…В тесноте трамвайного чрева двигался молодой человек. Он ввинчивался, просачивался, хотя это казалось делом немыслимым. Пассажиры стояли плотно, ни йоты пространства не уступая друг другу. Но молодой человек находил скрытые резервы. Возле женщины бальзаковского возраста, с чьих плеч ниспадал норковый палантин, он остановился, недоумевая. Женщина пахла французскими духами и то и дело фыркала на пассажиров. У носа она держала платочек. Было видно, что не для насморка был предназначен батистовый лоскут с вензелями, а для непроникновения в ее тонкую дыхательную систему грубых трамвайных запахов.
– Зачем вы на меня навалились? – возмущалась женщина, испепеляя мужчину взглядом прищуренных глаз. – Сейчас же отодвиньтесь!
– Куда же прикажете отодвинуться, дамочка? – сипел мужчина, прижимаясь к ней всеми фибрами фигуры. – Вы же видите – ни рукой, ни ногой не шевельнуть.
– Я вижу, что вы ведете себя неприлично! Немедленно отодвиньтесь!
– Дамочка, – возмутился и мужчина, еще плотнее ее обнимая, – здесь не бульвар. Выйдите из трамвая, и я обещаю: прижиматься к вам никому и в голову не придет.
Женщина покраснела от негодования и едко заметила:
– Ах, вот как! Негодяй! От вас пахнет ржавой селедкой и нестиранными подмышками! Фу!
Разделавшись таким образом с оппонентом, женщина попыталась надменно отвернуться, но это ей не удалось.
– Сама ты селедка! – огрызнулся мужчина, шевеля на ее ягодицах руками в безуспешной попытке высвободиться.
– Что вы там делаете? Грязный пьяница! Эксгибиционист! – закричала женщина, щекой касаясь его щеки. – Даже и не побрился перед тем как в трамвай садиться, развращенец!
Если бы вдруг исчезли пассажиры, оставив наедине только этих двоих, всякому было бы ясно, что пара эта слилась в сладострастном объятии... Именно так подумал приличный молодой человек, потому что у него было богатое пространственное воображение. И пока он так думал, его руки двигались в заданных направлениях. В результате – золотые часики дамы, ценное содержимое ее сумочки, а затем и юбка-запашонка из тончайшего индийского ситца – все это перекочевало в модный заплечный рюкзачок молодого человека… Вдруг содержимое вагона, составляющее единый спресованный человеческий организм, чудесным образом уплотнилось едва ли не вдвое.
Вдоль салона еще более резво, нежели молодой человек, двигалась мощная дама лет пятидесяти с красной повязкой на рукаве, с веревкой, похожей на лассо, притороченной к поясу. Возле норкового палантина она остановилась и вскинула излучающие желтое пламя глаза на эту живописную скульптурную группу, прочно слепленную обстоятельствами.
– Ваш билетик, мушшына! – вперила контролерша огненный взгляд в ловкого молодого человека. – Хотя што я тут спрашую! Я и без акспиритизы вижу: билета у тебя нет. Топай со мной! А вы, дамочка, и вы, мушшына, – тоже. Пойдете свидетелями.
– С какой стати? – возмутилась дама в палантине. – Я к нему никакого отношения не имею.
– Не имеете? – саркастически воскликнула контролерша. – А к этому вы отношение имеете? – вопросила она, извлекая из рюкзачка молодого человека дивную индийскую юбку. – Шастают тут по общественному транспорту с голой задницей! А ну, на выход!
– Как! – вскричала дама в палантине, тщась заглянуть вниз. – Как это может быть?
– Разберемся! – пообещала контролерша. – Все трое на выход!
– А я при чем? – удивился мужчина.
– Ну мужики! Так и норовят женшыну в беде бросить. Так ты ж ейный хахиль!
– Я вам не хахиль!
Но контролерша одной рукой ухватила даму и ее оппонента за воротники, другой сграбастала пытавшегося улизнуть молодого человека, который шарил в рюкзачке, желая избавиться от улик.
– Не трудися, милай! – успокоила его контролерша. – Вешшдоки я уже изъяла.
С этими словами контролерша сволокла троицу с подножки трамвая и ловко связала их веревкой точно в той же диспозиции, в какой они располагались в трамвае.
