Ирина Семёновна встала, развела пару раз руки в стороны, потянулась к потолку, и совершила три условных полупоклона. «Зарядка сделана», - удовлетворённо констатировала она.
На подоконнике стояли три не слишком презентабельных, но всё же живых растеньица в горшочках. Она толком не знала, как они называется. Первое было вроде как похоже на мак, который она видела в детстве у бабы Глаши в огороде, и держала Ирина Семёновна его исключительно, потому что после лилового цветения образовывались коробочки, напониминавшие церковные купола. Второе было просто миленьким, длинные сабельки листочков, а цветочки собираются в забавные колоски. Да и ещё ей соседка тётя Соня сказала, что это «кузьмичева трава», а дедушку Ирины Семёновны как раз звали Кузьмою. Третье являло собой несуразный кактус, неказистый, коричневый, сверху несколько бутонов, похожие на грибы. В общем, специалист по флоре из Ирины Семёновны был никакой. Тем не менее, растеньица она мере своих дилетантских способностей берегла, поливала и даже покупала специальную подкормку
Не смотря на контрастный душ, крепкий кофе, скромный, но вполне заметный макияж, бодрость не наступала. Не радовала и новая кофточка с этническими мотивами и надписью на груди DOLCE & GABBANA, купленная вчера на работе со скидкой. Она доползла до метро, стараясь в вагоне располагать свои вогнутости и выпуклости максимально компактно, чтобы было удобней и другим и себе.
Войдя в родную бухгалтерию, Ирина Семёновна села на стул, включила компьютер, и вдруг её охватил ужас, все костяшки счётов, явившееся из докалькуляторной эпохи, которые она передвинула за свою жизнь, начали стучать ей в затылок; все отчёты, которые она когда-либо составила, собрались в увесистые тома, составив армию, и пошли против неё в наступление. Цифры, хоть раз выведенные её рукой, причудливо сплелись в километры колючей проволоки и стали обматывать ей горло; и даже, казалось бы, безобидная программка Эксель пыталась расчленить тело бедной бухгалтерши, чтобы аккуратно впихнуть за свою решётчатую расчерченность.
Ирина Семёновна впервые в жизни упала в обморок и очнулась только, когда над ней стоял весь штат бухгалтерии во главе с Натальей Петровной. Общими усилиями дамы водрузили не слишком хрупкое тело Ирины Семёновны в кресло, а Наталья Петровна строго сказала:
-У Вас столько отгулов, грех не использовать - немедленно отдыхать! Мало ли что - добавила начальница.
-А как же... - попыталась возразить Ирина Александровна.
-Без вас уж тут управимся!
Но Ирина Семёновна имела в виду совсем не свою профессиональную деятельность. Она подумала о домашних растениях. Вспомнив, что соседка тётя Соня в больнице, Ирина Семёновна стала звонить дочери.
-Инночка! Я неважно себя чувствую, уезжаю к нам в деревню. Ты не могла бы у меня поливать цветочки?
-С удовольствием, мам... Но... Только мы с Мишей (Это был её очередной бойфренд) завтра едем в паломничество в Иерусалим, а такую халяву грех пропустить!
-Да... Да... - ответила Ирина Семёновна, толком не поняв связи слов «паломничество и халява» и повесила трубку.
В комнате присутствовал студент биофака Корней. Он подрабатывал у них курьером, и Ирина Семёновна хорошо его знала, умоляюще взглянув на Корнея, Ирина Александровна собралась объяснить проблему... Но Корней и так всё понял.
- Полторы штуки и я Ваш личный садовник Ирина Семёновна... Это за две недели - учтите. Я ещё и мусор буду выносить!
«Если с мусором, то это и не так уж дорого, - подумала Ирина Семёновна, совершенно не сообразив, что мусор в пустой квартире вряд ли найдётся»
-А как же мне Вам, Корнюша ключик передать?
-Чуть свет уж на ногах... И я у Ваших ног! Короче утром заберу!
«Откуда это? - подумала Ирина Семёновна. - Надо бы перечитать классику...»
Ирина Семёновна ушла пораньше. Перед отъездом она планировала навестить соседку тётю Соню, та лежала в больнице с очередным инсультом. Тётя Соня знала Ирочку с рождения.
Ирочкина мама, по-деревенски Люська, в будущем Милочка, сбежала из деревни к вдовому бездетному бухгалтеру Семён Михайловичу в Москву. И не прогадала. Деревня потихоньку разваливалась. Кому удалось уехать - уезжали, парни после армии не возвращались, остальные потихоньку умирали. Отец Люськи, Кузьма к тому времени умер от «заговорившего осколочка», мать была ещё крепка и вполне справлялась с немудрёным хозяйством.
Семён Михайлович любил Ирочкину маму Милочку до крайности, словно не бухгалтером был, а каким-то больным на голову романтическим поэтом. Впрочем, он и был раненым в голову, и даже эпилепсия у него от ранения развилась. Первый раз, когда Люська, тогда её ещё не Милочкой звали, увидела у него припадок, уже после свадьбы, в Москве, то бежать хотела. Страшные хрипы, розовая пена (Семён Михалыч прикусил язык), мокрые штаны и жуткие, нечеловеческие судороги всего тела, и битьё головой об пол, и страх... Сковывающий, в каждую клеточку проникающий страх. А потом ещё Семён Михайлович некоторое время не узнавал Люську. Пускал пузыри и держался за голову – видно чувствовал невыносимую боль.
На счастье появилась тётя Соня, с почти годовалой Верочкой на руках, но уже беременная опять. Она объяснила то, как надо ложку закладывать Семён Михалычу в рот, чтоб тот не задохнулся и язык не прикусил, про то, как голову держать и много всяких советов дала, а главное сказала, что эпилепсия у Семён Михалыча после ранения и травмы, а потому деткам их с Люськой неопасная. И Люська смирилась и Семёнмихалычевой хворью, и с новым именем Милочка.
Устроилась Милочка работать на химзавод и работала в цеху по производству красок. Семён Михалыч был против, но Милочке нравилось разноцветье колеров и запахов. Видно она слишком чистого воздуха в деревне у себя передышала, хотелось нутру чего-то ненастоящего, людьми для пользы и вреда выдуманного.
Родилась Ирочка. Покормила Милочка немножко грудью и ринулась опять на завод – план выполнять, в художественной самодеятельности участвовать. Очень Милочке нравились грамоты, благодарности, а главное фотография на доске почёта: высокая причёска, внутрь искусно запрятан шиньон из своих же собственных волос. Благо в лакокрасочном волосы лезли пучкам. Милочкина шевелюра была тщательно и беспощадно вытравлена пергидролем. Конечно изящная репсовая ленточка розового цвета придавала причёске скромное, но неотразимое очарование. И пусть фотография чёрно-белая, и не видно, что ленточка розовая, воротничок блузки голубой, а губы красные как флаги на празднике. Да и ретушёр поработал удачно: носик стал тоньше, ротик бантиком, а овал лица нежен, как вбирающий солнце персик.
Семён Михалыч был на этот раз против того, что Милочка очень рано бросила кормить Иришку, но жена топала ногами и кричала, что он подавляет в ней личность и тягу к коллективу одновременно, что она будет развиваться и приносить пользу Родине.
А потом у Милочки случился дерматит. Сначала пальцы на руках просто почёсывались, потом вскакивали пузырьки, которые лопались, оставляя язвочки. Дерматит перешёл в экзему. Мазали различными мазями и жидкостью Кастелляни цвета растения фуксия. Ничего не помогало... Пузырьки и язвочки утратили уменьшительно-ласкательные суффиксы, и даже маленькая Иришка помнила, как вставала ночью пописать и замечала, что у стены сидит рыдающая мама, с остервенением пытаясь разодрать о чугунные ребра батареи, окровавленные кисти рук, а папа нежно сдерживает эту самоэкзекуцию и получает в ответ по лицу. По настоянию врачей мама ушла из своего любимого лакокрасочного цеха. Рукам стало лучше, но окончательно выздороветь ей не удалось. Потом из деревни приехала баба Глаша и привезла какую-то вонючую мазь от бабы Гули, жены деда Мафусаила.
-Мама! Это же дикость! Что это? В Космос уже полетели, а ты всё к знахаркам таскаешься! Это ж твоя Гульнара до сих пор в чадре ходит! - кричала Милочка.
- Ну, попробуй, деточка! Ну, пожалуйста! Ну, хоть разочек! Тебе же Ирочку растить!
Бухгалтер, казалось бы, человек образованный и грамотный тоже ласково настаивал, и даже Иришка подключилась:
-Ну, мамусик, ну киска моя, ну сырик виолка!
