Но есть! Есть Личности в России! Объявляются они в местах самых неожиданных...
...Огромное скопище людей в кацавейках, в засаленных шинелях, в польтах – сказать «пальто» в этом случае ну никак не поворачивается язык – заполняло пустырь возле городской свалки. Немного в стороне светилась тускло сферическая поверхность ОЛО – Опознанного Летающего Объекта. Хазары стояли компактно, отдельной фракцией и ревниво наблюдали за происходящим.
Был тут и Иван из Израиля; в сей момент он вздыхал о далеких, возмутительно равнодушных мирах. Вообще-то, он забросил все дела и лихорадочно писал книгу. Мысли о книге давно щекотали его воображение, и он ею занялся вплотную. Вид у него был теперь вполне подходящий для свойского пребывания на сходке. Он тер небритую щеку и его внимательный взгляд скользил от лица к лицу. На его плечах висела неопределенных цветов бесформенная разлезшаяся тряпка, чем-то напоминающая лоскутное аргентинское пончо. Под пончо в кармане засаленного ватника-бушлата помещался маленький диктофон. А на голове, сбитый набекрень, громоздился старинный треух...
– Мы собрались на наш съезд, – кричал заросший кудлатой русой бородой бомж, – чтобы заявить всему миру: мы, мля, не потерпим такого издевательства, ёфана!
Бомж колотил себя в грудь волосатым кулаком и топал ногой в зеленое днище перевернутого мусорного контейнера фирмы «Альтфатер», на котором стоял в позе живого памятника.
– Почему до сих пор мы не имеем наших представителей в Думе? Ихую маму! Они шо, думают – выставили нам немецкие контейнеры и этим благоустройством нашего быта отделались?! Нас на эту импортную дешевку не купишь!
– Ну, не скажи! – возразили ему. – С этими контейнерами наш быт изменился к лучшему. Никак нельзя сравнить...
– Да! – поддержал мысль немытый бомж в круглых очках и засаленных бухгалтерских нарукавниках. – Теперь сырье не мокнет под дождем и доходит до нас в свежем виде.
– Ты, фуцын, будешь меня учить?! Интеллигент, вша сирийская! Я потомственный дворянин граф Гезе-Станицын, между прочим, – на свет Божий явилась некая гербовая бумага.
– Кто – граф? – разразился кашляющим криком нищий в кацавейке, из прорех которой клочьями торчали куски грязной ваты. – Кто – потомственный?!
Его, потомственного пьяницу, до глубины души возмутило именно это слово.
– Видали мы таких потомственных! А меня кто уважать будет на этой земле? – на глаза алкоголика навернулись слезы. – Я хоть и без бумаги, а самый что ни на есть настоящий потомственный!
– Ты! Алкаш ты безродный! Я, если хочешь знать, член Коллегии Дома Рюрика! Я, мля, весь мир объездил!, – кричал бомж с контейнера. – У меня международный опыт!
Но свистнула в воздухе невесть откуда взявшаяся сабля, это вступил в круг хазарин, сверкая маслинами глаз и рассекая сгустившееся пространство старинным клинком.
– Ассара шкалим! (десять шекелей) – заорал хазарин пронзительно, и толпа подалась назад. – Пришло наше время! Мы – истинные властители этой земли. Я – Алиман Иван бен Курберды, потомок древнего рода Хазарии. Я ваш законный предводитель!
– Ты! – зашипел Гезе-Станицын. – Хазарская сявка блудливая! Я щас отмщать буду. Скрылись, гады! Мы тут мучались столько веков, а они где-то тем временем прохлаждались, блин. Олега нашего сгубили, змеи подколодные! А ну, защищайся, козел!
