось, Пашка искренне сожалел, что оно закончилось слишком рано и не дало нашему Фермерскому Братству перейти к полной автономии.
Три гидрогенератора на Сафарийском ручье, четыре ветряных двигателя, пять бензиновых движков и тепловая турбина в котельной Галеры позволили нам покрывать свои потребности в электроэнергии процентов на двадцать пять. Работало только самое необходимое. Всё остальное подверглось драконовскому лимитированию: галерные кухни с электричества перешли на топку дровами, тридцать телевизоров снесены на склад, ограничена подача света в квартиры и фермы. Вот когда по достоинству была оценена рациональность световых колодцев в Галере и потолочных окон в фермерских модулях, где днём хоть и в полумраке, но свободно можно было перемещаться и работать.
На строительстве вообще остановилось лишь возведение плотины и подпорных стенок, сделанные запасы цемента позволили нам строго по графику завершить Вторую очередь Галеры и три фермерских модуля. «Забытые» у нас два симеонских самосвала теперь выезжали на дамбу к озеру либо в самые утренние, либо в самые вечерние часы, чтобы потом тут же спрятаться в расщелинах Заячьей сопки. А вывоз с острова галерной продукции превратился в самую настоящую контрабанду.
По нашему с Аполлонычем настоянию Воронец с Севрюгиным стали у нас совершенно не выездными, мы запретили им появляться даже в посёлке.
– Ну, а что будете делать, если они с ордером на наш арест пожалуют прямо сюда? – спрашивал Пашка.
– Пора готовить тайные землянки, или мы не из партизанской Белоруссии? – отшучивался барчук.
Забыто было недавнее охлаждение, мы снова чуть ли не каждый вечер собирались вместе уже не столько по делу, а просто потому, что хотели побыть рядом друг с другом. Жаннет придумала, чтобы каждый зграйщик курировал по одной газете и журналу и сообщал другим, что именно следует прочесть. Это экономило нам бездну времени, позволяя в то же время быть в курсе всех самых важных событий. Постоянно вели коллективное собеседование с собственными детьми, зграйщиками-младшими, косвенно приучая их к особому командорскому статусу. Выстраивали систему путешествий по всему Транссибу, где что улучшить, а где и учредить дополнительный перевалочный пункт. О чём не говорили, так о самой блокаде, Воронец накрепко запретил муссировать тему наших гонений, мол, как будет, так будет.
– Проверим на вшивость объявленный социализм с человеческим лицом, – говорил он.
– Но ведь, если честно, то мы занимаемся откровенным хозяйственным бандитизмом, – возражал ему Вадим.
– Кто же виноват, что они не могут нам придать официальный статус, вместо того, чтобы гневно топать ногами?
Что касается иного морального воздействия, то «Пилорамное сиденье» произвела настоящий естественный отбор в сафарийском стане, с полдюжины человек забрали свои дачные заявления и заметно уменьшились пользовавшиеся нашими услугами ряды туристов. Во взвешенном состоянии пребывали и стажёры, постоянно ожидая чего-нибудь ещё более худшего. Зато теперь мы уже почти на законном основании возвели полуторакилометровый сеточный забор поперёк северного полуострова, окончательно отделив три с половиной квадратных километра сафарийской территории от остального острова.
Своеобразно реагировали на происходящее симеонцы. Самые завидущие из них на короткое время ощутили своё торжество, не видя блеска галерных огней, не слыша нашей вечерней дискотеки, но минул месяц, и даже заядлые сафарийские недоброжелатели ощутили, как из их жизни уходит нечто яркое и неординарное, некая точка отсчёта, по которой они уже привыкли сверять и себя, и окружающую жизнь, и наступающие перестроечные перемены. Поняли, что сами рассказы о Сафари делают их интересными собеседниками вне острова и без сплетен о сафарийцах им самим уже весьма неуютно и скучно существовать. Первоначальное одобрение бойкота сменилось ропотом возмущения и вскоре превратилось в негласное движение «Помощи Сафари», когда рядовые симеонцы сами стали предлагать:
– Что вам купить? Что достать? Что перенести через милицейский кордон? – И центнерами доставляли нам цемент в багажниках своих легковушек.
Но комсомольский секретарь Рыкин всё не мог угомониться и с его подачи на Симеоне уже осенью высадился целый десант собкоров местных и московских газет. Результат, однако, вышел прямо противоположный задуманному.
Подобное потом не раз происходило на соседних Курилах, когда в кремлёвских кабинетах чиновники решали передать их японцам, но стоило им самим хоть раз побывать там, как они тут же становились ярыми патриотами: ни пяди такого чуда природы не отдадим. То же случилось и у нас. Вместо того чтобы размазать нас фельетонным петитом, столичные щелкопёры только глянули на Галеру и тут же дружно пошли строчить Сафари хвалебные оды, которые, в конце концов, и помогли прекратить наше славное «Пилорамное сиденье». К ноябрю нам снова включили электричество, а на пилораму, как и раньше, спустили отдельный производственный план, не стремясь контролировать, что и как мы делаем помимо этого плана.
Особо журналистами была расписана сафарийская жизнь, как царство порядка, семейственности и увлечённости общим делом. Все как один задавали сакраментальный вопрос:
– Как вам это удалось?
Действительно, как? Казалось бы, Воронцовская изначальная установка ни на кого не повышать голос должна была рано или поздно дать сбой. Но она каким-то непостижимым образом продолжала работать. Оказывается, если вместо ругани и наказания рублём просто заставить человека несколько раз переделать одну и ту же работу, то, в конце концов, он научится выполнять её добросовестно и качественно. Говорить нашему главнокомандующему про то, что «и так сойдёт» было совершенно бесполезно – криво вбитый гвоздь оставался для него всегда криво вбитым гвоздём.