Бухгалтеру иногда доставали плавленый финский сыр «Виола» и Иришке казалась, что тётя нарисованная на крышке самая красивая на свете и очень похожа на маму Милу.
Семён Михайлович сделал из ваты тампоны, засунул их в трепетные ноздри любимой жены, попрыскав всё вокруг польскими духами «Может Быть», уложил Милочку на софу. Бёдра и живот баба Глаша закрыла дочке чистой простынкой, Милочку намазами Гульнариным средством и обернули сверху компрессной бумагой и бинтами. Через два часа довели страдалицу до раковины с водой, сняли бумажно-тряпичные покровы и отмыли ей руки. Сама Милочка пребывала с закрытыми глазами. После всех процедур уложили её спать, и наутро она проснулась с совершенно здоровыми руками. Милочка долго плакала, благодарила Семён Михалыча, мать, Иришку и дремучую бабку Гульнару в чадре. Своей спасительнице она передала в подарок огромный гжельский заварной чайник, когда-то преподнесенный Семёну Михалычу сослуживцами на 23 февраля и килограмм карамели «Клубника со сливками». Гульнара через много лет созналась, что снадобье это состояло из трёх ингредиентов: постного масла, рубленых дождевых червей и свежего лошадиного навоза. Но ведь помогло же!
Палата у тёти Сони была не самая плохая. Кое-какие деньги Ирина собрала ей на лечение и всё-же запах человеческих испражнений, а все четыре больные ходили в утку и в памперсы, не слишком перекрывался хлоркой. Но внешне было относительно чисто, особенно, после того как Ирина Семёновна, для сравнения, проделала экскурсию по другим палатам.
Тётя Соня пребывала в здравом уме, вполне разборчиво говорила, но вот ходить сама уже не могла. Ирина Семёновна поцеловала строгое мудрое лицо соседки, хотелось сказать: лик, та неловко улыбнулась, больше правой стороной.
-Ну, что Иришечка, отдохнуть решила? И правильно! Съезди, деточка, бабу Глашу проведай, деда Кузьму!
-И откуда Вы всё знаете тётя Софочка? Я ж Вам пока ничего не сказала!
-В мои года уж положено...
-Да какие ж такие Ваши годы? Мамы моей чуть-чуть постарше...
-Э, не скажи! Ну, будет языком-то молоть! Я там памперс себе аккуратно расковыряла, ты уж вытащи потихоньку, чтоб ни тебе, ни соседкам беспокойства не было.
Так уж получилось, что навещать тётю Соню в больнице было совсем некому. Кроме Ирины Семёновны. И вот почему.
Верка у тёти Сони была старшая, потом Надька, потом уж Любка. От кого она их рожала, Бог знает. Дружили они конечно с Иришкой по-соседски. А Люба даже в одном классе с ней училась. Но дружили они как-то не вместе, а вроде как по очереди.
Сначала с Веркой. Она скромная была, в платочке дурацком ходила, в играх дворовых не участвовала. И мальчишки, и девчонки её поколачивали, смеялись над ней.
-Дай сдачи! - учила её Ирка.
-Не могу! - отвечала Верка твёрдо.
В общем, не в авторитете была Верка. Ирка, хоть и младше её, заступалась за Верку всегда и как за соседку и потому что побойчее была. Однажды они сидели у Верки дома, тётя Софа на работе была, сёстры гуляли. И Верка показала, что у неё на шее висит на красной тесёмочке. Ирка думал, что ключ. Тогда многие ребята так ключ носили, чтоб не потерять, но нет... Это был крестик. А на нём человек - худой-худой. И гвозди у него в руках и ногах. И Верка стала Ирке про него объяснять. И так Верка всё красочно и жалостливо рассказывала, что у Иришки сплошным потоком текли слёзы.
-Теперь ты понимаешь, почему я сдачи дать не могу?
-Да, Верочка миленькая, теперь понимаю!
-Значит, креститься тебе надо!
-А как, Верочка?
-К бабе Глаше в деревню летом поедешь, она всё тебе устроит...
-Вер! А вот ты говоришь, что христиане спасутся? А вот папа мой и мама, они христиане?
- Насчёт мамы думаю, баба Глаша её покрестила, раньше всех крестили... А Семён Михалыч еврей, а значит нехристь. Не спасётся он..
-Но он же хороший, Верочка!
-Мало ли...
-А вот Лёнька Рабинович, он же тоже еврей, да?
-И он не спасётся...
-Как же так, Вер, ведь он же и учится хорошо и девчонок не бьёт! И зверей в живом уголке лечит!
-Так уж устроено, Ирочка...
Не очень разобравшись с этой проблемой, но переполненная религиозными исканиями Иришка ждала времени, когда настанет лето, она поговорит с бабушкой Глашей и та всё ей объяснит.
Летом мама повезла Ирочку в родную деревню. Мама сразу взяла бабушкин коврик с оленями, расстелила на огороде, оголилась до купальника и стала загорать. Баба Глаша не спорила с ней, что так в деревне не принято, села рядышком на какую-то тряпицу и принялась вязать что-то пёстренькое, не то носочек, не то варежку. Ну и Иришка попрыгала-побегала, то огурчик сорвёт, то клубничину и угомонилась, третьей присоседилась.
-Какие новости-то, мамаш?
-Какие у нас тут новости-то? Что батя твой умер, царство небесное, ты уж знаешь. А что у деда Мафусаила с бабкой Гульнар сынок родился, уж нашей Ирушке ровесник, сказывала я тебе?
Милочка аж поменяла лежачую позицию на сидячую, и вытаращила и без того огромные глаза:
-Мам! Ну что ты такое говоришь? Ведь Мафусаилу-то в обед сто лет, а у бабки Гульнары, небось, ещё до войны климакс начался! Приёмыш наверное. Бред какой-то!
-Бред-небред, а пацанёнок бегает! Генкой назвали. Я и роды-то сама принимала, пока по нашей непогоди врачи добредут... Надоть его, Генку-то, с Иришкой познакомить, чтоб ей не скучно отдыхать было...
-Н-да уж... Как вы там раньше говорили: «Чудны дела твои, господи...» Ещё чем порадуешь?
-Да ничем вроде... Амалька с Махавишней так и живут. Школа пока работает, так она там у них, Амалька-то, и немецкий и математику, кто ж к нам в глушь поедет? Да и ребят всё меньше...
-А Макар-то жив?
-А чего ему сделается-то? Так и гоняет колхозных телят, куда сам не знает, а козлов, и своих, и чужих в своём огороде пасёт... Никто не ругается - его огород-то, Макаркин... А стадо ему Оттина чучела помогает пасти...
-Какая чучела, мам? Не могу я больше эту ерундень слушать..., -сказала Милочка, отвернулась и заснула, даже похрапывать начала. «Совсем не может так хрюкать, тётенька с «Виолы», - подумала Иришка,-«Как-то некрасиво ...»
На следующее утро мама уехала в Москву. Баба Глаша собрала ей огурцов, плотно утрамбованных в стеклянную банку, варенья земляничного, где каждая ягодка как камень драгоценный и свежей пахучей зелени, с не до конца вылежанных загорающей Милочкой посевов.
В то лето Ириша закончила третий класс, сняла значок с белокурым кудрявым мальчиком, стала носить значок с тем же мальчиком, но состарившимся и у неё был план не только отдохнуть, но и поговорить с бабушкой на религиозные темы.
-Бабушка! А ты крещёная!
-Конечно, Ирочка!
-А мама?
-Да, солнышко!
-А я?
-А ты нет... В твоё время уж и не крестят никого... А грех...
-А как можно покреститься, бабушка?
-Ты серьезно, что ли, Ирушка?
Ира поведала бабе Глаше всё, что рассказала ей Верка.
-Ну ладно, Ириша. Только ни маме, ни папе не говори и вообще лучше бы никому не надо об этом знать.
-Что бабушка, в тюрьму посадят?
-Ну, в тюрьму-то, не в тюрьму... А это... Ну как тебе объяснить-то? Не хвастают этим. Таинство это.
-Что это, бабушка? Я не знаю.
-Ну, попробую объяснить. Слушай внимательно и не перебивай. Что не поймёшь, потом спросишь, - сказала баба Глаша и начала:
-Три раза верующего погружают в воду и призывают Отца, и Сына, и Духа Святого. Прошлое крещаемого умирает и воскресает он для жизни новой. Стать христианином православным, значит переродится. Человек перестаёт жить для себя и начинает жить во имя Христа и других людей и для христианина это счастье. Для достойного крещения нужно полное покаяние и отказ от прежней жизни. Во время Таинства крещения из сердца изгоняется сатана.
