– Что, Максим Леонидыч, выгнали? – с притворным сочувствием спросил Масьянов.
– Угум. – кивнул я.
– Закурите? – он протянул пачку «Примы».
– Давай. – сказал я.
До сих пор не могу понять, зачем я взял его сигарету. Скорее всего, из любви к дешевым эффектам. Я тогда еще подумал, что запомню этот момент надолго. Слева – окно завуча, справа – окно директрисы, а посередине – я. Курю «Приму» в компании главного негодяя Рождественской средней школы.
Нет, все не так. Вторая попытка.
Когда меня…
(после серьезного скандала, который легко мог превратиться в очень серьезный, и, не вмешайся зав. районо... Вобшем, поняв ситуацию, заведующий пообещал мне непыльную бумажную работу в соседнем ведомстве, если я перестану гнать волну и по-тихому напишу заявление. Хороший был человек Евгений Михайлович, справедливый. Он потом утонул в Черном море. Или уплыл в Турцию. Или сбежал таким хитрым способом от семейных проблем. Эта версия была особенно популярна, поскольку ни Евгения Михайловича, ни его тела так и не нашли. Свое обещание он, кстати, выполнил. Так вот, когда меня...)
… уволили из школы и я, сказав директрисе все, что долго о ней думал…
(ну «все» – это громко, даже трети не сказал. Во-первых, цензурных слов не хватило, а обложить ее матом я не решился – договор же был уйти по-тихому. Во-вторых, нестерпимый был соблазн поскорей – и навсегда! – избавить свои глаза от ее физиономии. Директриса, бывший парт. работник, сосланная в школу за какие-то грехи, лицом, фигурой и характером напоминала бультерьера. Даже тогда, не имея ни малейшего понятия о симптомах и диагнозах, я видел, что она серьезно психически больна. И что сослать ее нужно было совсем в другое место, с крепкими замками и мягкими стенами. И трехразовым успокоительным уколом. В школе ее ненавидели и боялись все, начиная от сопливых первоклассников и кончая военруком. Боялись даже ее шестерки и стукачи. Хотя, почему «даже»? Когда на перемене она проходила по коридорам, вокруг метров на тридцать возникала зона тишины и страха. Не боялись ее только два человека – Витя Масьянов, о котором речь впереди, и учитель физкультуры Николай Иванович, работающий пенсионер. Я иногда перекуривал у него в бытовке, где уютно пахло спортивным инвентарем. Раз директриса застукала нас и прикрикнула на Иваныча. На что физрук спокойно заметил:
– Ты, Наталья Николаевна, дома, на мужа ори сколько хочешь. А на меня – не надо. А то будешь учителя искать в середине года.
Директриса тогда глянула бешено, не на физрука, а на меня, и молча вышла. А муж у нее, как ни странно, был. Она устроила его учителем труда. Незаметный мужик с вечно озадаченным лицом, будто он то и дело спрашивал себя, как же так его угораздило женится на этой стерве. Про директрису можно рассказывать долго. Например, о том как она заходила в конце недели на кухню и сообщала поварам, что ей поднести к машине и в каком количестве. А если повара спрашивали «где ж им взять», шипела: «А то вы не знаете, где взять!» Или о том, как повара и завхоз, собрав доказательств, накатали на нее телегу. И было возбуждено уголовное дело... Нет, хватит о ней. Там ведь еще Масьянов ждет на крыльце, будь он неладен. Итак, я...)
… вышел на крыльцо, где стоял мой враг, малолетний бандит Масьянов.
(Человек за несколько месяцев сделавший из меня неврастеника и мизантропа. Человек весьма хлипкой конституции, но невероятной, космической наглости. Этим Масьянов выделялся даже на фоне многочисленного школьного хулиганья. Когда доходило до драки, ему было безразлично, кто перед ним и сколько их. А также есть ли поблизости учителя. Учителя для Масьянова не существовали. Вернее сушествовали исключительно как объект издевательств. После уроков в седьмом «А» молодые учительницы плакали, а старые глотали валидол. Однажды с группой коллег мне довелось быть у Масьянова дома. Дома мы застали только его маму. Отец и брат Масьянова сидели в тюрьме. Мама предложила нам выпить бражки, а когда мы отказались (я – с сожалением), выпила сама и сказала:
– Зря вы все ходите, ходите... Помогли бы лучше посадить паршивца в колонию, я бы хоть отдохнула маленько.