Пропустив через свои руки все виды строительной деятельности, Пашка досконально знал любые шабашнические уловки, и подсунуть ему на приёмку плохо сделанную работу было практически невозможно. Был случай, когда он трижды заставлял каменщиков перекладывать два куба кирпичной кладки только из-за расхождения нужного выступа в два сантиметра.
Кажется, зачем приличному человеку быть таким дотошной занудой, который негромким, почти кротким голосом просит всё сделать так, как указано в чертеже?
– Да чего вы так волнуетесь, мы же платит вам не за результат, а за рабочее время, – увещевал он самых упёртых бракоделов и убивал этим увещеванием сразу двух зайцев: превращал любого мастера в неумеку и получал косвенное право в дальнейшем не особенно церемониться с ним. Не помогали даже реплики, типа «сам попробуй» или «командовать со стороны легко», ибо все знали, что может взять и показать как надо, и видели растерянных бригадиров и дежурных комендантов, которые чуть что бежали к Пашке за управленческим советом и получали его в лучшем виде. То есть, теряя в каких-то условных цифровых рублях, главный командор приобретал нечто значительно более важное: трепет и уважение простых сафарийцев.
Однако Воронец не был бы Воронцом, если бы не продолжал придумывать новые каверзы для своих размягченных подданных. При заселении Второй очереди Галеры он уже вполне официально ввёл в наш обиход такое понятие, как «сафарийское местничество» – особую систему очередности материальных благ, когда всех галерников включили в один номерной стационарный список, по которому они могли выбирать и квартиры, и мебель, и холодильники лишь в соответствии со своим порядковым номером: сначала всё лучшее предлагалось верхнему списку и только после того, как они откажутся – нижнему.
– Это же самая махровая армейская дедовщина, – заметил Заремба, посещающий теперь все командорские заседания.
– Ну да, а кто сказал, что это плохо? – степенно отвечал ему главный босс.
– Получается, что каков именно человек не важно, главное, что он быстрее других успел вскочить на наш поезд.
– Ну да, судьба к нему так повернулась, – аж жмурился от неправедного удовольствия Пашка.
– А смысл какой?
– А смысл такой, что не существует людей ценных самих по себе. То есть они есть, но их задача внедряться в большие города и делать там головокружительную карьеру.
– Ну ты и сказанул! Выходит, Сафари это просто отстойник для заурядностей, – сделал саркастический вывод наш зверовод.
Присутствующие бригадиры с любопытством ждали, чем кончится их спор.
– Твои родители, извини, личности заурядные? А твои бабушки и дедушки? – Пашку трудно было сбить с мысли, если он всё-таки решил высказываться.
– Причём здесь это?
– Притом, что раз и навсегда забудь слова: «заурядный» и «незаурядный», оставь их для подростков. Мы не колхоз, мы – община. Наверно, рано об этом говорить, прошло ещё слишком мало времени, но смысл Сафари в том, чтобы победить злое завистливое человеческое жлобство, чтобы действительно было «все люди – братья». Поэтому не примитивная армейская дедовщина, а чётко узаконенное старейшинство, чтобы каждый сафариец знал и чувствовал, что его статус незыблем и всеми признаваем – вот один из способов, хотя бы частично побороться за наш недостижимый братский идеал.
– Ну и кто во всё это поверит? – по инерции бурчал Заремба.
– Ты – первый, а от тебя вера потянется к твоим сыновьям, а от них к внукам, – просто объяснял всем наш генеральный зодчий. – Кстати, номер твоей семьи седьмой, хотя с трудочасами у тебя полная лажа. Или ты хочешь в местнический список попасть с момента зачисления в заведующие нашей зверофермы?
– Ну вы только посмотрите на эту хитрую сволоту! – беспомощно, под общий смех разводил руками бывший симеонский начальник.
Так и вышло, что в 16 трёх-четырёхкомнатных апартаментов улучшенной планировки Второй очереди Галеры вселялись уже по новым правилам. К слову сказать, никто в открытую не злоупотреблял. Даже однодетный Севрюгин и непонятно сколько детный Адольф ограничились трёхкомнатным жильём, позволив двухдетному Зарембе въехать в четырехкомнатную квартиру. И долго потом Заремба при встрече с главным командором сокрушённо качал головой, мол, признаю, поставил ты меня на место.
Новые пентхаузы от старых отличались ещё большими кухнями и прихожими, а также наличием настоящих каминов, поэтому перебираться туда захотели и старые квартирники, в итоге справлять довелось не 12, а все 28 новоселий.
Таким образом было положено начало фирменному сафарийскому снобизму, когда человек уже словно против своей воли делал то, что считалось для его ранга и семейного положения приличным и должным. Раньше я всегда удивлялся, когда читал, как богатые американцы по мере продвижения своей карьеры вынуждены переселяться в другие пригородные районы и пересаживаться на иную марку машин. Теперь та же зараза потихоньку распространялась и у нас.
Чтобы умаслить остальных дачных очередников, мы отделывали для них целых 30 гостиничных кают, но в последний момент вынуждены были изменить свои планы. В симеонской школе вышел неприятный инцидент: поселковый восьмиклассник на перемене ударил по лицу воронцовскую Катерину, и та на следующий день отказалась идти в школу – и ни Пашка, ни Жаннет не стали её в этом переубеждать, и наша музыкально-французская студия в одночасье превратилась в общеобразовательную школу, которую мы собирались открывать лишь в отдалённой перспективе.