– Ты, дамочка, не суетися как ты есть пострадавшая.
Выворачивая шею, мужчина гневно вопросил:
– Как ваша фамилия? Я буду жаловаться.
– Жаловаться? Ты, мил друг, пойдешь у меня по статье за изнасилование в общественном транспорте, сам же ж сказал, што не хахиль, а коли не хахиль – не имеешь полного права. Насильник и есть! А тебе, подруга, светит статья за голый стрыптизьм в непредусмотренных местах... Што ты мне тут трусами в кружевных дырьях сверкаешь! Страмница!.. Ну и што? Мало што... Не играет значения – хто сымал... А ты, шшыпач мелкокостный, ты у меня загремишь по всей форме. Очень я не уважаю вашего уголовного алимента. Все вешшдоки я икспропрыирую в пользу малоимушшего населения. Фамилие моё – Агриппина Федоровна Шумихина. Щас наряд вызову – жалуйтеся!
Агриппина набрала на мобильнике номер.
– Брылечка, ты? Я находюся на Тираспольской коло школы имени... этого... пацана... Ага! Так тут жа у меня трое арестантов... Ну и што – Попирчук?.. И што, што ампутент... Ты, Брылечка, меня не расстраивай. Пусть скажет спасибу, што не удавила его тогда совсем, козла душного!... Тока заради тебя, Брыля, ты ж знаешь...
– Молодой человек, – ткнул пальцем в плечо кучерявого молодого человека гражданин со множеством орденских планок на засаленных бортах полувоенного френча. – Скажите, молодой человек, у вас совесть есть?
– Нэт! – ответил кучерявый, ощупывая карман.
– И вам не стыдно, что я, инвалид, участник войны и труда, персональный пенсионер и дважды заслуженный деятель, стою позади вас?
– Здиес очеред! – возразил кучерявый.
– Вот она, современная молодежь, – оттёр кучерявого плечом другой участник и деятель. – Что вы с этим наркоманом разговариваете?..
Тут на кучерявого налегло десятка два персональных участников. Они трясли перед носами какими-то бумажками, доказывая, что каждый из них гораздо персональнее другого. По всем раскладам времени – если поверить, что они и в самом деле участники ВОВ – каждому из них должно было быть хорошо за сто лет. Ничуть не постаревшие ветераны войны рвались к прилавку, за которым худая и сильно накрашенная продавщица с серыми, кроваво наманикюренными руками, окаймленными черными дужками ногтей, выставляла на весы апельсины. От экзотического фрукта в воздухе висел нездешний запах. Сквозь помятые, кое-где тронутые плесенью бока сочилась липкая сукровица. Но все же это был фрукт его детства, и кучерявый судорожно сглатывал слюну ностальгии.
У прилавка появился давний знакомый кучерявого, фиксатый урка, сосед по камере, в которой кучерявый - было дело - отсиживал пятнадцать суток. Обнажив левую фиксу и шумно втянув в себя струю воздуха, урка в упор уставился на героических участников. Те мгновенно образовали впереди себя свободное пространство.
– Пожалуйста, пожалуйста, – заворковали они и прикрикнули на очередь: – Куда вы прете? Человеку надо какой-нибудь несчастный килограмм фрукта, так они скандал поднимают. Что вам, жалко одного килограмма? Во народ! – говорили передние, ласково заглядывая урке в глаза.
– Х-хх-хы! – сказал урка, выдувая отработанную струю воздуха. – Ну ты, старпер, ослеп? Ты шо, интендант, не видишь, что сзади тебя стоит иностранный гость? А ну пропусти гостя!
– Иностранец, – зашуршала очередь. – Вот этот... Наверное, из Индии...
– Нет, что вы! Вы что, не видите, что из Франции?!
– Ах, ах, иностранец! Пропустите иностранца!
– Силь ву плё, мусьё, – категорически заявил ветеран с лоснящимся, но интеллигентным профилем. – Прорубим ля фунетр в Европу! – провозгласил он. – Ротик фронтик, камарадос! – ласкал он слух Ивана.
– Гы! – сказал урка. – Во козлы! Это ж Иван – из Израиля гость!
– Из Израиля... – раскатилось в очереди. – Какая нахальства! Иван*… Нет, вы слышали такого? Иван из Израиля!!! Эй! – активно советовали задние, – выбросьте израильского Ивана из очереди!