-Я почти ничего не поняла бабушка...
-Значит рано тебе, Ирушка, я может и неграмотная женщина, но сердцем чую, что крестить нужно младенцев несмышлёных и взрослых людей.
-Бабушка! А, правда, что дедушка Мафусаил и бабушка Гульнар и много кто ещё грешники?
-Про многих не знаю, а про Мафусаила скажу, что добрый он человек, а сама-то разве не помнишь, как бабушка Гульнар твою маму вылечила?
И тут у калитки появился мальчик и стал на ней скрипуче кататься.
-Проходи, Геночка, Проходи! Ко мне внучка приехала! - позвала его бабушка Глаша.
Всё лето Иришка и Генка купались, загорали, ловили рыбу, помогали по хозяйству родным.
В конце августа, уже перед самым отъездом Ирки в город, Генка завёл её в заброшенную грязную церковь. Местные жители не только лишили её прямого назначения, но даже по лености не придумали ей другой роли. Использовалась церковь так: в ней занимались греховным соитием бесприютные парочки, на стенах писались и рисовались похабные изыски житейского опыта, а чаще всего ходили в эту церковь по большой и малой нужде.
Генка крепко взял Иришу за руку и сказал:
-Смотри!
Сквозь звёздчатые, выржавленные и пробитые войнами и временем, дыры в куполах, в порочную вонючую тьму струилось солнце.
Генка сказал:
-Солнце заглядывает в навозные ямы, но не оскверняется...
И Ирка всё поняла
Ирка ещё по инерции дружила с Веркой. Пока зимой не произошёл один странный случай. Морозы стояли знатные, праздничные. Один местный забулдыга из Иркиного же подъезда безногий Мустафа, решил посшибать денег у очереди за крещенской водой и посшибал, и выпить налили в честь праздничка. Наутро его нашли замёрзшим. Никто особо его не жалел, человек одинокий, никчемушный. Но всё-таки человек...
Верка вбежала к Иришке запыхавшаяся, румяная:
-Слышала про Мустафу? Я ж, когда шла с водой-то, его на обочину куда-то занесло, но он жив ещё был...Телепался, что-то пьяное говорил...
-И ты не помогла, Вера? Вас же много там было!
-Другие наверное, и внимания не обратили. А я так считаю, что Бог его покарал! Пьяница, нехристь, да ещё у православных деньги клянчил в праздник святой!
-Вера уходи! И больше не приходи, ладно?- сказала Ирина.
Вера фыркнула, ушла, хлопнув дверью. Ира заплакала, то ли потому что ей жалко стало никчемушного Мустафу, то ли потому что она потеряла Веру.
Потом Ира стала хорошо учиться и заниматься всем подряд. Она рисовала, участвовала в драмкружке, в смотре строя и песни. На следующее лето в Крейзановку она не поехала, а поехала в лагерь пионерского актива, где заседала, плавала, поднимала флаг и выкрикивала бессмысленные речёвки.
В пятом классе она опять была на передовой. Это, наверное, от мамы Милы бурлила в ней тяга к грамотам, выполнению соревнований, аплодисментам и прочей общественной мишуре.
Сначала умер папа. Весной. У него на улице случился припадок. И он как-то неудачно ударился виском о лежащую рядом арматуру. Прохожие видимо решили, что он пьяный и не стали к нему подходить. Один, правда всё же подошёл, вытащил бумажник, паспорт, партбилет, снял тоненькое обручальное кольцо и на всякий случай прихватил чешские кожаные перчатки. Три месяца Мила искала мужа по больницам и моргам, а в милиции говорили, похихикивая, что сбежал он видно к кому помоложе. Но, наконец, нашли и похоронили рядом с его мамой Бертой Семёновной на Ваганьковском. Там же и папа его лежал - тоже бухгалтер, оставивший в наследство сыну, а теперь и внучке только красивую фамилию- Фиалковы.
Кое-как бывшая общественница и почти отличница Ирина Фиалкова переползла в шестой класс. Лето в этот год не случилось. Всё лето Ирина приклеив черные нарукавники Семёна Михайловича к окнам на манер подзорных труб, заглядывала в них и бубнила:
-Солнце заглядывает в навозные ямы, но не оскверняется
Шестой, седьмой и восьмой класс, Ира закончила в полубреду. Помнила только смерть бабы Глаши, зимой, перед окончанием восьмого класса. Её розовый принцессовый гробик с рюшечками и бантиками и шестиконечные, не тающие на желтоватых щеках снежинки. В миленький карамельный, уже опущенный в глубину гробик, словно веселые снежки летели комья мёрзлой земли - так полагалось. Солнце заглядывало в яму, и не осквернялась, да и как бы оно осквернилось, если там даже не навоз, а прелестная принцесса Глафира в розовой колыбельке. Ириша прогулялась по кладбищу и увидела множество крестов, но были и другие символы; алые пятиконечные звёзды, например у дедушки Кузьмы, Шестиконечная звезда у деда Мафусаила (папа говорил Ирине, что это звезда Давида, «могендовид»), маленькое велосипедное колёсико у Васеньки, вскоре после войны провалившегося в прорубь сына Махавишни. «Слава Аллаху жива пока бабушка Гульнар, ей подошёл бы полумесяц из желтоватого мрамора» - вяло подумалось Ирише. Все уже разошлись, и только дедушка Макар со своим рыжим и голубоглазым чучелком ходил меж могилок, словно подбирая местечко и для себя, и для Отто.
Ириша, закончив восьмой класс и поступив в какой-то техникум, где преподавали бухучет, вместе с мамой приехала в Крейзановку, надо было не только отдохнуть, но и оформить наследственные дела.
Первым они встретили двух кумушек Амалию и Махавишну.
-Здравствуйте, гости дорогие, заходите повечереть!
-Не преминем, благодарствуйте! - совсем по-деревенски ответила мама Мила.
-Мам расскажи ты мне про них! - попросила Ирина, когда старушки отошли.
-А что тебя интересует-то? Я сама всё кусками знаю, из сплетен и разговоров. Знаю, что председатель наш вывез Амалию в дистрофичном состоянии, что она из поволжских немцев, ей тогда, небось, лет десять было. Впрочем, если ты заметила в Крейзановке, сколько кому лет не поймёшь... Взять того же Мафусаила. Он, говорят, ещё на Куликовом поле сражался... Короче председателева семья-пятеро ребятишек, кому ж лишний рот понравится? Но ничего, Амалия работящая оказалась, рукодельница, да ещё ликбезом среди баб и детишек занялась. Но оформлять они её как-то официально не оформили. И в один прекрасный день приходят к Председателю известные люди, обвиняют в шпионаже в пользу немцев, а всю семью с малыми ребятами как пособников. Председателева жена криком-кричит: «Где змея подколодная, Амалька, немчура белоглазая?!» А той как бы и след простыл, тётя Маха Вишнева, Махавишня где-то схоронила её. Всю семью председателеву забрали, видно в расход пустили... Потом и война началась. Тут уж вся деревня на Амальку с кольями, граблями. В этот раз Мафусаил её свом авторитетом отстоял, говорит:
-Товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает!»
-При чём тут это? - его спрашивают.
-Как же, если она председателева дочь, то это он немецкий шпион, и с кем надо с тем разобрались! А ежли она дочка немчуры поволжской-опять же не при чём? Что мы про ту немчуру знаем? Может он красный командир вообще? В общем, я считаю, что если нас немцы оккупируют, она дурочку состроит и будет их прослушивать, а мы через неё все фашистские планы узнаем и лично товарищу Сталину доложим. В общем, оставили Амальку в покое. А мужики на войну пошли. Один Мафусаил остался, никак он по возрасту не проходил...
-Мам! Так она у Махавишни так и жила?
-Конечно. Ваньку-то Вишнёва сразу на войну отправили... А эти две мальчонку малого поднимали. Ванька-то так и не вернулся - похоронка пришла, а сын ихний Васенька пошел зимой, да в прорубь провалился... Еле вытащили... А что толку... Пневмония. Так и умер. Всё в лихорадке шептал: «Мамка! Купи мне лисапед!! Я теперь слушаться буду и без спросу никуда... Только лисапед купи, а?» С тех пор Махавишня подворье колёсиками от детских велосипедов заваливает, в городах берёт, на помойках и уж, сколько лет прошло...
-А Амалька?
-Эта всё Ваське свитера и носки вяжет. Каждый год уж побольше. И болтает что-то по-немецки. Тоже значит, Ваську языку противника, наверное, учит.
-Мам! Какой кошмар!
-Се ля ви, Ирусь, се ля ви!
Дела по наследству они выправили и в конце августа вернулись в Москву.
