Я надеялся, что она позвонит. Не зря же всучил на прощание тиснёную визитку с названием должности, звучащей для сообразительного уха покруче, чем маршал бронетанковых войск. Она позвонила строго через неделю. Была кратка, как президент сопредельного государства перед своим первым пришествием. «Если хочешь – перезвони. Мой номер у тебя пробился». Как потом выяснилось, звонила она как-то так, что у меня «пробилась» только эпитафия неизвестному абоненту на могиле надежды перезвонить «вот прямо сейчас». Но ведь я хотел. Для начала, хотя бы позвонить. Точнее, доказать, что могу. Хоть что-то в этой жизни.
Но как? Что я знаю о ней? Стандартный подъезд, чья дверь закрылась передо мной на переучёт желаний и возможностей. 9 этажей, 36 квартир. «Здравствуйте, канадская оптовая компания. Не интим, не гербалайф – трусы неделька для настоящих мужчин. Семь штук по цене одного. Все как один – тяпница». А если откроет не она, а мама или сын? Нет, сын маленький. Или собака? Стоп, собака. А если ходить и мяукать под каждой дверью в ожидании взаимовыгодной реакции? Нет, это не наш метод. Даже, если повезёт, и всё будет хорошо – клички Киса не избежать... Но надо было что-то делать. Я же хочу. Позвонить. Или чего ещё. Опять же на носу (в роли носа – подходящая к концу неделя) день святого Буратино, как любил называть этот новомодный (но от этого не менее возлиятельный) праздник другой мой сосед, Карл Павлович, по прозвищу, разумеется, папа Карло, не столько даже за то, что «до исторического материализма», при «антинародном режиме» преподавал политэкономию в университете, а скорее за то, что уже при разгуле демократии нёс товар, получал какие-то деньги и снова нёс товар в стройные торговые ряды вещевого рынка...
Решение пришло, как всегда, неожиданно – как к пьющим по-чёрному неожиданно приходит белая, как снег, горячка. Сын маленький. Он должен ходить в садик. Садик в той округе один – карта города не даст соврать. Вход в садик один, её дом напротив, время привода неизменно. Так, почти классика советского кино. Время и место встречи изменить нельзя...
Я не знал тогда (как – всё понимаю, но не знаю, не хочу знать – и сейчас), что ты всё тогда просчитала. И меня. И нашу вторую встречу, у ворот этого садика, вместе с сыном, собакой на поводке и даже мамой в окне. И даже первую, тогда, на конференции по атакующему (и не берущему пленных) маркетингу. И ты уже тогда знала, что всё будет хорошо. У тебя. Значит – у нас... Я люблю твоего нашего сына, и он даже называет меня папой, когда считает нужным. Я всем сердцем полюбил нашу твою собаку, хотя этот жутко породистый таксометр умудрился при первом же визите размочить мои новые туфли. Я очень и глубоко уважаю твою маму, поэтому меня каждый вечер неотложные дела задерживают на работе, как раз до того момента, когда она отходит. Ко сну. Я даже скоро полюблю, наверное, твоего бывшего мужа, которому раз в неделю отвожу сына на «час отца». У нас с ним (разумеется, не с сыном, а с экс- и вице-мужем), как выяснилось, много общего. Например, любимые марки коньяка, которые мы с ним задумчиво дегустируем, затрагивая философские вопросы бытия, т.е. обмениваясь опытом на старинную тему «кому подфартило больше».
Но кто бы и что бы ни говорил – я счастлив. Потому что я тебя люблю. Потому что ты – моя любимая женщина. И пусть весь мир заткнётся. Или подождёт – как говорил в древней рекламе счастливый персонаж на крыше, доедая совсем не плавленый сырок. И крыша при этом никуда не ехала. Она тоже терпеливо ждала. Наверное, и своего счастливого случая...
Мы встретились слишком поздно. Для того, чтобы успеть надоесть друг другу и возненавидеть до такой степени, какая возможна только у остепенившихся супругов. Я так на это надеюсь...