В те времена про частные школы велись лишь первые разговоры, поэтому шумиха поднялась основательная. Разные комиссии появлялись через день. Чем только не грозили: от лишения родительских прав до непризнания наших будущих аттестатов, от санкций санэпидемстанции до технической архитектурной проверки. Мы, как водится, со всеми их доводами соглашались, обещали исправиться, но продолжали делать по-своему.
Поначалу возникло три учебных класса на дюжину учеников, и мы обходились своим преподаванием, пока не догадались приглашать для отдельных предметов старшего класса учителей из симеонской школы. Поселковцы, увидев это, осмелели и сами стали переводить к нам своих детей. К Новому году в сафарийской школе в пяти классах училось уже около тридцати учеников.
Завершение Второй очереди Галеры позволило лучше сбалансировать и все производственно-развлекательные возможности. Возникли новые крошечные цеха и мастерские, появились большой фото-павильон и десятиметровый бассейн-лягушатник, поплескаться в котором по вечерам не прочь были и бородатые галерники. Потом уже, по мере освоения всего бетонного саркофага добавилась мини-телестудия и универсальный Баскетбольный зал с трибуной на 250 мест, служивший по вечерам дискотекой. В общем, всего было в два с лишним раза больше, чем в предыдущую зимовку.
Публикации о Сафари в центральных газетах сделали своё дело: к нам мешками пошли письма со всего Союза. В каждом втором выражалось горячее желание приехать и поселиться у нас. Наиболее предприимчивые волонтёры появлялись на Симеоне даже без всякого приглашения. Однако стремительное расширение Сафари вовсе не входило в наши планы.
– Ну и что, если кто-то хочет быть с нами? – сердито рассуждал Воронец. – Да пусть он будет семи пядей во лбу и согласен на все наши условия – мне такой человек всё равно неприятен. Это же чистое хамство вот так беспардонно навязываться нам. Ты приедь на Симеон инкогнито, прогуляйся по Сафари, посиди в галерной забегаловке, сделай так, чтобы кто-то из фермеров сам заговорил с тобой, намекни, что можешь быть чем-то нам полезен, и чтобы мы этот намёк как следует проглотили и распробовали – тогда ещё можно о чём-то говорить. Никому даже в голову почему-то не приходит, что ты не имеешь права вторгаться в чужую жизнь, когда тебя об этом не просят.
Столь же резко охлаждал он пыл наиболее ретивых энтузиастов при очной ставке:
– Вы мне посылали письмо? Понятия не имею. Видите ли, я от незнакомых людей писем не вскрываю. Посмотрите в том мешке, наверно оно там… Почему я так разговариваю? Потому что я не знаю, кто вы такой. И то, что вы рассказываете о себе и показываете какие-то дипломы, мне ни о чём не говорит. Вот к вам придёт незнакомая девушка и скажет, что хочет за вас замуж, вы что, сразу согласитесь?.. Вы не собираетесь за меня замуж? Ну, слава Богу!.. Какой может быть выход? Пускай за вас замолвит слово, кто-нибудь из моих друзей. Как, вы даже не знаете, кто мои друзья, тогда о чём мы вообще говорим тут с вами!?
– А что ты будешь делать, если какой-нибудь настырный заставит меня его тебе рекомендовать? – выпытывал у Пашки Аполлоныч. – И как это технически будет происходить?
– Что значит заставит? Ты, отец двоих детей и начальник двадцати подчинённых, не знаешь, как сказать «нет» незнакомому проходимцу.
– А если он не проходимец?
– Не путай, пожалуйста, комсомольские характеристики со своей рекомендацией. Это далеко не одно и то же.
– Ты же сам раньше говорил, что чужая личность для тебя священна и неприкосновенна, – пытался напомнить патрону задетый за живое барчук.
– Да, священна, но только до тех пор, пока не посягает на мои жизненно важные интересы, – с металлом в голосе отвечал главный командор.
– Ты все гипертрофируешь.
– Неужели тебе твоя собственная жизнь представляется такой ничтожной, что ты готов так пренебрежительно относиться к ней? Пойми, сейчас мы закладываем лишь фундамент всего здания, поэтому в нём не должно быть ни малейшего перекоса.
– Ну да, неграмотный Гуськов у нас не перекос, а кандидат наук – перекос, – из последних сил старался сохранить лицо Чухнов.
– Хорошо, ты победил, давай рекомендацию на своего кандидата наук, но только в письменном виде, – устало уступал Воронец.
Разумеется, ни Аполлоныч, ни мы с Севрюгиным после такой отповеди ни о каких устных и письменных рекомендациях даже не помышляли, копируя потом перед другими новичками ту же твёрдость и неприступность.
Два с половиной симеонских года дали вполне отчётливый ответ на вопрос, что же такое есть сафариец на самом простом бытовом уровне и как можно с первого взгляда определить, наш это человек или случайный бегун, заскочивший в Галеру на какое-то время, чтобы потом бежать по жизни дальше. Причём определяли, как правило, не командоры (мы как раз были с оценками очень осторожны), а сторожилы-галерники, почувствовавшие уже настоящий вкус к самодостаточному сбалансированному житию. Чужаки различались ими всего по двум признакам: те, кто возмущался разной оплатой за один и тот же труд, и те, кто огрызался на замечания старожилов хрестоматийной фразой:
– Тебе чо, больше других надо?
Такие вольнодумцы после одного-двух предупреждений неизменно отправлялись с вещами на выход, мол, погуляйте пока ребята, рано вам ещё в сафарийцы.