Как-то войдя в класс, я обнаружил, что Масьянов кривляется за моим столом, a на доске написана какая-то похабщина. Тут я сделал то, что при полном классе свидетелей делать было никак нельзя. Выдернул его из-за стола и впечатал в доску, размазав написанное его спиной. А потом отшвырнул к дверям. Я думал, Масьянов полезет драться, но он наоборот улыбнулся и сказал:
– А мы ведь встретим тебя как-нибудь. Вечером. С пацанами.
– Встречай. – сказал я.
– Или директрисе заложить? – спросил он, – Может это не я написал... А ты меня ударил, все подтвердят. – Заложить?.. Маленький подонок явно хотел увидеть страх на моем лице. И, кажется, ему это удалось.
Несколько дней я ждал неприятностей и думал, что делать с Масьяновым. Наконец, придумал. Учителем немецкого языка в нашей школе работал Веня Токмаков, мой сокурсник и собутыльник. Еще осенью он сошелся с совхозным бухгалтером Татьяной и переехал к ней жить. А у Татьяны был сын от первого брака, Никита, ученик десятого класса все той же школы. Многие звали его Никиша, видимо в шутку, потому что это был здоровый лоб под метр восемьдесят, похожий на артиста Кевина Сорби. Девушки заметили это сходство гораздо раньше самого Никиши. Но вскоре и он разобрался, что к чему, и зажил интенсивной личной жизнью. Дома застать его было непросто. В один из таких редких случаев я спросил:
– Никиш, ты знаешь Масьянова из седьмого «А»?
– Кто ж его не знает? Придурок отмороженный, как и брат его. А что?
– Надо бы припугнуть его, в укромном месте... чтобы не борзел у меня на уроках. Сделаешь?
– Ну... – Никиша пожал широкими плечами, – такого легче убить, чем напугать. Может врезать ему пару раз?
– Врежь, – согласился я, – только без крови. И не болтай никому об этом.
– Нет проблем, – сказал Никиша, – с вас бутылка.
Бутылку я ему не поставил, да и вообще почти не видел Никишу с тех пор. А Масьянов слегка притих. На несколько дней. Затем все пошло по-старому. А потом – что скрывать – у меня случился запой. Я вышел на работу с безобразного похмелья. Правда отработал все пять уроков, как положено. Правда дыхнул, то ли на парторга, то ли на профорга. Директрисы в тот день в школе не было, но ей, конечно, донесли. Надо мной устроили публичное судилище, вынуждали уйти, грозили увольнением по статье. Но я знал, что это блеф – доказательств-то реальных у них не было. Тогда директриса стала меня выживать: отдавать мои часы под разными предлогами другим учителям. Те понимали, что их используют, но... Думаю, на их месте я бы тоже не вякал. Вскоре я остался почти без работы и зарплаты. Предупредил в районо, что буду подавать в суд. Вмешался заведующий, ну и так далее.)
И вот я курю его вонючую сигарету, вернее докуриваю ее, подходя к пристани, и думаю: все-таки необычный был момент, непростой. Почему в последний день моей учительской карьеры я встретил именно их – директрису и Масьянова? Людей в наибольшей степени виновных... да нет, виноват во всем я сам... в наибольшей степени причастных к ее – карьеры этой – невеселому финалу. Ну директриса, допустим, понятно – она подписала заявление. Но Масьянов-то как там оказался? Как будто Бог сказал мне: «Посмотри, Максег, еще разок на этих двоих и пойми, не надо тебе больше быть учителем». Экзистенциальный, я бы сказал, момент. Если бы вспомнить, что означает это слово. А учитель я вроде был неплохой.