В тот год Ирка подружилась с соседкой, Любой. Стала часто техникум прогуливать. Портвейн по подъездам пить. Потом они с Любкой синхронно, по пьяни, с пьяным же молодым человеком потеряли невинность и долго хохотали по этому поводу, выгнав молодого человека на улицу без джинсов. Благо квартира была Иркина, а мать уехала в Крейзановку. Они вели совершенно блядский образ жизни, называя его красивым термином фрилав, пока Любку не поставили на учёт в КВД с гонореей. Потом она, Любка то есть загремела в больницу Короленко.
Потом Ирка, всё же не до конца бросая династийное ремесло, т. е. потихоньку приобщаясь к бухгалтерии, стала общаться с Надькой. Компания у Надьки прямо скажем, была экзотической. Одна из групп разводила кактусы и готовила из них различные блюда. Руководителем выступал некий Карл Константинович. Садовничество и кулинарные изыски, даже и приправленные астральными специями Ирину не вдохновили, равно как и мастер-классы премилого пожилого китайца, тасовавшего особым манером сухие стебли тысячелистника, с целью предсказания путей, действий и судеб. Впрочем, добрейший Сунь Линь дал ей неплохой титул среднестатистической Игрицы в бисер. С тех пор для Ирины не было проблемы подарков. Она виртуозно исполняла ноктюрны, менуэты, вокализы и пр. из этого дивного материала, выдавая их за кисеты, очечники, колье и пр. В разведении экзотов в виде василисков и грифонов, а также в предугадывании исходов спортивных матчей по полёту различных птиц, Ирина также не преуспела.
Любка после Короленко свалила замуж, в Кувейт, присылала матери плюшевых медвежат и шарманочно играющие музыкальные открытки с розовыми сердечками, ненатуральными цветочками или пушистыми елочками в блёстках. Рисунок зависел от времени года. На открытках не было обратного адреса. Надька лет десять назад в связи с творческим и эмоциональным кризисом, а так же погрязнув в разбитых иллюзиях, удачно вскрыла себе вены, подстраховавшись значительной дозой барбитуратов. Верка ушла в монастырь и категорически не желала видеть тётю Соню, могущую напомнить о мирских грехах и соблазнах. Посему многодетная тётя Соня на старости лет неожиданно оказалась в одиночестве.
В конце-концов, Ирина добросовестно занялась бухгалтерией в одном из Московских ДЭЗов, родила здоровую дочку Инночку, но замуж как-то не собралась.
Мила горько переживала безмужье, своё и дочкино. Она, конечно же, любила внучку, но как собачку или хомяка. Это совсем не означает неприглядность факта, потому что домашних животных любят порой гораздо более людей и вполне заслуженно. Но в молодых бабушках обычно с появлением внуков и внучек расцветает нечто пышное, прозрачное и даже несколько помпезное, в природе именуемое бабьим летом. Некоторые используют термин «бабье лето» как последний всплеск женской красоты и привлекательности и я с этим вполне согласна. Но внучка (или внук) добавляют в этот божественный нектар некий волшебный атрибут.
Мила же не поняла, что вот оно, счастье-то! Пей его то мелкими глоточками, смакуя, то жадно, в запой, даже и пригубить можно изредка, почувствовав яркое послевкусие. Почему-то Мила страдала от отсутствия в доме самцов, усматривая в этом некую патологию.
На третий внучкин Новый год, бабушка Мила ласково, но упорно, пыталась отправить Иришу в гости. Ну, если не к кому-нибудь молодому (или не слишком молодому человеку), то хотя бы на паршивенький девичник!
-Иди, отдохни, доченька, развейся! Я посижу с Инночкой!
-Но нам же втроём будет веселее, мамусик! - не понимала или делала вид, что не понимает Ирочка.
Делать нечего. Накрыли стол с оливье и шампанским, Ирка торт «Зебру» испекла, тёмные полоски из какао «Золотой ярлык». Дождались боя курантов. Выпили, залив полскатерти. Ребёнку режим сбили.
И тут у Милы разболелся живот. «Наверняка майонез был несвежий. А Ирка говорила, что просто привкус яичного порошка... « - подумала Мила и инстинктивно схватилась за больное место.
-Мамочка! Тебе плохо? - бестолково, по-куриному захлопотала Ирка, - Давай скорую вызовем, а?
-Ну, неужели ты думаешь, что они там праздник не отмечают? Наверняка все пьяные. Тоже ведь люди!
К утру стало совсем плохо и скорую всё-таки вызвали. Приехавшие врачи действительно благоухали характерным ароматом, но диагностировали аппендицит и увезли Милу в больницу, с ней поехала и Ирочка, оставив дочку с соседкой тётей Соней.
В операционной спросили, была ли когда-нибудь и на что-нибудь аллергия. Мила, корчась от боли, объяснила, что всегда была здорова как лошадь, совершенно не вспомнив про свои лакокрасочные страдания. Тем же поинтересовались у дочки в коридоре, и Ирина никак не связала с аллергией мамин дерматит, перешедший в экзему, тем более думала она в основном о ненаглядной Инночке, оставленной с тётей Соней. Лекарств никаких Мила действительно не употребляла, потому, как не было необходимости, и тот, единственный далёкий случай напрочь стёрся из памяти обеих.
Через некоторое время Мила вылетела из тела и увидела, как некрасиво корчится в судорогах её беспомощная голая тушка, а изо рта клубится неприглядная пена. «Совсем как тогда, когда я первый раз наблюдала припадок Семёна Михалыча, - думала она со стороны, - Да, травматическая эпилепсия не передаётся по наследству... Но супруги могут заразить ею друг друга как сифилисом» Потом Мила поняла, что скоро встретит Семёна Михалыча, и ей отчего-то стало стыдно, что она не захватила его чёрные сатиновые нарукавники.
Мила умерла почти сразу. От анафилактического шока.
Потом закрутилась, завертелась перестройка. Ирина была хорошим бухгалтером и всегда находила себе достойную и вполне высокооплачиваемую работу. Инночка выросла, работала дизайнером по интерьеру, в деньгах не нуждалась и с мамой почти не жила. То она на работе, то у одного бой-френда, то у другого.
Поэтому Ирина Семёновна часто бывала в больнице у тёти Сони. То есть у неё было и время, и деньги и главное желание помочь. Сменив соседке памперсы, оставив ещё пару упаковок в тумбочке, Ирина Семёновна поговорила с сестрой на посту. Это было очень порядочная медсестра, и ей она оставила денег для всего персонала на две недели своего отсутствия. Кроме того, Ирина Семёновна дождалась застенчивого юношу Тришу. Он проходил в больнице альтернативную службу. Трише она почти насильно впихнула ещё денег и наказала на памперсы для тёти Сони не скупиться, кормить, следить за стулом и чтоб пролежней не было. Триша покорно кивал, и было видно, что он не обманет. После того Ирина Семёновна пошла, попрощаться с тётей Соней и крепко её поцеловала.
-В добрый путь, деточка! Спасибо тебе за всё, - сказала тётя Соня и шмыгнула носом.
По дороге домой Ирина Семеновна закупила гостинцев. Деревня хоть и обезлюдела совсем, а всё ж кой-какие обитатели остались. Дома она убралась, помылась, взяла кое-чего из белья-одежды, сложила гостинцы и стала думать, а чтобы такое из пищи духовной взять. Давно она ничего не читала, кроме дамских романчиков-детективчиков. «Идиота» нашла, пыль обтёрла, в сумку сунула, пьесы Чехова ещё. И «Чайку по имени Джонатан Ливингстон»: с юности ведь не читала! Ещё бы вот художников Возрождения не позабыть! С музыкой хуже. Раньше, по молодости она только классическую попсу слушала, типа «Болеро» Равеля и «Турецкого марша» Моцарта, а потом оно всё на мобильники перешло и напоминало ей Любкины музыкальные открытки, которые та тете Соне присылала. Нет, с музыкой ей уж точно не разобраться. Ирина Семёновна решила ограничиться литературой и живописью. И чтоб никаких цифр! Сумка собралась увесистая. Да ничего. Потихоньку. С метро на электричку, оттуда на автобус и шесть километров пешком. Но сумка-то на колёсиках. Заснула Ирина Семёновна сладко, как в детстве и проснулась ещё до будильника. Кстати появился и Корней за ключами.
Быстро умылась, оделась, схватила свою сумку, перекрестилась на бабыглашину икону с Божьей Матерью и отправилась в путь. А на улице ранняя тёплая благодать, и яблоками пахнет.