Иногда, впрочем, бывало и без предупреждения. Это когда речь заходила о наших женщинах. Служение Сафари подразумевало отсутствие таких глупостей, как супружеская ревность к другим сафарийцам. Когда галерников было мало, необходимости объяснять это не было даже качкам. Но вот счёт ночующим в гостевых каютах пришлым мужикам пошёл на десятки, и сразу возник этакий непринужденный командировочный амурный флёр.
Но одно дело спринтерский роман с холостячкой и совсем другое – с замужней сафарийской матроной. Едва некий заезжий музыкант вздумал в отсутствии Севрюгина приударить за его Ириной и публично несколько раз взял её шутливо под локоток, как не только вылетел из Галеры вместе со своими чемоданами, но на прощание был подвергнут приличной порке. Потом то же самое повторилось в отношении флирта за фермерской женой другого кавалера. Пошла, что называется, коллективная защита чести замужних сафарийских дам, и все симеонские донжуаны очень быстро выучились смотреть на галерных женщин с кольцом на руке как на существа совершенно бесполые, по крайней мере, на всей островной территории.
Косвенным подтверждением правильности и привлекательности нашего образа действий стало заселение во второй очереди Галеры дополнительных гостиничных кают совершенно новой для нас публикой. Из двадцати пяти выпускников симеонской школы в институты и мореходки поступило лишь пять человек, а из оставшихся двадцати пятнадцать попросились на работу и житьё в Галеру. Вместе с моими легионерами они составили четыре наших первых молодёжных бригады, второе сафарийское поколение, как мы их называли. Как ни странно, с ними нам было гораздо проще, чем с более возрастными стажёрами, ибо все галерные порядки они принимали как нечто непреложное. Скажешь в ночное дежурство – идут на дежурство, скажешь в командировку – отправляются за билетами, скажешь на выходные подселить к себе в каюту бесквартирного дачника – тоже без возражений.
В свою очередь и среди «стажёров по переписке» попадались иной раз совершенно выдающиеся экземпляры. Зою Львовну Синичкину ничуть не смутило отсутствие ответа из Сафари на свой запрос. В полном соответствии с Пашкиной доктриной ненавязчивого поэтапного проникновения, она в начале зимы прибыла на Симеон и попросилась на пару дней на постой в обычный поселковый дом. Без всяких рекомендаций проработала полмесяца в швейной мастерской Галеры, потом привезла из Хабаровска двух своих малолетних детей и приступила к заведованию сафарийской канцелярией. Выпускница Московского архивного института, она лихо расправилась с авгиевыми залежами наших бумаг и установила столь образцовое делопроизводство, что стала грозой не только для командоров, но и для крайкомовских чиновников, терзая их своим дотошным буквоедством.
Наслушавшись Пашкиных витийств, Зоя Львовна, к тому времени уже просто Львовна, энергично перевела их в прямые действия. Для начала самого Воронца, взяв под руки, перевела в два заново отделанных смежных кабинета, один из которых заняла сама. В Пашкином кабинете имелась, правда, и вторая дверь, но очень быстро он разучился ею пользоваться, пропуская всех посетителей лишь через чистилище владений Львовны.
– Если вы не любите панибратских отношений с кем бы то ни было, то их у вас и не будет, – объяснила она свою сверхзадачу шефу в первый же день.
– Если вы хотите видеть людей в пристойном виде, то вы их и увидите, – добавила она во второй день.
– Если вы хотите сами распоряжаться своим временем,а не быть в зависимости от других, то вы им и будете распоряжаться, – досказала она на третий день.
Крупная флегматичная женщина чинно восседала за высоким, специально сооружённым барьером и не было посетителя, который посмел бы игнорировать выражение её лица. Даже прорвавшись в Пашкин кабинет редко кто не чувствовал движения секундной стрелки на часах в приёмной Львовны и не спешил поскорее завершить свою аудиенцию.
– Это не женщина, а какой-то сфинкс, – негодовал Аполлоныч.
– Тебя пора называть не главным командором Сафари, а генеральным директором какого-нибудь «Уралмаша», – отмечал Заремба.
– Вот она советская бюрократия во всей красе, – резюмировал Севрюгин.
– Я знал, что вы все в полном восторге от неё, – ухмылялся в ответ уже не Пашка, а Павел Петрович, потому что Львовна в упор не желала идентифицировать Павла Петровича Воронцова с каким-то там Пашкой или Воронцом и неизменно отвечала, что таковых в кабинете главного командора не имеется. И постепенно сумела отучить от подобного фамильярничанья не только галерников, но и зграю.
Следующей экспансией Львовны стал наш славный Променад. В нём появились две перегородки: одна отделила от Среднего Променада качков с их казино и тренажёрным залом, другая – школу и музыкальную студию с детскими воплями и несносными музыкальными гаммами.
Капитально разобралась всесильная секретарша и с развлекательной программой Воронцовского командорства. Сам заведя обычай наших еженедельных самодеятельных концертов, Павел очень скоро остыл к ним и использовал малейший повод, чтобы уклониться от своего присутствия там.
– Копирование профессиональных бардов и телевизионных шлягеров всегда обречено на жалкую убогость, – вынесла свой вердикт Львовна. – Поэтому ищите те песни, которых мы по ящику никогда не слышали.
Замечание оказалось более чем уместным, его вынуждены были подхватить другие командорства, и отныне наши понедельничьи концерты радовали зрителей если не высоким исполнением, то по крайней мере малоизвестными текстами.