«Ах, как антиресно! – неотчетливо не то свистнуло, не то всхлипнуло в воздухе, и черные кошки на мусорных кучах брызнули врассыпную. Это заклубился в воздухе невидимый простым глазом старичок,над головой которого сиял нимб – Вот же, вот игде жизня происходит. А ну, в зяпало ему! А ну – в харю неслухам! А то ж сбежали с царствия маво самовольшыки! Хазары-мазары! Ну-кося, дай ему под дых!.. Олежка! Гой еси, князь! Ходи сюды! Тута за тебя воевати шас будуть.» – «Здесь я, Осподи!, – собственной персоной князь Олег заклубился рядом с Их Всевышеством. – А змеюки тут не водятся? А то стопу возложишь, а она подлая...» – «Окстися, князь! Змеи – они токи живыми антиресуются. Ты глянь, што щас будет-то!» – «А расстегаев? – канючил князь. – А меду добрую чарку не поднесут ко престолу?» – «И-е-х! – в досаде махнул рукой старец. – Совсем мозгами двинулся, бедолага...»
Кто-то услужливо сунул в руку Гезе обрезок ржавой трубы, и граф произвел ею в воздухе свистящие крестообразные движения не хуже бессмертного горца Мак-Лауда.
Противники сошлись, взвилась благородная хазарская сталь и отсекла от трубы графа бoльшую часть.
«Ишь ты! Ишь ты! Моя выучка! Моё все-тки войско... Ишшо ить могём...»
Гезе отбросил обрубок, прохрипел: «мля!», нырнул под бешеный клинок и нанес грубым кулаком сокрушительный удар в челюсть хазарина. Иван бен Курберды всхлипнул и тяжело рухнул наземь.
«Ах, конфуз какой! Ты што ш, Олежка, так-то ты с ими ратился – ничему от тебя не научилися... А раз так, тады ну-кося, граф, – дай ему ишшо в рожу, в рожу! Ты ж, чай, дворянских кровей – от помазанников божиих, от моих тоись...»
Гезе-Станицын победно воздел кулаки к небу, удовлетворенно цвикнул сквозь зубы, но, будучи опытным дипломатом, тут же протянул хазарину руку.
– Ладно, Иван Курбердыевич, считай, что справедливость восстановлена. Но поскольку ты, по нашим понятиям, есть хазарский дворянин, то я предлагаю благородному собранию избрать тебя на должность моего спикера. А я ж, ты уж извини, сам понимаешь...
Поднявшийся с земли хазарин просиял и приосанился.
– Арба вахэци! (четыре с половиной) – сказал он. – Я согласен.
«Фью... И все што ль? И вся табе рысталишша? Ой, измельчали вои, ой, перевелися. В прежние-то времена до смертоубивства, бывало, билися поединшыки, ну, хучь алого цвету алкали-ратилися... И-е-ех! Пошли отседа, Олежка. Заздря покликал...» – «И даже дичины лесной не поднесли ко престолу, холопы...» – нудил свое князь Олег.
Собрание бродяг и нищих расслабилось и воспряло духом. Мысль, что их вождем может стать настоящий граф, а в его команде – настоящий древний хазарин, вселило в бомжей веру в светлое будущее. Съезд сориентировался и потребовал избрания графа Гезе-Станицына в Лидеры, Ивана Курбердыевича в Спикеры и обоих кандидатами в Думу от фракции Пролетариев. Но нашлись и скептики.
– У нас нет прав! – кричали они. – У нас четыре паспорта на всю фракцию, да и те – липовые. Нас никто не допустит...
– Ихую маму!! – воскликнул Гезе-Станицын. – Мы не станем унижаться! Мы не будем просить! Мы, мля, потребуем! Посмотрите на себя! – бомж сделал широкий, приглашающий пристально посмотреть на себя, жест. – Мы единственные полноценные представители народа российского, – заговорил он вдруг высоким штилем. – Мы для чего собрались? Государство российское тысячу лет стонет под гнетом этих кровопийц. Каждая вчерашняя доярка рвется к власти и обещает, что доведет надои молока до страшного уровня и накормит этим молоком всю страну. Каждый ветеринар-осеменитель рассказывает, как, придя к власти, он немедленно улучшит жизнь советских племенных быков американской породы Санта-Гертруда. А сантехник Вася, который метит в мэры, грозится, что пустит куяльницкий источник по трубам городского водопровода и оздоровит народ.