Но урка обнажил правую фиксу и шумно втянул другую струю воздуха. Иван же, бывший боец коммандос, принял боевую стойку.
Очередь затихла. Ветеран быстро-быстро затараторил:
– Что вы, что вы! Кто возражает? Слушайте, продавец, что вы стоите?! Дайте уже этим людям по полкила фрукта, боже мой! Что за посторонние разговоры!
Негодование обрушилось теперь на продавца.
– Не задерживайте! Почему вы не можете работать быстрее? Дайте уже им по полкило!
– Гы! – сказал урка. – А ну, мамочка, отвешай мине и гостю по пять кил!
– Десять кило?! – заволновалась очередь. – Зачем вам десять кило? Этим можно накормить весь город.
– Продавец! – распорядительно крикнул кто-то из хвоста. – Выдавайте только по триста граммов в одни руки!
Вобрав голову в плечи и выставив квадратный подбородок вперед, урка растопырил пальцы и запел, надвигаясь на очередь и встряхивая торсом: «Скоких я заре-е-зал...». Очередь отшатнулась. Ветеран отважно похлопал урку по плечу и сказал, подмигивая:
– Не обращайте внимания на этих второстепенных лиц. Возьмите уже ваши два кило, и покончим с этим.
– Кило! – отрезала продавщица.– А ну, забирай свой апельсин!
– Мамочка! – осклабился урка. – Что ж ты со мной делаешь? Очередь же согласная...
– По килу, я сказала! Сынок выискался! Сявка вонючий! А ну, быстро!
Продавщица выдвинула шею вперед, обнажила всю челюсть чистого червонного золота и зловеще зашипела.
– Так бы сразу и сказала, – заторопился урка, загружая подол рубахи. – Нет базара!..
Но Иван из Израиля сдаваться не пожелал.
– Во-первых, – сказал он на своем родном языке иврит, – дай мне, милая, три кило, – он показал три пальца. – Во-вторых, я люблю тебя, мОтек (милая)! Ой ва вой, такая красивая девушка, зачем нервы? Положи, милая, все это в кулек, яфЕйфия (красавица)…
Женскому уху не нужен переводчик, и продавщица зарделась от удовольствия, покопалась под прилавком и загрузила собственную авоську тремя килограммами отборных здоровых апельсинов. Этого уже очередь вынести не могла.
– А ну выгребай с-под прилавка! Спекулянтка!
– Всё! – крикнула продавщица, прикоснувшись к огромному кресту на шее. – Торговля закрыта на переучет! Козлы! Оно мне надо! Шоб она ко мне стихами говорила, эта вашая фрукта!
...Иван шел рядом с уркой, который что-то объяснял и предлагал сообразить на троих, тыча большим пальцем через плечо. Сзади семенила каким-то чудом успевшая навести марафет продавщица. Ее глаза были полны надежд. Ногти сияли плотным свежим лаком.
– Жмурик, – сказала она, адресуясь к урке, – я бью тока два раза. Второй раз – по кришке гроба. Ты меня понял? – сказала и нацелила в глаза урки два растопыренных пальца.
– Понял, – сказал урка, и его не стало.
А продавщица приблизилась к Ивану вплотную и прошептала:
– Ах, миленький! Ты даже не представляешь себе, как долго я тебя ждала...
Она обвилась вокруг Ивана, и силы оставили обескураженного эмигранта.
Но кто-то поддерживал его под волосатый локоть, некий голос нашептывал ему об упоительных таинствах, о сладостях и прелестях случайных романов и о прочих поднебесных искушениях. И тайный этот голос был вкрадчив и убедителен...
...Они шли мимо каких-то облезлых домов, по разбитым мостовым и тротуарам в колдобинах. Мимо проехал трамвай номер 15, набитый людьми так, что его автоматические двери вздулись. Он, скрежеща, проволокся по инерции метров двадцать и остановился.
Наташа – так звали апельсиновую даму – впихнула Ивана в жаркое чрево транспорта, изготовленного бельгийцами в одна тысяча девятьсот тринадцатом году и снабженного автоматическими дверями в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом. Тут же на голову Ивана опустилась авоська с яйцами.
– А ну забери свою торбу с интуриста! – крикнула Наташа.