Когда же в Галере появился первый концертный рояль, то Львовна поступила ещё проще: распорядилась выставить его на Средний Променад, нашла двух пианистов и посадила их по очереди с 7 до 11 часов вечера наигрывать лёгкие мелодии. Сначала мы даже не поняли, что, собственно, произошло. Перед живым рояльным звуком померкли разом все прежние потуги Аполлоныча наполнить Променад отборными аудиозаписями, потому что радиоконцерт он и есть радиоконцерт, ты его всегда «слышишь» и как-то реагируешь, а тихие отдалённые переливы рояля они словно и есть, а словно и нет, зато тебя наполняют каким-то непритязательным праздником. Даже колясочные малыши и те под рояль капризничали в два раза меньше.
Севрюгин давно носился с мечтой обеспечить Сафари духовым оркестром, который бы по выходным играл красивые вальсы, однако был вынужден признать, что рояльное тапёрство и впечатлительней и дешевле, и безропотно согласился на бюджетную оплату трудочасов даже не двум, а четырём сменным пианистам.
Помимо рояля в нашей жизни регулярно появились и другие дорогие безделушки: фотомашина для фотопавильона, два первых самых примитивных компьютера, тайно добытый и надёжно спрятанный ксерокс (ещё действовала политическая цензура), проекционные аппараты для кинопоказа в Баскетбольном зале, аппаратура для собственной телестудии. Вадим Севрюгин рвал и метал, протестуя против этих покупок, опустошающих его денежный сейф, однако Воронцов был сама невозмутимость:
– Забудь ты про травоядную жизнь. От лишнего комфорта ещё никто не умирал. Будем выглядеть богато – будем богаты на самом деле. У нищих и мысли и привычки всегда будут только нищими.
– Ах раз мы такие богатые, то давай и такие же налоги собирать с богатых, как в Швеции или Норвегии, – вопил доктор-казначей.
– Давай, – от души улыбался ему наш аятолла. – Но раз мы живём теперь не в Европе, а в Азии, то и налоги у нас должны быть азиатские: никаких презренных купюр, а старая добрая дань.
– И чем же?
– А тем, что не поддается порче и инфляции: золотом, драгоценностями и произведениями искусства.
– А на какую сумму?
– А на какую каждый будет считать для себя приличной.
Неделю командоры и бригадиры переваривали эту перспективу, а потом всё же сказали: «Да».
И началось! Тут к приятелю идёшь на день рождения и то голову свернёшь, выдумывая подарок, а то найди приличную вещь как бы для всех сразу. Не забывая при этом, что твой сосед, стоящий по разряду ниже тебя, может преподнести общине что-то более дорогое и эффектное.
Честно говоря нам, шести- и пятиразрядникам, кого на первый раз коснулась эта дань в канун 1987-го года, было не так проблематично. Несмотря на пустеющие полки и начинающуюся инфляцию, ещё можно было напрячься и купить какой-нибудь перстень с брильянтом или серебряный подсвечник и тем снять с себя заботу. Позже делать это было всё трудней. Но делали, вытягивали из себя и семьи все жилы, но делали, дабы не прослыть скупердяями и ловкачами, становясь попутно отменными знатоками живописи и прикладного искусства, чтобы уже за счёт собственного вкуса не только спасти семейный бюджет от непосильных трат, но даже заслужить славу тонкого ценителя прекрасного.
Однако Севрюгин продолжал оставаться в трансе: что со всем этим тщеславным барахлом делать?
– А мы их под стеклянную витрину и на Средний Променад, – отвечал ему Воронцов.
На фоне всего этого мажора темным пятнышком прошёл наш тихий расчёт с казиношниками. Негласно отстегнули им четыреста пятьдесят тысяч рублей в качестве процентов на их полтора лимона. Где, спрашивается взяли? А просто Севрюгин с самого начала зубами и ногтями держался за них, не давая растратить.
– Вы такие богатенькие, что через год сможете нам и лимон по процентам заплатить, – пошутил по этому поводу посредник главного приморского авторитета по прозвищу Скипидар.
– Если через год вы сами этого захотите, то, может, и заплатим, – любезно ответил Павел.
У меня от его слов мороз по коже. Ну все, думаю, долго ты, парень, уже на свете не поскипидаришь.
Потом это как-то улеглось, позабылось, и я даже нехорошо подумал о собственной мнительности. Как вдруг месяца через два Пашка без всякого видимого повода попросил показать ему досье на всех наших казиношников и найти ему пару крутых ребят-афганцев, сильно нуждающихся в деньгах.
Встречу с последними я ему организовал, а обо всём остальном мог только догадываться. Но о чём там, собственно, надо было догадываться? Что не сможет их на что-то нехорошее подбить? Что выберет самую безмятежную жертву? Что безукоризненно назначит день и час, и способ сокрытия всяческих улик?
В общем, в один пасмурный день некая потрепаная «мазда» с владивостокским номером съехала с парома на симеонский берег, там в неё подсел Воронцов, и с ним она без досмотра проследовала на сафарийскую территорию, промчавшись дальше в сторону заброшенного мраморного карьера. А ещё через неделю прошёл слух, что в краевом центре исчез один из «бригадиров», завсегдатаев галерного казино.
На этот раз самостийные следователи в Сафари не приезжали, хотя могли бы и приехать, как-никак второе исчезновение пришлось на те же примерно мартовские дни, что и исчезновение Муни.
– Твой абвер сработал? – усмехаясь, приватно спрашивал у меня Чухнов.
– А кто ж ещё? – в тон ему отвечал я.
– Ой, посадят!
– Ой, посижу и выйду.
И, довольные друг другом, мы расходились в разные стороны, и я знал, что если даже Аполлонычу не приходит в голову серьёзно подозревать, то не возникнет подозрений и ни у кого другого.