Я, граф Гезе-Станицын, говорю: мы пойдем другим путем! И Мы, граф Гезе-Станицын... – он настороженно посмотрел на съезд, но никто не стал возражать. Напротив, в глазах людей полыхало гордое пламя попранного достоинства, и граф воодушевился: – ...Мы намерены продолжить начатое и пойти своим путем. Вы, люди без паспортов и без определенного места жительства, своим существованием являете собой протест! Вы, бомжи и нищие, станете телом нового государства. Потому вы и бомжи, что в жилах ваших течет голубая кровь дворянства. Ибо дворянин не способен приспосабливаться и выпрашивать. Пусть покопаются в нашей родословной, и среди нас обнаружится еще не один граф или князь, или даже, – тут Гезе-Станицын покосился на спикера, – каган. Но если мы стоим в каком-нибудь переходе с протянутой рукой, если мы сортируем мусорные контейнеры, если мы просим ради Христа – мы просим наше, кровное, принадлежащее нам по праву. Ихую маму!
Гордо выпятились засаленные груди и животы, вскинулись в надменном дворянском порыве лысые и лохматые головы, и фракция взревела:
– Пусть выдадут нам гусарскую форму, мы в этом уже не можем ходить...
– Никто нам ничего не выдаст! – осадил мечтателей Гезе-Станицын. И тут он сообразил, что уже почти баллотируется, и что его главный электорат – одесситы. Он сейчас же изменил лексикон и даже произношение: – Когда ви уже догоните, шо никто нам ничего добровольно не видаст! То, шо нам причитается, мы оторвем сами. За ихнего вонючего минимума я даже говорить не хочу! Ми будем говорить за прожиточного максимума! Хватит пудрить народу мoзги! Мы сделаем то, шо никто еще не сделал: мы возьмем лопату и раскопаем партийного золота, которого они спрятали в прошлом веке и забыли положить на место. И накормим страну красной икрой и полновесными лобстерами! – тут оппозиционеры тяжко вздохнули и облизнулись, хотя никому неведомые лобстеры их несколько озадачили. – А чтобы гидра международного коммунизма не мечтала опять висунуться, мы созовем, наконец, международного трибунала! Ихую маму!
Я правильно говорю, Курберды? – обернулся он к хазарину.
– Золото! – орали графья. – Оно нашее! Мы кровью и потом вистраждали нашее золото! Долой Советы! Хай отдадуть нам нашее кровное!
– Веди нас, Рюрикович! Верой и правдой служить будем!
И уже кто-то завел громовым басом: «Бо-оже-е! Царя храни-и-и!»
Священный трепет объял благородное собрание, блестели глаза, содрогались изрезанные жизнью лица.
Гезе-Станицын приосанился, заложил левую руку за борт замызганного военного френча, а правую почему-то вскинул в нацистском приветствии...
Вдали вдруг послышался вой милицейских сирен, это приближалась к свалке облава.
Призвав народ быстро и организованно исчезнуть, Гезе-Станицын спрыгнул с контейнера...
Алиман Иван бен Курберды сделал саблей широкий приглашающий жест в сторону тарелки «ОЛО» и как-то очень уж по-одесски потряс плечами.
– Ассара шкалим! Сишишь, места всем хватит. Исчезнем, как за здрасьте, шоб я так жил, если ви понимаете, о чем я. Я так думаю, шо менты сегодня тут не пообедают. Кроме того, каждый из вас найдет себе в этом дилижансе прикид. Гусар-не-гусар, но шмотки вполне приличные и они это... совсем почти новые и даже смешно сказать, за какие деньги. – крикнул он, подмигивая.