«Спас ведь!»-сладко подумала Ирина Семёновна. Пахнет ночной грозой, всё вокруг промыто до целомудрия итак рано, что никакого тебе часа пик. Метро уже открыли. Электричку всего три минуты ждала! И вагон чистый-чистый, видно не успели ещё загадить. Внутри только она, да серьёзный седобородый старик в шляпе и с газетой. «На кого-то похож он...» - подумалось Ирине Семёновне. Но мысль была лёгкой, ненавязчивой и Ирина Семёновна вскоре потеряла её. Вышел старичок на соседней станции и сказал, махнув на прощанье газеткой:
-И свет во тьме светит!
Ирина Семёновна вспомнила Генкино: «Солнце заглядывает в навозные ямы, но не оскверняется...» Как он там теперь Генка-то, ведь сто лет в Крейзановке не была... И к чему это всё говорится, вспоминается? «А, к хорошему!» - решила Ирина Семёновна и снова улыбнулась.
В автобусе ее, правда, слегка попримяли, но беззлобно, чисто из необходимости. И вот она, наконец: дорога на Крейзановку, хоть и пыльная, (высохла видно после ночного дождя, а может, его тут и не было), но мягкая, словно разложенные парашюты одуванчиков.
Ирина Семёновна сняла вериги босоножек, казавшиеся такими удобными в городе, и весело, по-девчоночьи пошла по ласковой пыли. Послушная сумка на колёсиках катилась сзади.
Потом начался луг, переполненный цветами и разнотравьем. Белозонтичный тысячелистник, по которому, правда, уже мёртвому, пытался когда-то научить её предсказывать судьбу старый китаец Сунь Линь. Янтарная пижма. Если её засунуть в косяк входной двери, то ни один злой дух не прорвётся. А вот цикорий с цветками похожими на голубые, но вылинявшие от слёз глаза вдов. Чистотел. Цветик и цветик. А сломи его в стебле, помажь выступившим соком царапину или прыщ и всё пройдёт, львиный зев нежно покусывает ступни... Ирина Семёновна не удержалась, увидев такую знакомую, распространённую травку и сорвала её, загадав желание.
- Петушок или курочка? - она нежно сняла со стебелька колоски и тут же запрыгала на одной ножке: «Петушок! Петушок! Значит сбудется!».
А вот Иван-да-марья. Не знала Ирина Семёновна, кто тут кто есть: то ли Иван белокур, а Марья фиалковоглаза, то ли Марья в жёлтом сарафане, а Иван в лиловой рубашке?
-Привет, Аришка!- услышала она – Али в гости к нам?
Ирина Семёновна узнала деда Макара. Не смотря на жару, одет он был в барашковую шапку с одним поднятым ухом, и в такой же, только совсем уж вытертый тулупишко. В одной руке у него был пастуший кнутик, в другой на ремешке тащил он рыжую чучелку.
-Привет дедушка-соседушка! Куда это ты?
-Не вишь что ли? Телят гоню. Козлов-то уж в огород к себе отправил им вольготнее тама!
Никаких телят конечно у Макара не было, и козлов не было, и лошадей, кажется ни собак, ни кошек тоже в Крейзановке не осталось... Но Ирина Семёновна спросила:
-Куда ж ты их гонишь, дед Макар?
-А и хитра ты Аришка, всё-то расскажи тебе... Да ладноть. К горе их гоню, там у меня рак-стукачок знакомый: свистнуть должен, где родня его зимует. А телята мои покамест попасутся - травы на той горе знатные!
-Август месяц на дворе, а ты уж, дед, думаешь, где раки зимуют?
-Велика Арина, а дурина! Лето-то припасиха!.. Цыть, Отка! – крикнул он рыжей чучелке, - Ишь расплясался! Не может он без работы - всё бы ему телят в шеренги строить!
-Любишь, смотрю ты раков, дед!
-А ишшо как! В их фосфор, а мы уж с Откой старые - нам для мозгов полезно!
-Не жалко тебе их?
-А чего их жалеть-то? Рак-это такая животная, какую горе красит. Ну, пошли мы! Телята голодные, да и нам с Откой пора за дело!
-Погоди дедушка! На-ко тебе гостинец!
Ирина Семёновна достала из сумки бутылку "Путинки" для деда, аэрозоль от моли - для Отто, и карамелек на двоих.
-Спасибо! Ариш! Даже вон Отка лает! Тоже значит благодарит!
И Макар побрёл к какой-то неведомой горе со знатными травами.
Многие с войны не вернулись, Ванька Вишнев, например, а Макар тогда вернулся. Руки-ноги вроде в порядке. Только контузило что ли... Придурковатым совсем стал, хоть и фотоаппарат трофейный привёз и собаку. Обыкновенную такую, рыжую. Только глаза как небо и зовут чудно: Отто.
А было так. Наполненный эйфорией, ворвался он в покоренный Берлин и встретил там рыжего пацанёнка немецкого, худющего дрожащего. Наставил на него автомат и орёт:
-Вас бист нейм! Нейм! - дескать, имя своё скажи.
Пацанёнок дрожит, но смотрит Макару в карие глаза своими голубыми и отвечает:
-Отто...
-Голодный, небось, - говорит Макар и протягивает мальчишке краюху хлеба. Тот жадно есть начал, Макар папироску скрутил, дождался, пока тот съест... А потом вдруг, ни с того, ни с сего, выхватил автомат и расстрелял пацана с криком:
-На тебе! Будущий фашист!
Мальчишка упал, в пальцах крохотка хлеба. Глаза открытые, в небо смотрят. И неба и глаза одного цвета - голубые. И удивлённые какие-то, и глаза, и небо.
А когда пастухом Макар оформился, то они с собакой не разлей - вода всё стадо выпасали. Жили, душа в душу. Только в тот день, когда Сталин умер, умер и Макаров пёс. Макар больше по поводу смерти Отто, чем от горя по товарищу Сталину вошёл в запой. Рыдал, к мёртвой собаке никого не подпускал, держал в подвале, на леднике.
А к Мафусаилу тогда приехал кто-то из уцелевших родственников и рассказал, что есть в Москве такой Леонид Абрамович, что всякие чучела из мёртвых животных делает, но дорого, очень дорого.
Крейзановка стала добро собирать, по всем дворам. А что тогда было в послевоенной деревне. Яиц набрали, пару кур забили, мёда жбан. Мафусаил притащил подсвечник на семь свечей, сказал, что священный, серебряный, его Гульнара ожерелье из монеток. Махавишня ложку серебряную с эмалью притащила. «Свекровка Васеньке на первый зубок подарила,»-объяснила она. Глафира с Кузьмой отдали лампадку, ещё прабабки Глафириной. Амалька книжку откуда-то извлекла, красивую на немецком, старинную, а на обложке девочка в кружевном фартуке и мальчик в опрятных панталонах до колен, да всего и не перечислишь. И конечно Макар сверху своим фотоаппаратом трофейным всё прикрыл. Отто положили в ящик на манер гробика и сверху жестью обили, обвязали толстой веревкой- нести-то надо как-то...
Кинулся Макар в ноги односельчанам. Всё, мол, отработаю, вот те крест!
И отправился он со своим печальным грузом в Москву. Добрался хорошо. Люди от Макара шарахались. Смердило.
Отыскал он там того Леонида Абрамовича. Тот и слушать его сначала не захотел:
-Я работаю с благородными животными волками, тиграми, медведями, а ты тут со своей шавкой!
-Помилуй, барин,- встал Макар на колени,- Этот пёс мне дороже сына родного и вывалил под ноги Леониду Абрамовичу дары деревенские, предварительно разбив несколько яиц.
-Боже мой! - воскликнул Леонид Абрамович, - Ладно-ладно... Вижу, от тебя так просто не отделаешься! Приходи-ка через недельку, батенька!
-А пораньше бы нельзя никак?
-Ну ладно... Дня через три тогда...
-Только барин, не забудь глаза ему небесного цвету сделать.
В общем, взялся Леонид Абрамович за Отто, как-то отмочил его, обеззаразил, ну что там, у таксидермистов положено. Короче получился Отто как живой. Только вот с глазами беда. Карие есть, у Леонида Абрамовича, чёрные, красные, зелёные, а вот голубых нет. Вставил чучельник карие, принёс три бутылька с красками для стекла и объяснил Макару как с ними работать. Голубой радужку, чёрной зрачок, а беленькой блик - для живинки. Но тут Макар сказал:
-А ведь ишшо жёлтенькой бы мне. У него вокруг зрака как солнушко было!
-Понял, -сказал мастер. Принёс и жёлтой. Лучики от зрачка пустил. Прозрел Отто.
Макар в ноги мастеру поклонился, тот вынес ещё корзину объёмистую.