Новые проекты будоражили уже галерные умы, отодвигая в сторону уголовную бульварщину. Сначала долго все с подозрением ходили вокруг компьютеров, мол, нафига они нужны, если всё по-прежнему надо распечатывать и накалывать в скоросшиватели. Потом один компьютер утащил к себе в служебный кабинет Севрюгин, а второй захватила Жаннет. Вспомнила вдруг о своей минской профессии и объявила о создании в Сафари компьютерной прессы. До этого у нас практиковался выпуск одновременно четырёх еженедельных настенных газет, что выглядело по школьному наивно и простодушно. Компьютерный же «Нарцисс» стал выходить тиражом в 40 экземпляров, что было уже совершенно иной газетной категорией. Его не только засовывали с другой периодикой в почтовые ящики галерным квартирникам, но и раскладывали по всем буфетам и местам, где имелась хотя бы одна скамейка. Жаннет очень старалась, перелопачивая в поисках интересного подшивки старых журналов и в самом деле вскоре приучила всех хотя бы вскользь проглядывать своё творение.
Приобретение второй супервэхаэсной видеокамеры учредило у нас ещё одну престижную штуковину – собственное кабельное телевидение. Как и с газетой, сперва казалось, что для такой крошечной аудитории и такими единичными силами заполнить эфир будет нечем. Но Аполлоныч с двумя ассистентами и одной ведущей, как следует, напрягся, что-то скомпилировал, что-то прямо передрал с телеканалов, дополнил фильмами со своими комментариями, наснимал занятия в детских кружках, фоторепортажи по семейным альбомам, намонтировал комедийные кино- и мультконцерты, сам выступил с уроками английского и французского – и пожалуйста, канал стал вполне востребованным.
У нас вообще в ту зиму был сделан сильный рывок в сторону самых разных искусств и умений. Студийное движение, в одночасье овладевшее всей Галерой разделило всех сафарийцев на творцов и работяг. Началось всё со школы, где для шестых-седьмых классов был введен целый ряд предметов, не предусмотренных школьной программой, но весьма подходящих для воспитания сафарийских недорослей: второй иностранный язык, зарубежная литература, киноискусство, архитектура, бальные танцы, верховая езда, этикет, не говоря уже об обязательной музыке и прикладных ремёслах.
Но заниматься с двумя-тремя учениками не слишком рентабельно, поэтому школьные кружки стали преобразовываться в студии, куда народ принимался уже независимо от возраста.
– Что вообще происходит? – удивлялся Севрюгин.
– Думаете, никто не слышит ваши умствования? – пускался в объяснения Заремба. – Не только слышат, но и видят, как вы не с каждым любите общаться, всё время подчёркивая свою образованность.
– Да когда мы подчёркивали свою образованность? – взвивался от такой напраслины Аполлоныч.
– В том-то и дело, что вы очень хитро её камуфлируете, – не отступал главный зверовод. – Поэтому народ и хочет добрать себе хоть чуть-чуть интеллекта.
Воронцов слушал всё это и молчал, хотя мог бы и что-нибудь одобрительное пробурчать – как-никак осуществлялось его сокровенное желание иметь в Сафари хорошо образованных людей, жаждущих к тому же ещё больше развиваться. Газеты и телевидение каждый день приносили всё более смелые и разумные политические дискуссии, в журналах появлялись ранее запрещенные тексты, а в кинотеатрах полочное кино, а сафарийский кормчий становился всё мрачней и задумчивей.
– Не выносит конкуренции с другими умниками, – так определил это Аполлоныч, он всегда острее всех нас ощущал Воронцовские умонастроения.
На самом деле, как Павел потом сам признался, он искал эффективного противоядия от всей этой информационной безудержности. И, разумеется, в конце концов нашёл то, что искал.
– Ну почему я эти человекопохожих насекомых, мелькающие в стеклянной колбе, должен принимать за живых людей? – сообщил он на командорском совете, когда кто-то из бригадиров спросил его мнение о телемосте между СССР и США. – Чем правдоподобней они стараются выглядеть, тем меньше это похоже на правду. Что бы они не говорили и как бы не гримасничали, истинный подтекст всегда один и тот же: смотри на меня и восторгайся мной.
– Но если действительно есть чем восхищаться, – бригадир не желал сдаваться так просто. – Если тебе открывают что-то по-настоящему новое и ценное?
– Если откроют по-настоящему новое и ценное, то этого никто не поймёт.
– Ты о чём?
– Например, о той женщине, которая сказала на всю страну, что в Советском Союзе секса нет. Теперь весь Союз над ней хохочет и перед всем миром стыдится на её глупость.
– И что же?
– А то, что она абсолютно права.
– Как это? Ты шутишь?
– Слово «секс» почти всегда означает разговоры о сексе, мол, посмотрите, какой я раскованный, могу свободно разговаривать на эту тему. Поэтому слова «у нас нет секса» означают, что у нас нет и, слава богу, никогда не будет культуры свободно публично говорить о сексе. И больше ничего. Как это не может понять никто из патентованных московских златоустов – уму непостижимо!
– А почему слава богу? – немедленно вставил свои пять копеек Заремба. – Неужели действительно никогда всласть публично не будем об этом говорить?
– Потому что человек, рассуждающий об этом, всегда невольно претендует на то, что хорошо в этом разбирается. Увы, таких знатоков на этой планете ещё не появлялось и никогда не появится.