Огромная толпа скрылась – вся! – в безразмерной тарелке четвертого одесского измерения, и тарелка немедленно ввинтилась в пространство. Далеко внизу, на опустевшей свалке бестолково сновали растерянные милиционеры. А в тарелке вдоль яйцеобразных кресел с разместившимися в них бомжами уверенно продвигалась Агриппина Федоровна с массивным компостером в руках и требовала, сияя пронзительной желтизной глаз:
– Ваш билетик, мушшына!
«Мушшына» сбил на затылок треух и поднял брови.
– Ба-а! Федоровна! И ты здесь...
Федоровна охнула и села на пол.
– Мама дорогая! Товарыш Буденный!..
Душа Агриппины Федоровны не знала покоя. Ночью, когда после трамвайно-троллейбусного будня она тяжело отходила ко сну, ее душа осторожно выструивалась из набрякшего тела и стремительно уносилась в просторы Занебесья. Там она встряхивалась, как псица, выскочившая из воды, избавляясь от мерзкой слизи обид, гнева, ненависти и злобы. И всю ночь летала она, свободная от земной мелкости, но в чем-то уже лишенная тех плавных, бесхитростных полутеней, какие были ей свойственны в те поры, когда она еще была душой Агриппиши. И все же в ней было больше от Агриппиши, чем от Агриппины Федоровны, ибо душа и тело – понятия разные...
А вот душа Толяши такой свободы не знала. Печальная, она еженощно носилась по самому краю Занебесья. ОНА ПОМНИЛА. Помнила беззаветную Агриппишину любовь, которая однажды была отдана ей, Толяшиной душе, и какую она ощущала во времена своего земного существования.
И однажды... они встретились на переходе, на последнем перекрестке Занебесья, за которым начинала постепенно исчезать голубая муть земных сполохов.
– Агриппи-и-иша! – метнулась и замерла в восхищении тень Толяши. – О, Агриппиша, ты здесь...
– А? – растерялась тень Агриппиши. – Што? Ваш билетик мушшына! – вякнула она и осеклась, и заструилась, и вдруг снова приняла расплывшиеся формы Агриппины Федоровны. – Это што? Это... Толяша?.. Ага! Такой молоденький? Живой и совсем даже невредимый? Прятался, што ль? От родной жены? Как жа так? Я тама трудюся... Нет, ну, как жа так! Пока я тама надрываюся, он тут, как заяц безбилетный... – сипела, затевая скандал, Агриппина.
– Кто вы? – растерялся Толяша. – Что это?
– А? Как это – кто?.. Ой, што ж это я! Ах, дура старая! Ах, я дура старая! Ты, Толяша, внимание на бабу глупую не обращай. Ой, Толяша, дак это ж я...
– Вы... Не понимаю... – стал он оглядываться и уже готов был лететь прочь.
– Я и есть, Толяша. Ой, да ты ж не пугайся, ты постой. Я щас, щас... я тока... Я, Толяша, щас... А ты такой... такой... Тока это несправедливо, Толяша... – Агриппина вдруг беззвучно заплакала. – Жизнь, она ж... А я теперь... Я, как... моя жизнь... Но ты не думай, я ж ничего не забыла. Ой, Толяша, а помнишь, когда мы ишо в милиции значилися... Все ж-таки не уберегла я тебя Толяша, ой не уберегла... А нам с тобой хорошо было, а, Толяша?..
По мере того, как Агриппина Федоровна уходила в воспоминания, ее тень, меняясь неуловимо, вновь принимала формы Агриппиши.
– Агриппиша! – облегченно колыхнулась тень Толяна. – А я уж думал... Померещилось. Ты больше не уходи, я погибаю без тебя, Агриппиша. Я все жду и жду...