-Зачем это? - удивился Макар
-Дурень! Не в ящике же ты его потащишь-то теперь, тем более ящик твой протух, и домработница его выбросила.
Хотел, было, Макар пояснить, что теперь-то он Отто на ремешке до деревни понесёт, потом махнул рукой, Леонида Абрамовича ещё раз поблагодарил и подумал, что тот прав. После такой тяжёлой операции, лучше бы Отто в удобстве домой доставить.
Леонид Абрамыч предупредил, чтоб летом он пса на улице прожаривал, а зимой – выхолаживал там же. От моли. Но это уж Макару и ни к чему было. Он при стаде, и Отто при стаде. В любую погоду. А вот про нафталин Макар решил так: сам в баню с мыльцем и веничком, а перед тем Отто нафталином обсыпать, а потом тоже веничком и отряхнуть. Дух-то всё равно остаётся!
Так и ходил Макар с Отто на ремешке, пока стадо было, стадо потихоньку растаяло, а они по-прежнему пасли несуществующих телят на горе, где свистит рак-стукачок и растут знатные травы.
Сквозь кариозные штакетины забора, Ирина Семеновна, наконец, увидела отчий дом. Она вошла в останки полуоткрытой калитки и стала его рассматривать. Когда-то дом был лазоревым, но ливни смыли краску кое-где до невнятной голубизны, кое-где до серости.
Ирина Семёновна оглядела участок. Сараюшки и банька слегка угадывались под небольшими кучками щепок. Видно, что местные, более-менее пригодные доски растаскали на дрова. Яблони и сливы одичали, равно и как малиново-смородиновые кусты. На месте огорода и цветника струилась серебристая зелень полыни, источая горький аромат утрат. Прямоспинный чертополох цвёл пушистым аметистом. Ирина Семёновна забыла, у какого из королевских домов он присутствовал в гербе.
-Но достоин, чёрт возьми, достоин! - произнесла она вслух и подошла к крыльцу.
Ступеньки прогнили, провалились, и казались почти опасными. Ирина Семёновна аккуратно подобралась к двери, под действием легчайшего ветерка та ходила туда-сюда с легким шарманочным скрипом, похожим на звук музыкальных открыток, присылаемых Любкой тёте Соне и на вызовы мобильных телефонов. Внутри не пахло затхлостью - ведь танцы двери и ветра были регулярны, но ощущалась сырость. Ведь и дырявая крыша, и щелястые окна, и сама танцующая дверь частенько, на правах хозяев приглашали в дом дожди.
Первым делом Ирина Семёновна вытащила в сорнячные травы, на солнышко, подушку, перину, половички, которые баба Глаша ткала из старых лоскутков на станочке, сварганенном дедом Кузьмой. Нашла она и одеяло, и коврик с оленями.
-Ну, отдыхайте, жарьтесь на солнышке, - обратилась она к тряпью и наломала веник из лебеды.
Потом Ирина Семёновна по возможности тщательно вымела дом, отыскала вполне приличное алюминиевое ведро и пошла на колонку. Там она встретила Махавишню и разговорилась с ней, спросила первым делом:
-Все ли живы?
-Аринушка! Так нас и так немного, доживаем потихоньку... Правда Гульнарке сегодня сорок дней...- и Махавишня перекрестилась, мол, царство ей небесное.
-А Генка-то на похороны приезжал?
-Приезжал - не то слово, Аринушка... Он и теперь здесь. Чокнулся совсем!
-В каком смысле?
-А в таком... Он же в районе почти главный новый русский...Короче на похороны приехал с охраной, с едой, гроб тоже привёз с собой. Красивый, как шифоньер, гроб-то! С ручками, из дерева какого-то хорошего... Пришлось Гульку-то вытаскивать из того, что дед Макар выстругал... А тот-то и рад. Говорит: «Как мы с Откой помрём, в ём меня, и похороните, всё меньше расходу-то...!»
-Ну а Генка-то, Генка-то?
-Ну что Генка? Он помимо того водки привёз немеряно! Похоронили-то и помянули Гульнарку хорошо. А Генка на следующий день охрану, шофёра, машину отпустил и стал пить в одиночку и закусывать Гульнаркиными огурцами из бочки. На девятый день пошли мы к нему втроём, я, Амалька и Макар со своим Откой. Помянуть Гулюшку по-христиански, а Генка упал перед Откой на колени и говорит: «Отто! Друг мой сердечный! Подай милостыньку!» Амалька натурально в обморок, Макар затылок чешет, а я говорю: «Зачем же ты, Геночка у чучелки милостыню просишь?» А Генка отвечает: «Чтобы приручить себя к отказам!». Мы помянули всё-таки Гульнарку и разошлись.
-Ну и?
-Потом он бочку огурцов-то материных под водку схрямкал и стал в той бочке жить.
-Как это?
-Так и живёт там натурально и ещё, как Амалька говорит, неприличные кунштюки проделывает...
-Какие же?
-Недавно выскочил голяком среди бела дня в соседнюю деревню: там народу-то поболе нашего будет. Фонарик электрический с собой прихватил зажженный, бегает по центральной улице тамошней и орёт: «Ищу человека!». А там ведь людей полно! Все потешаются, развлеченье дармовое нашли.
-Ну а дальше-то что?
-Побегал-побегал и в бочку свою вернулся. На следующий день участковый пришёл, донесли, значит. Генка в бочке сидит. Участковый ему: «По какому поводу хулиганство закатил?» Генка достал ему откуда-то со дна пачку денег и говорит: «Иди! Солнце мне не загораживай!» Во как, Аришк!
-Ладно, заболталась я тут с Вами, надо мне прибраться!
-Иди-иди! Только вечером мы тебя с Амалькой ждём!
-Приду обязательно!
Вечер в деревне наступал рано, поэтому Ирина Семёновна стала торопиться. Вымыла полы, слегка потёрла окна, чтобы пропускали стёкла солнце, умылась чистой водой, отлитой в выщербленный ковшик, переоделась в красивый сарафан и пошла к дому Мафусаила и Гульнары.
Хозяйство покойных стариков ещё не успело придти в упадок. Гульнара до последнего дня хозяйничала. И парник с огурцами и помидорами стоял, и зелень съедобная колосилась, и цветов было видимо-невидимо. Посреди этого, обречённого на скорую погибель великолепия стояла огромная бочка. Из бочки торчала бородатая Генкина голова, а по краям изящно покоились его же породистые руки. Рядышком, на земле, на жёстовском подносе, располагалась полуопустошённая бутылка «Русского Стандарта» и стопка пластиковых стаканов. Закуски не было, если не считать зелёного лука, закрученного в мудрёные узелки и белой соляной горки.
-Никак, Иришка? - спросил, улыбаясь, Генка.
-Она самая.
-Ну, садись! Мамку мою помянём. Вчера мои сослуживцы из района приезжали, установили ей на могилку полумесяц из дивного жёлтого камня, прям золотого... Н-да... А вот названия я не запомнил...
Они выпили не чокаясь. Генка сказал:
-Царство ей небесное!
Ирина:
-Пусть земля ей пухом будет.
-Ген! Может, на кладбище сходим? И к твоим, и к моим...
Генка выпил еще, потом еще и изрёк:
-Когда мир благоденствует? Когда его цари философствуют, а философы царствуют...
-Ген! Может, тебе помощь какая нужна? - спросила Ирина.
-Да нет, Ириш... Всё в порядке... Влюбленные мыкают горе себе на радость... Иди уж домой. Тебя там бабки заждались. Окреститься-то не забудь...
Захватив дома, батон сырокопчёной колбасы, бутылку мартини и апельсиновый сок Ирина Семёновна пришла в гости к Махавишне и Амалии. Она обратила внимания, что тётушки эти совершенно не менялись. Махавишню Ирина Семёновна оценивала лет в пятьдесят пять, ещё с детства, а Амалия смотрелась на золотые под сорок, хотя было им, конечно же, гораздо больше. «Может свежий воздух?» - подумала Ирина Семёновна,- «Хотя столько бед, лишений...»
В центре горницы висел фотопортрет Махавишни со своим Ваней. Ретушер, конечно, постарался, но и без того молодая пара была прекрасна. Губы он молодым покрыл нежно-розовым, глаза голубым, по щекам пустил неестественный румянец и залил лютиково-желтым косу, расположенную у Маши короной и строгий Ванин бобрик. Надо сказать, что и Маша, и Ваня были кареглазыми шатенами. Рамочку выпилил лобзиком ещё сам Ваня и выжег на ней слова «Ветка серени упала на грудь, милая Маша, меня не забуть!»