Тут Воронцов уже передразнивал телевизионных краснобаев, которые всё чаще называли свою страну «в этой стране». Впрочем, может, и не передразнивал, ведь, коль скоро все главные новости планеты могут сразу становится достоянием всех, то как же её называть, как не «эта планета», где он, Павел Воронцов, вольно или невольно ставил себя далеко не на самое последнее место.
Стоит признать, что его крайнее высокомерие достигло в тот момент своего высшего пика, порой даже прорываясь в простом разговоре. Однажды всё тот же неугомонный Заремба, когда монтажники уронили тяжёлую металлическую конструкцию, наделав значительных убытков, невинно удивился:
– Не пойму, почему ты всегда на всё так спокойно реагируешь?
– А я чемпион среди эгоцентриков, – насмешливо отвечал ему главный босс. – Вся планета моя личная собственность, а шесть миллиардов населения мои личные подданные. Ну, как я на них могу сильно сердиться, если они там что-то не так натворили? Значит, в другой раз натворят всё в лучшем виде. Такое их законное право не всегда всё делать идеально.
– Кошмар! – лишь сокрушенно качал головой зверовод.
Таким уж был сафарийский вождь и учитель: изо всех сил стремился во всё новое и необычное и в то же время готов был любое новое и необычное разодрать на самые мелкие саркастические насмешки. Любил повторять, переиначивая, гоголевское изречение: «Кто ничего не боится, тот и смеха не испугается». А высшая ценность Фермерского Братства для него как раз и заключалась в том, что над всеми нашими потугами можно было сколько угодно издеваться, но смех стекал с них словно освежающий дождик. То есть подспудно выводил Сафари на некие древнегреческие мистерии, призванные заменить продвинутым фермерам, да и рядовым дачникам тоже, окружающую развлекаловку.
– Я где-то читал, как русские декаденты начала двадцатого века старались превратить в высокое творчество саму свою повседневную жизнь, – объяснял он зграе своё отношение к зрелищному устройству нашей общины. – Высокое творчество нам, естественно, не по зубам, но вот уровень простецкого свадебного тамады – в самый раз.
– Ты хочешь сказать, что доморощенная самодеятельность это наша сверхсверхзадача? – впрямую уточнял Севрюгин.
– Нет, я хочу сказать, что не надо всё доводить до высшего профессионализма, достаточно приятного любительства. Призываю быть похожи на нормальных английских лордов: не бить ни в чём олимпийские рекорды, а заниматься каким-нибудь конным поло в своё удовольствие. В принципе, если все будет идти как сейчас, то мы сами неизбежно на это всё выйдем.
Оглянувшись по сторонам, мы и в самом деле замечали, что если прежде сафарийцы по понедельникам стремились выбраться поразвлечься на материк, то теперь они всё чаще оставались дома поболеть за свою волейбольную команду, посмотреть детский концерт или танцевальное шоу, не говоря уже о видео- и кинозалах, бадминтоне и настольном теннисе, библиотеке на несколько тысяч томов, зооуголке с настоящим тигрёнком и медвежонком, постоянно обновляемых выставочных стендах на Променаде, дискотеке для старого и малого, посиделках в галерных забегаловках.
Так, к исходу третьего года у нас действительно возвелась вся конструкция настоящей и будущей сафарийской жизни, которой в дальнейшем предстояло лишь обрастать мясом дополнительных деталей, ничего принципиально не меняющих, этакое царство жесткого регламента с небольшими отдушинами личной импровизации.
Вся законодательная и судебная власть была в руках Совета четырёх. К исполнительной власти хоть и подключены все взрослые сафарийцы, но таким образом, чтобы быстрая ротация не давала подняться какому-либо одному лидеру. Сброс лишнего пара осуществлялся с помощью общего Мальчишника, куда входили главы всех фермерских семей, и на чьё голосование выносились только те вопросы, в которых сомневалась сама зграя.
Под крышей Галеры мощно двинулось вперёд всё наше полунатуральное хозяйство, позволяя производить у себя до половины своего потребления, начиная от еды и напитков и кончая одеждой, посудой и мебелью. Манипуляции с цифрами в буфетах сделали рентабельным даже наше фермерство, более того, теперь мы могли сами с выгодой закупать у симеонцев для своих забегаловок недостающие продукты.
Гибче, чем можно было ожидать, оказалась и наша трудовая каторга. Шестидесятичасовая рабочая неделя была обязательной лишь для мужиков-стажёров, остальные сафарийцы пахали в цехах в основном по полдня. После же обеденной сиесты шли по классам, мастерским, студиям, фермам. При желании можно было хорошо отдохнуть-развеяться в разъездах по снабженческим или торговым делам.
С наступление эпохи комиссионок и платных туалетов мечта о халяве, столь свойственная природным великороссам вылилась у нас в разного рода творческие инициативы, когда очередной умник делал вид, что хочет освоить какое-нибудь редкостное, но очень необходимое для Сафари ремесло, вроде выращивания мясных голубей или резьбы на моржовых бивнях, и два-три месяца получал под это нужные командировки и оплачиваемые трудочасы, после чего сокрушенно разводил руками: ну не получилось и всё тут! А зграя делала вид, что с самого начала не догадывалась, что именно этим все и закончится. Точно так же научился народ обходить и наш сухой закон, культивируя мирное полуподпольное пьянство.
