Надо сказать, что человеком Иван Петрович был еще не старым, хотя и лысым. До пенсии государственной ему было еще годков десять, а то и поболее. На службе он числился чиновником в коем-то ведомстве, слыл человеком исполнительным и аккуратным. Начальник его в тот день сильно удивился было опозданию Загоруйко, но посмотрел на бледного Ивана Петровича, да ничего и не сказал, только подумал: « Заболел, поди, старик».
А Иван Петрович посидел на своем стуле, поерзал и через две минуты подался в сортир. Заперся он в кабинке изнутри и начал смотреться в карманное зеркальце. Добрых полчаса он щупал, дергал и кусал свой язык, но понять причину потери вкуса так и не смог.
«Язык, как язык. Красный. На вид здоровый, плотный»,- Цок – цок – цок –
« Хороший язык, просто даже замечательный язык. Язык мой, язычище. Он и вчера был таким же…Вчера, вчера…Господи, да ведь я не помню совсем каким он был вчера…» - Щелк – щелк. - « А может он и не должен быть красным? Бес его знает… Ах ты напасть какая…»
Так и стоял Загоруйко, щелкал и цокал языком, пытаясь рассмотреть его во всем свете, и в конце концов ухватился двумя пальцами за основание языка, после чего его утроба издала рычащий звук и наполнила унитаз утренним чаем, в котором весело поплыла недожеванная вобла.
«Надо к фельдшеру, непременно к фельдшеру. Идиот! Как я раньше не догадался. Ах, старый баран, ах ты, ах…»
Получив добро на отлучку, он рысью понесся по узким улочкам, пугая встречный народ и извозчичьих лошадей. Добежав так до больницы, он, не сбавляя хода, завернул на крыльцо и, с размаху проскочив трое дверей, остановился только перед белым халатом доктора.
- Язык… вот… нет…, - дыша, как загнанный в прерии мустанг, прохрипел Загоруйко в лицо, изумленному таким появлением, доктору.
И уже чуть отдышавшись, добавил:
- Нет вкуса, язык испортился. Вот.
Доктор долго осматривал Ивана Петровича, крутил его голову, заставлял его высунуть язык, совал в рот ложечку и, в конце концов, озадаченно произнес:
- Ну-с, батенька мой, язык у вас в полном порядке. Это у вас, батенька мой, что-то с головой. Да-с. Надобно покопаться в ваших, так сказать, мозгах, - он сел за стол и начал писать, не глядя на Загоруйко и продолжая разговаривать. – Интересный, знаете ли, случай для медицины. Да-с, вот ежели хотите знать…»
«Угробят, как пить дать, угробят»,- со страхом думал Иван Петрович, не слушая доктора. Он съежился у выхода и думал о своем:
«Проломят черепушку, и поминай, как звали. Ну, уж нет, не дамся я этим вурдалакам». Бочком – бочком Загоруйко подвинулся к двери и, стараясь не дышать, выдавил себя из докторского кабинета. Оглянувшись по сторонам, он с облегчением вздохнул, быстро выскочил на улицу, завернул за угол и уныло поплелся домой.
Дома он лег на старый диван и, уткнувшись лицом в подушку, горько заплакал от обиды и несостоятельности своего нынешнего положения.
Но жизнь потихоньку наладилась. Привык Иван Петрович к отсутствию вкуса и теперь уже о нем не сожалел. Стал он есть и чеснок, которого ранее терпеть не мог, и устриц, от которых всю жизнь воротило, и даже соленую мамалыгу. Жена его, Агрофена Матвеевна, от перемены таковой тоже заимела, было, выгоду. Придет, бывало ранее, Иван Петрович из баньки, а она ему из графинчика лафитничек водочки завсегда плеснет. А как вкус у Загоруйко испортился, так стала Агрофена Матвеевна ему заместо водочки чистую колодезную воду из графинчика наливать. «Все одно – не чует, зачем зря добро переводить», - справедливо рассудила мудрая баба.
Но эту увертку Иван Петрович со временем раскусил. Засиделся он как-то раз за графинчиком, да призадумался. « А пошто это я не пьянею от водки?» - подумалось ему. Ничего он не сказал супружнице своей умной, а только надел белую французскую шляпу и пошел в кабак. Выпил там Загоруйко чарку, другую, потом графин и, в конце концов, уж так набрался, что, шляпу потеряв, еле домой дополз. А наутро, как только прочухался, жене такой славный разгон устроил, что опосля того Агрофена Матвеевна завсегда самолично пробовола из графинчика перед тем, как мужу налить: «А не вода ль?»
Так и жил бы Иван Петрович до самой смерти безо всякого вкуса, да только помог ему один случай. Приснился Загоруйко сон. Будто бы достает он ухватом из печи чугунок со щами, а вместо того чугунка сидит на ухвате черт. Обомлел Иван Петрович, а черт садится на шесток, смотрит эдак с хитрецой и говорит ему:
- Слышал я про твою беду, могу помочь, коли желаешь. Вкус я тебе полностью верну, только должон ты будешь за него половину своего ума мне отдать. Решай сию же секунду.
Подумал Иван Петрович, подумал и решил: «Возьму вкус. Пусть он, гад, моим умом бестолковым пользуется. А мне-то все одно – с целым умом жить или с половиной. Россия и дураков-то всех кормит, авось и я, полудурок, не пропаду». На том обмен и состоялся. Обнялся Иван Петрович с чертом, три раза поцеловал его крепко в пятак и проснулся. Глядь – а это он во сне Агрофену Матвеевну в нос лобызает. А та уж и расплылась от радости. «До чего же, - думает, - Ваня у меня ласковый. Двадцать лет на меня не глядел, а, поди ж ты, какие чувства сохранил». Аж прослезилась на подушке.
После этого сна и появился у Загоруйко вкус. Живет он теперь и не нарадуется. А то, что ума стало меньше – не беда, никто убыток и не заметил. От ума-то ведь у нас одно горе, а прибыток небольшой: казенный дом, да погребальный звон.
1991