Остальные же стены были завешаны фотографиями Васеньки, и каждая была обрамлена в велосипедное колёсико. Глаза и губы у Васи были твёрдыми и чётко очерченными, что говорило о том, что он мог бы стать лидером и даже не только районного масштаба. Мог бы, да не случилось... Теперь лицо его было перечёркнуто диагоналями спиц, а диски казались то шапками Мономаха, то неведомыми орденами,а то и вовсе закрывали лицо. Колёсные рамочки были украшены рюшами, бантами и кружевами. «Явно работа Амалии», - подумала Ирина Семёновна.
Выпили за усопших, за здравие живущих, за избавление от грехов и соблазнов. Потом спели песню про тонкую рябину. Амалия соло исполнила ещё какую-то, немецкую. О девушке, которая сидит на скале, расчёсывает золотые волосы, своим пением сводит с ума моряков и они гибнут в морской пучине.
К мартини добавили самогоночки на зверобое.
Ирина Семёновна пошла домой совсем уж навеселе. Она решила ночевать на улице. Взяла в доме фонарик, привезённый из Москвы, вытащила все книжки и решила почитать. Дождя не было. Прохлада не создавала дискомфорта, а наоборот освежала.
-Господи! Сегодня же Спас Яблочный! А никто и не вспомнил, и сама я яблоком никого не угостила!
Она встала на цыпочки и сорвала со скрюченной яблони одичавший зелёноватый плод. Он показался ей на редкость вкусным и изысканным. Кислота, как и прохлада августовского вечера, освежала, а вязкость бодрила.
Удобно устроившись на перине, прикрытой ковриком с оленями, сама Ирина Семёновна закуталась в просохшее, пахнущее травой и солнцем одеяло, на подушке пристроила серебристую книгу с золотой авторской подписью. «Кажется, это называется факсимиле» - подумалось ей. «Идиот». Она вспомнила, что и автор и главный герой страдали той же болезнью, что её отец. Голова стала ясной, глазам почти не нужен был фонарик. Ирина Семёновна с удивлением отметила, что прекрасно видит и в темноте.
Она жадно принялась читать и, наконец, поняла, о чём эта книга. Это очень просто всё оказалось. Книга о человеческой душе. Вот и всё.
О том, что у любого человека есть душа, порой очень-очень глубоко запрятанная. В бездне. В той бездне, у которой нет дна, в той о которой писал мальчик из Холмогор. Но душа есть и об этом обязательно нужно помнить. Нужно. Но трудно. Тяжело. Легче сбросить кого-то за борт. Упавшего с лошади затоптать лошадиными же копытами. Плюнуть. Забыть. Похерить. Осмеять. Унизить.
Приходит же такой человек, медиум, посланец, рудокоп, как угодно! Когда совсем уж невмочь и вокруг и внутри кого-то прыгают и корчат рожи бесы, приходит такой вот князь Мышкин. Он обнажает, выковыривает. Даже петух может найти в навозной куче зерно жемчуга, даже и иглу в стоге сена отыскивают... А тут душа. Отмойте человека от порока, ибо все грешны, выцарапайте на свет Божий его загнанную во тьму душу. Не окружающим только показать, но и самому владельцу напомнить: вот она, нетленная, береги, спасай!
Пальцы у Мышкина из солнечных лучей и они пробивают любую броню, скованную сатаной или бесами помельче. И уже не будут владельцы даже в самых крайних ситуациях тащить свои души в адские ломбарды. Во всяком случае задумаются и откажутся многие от такой затеи. А сам-то, Мышкин, сам? Он опустошён до последнего лучика, но ведь найдётся же кто-нибудь для излечения его измотанной души. Обязательно найдётся!
Так думала Ирина Семёновна, параллельно замечая, что скорость её чтения приближается к сверхзвуковой. И Чехов уже прочитан, и Ричард Бах, и просмотрен до последнего мазка альбом с художниками Возрождения.
Ирина Семёновна взяла коврик с оленями и пошла к речке. Фонарик ей был не нужен, она могла рассмотреть, не наклоняясь даже букашек, спящих на обратной стороне листов всяческих трав. Ирине Семёновне было немножко странно, что она слышит дыхание спящих птиц.
Песчаный берег реки ещё не успел остыть, она постелила коврик с оленями и легла на нём, раскинув руки и ноги и жадно вбирая глазами небо. Вспомнилось, как они с Генкой были в заброшенной церкви, и смотрели в звёздчатые дыры в куполах, и Генкина фраза вспомнилась: «Солнце заглядывает в навозные ямы, но не оскверняется.»
-Может это и есть небо в алмазах?- тихонько шепнула Ирина Семёновна.
«Надо искупаться»-подумала она и, оголив своё, уже далеко не прекрасное тело, пошла по лунной дорожке в глубь. Немного полежав на спине, Ирина Семёновна решила стать лодкой. И она стала лодкой, без малейших усилий и, не испытывая удивления.
Ирина Семёновна плыла по течению и ощущала, что вёсла это её руки, что борта-рёбра, а киль – грудь, она даже, наконец, поняла слово «корма».
Сколько раз, сто тысяч лет назад молодые, недалёкие мужчины говорили ей вслед:
-Ну и корма у этой девки! Эх!
Но где её голова, сердце, душа Ирина Семёновна не знала, да ей это было и не важно. Она всё прекрасно видела, слышала, чувствовала и даже передвигалась, не имея ног.
Её уключины чётко выскрипывали, сказанные когда-то бабушкой Глашей слова:
-Три раза верующего погружают в воду и призывают Отца, и Сына, и Духа Святого. Прошлое крещаемого умирает и воскресает он для жизни новой. Стать христианином православным, значит переродится. Человек перестаёт жить для себя и начинает жить во имя Христа и других людей и для христианина это счастье. Для достойного крещения нужно полное покаяние и отказ от прежней жизни. Во время Таинства крещения из сердца изгоняется сатана.
«А ведь мне покреститься надо, »- подумала Лодка Ирина, «Вот и Генка сказал...»
Ирина Семёновна ещё немного проплыла и села на мель, почувствовав в животе пробоину. «Любовная лодка разбилась о быт,» - процитировала она, - «Хотя в моём случае скорее о небытиё.. Эх, надо было вовремя крикнуть: «Отрыть кингстоны!» Тогда получилась бы хорошая мина при плохой игре... Ну, что ж - придётся поиграть в «Варяг»...» Но Ирина Семёновна напрочь забыла первый куплет и запаниковала, потихоньку, как-то бессмысленно опускаясь на дно.
-Я чайка!, - вдруг завопила она истерически-провинциальным голосом Нины Заречной, - Я - Чайка! - Твердо сказала она , взмахнув вёслами и поднимаясь в небо.
-Да, ты чайка! - услышала она голос,- Чайка по имени Джонатан Ливингстон!
И Ирина Семёновна уверенно полетела в ночном небе. Оказывается, она умела летать, и это было не более сложным процессом, чем разговаривать с Инночкиным классным руководителем или улыбаться на рынке жирному азербайджанцу, чтобы он не обвесил тебя более чем на двести грамм.
Первым делом она увидела девушку с медными волосами, преклонившую голову на медный же поднос с другой головой, отрубленной, мужской. Она ласково целовала впалые щёки мёртвого мужчины и нежно шептала:
-Мы отдохнём, дядя Ваня! Мы ещё отдохнём!..
«Саломея с Иоанном Крестителем» - догадалась Ирина Семёновна.
Шел Мафусаил в беленькой кипе с Гульнарой. На ней была тоже белая чадра. Впереди них, ловко перебирая ногами и балансируя руками, катился на бочке Генка.
Амалия играла на белом как крыло лебедя рояле, из тех, что всегда неожиданно оказываются в кустах. Мальчики в опрятных панталонах до колен и девочки в кружевных фартучках водили хоровод и пели сладкую немецкую песенку: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!» И только один из мальчиков худой и бледный, одетый в лохмотья и жадно грызущий краюху хлеба, всё время сбивался с ритма. И Амалия строго говорила ему:
-Шлехт, Отто! Шлехт! - но тут же ласково и виновато трепала его по нестриженым рыжим вихрам.
Макар с рыжим, необыкновенно шустрым голубоглазым псом гнал к зимовьям раков стадо телят, сверху так похожих на далматинцев.
Пёс заливался радостным лаем, а Макар притворно грозил ему кнутом и приговаривал:
-Цыть, Отка! Ишь ты, усердный какой!
Мама Мила и папа Семён Михалыч красили дом в Крейзановке. Оба хохотали, и мама предъявляла мужу совершенно чистые, не тронутые аллергией ладони. А дом становился ярким, всех цветов радуги. Красным как тот рак, которого, по словам Макара, красит горе. Оранжевым как новогодний мандарин. Жёлтым как золотые шары во дворе летом. Зелёным как трава. Голубым и синим как небо. И фиолетовым, как плоды чернослива, посаженного дедом Кузьмой.