Настоящим же приобретением стал сам галерный микроклимат, где не было места ни грубостям, ни ссорам, ни рабоче-крестьянской «простоте» в виде громогласного смеха и приветствий. Хорошим противоядием против чрезмерной общительности явилось отсутствие дверных звонков на галерных квартирах. Чтобы попасть к кому-нибудь в гости, необходимо было звонить по внутреннему телефону, чтобы хозяин спустился, открыл подъездную дверь и провёл гостя к себе. На все просьбы ликвидировать эту церемонию Павел отвечал категорическим «нет» – чужое жильё всегда будет у нас неприкосновенным. И так последовательно гнул свою линию, что менял вековечную привычку по велению радостного сердца ломиться без спроса к кому бы то ни было для посиделок на кухне, мол, если тебе надо – зови к себе в служебный кабинет и общайся там. Да и то сказать, на Среднем Променаде уже имелось достаточно укромных уголков между аквариумами и кадками с пальмами, где можно было посидеть-пообщаться хоть всю ночь напролёт.
Заметно удалось укротить даже качков. Моя муштра легионеров сначала в «Горном Робинзоне», потом в спортзале Галеры вылилась в освоение нового вида спорта: легионерского боя. Одетые в хоккейные доспехи бойцы выходили на специальный ринг, вооружённые небольшим железным щитом и увесистой палкой, и дубасили друг друга изо всей мочи.
Воронцов с интересом следил за нашими тренировками, но всё же сомневался, сумеют ли семидесятикилограммовые пареньки выстоять против хоть и не столь обученного, но физически более мощного мужика. Под мощным мужиком, естественно, подразумевались наши качки. Ничего не подозревая, они дружной каратистской командой явились на первое показательное выступление в Баскетбольном зале моих башибузуков и с насмешками стали наблюдать за их поединками.
– Да я голыми руками эту пацанву к забору приколочу.
– Его же щитом его же и оглаушу.
– За ногу поймаю и на лампу закину.
– А пожалуйста, – сказал я и предложил желающим 58-й размер защитных доспехов.
Семнадцатилетний Алик Тарасенко был среди ребят не самым боевым, зато самым смышлёным, умел подставлять щит под таким углом, что любой удар противника получался скользящим. Его поединок с девяностокилограммовым качком вызвал всеобщий хохот, так как последний минуты три никак не мог по Алику попасть. Когда же в ярости ринулся вперёд очертя голову, Алик применил знаменитый хоккейный прием Владимира Васильева, подставив своё бедро, отчего качок совершил изящный кувырок в воздухе и всей спиной приземлился на дощатый пол. В общем, забава-мораль получилась что надо. И как после боксёрского выступления зграи, зарубка в памяти о лихости легионерского спецназа у казиношников отложилась накрепко.
Постепенно, шаг за шагом улучшились и наши финансовые дела. Аполлоновская видеостудия от простого перевода перешла к масштабному тиражированию видеокассет, причём мы выговорили себе право сами продавать кассеты по всему Приморью, за исключением его четырёх главных городов. Что стало для нас настоящим золотым дном, особенно после того, как мы ещё первыми на Дальнем Востоке сумели освоить красочную упаковку для этих видеофильмов.
Книгоман Севрюгин, между тем, рвался к ещё более перспективному делу: книгоиздательству. Но книгопечатные машины это не кофейные автоматы: и дорого и раздобыть непросто.
– А давай подадим заявку на строительство на Симеоне ПТУ печатников, – предложил Воронцов.
– Да кто ж это нам позволит? – Вадиму такое казалось абсолютно недостижимо.
– А сделаем так, – продолжал развивать свою авантюру главный командор. – Подаём заявку, получаем первое, ничего не значащее принципиальное согласие, с этим согласием заказываем за тридевять земель печатные машины. Когда они приходят к нам, получаем хорошо обоснованный отказ в строительстве ПТУ, но машины-то будут уже у нас!
Так оно всё и случилось, с той лишь разницей, что в строительстве ПТУ нам вовсе не отказали…
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Как же раздражительно действует слово «цивилизованно»! И пальцем ещё непременно ткнут в Западную Европу. Да, действительно, 500 лет торгашества и накопительства что-то там такое произвели. Но, во-первых, это ещё слишком малый срок в историческом плане, чтобы петь ему осанну, а во-вторых, что же такое эти 500 лет произвели с человеческой психикой? Если для нормального человека внутреннее повеление просто: «прояви себя!», то для цивилизованного – «прояви себя на своем месте». И вот уже каждый изо всех сил вкалывает в отведённом ему стойле, принимая стенки стойла за непреложную данность, рассчитывая только на свои способности и не помышляя ни о каком самозванстве, столь милом русским мозговым извилинам.
Что же надо сделать, чтобы Сафари никогда не превратилась в подобную конюшню? Система пожизненной иерархии ну всем хороша и почти для всех, но только не для честолюбцев-экстремистов. Значит, надо дать шанс и им.
Что, если найдутся люди, и талантливые люди, которым глубоко наплевать и на тепличные условия, и на продолжение своего рода, и на чужую оценку самого себя? Которых устраивает только сиюминутная жизнь по-своему, а не по-чужому с подчинением какому-либо регламенту. Ведь любая самая идеально скроенная община, не рождая таких людей, рано или поздно захлебнётся в своих же правильных и послушных обывателях. Для размаха же крыльев своевольным самородкам нужна всего лишь очень простая вещь – устранение диктата посредственностей.
Но поди различи кому ты дашь волю: упрямому своенравцу или действительно талантливой личности. Но ведь различают. Во всевозможных творческих союзах всяких там киношников, художников, журналистов пусть воспевают лицемерно не тех и не туда, но общим своим инстинктом чуют и тех, кто действительно что-то значит, и эта тайная иерархия талантов поважней любой явной.
Вот и Сафари надо стать одним из таких творческих союзов, где будут чины и разряды, но конечный авторитет будет у тех, кто действительно этого заслуживает.