– Шо такое?! – огрызнулась яйценосная хозяйка авоськи. – У мине хрупкий товар. Шо будет с твоим интуристом? Таких туристов тут понаехало, шо и сесть негде.
– Я щас тебе сяду, – пообещала Наташа. – А ну убери яйцо, я сказала!
Опасаясь за продукт, хозяйка яиц переложила авоську на чью-то другую голову.
– Слухай, не возникай! – сказала она, желая оставить за собой последнее слово. – У мине ж может лопнуть всякая терпения.
– Предъявите билеты, граждане...
Толстая, как афишная тумба, контролерша совершала чудеса эквилибристики. Она резво продвигалась вдоль вагона, где, казалось, не смог бы продвинуться даже йог-брамин, не знающий другой пищи, кроме гвоздей и битого стекла.
– Ваш билетик, мушшына! – необъятной своей грудью контролерша прижала Ивана к металлической стойке.
Почти разрезанный стойкой надвое, Иван вращал глазами.
– Шо ты делаешь с человеком? – Наташа попыталась отпихнуть контролершу. – У менЯ билеты! Во мордовидло отъела! Шо ж ты давишь живого человека?
Оскорбленная контролерша обернулась к Наташе:
– А ты стоишь – и стоИ! Я тебя спрашивала? И нихто тебя не спрашивал. Так што умолкни! Очередь дойдет – скажешь. Ну, гражданин! Ихде ваш билет?
– Билет, – просипел Иван.– Ешть билет. Моя бахура... (девушка – ивр.) .
– Шо-то я не поняла: лахудра или профура? Но ты прав, – подобрела контролерша. – Так! A билета жа у тебя нет. Все! Давай к выходу!
Контролерша выбросила полузадохнувшегося израильтянина из трамвая. Выскочила и Наташа.
– Я же сказала: у меня билеты.
– Мало что ты сказала! Никакого левого мошенничества я не допущу. Плати штраф, пятьсот рублей, – контролерша засвистела в милицейский свисток. – И знаешь што, лахудра... Так тебя твой друг обозвал? Дергай отседа, пока я добрая!
Иван опешил.
– А што ты думал? – пояснила контролерша. – У меня с уголовным алиментом разговор короткий.
– Хх-ы! – сказал Иван на манер знакомца своего урки и с силой втянул в себя воздух.
В следующий момент он, бывший боец коммандос, выхватил из брюк ремешок...
Теперь контролерша стояла, обняв старую акацию; руки ее были связаны с обратной стороны дерева ивановым сыромятным ремешком.
– Калавур! – кричала она.
Но вокруг было пусто, а Наташа, подхватив Ивана под руку, увлекала его в недра знаменитой одесской Молдаванки...
– Калавур! – кричала контролерша и беспомощно косилась прижатым к дереву глазом.
И в поле ее панического глаза была пустынная лента улицы с трамвайными рельсами. На этих-то рельсах и возникло вдруг из полутьмы ночной улицы странное сооружение и катилось оно противу правильного движения. Было оно похоже на огромную перевернутую тарелку. Оная тарелка, сверкая нездешними огнями, подкатила и остановилась прямо возле контролерши. Откинулся трап, и из тарелки посыпались какие-то галдящие существа, вполне похожие на людей.
– Aрба вахeци! (четыре с половиной! – ивр.) – сказал один из них что-то непонятное, отвязал контролершу и, подтолкнув ее к тарелке, зачастил: – Ты, Агриппина, заслужила. Ты ж, почитай, сумасшедшая, я извиняюсь, – святая, блаженная, то есть. Значит и место тебе, Агриппина, на Святой Земле.
– Я щас дам – самашечая! Ах, ты ж босота безбилетная... Што такое! Куда вы меня толкаете, мушшына? Я щас так толкну, што ты сразу вспомнишь свою троюрОдную прабабку. – Тут контролерша встала, как вкопанная, и грозно вопросила: – Мушшына, откуда вы знаете моё фамилие? Хто вы такой?
– Служба, Федоровна! – возвел глаза к небу пришелец. – Хазары мы, хазары… с того света. Так что двигайся, не упирайся, сейчас трамвай придет, надо путь освобождать.
– Какие ишо хазары? Лигархи, што ль?