Явно из бани возвращалась семья Вишнёвых. Ваня в жёлтой косоворотке, а Маша в лиловом сарафане. «Так вот почему цветок-то «Иван-да-марья»,- догадалась Ирина Семёновна. Пацанёнок, на новом трёхколёсном велосипеде, с твёрдыми глазами будущего лидера, то обгонял, то объезжал кругом, распаренных в бане родителей.
Бабушка Глаша и Дед Кузьма лежали в стогу сена, явно после соития. Глаша жевала кончик травки «петушок-курочка», а Кузьма курил самокрутку, облагороженную донником. Внутри Глаши уже зачиналась крохотная, меньше песчинки Милочка. Глаша вынула изо рта травинку и спросила у Кузьмы:
-Петушок или курочка?
-Ну, курочка что ли, - ответил Кузьма, слегка поразмыслив.
Глаша осторожно провела по стебельку, и колоски сложились в небольшой, аккуратный гребешок.
-Значица девочка у нас будет, Кузюшка.
-Ну что ж, - рассудительно ответил Кузьма, - Девочка тоже хорошо.
-Как же назовём-то её?
-Как-то совсем маленьким, даже кажись, без порток ещё, глядел я сквозь ограду на барский дом, и там такая девчонка бегала... Ну, как кукла. А нянька ей всё кричала: «Осторожней, мамзель Люсьена, осторожней!»
-Имя-то, какое чудное, Кузь, есть ли в святцах-то?
-Родим-узнаем.
И Глаша с Кузьмой снова слились в единое целое вместе с невидимой пока глазу Люсьеной, Людмилой (так батюшка потом по святцам определит), Милочкой...
Тут Ирина Семёновна услышала голос:
-Разбор полётов. Джонатан Ливингстон- отлично!
Поднялся ветер, и Чайку Ирину отнесло за тридевять пустынь. За тридевять лесов и за тридевять степей.
Ирина Семёновна приземлилась неизвестно где и почувствовала, что она уже опять лодка, а не чайка, что река очень далеко, и что она, обречена, гнить здесь, в какой-то степи под дождями. Кто будет красить лодку, если вода за тридевять земель? Неужели она больше ни на что не пригодится и не принесёт пользы?
Ирина Семёновна могла бы стать донором для какого-нибудь убогого домишки, только жилья кажется, поблизости не было...
Вдруг она заметила усталую и очень знакомую женщину с тремя дочками-погодками.
-Смотрите, доченьки, - сказала женщина, - разбитая старая лодка! Сейчас мы разведём костёр и согреемся, высушимся. А потом, может, и на дорогу выберемся... Эк занесло-то нас! Из леса, аж, в степь!
-А чем же мы его разведём, мамочка, у нас же нет спичек? - спросила младшая. На ней был прозрачный клеёнчатый плащик, из-под которого виднелось белое платье и красные резиновые сапожки.
Мама достала из кармана зажигалку. И тут все три девчонки весело запрыгали:
-А мама курит! А мама курит!
-Иногда пагубная привычка становится спасением, - ответила мама.
У каждой из девочек была корзина. Младшая уже поставила свою, наполненную цветами на землю.
-Верочка! Надя! Вы тоже корзинки поставьте. Отдохните немного.
У Веры платьице было голубым, плащик тоже прозрачным, а сапожки чёрными, корзинка её была наполнена пёстрыми грибами. Надя, средняя тоже поставила корзинку, но с ягодами. У Нади и платье, и плащ, и сапожки были зелёными.
Женщина достала из рюкзака нож, несколько варёных яиц и картошек в мундире, соль в футлярчике от фотоплёнки, термос и разложила всё это на чистое льняное полотенце со странной надписью красной славянской вязью: «С Пасхой вас, дорогие товарищи!»
Девочки выпили по термосной крышечке чая, и мама сказала:
-Ну, теперь за работу!- Она взяла нож и стала твёрдыми движениями отковыривать от лодки куски древесины разной величины. Ирине Семёновне сначала стало нестерпимо больно, каждая щепочка лодочного разбитого приземлением тела, а теперь ещё ковыряемого ножом изнывала до корчей. Но потом она вспомнила о пользе, которую хотела принести и осознала, что костёр, который желают развести эти люди и будет той самой пользой, которой так ей не хватало. Ирина Семёновна старалась расслабить древесные волокна, чтобы женщине было легче работать ножом. Щепки поменьше девочки складывали шалашиком, а доски, пристроив на камне, крушили ногами. Наконец заготовка для костра была готова. Женщина пару раз чиркнула зажигалкой, и огонь побежал по бывшему телу Ирины Семёновны. И ей самой, и женщине с дочками стало тепло и хорошо. Старшая достала крестик и поцеловала, младшая лукаво вытащила из кармашка пряник в виде сердечка, тут же поделенный на четверых.
Старшая девочка сказала:
-Я верю, что костер нас согреет...
Младшая:
-А я так вас всех люблю. И тебя мамочка, и вас, сестрички, и даже добрый костерок!
А средняя вдруг извлекла откуда-то компас и сообщила:
-Ну а уж я-то надеюсь, что мы найдём дорогу домой!
Костер догорал, девочки и женщина согрелись и повеселели.
-А это-костру, - сказала женщина, - и трижды полила его чаем из термоса, приговаривая - Во имя Отца, Сына и Святого Духа.
-Это чтобы пожара не было? - спросила младшая девочка.
-Не только, - ответила мама, - это, чтобы ему было хорошо... Костру нас согревшему.
«Вот меня и окрестили», - подумала Ирина Семёновна, угасая
Утром Макар и Отто пошли на речку напоить телят перед походом к горам, где растут знатные травы. На берегу, Макар увидел знакомый коврик с оленями. «А ведь этот коврик-то у Глашки с Кузькой в горнице висел. Видно Арина-дурина вчера купаться ходила, да позабыла его...»
Но дома Арины-дурины, естественно не застал, зашёл к старушкам, К Махавишне с Амалькой, они подтвердили, что была она вчера, но ушла домой...
-Ой! Боже ж ты мой! - заполошно крикнула Махавишня,- Ведь утонула Ирка-то, утонула!
Вызвали из соседней деревни участкового, который уж к девяти утра был весьма нетрезв, но из-за фактов (в виде коврика с оленями на берегу и некоторого алкогольного опьянения пропавшей), пришёл к выводу, что Махавишня права и составил протокол.
-Водолазов мне раньше чем через десять дней не дадут. У них там соревнования какие-то – готовятся. Будем ждать пока сама всплынет!
В Москву сообщили телеграммой, по счастью, Инна, не поехала в паломничество и оказалась дома у мамы. Наутро к ней явился Корней, поливающий цветы. Он отдал Инне ключи, объяснив, кто он. Тому, что с Ириной Семёновной произошло несчастье, он не удивился, по причинам, которые мы объясним позже.
Инна выяснила, в какой больнице лежит соседка тётя Соня, поехала туда с дурной вестью.
-Тела так и не нашли, - плакала Инна, - даже могилки нет! Как свечку-то ставить, тёть Сонь, за здравие или за упокоение?
-А как хочешь, так и ставь, Инночка.
-Она хоть крещёная была? А то я и не знаю...
-Да, Инночка... Незадолго до смерти окрестилась.
-А Вы-то теперь как? Я же редко буду ходить... Работа, сами понимаете...
-Обо мне даже не волнуйся. Ведь Любка тут вернулась, да и Верка из монастыря ушла. Ей матушка-настоятельница разъяснила, что главное её послушание теперь за матерью ходить. Вот Любка сегодня поехала кресло-каталку покупать. Хотим к Надюшке на могилку съездить...
Теперь к вопросу о Корнее.
Когда студент-биолог-курьер первый и единственный раз пришёл к Ирине Семёновне, то он, будучи, человеком помешанном на ботанике, сразу понял, что за растения стоят у бухгалтерши на подоконнике. Это были Рараver somniferum, эфедра (по народному Кузьмичева трава) и элементарный кактус-пейот.
«Не хватает только Cannabis Sativa...»-подумал Корней, «Ничего себе триллер: «Тайные страстишки тихой бухгалтерши».
И тут Корней услышал голос:
-Чайка по имени Корней. Начинаем разбор полётов: не летай впредь по чужим маршрутам, не суди о них, будучи с ними незнакомым, не делай выводов, когда поворачиваешь по ветру. Итак, чайка по имени Корней. Оценка: неудовлетворительно.