– Толя-а-аша! Я ж, миленький, и хотела бы... Я, родненький ты мой, тока того и хочу. Однако, не могу еще, уже назад должна, я еще там, Толяша. И уже назад...
– Там еще... О, Господи! Ну, да, я понимаю. Если... Тогда ты даже не думай, Агриппиша. Ты живешь и живи, живи, любимая. Я теперь подожду, Агриппиша. Мне уже легче ждать, я тебя повидал, счастье мое. Теперь я могу ждать. Это, Агриппиша, совсем не то теперь, что раньше. Раньше я искал тебя, я в дом наш все заглядывал и заглядывал...
– Как так? А я ничего о том не знала, миленький.
– Это я понимаю, это так устроено... И я, Агриппиша, очень долго ничего не понимал, как будто и нет меня. Но однажды все-все вспомнил и кинулся к тебе... Смотрю, а по нашей квартире какая-то баба – туда-сюда, туда-сюда. Толстая такая, противная... А потом показалось мне, что ты совсем в другом месте – но только то совсем другая была страна. А там – там та же баба оказалась, только еще противнее...
– Баба... Противная... Да уж, Толяша... Это... А меня, стало, и не разглядел? Да-да... Оно ж конешно... Ты вот што, Толяша, ты больше не заглядывай, ладно? Ты не заглядывай, я прошу тебя, миленький! Не будешь?
– Да зачем же… я и не знаю, где искать тебя, девочка.
– И не надо, раз уж... раз уж так устроено... А я надолго не задержуся, Толяша. Я теперь все вспомнила... А знаешь, я вот подумала, а может вовсе не вертаться уже? А, Толяша?
– Ты что, Агриппиша! Ты живи... И даже не думай...
– Да нашто она мне сдалася, та баба зачуханная! Все равно ж одна, и толку – никому. И злая – фу! И противная, ты правду сказал. Ой, проти-и-ивная, Толяша!
– Что? Ты это о чем? При чем – баба?
– В том и дело, што не при чем.
– Не при чем, и Бог с ней! А ты, Агриппиша, живи...
– Путаешь ты все, Толяша. И меня запутал. А мне тута тока и хорошо... Я, когда летаю... Ну... мы ведь с тобою ни разу и не стренулись до этих пор. А щас, видишь, вместе. Дак, может, оно так и надо, может, и возвертаться не след. Мы уж и так время, Толяша, чуток перебрали...
– Нет, Агриппиша, не говори так, любимая. Вот только побудь со мной еще, хоть еще ну, самую малость...
– А-ах!.. Ой-ой!.. Ну, это... ну, дак што ж, теперь... Я это... я милый, побуду, – как-то вдруг и просветленно, и растерянно откликнулась Агриппиша. – Я теперь и чуть-чуть, Толяша, и уже это... навсегда.
И совсем преобразилась Агриппиша: исчезли все деформации, ее сотканная из неуловимых полутонов фигура стала легкой и стройной, будто мастихин художника удалил некий тусклый красочный слой и открылась настоящая картина.
А Толяша сказал:
– Все бывает в свое время. Все в руках Божиих… Еще самую малость...
– Уже, понимаешь? Ах, Толяша, ведь если б ты не стренул меня... Даже страшно подумать... А теперь, миленький, мы уже вместе. И уже насовсем...
– Насовсем, – как эхо откликнулся Толяша. – Навсегда-а-а!
И старичок, спешащий на зов, – помянул ведь его Толяша – не поспел.
«Ах ты ж, туды яво у кочерыжку!, – всплеснул руками Их Всевышность. – Ды как жа это? Без маво призыву?! Ну отбилися от рук лишенцы! Низвергну! Как есть усех низвергну... – потом вздохнул обескураженно и добавил: – А може так и лучшее… Все-тки, желание женщыны»…
И грустная мелодия понеслась вдогонку двум теням, улетающим в даль Занебесья … И тихий шелест сожаления...
В тот день Иван впервые почувствовал свое сердце. В конце концов, должно было случиться когда-то и это. Однажды оно и случилось.
Сердце бешено колотилось и вдруг утихло до таких пределов, что Иван понял – это конец. И в глазах завертелись мутные цветные пятна. Все вдруг померкло, тьма разлилась кругом кромешная. Но вслед за тем будто вспыхнули молнии, длинный круглый тоннель вовлек Ивана в свое лоно, а там, вдали свет был нестерпимо ярким. Тело Ивана неслось к этому свету, голова стала ясной, ну совсем, как и тогда, когда он отправлялся в обычные свои занебесные прогулки, только теперь он летел в русле этого бесконечного светового тоннеля...
«Это невозможно, это полная ерунда, – подумал Иван. – О, Господи!»
«Што – Господи? – сейчас же откликнулся старичок. – Я тебя призывал? Дык куды ж ты прёсси без Госпоняга зову? А? А ну вертайся взад! А ну вертайся, я сказал!».
Старичок летел рядом с Иваном, хватал его за ноги, тащил вспять, но – ничего не получалось, Иван несся вперед.
«Ах, ты ж, Боже мой, Господи! Тоись… мой… я, туды яво у кочерыжку! Чертова труба! И хто ж это удумал – такая безобразия! Неужто Я Сам? Старый дурак! Шшас, шшас! Шшас я изловчуся... Ишь ты! Нихто их не зоветь, а оне прутся…» .
Но Иван несся вперед. И тогда Их Всевышность гневно топнул босой пяткой в стенку тоннеля и наклонившись над Иваном, прошептал ему в ухо:
«Я шшас, я штой-то-нибудь удумаю... Я шшас, я вернуся...» – и исчез.
Объявился Он за краем Оконечности, где, предавался черной меланхолии падший ангел, Черный Князь Воландим.
– Вовка! Вовка! Ты што ш это, каторжник, тудыть яво у селезенку?
Воландим обернулся, растерянно сказал:
– Да знаю я, батя... Но тут уж ничего не поделаешь... Да и нет смысла...
– Как, тоись? Как, тоись, смысела? Ды ить я ж даже и слушать такого не желаю! А ну, вертай Ивана! Вертай взад, я глаголю! Ты што ж ето вытворяешь, а?
– Разве же я? Нет, батя... Это, как раз, твое хозяйство...
– Ну дык и што – мое? А ежели я не могу? Ты, Вовка, тута дурью маешься, а я ж не могу... Я не желаю, што Иван уйдеть. Он мне на земле нужон. Он ды Курберды одне у меня на земле. С кем же я опчаться буду? А? Ну, Курберды – той по снабжению... А Иван же ж он хто? Он мое духовное отдохновение. Я ж без него на земле – пфу! А с ним – опчество, опять же...
Но Воландим хмуро смотрел вдаль.
– А чего делать, батя? Все там будем...
– Пфу, пропасть! – хлопнул себя по ляжкам Старичок. Некая мысль пришла ему в голову. – Лодырь! Шайтан ахипетский! Низвергну! Вдругорядь низвергну, лишенец! Ладно же, я и сам справлюся! А как тольки справлюся – низвергну, так и знай! Буяша! Гей, Буяша!
Его неказистый конек серой масти в яблоках оказался рядом. – В путь, Буяша! К Агриппише! К Агриппине, Буяша! Тольки она смогет, тольки она...
Буян заинтересованно поднял голову – все-таки развлечение, и путь не ближний...
Та сторона, где обитали Агриппиша с Толяшей, звалась очень странно для Занебесья – Великое Затишье. Был здесь домик с резными наличниками на окнах, из трубы вился дымок, кудахтали тихонько куры во дворе. А в горнице за самоваром сидела Агриппиша и наливала чай в расписную чашку. Была Агриппиша такой же в точности, какой мы помним ее в том лидском ресторане. И то же итальянское платье обрисовывало ее невозможную фигуру. Толяша смотрел на Агриппишу влюбленными глазами и умиротворенно вздыхал.
– А помнишь, Толяша, помнишь ли, как мы банду эту скрутили?..
– Агриппиша-а... – вздыхал Толян.
Старичок посмотрел на Агриппишу и зашептал что-то ей на ухо. Агриппиша, никого, кроме Толяна, вокруг не замечая, отмахнулась от легкого щекота. Тогда Старичок подобрался, взвинтился, зашаманился и дунул что есть силы – Агриппиша исчезла.
– Ты посиди тут, милок, – шепнул Старичок. – Она ненадолго. Возвернется. Отдохни покамест... Поспи, што ль...
И Толян задремал...
Агриппиша неслась в Занебесье. Она летела, как вихрь и на лету преображалась. И вот постепенно вместо Агриппиши неслась уже в пространстве, рассекаемом ее мощной грудью, Агриппина Федоровна Шумихина. Рядом несся Старичок. Агриппина Федоровна косилась желтыми глазами на Старичка и скрипела:
– Ты хто такой? Заяц? Безбилетный? – в руках у Агриппины появился старинный компостер.
Старичок выхватил из пространства клочок бумаги и сунул его Агриппине. Агриппина вложила бумажку в компостер и смачно клацнула рукоятью.
– Ну, ехай пока... – и забормотала: – Не-е-е! Не тот пассажир пошел нынче... Так и норовят зайцами, так и норовят... Но мимо меня ж не проскочишь...
Так и влетели они в длинный светящийся тоннель, в котором преодолевал последие мегаметры к вечности Иван. Заметив Ивана, Агриппина хищно оскалилась и ринулась вперед.
– Ваш билетик, мушшына, – грозно и восторженно прорычала она. – Ехают и ехают! И всё норовят без билета! Ваш билетик!
Иван повернул голову и, увидав Агриппину, хотел, было, уже поздороваться со старой знакомой, но Старичок зашипел ему в ухо:
«Помалкивай! Нишкни, я сказал!»
И Иван захлопнул рот.
– Аха! Значит билета у тебя нет? Ах, ты ш контра! И помереть норовят зайцем! Хрена! А ну, давай на выход!
Ухватив Ивана за шиворот, Агриппина, с мощью, против которой ничто было не властно ни в том, ни в этом мире, повлекла Ивана вспять.
Ревели ураганные ветры космоса, создавая в тоннеле неимоверной силы смерч. Но, рыча и содрогаясь от праведного гнева, с еще большей и стремительной силой влекла Агриппина Ивана в жерле тоннеля. Там на выходе, или, скорее, на входе, Агриппина Федоровна остановилась и прогремела так, что где-то внизу, над землей засверкали молнии и грянул неистовый ливень:
– Так и знай, шпана, ишо ежели стрену здеся без билета – на себя пеняй! По первому разу даже штраф не возьму – я сегодня добрая.
С этими словами Агриппина Федоровна со страшной восторженной силой вышвырнула Ивана из тоннеля...
И сейчас же к ней подлетел Старичок, дунул на нее легонько, и случилась перемена: в обратный путь, в Великое Затишье летела уже юная Агриппиша, ничего не помня и ласково бормоча:
– Я щас, Толяша. Я тольки на минутку отлучилася, ну, это... до ветру... а може ишо для чего... Я уже здесь... Ща, я ща, Толяша...
И вот сидят уже в Великом Затишье за самоваром Агриппиша с Толяном, пьют чай...
– Мне, Толяша, щас привиделось, будто я, как прежде, когда-то, когда ишо на транспорте работала. А там – заяц, ты слышишь, Толяша? Наглый такой, и без билета...
Гремел в небе неурочный гром, сверкали гневные молнии, раскалывая небо вдребезги. Водопады дождя низвергались на землю.
Конец
.