– Ты, Агриппина, про вещего Олега слышала? Так мы те самые… на службе у Его Всевышества Господа Бога состоим… Господь распорядился насчет тебя… На Святую Землю, Агриппина! Туда!... Туда!..
Над хазарами вилось некое облачко, принимавшее иногда очертания эдакого резвого благообразного старичка. И уж они-то слышали его ворчливый голос:
«Што жа вы, туды яво в корень, никакого обхождения с женщыной не разумеете, хазары, едрена вошь! Никакой галантнусти! Усех низвергну!...»
«Ну что Вы, Ваше Всевышество! Мы ж аккуратно, – отвечал главный хазарин, – мы ж понимаем…»
«А ты, Бен-Курберды, – накинулся Его Всевышество на оппонента, – вапшэ помалкивай! А то я тебе припомню усе твои грехи и вперворядь низвергну, так и знай!», – пообещал Их Всевышество, и облачко растворилось в окружающей среде.
А трамвай №15 уже грохотал вдали. Хазары, пыхтя и чертыхаясь, оторвали от земли и буквально запихнули в тарелку тяжелую растерянную Агриппину. Затем тарелка, громыхая на рельсах не хуже трамвая, двинулась навстречу пятнадцатому номеру, мгновенно набрала скорость и взмыла в бескрайнее небо перед самым носом вагоновожатого, который, в общем-то, ничего и не заметил...
Босса звали Орли Иванфорд. Она стремительно проходила по цехам своей фабрики, оставляя за собой шлейф тонких французских духов. Иногда она приводила своих детишек – девочку и мальчика. Тогда громко, чтобы слышно всем, Орли говорила:
– Буквально с ног валюсь. Дети, дела, после обеда массаж, вот и няня заболела, и собаку надо вывести на прогулку…
Работницы сочувственно кивали: «Бедная, бедная госпожа Иванфорд...»
Но тут же к госпоже кидалась огромная седая швея.
– Бедненькая ты моя боссячка, – вопила она, обцеловывая босса. – Куколка моя русалимская! Я ж тебе пирожков напекла, сонце мое. Я тута постирала, как ты просила...
– МОтэки (милые) мои засратенькие, – хватала она на руки хозяйских детишек. – Я ж так скучила за вами. Уж я бы тебе и собаку... и тряпки твои записанные и закаканные... ах, ты ж моя черножопенькая...
Растроганная хозяйка заканчивала эту утреннюю хозяйскую процедуру и исчезала на втором этаже в своем кабинете, а в швейном цеху устанавливался рабочий порядок. Седая швея теперь проворно шевелила руками, и из-под лапки машины бежала, струясь, материя.
– Мне интересно, – гудела она, – есть хоть какое-то место на земле, штоб вздохнуть русскому человеку?! И едуть и едуть... Што вам Зраиль резиновый?
– Вы посмотрите на эту нахалку! – удивилась новобранка Настенька. – Она что, полоумная?
– А ты стоишь и стои, салага! Я тут уже пятнадцать лет мучаюся с вами.. Лигархи проклятые! На нашу Святую Землю понаехали, мать вашу...
– Что она говорит? – возмущалась Настенька. – И почему вы все терпите эту советскую кикимору? А?
Толстуха медленно встала и двинулась на закройщицу.
– Я кикимора? А билет в Зраиль у тебя есть? Зайцем приехала? В Святую Землю она приехала, шлюха транвайная! Я тебя выведу на чистую воду, шпиёнка, террористка!
– Куда ты меня выведешь, бабуся? – выступила ей навстречу Настенька, вооруженная огромными ножницами. – Пятнадцать лет она живет! А на иврите толком говорить не научилась, корова...
– А на кой ляд мне твой иврит? – отвечала Агриппина. Мне иврит без надобности, штоб с тобой разобраться.
Ловким, удивительным при таких габаритах и возрасте движением ноги толстуха выбила из рук закройщицы ножницы, схватила ее за шиворот и поволокла на второй этаж. Работницы склонились над машинами, а толстуха беспрепятственно влекла по лестнице возмутительницу своего спокойствия.
– Слышишь, Ивановна, – впихнула она закройщицу в кабинет Орли Иванфорд. – Гони ее, она работать мешает заслужённому человеку. Заслужила я у тебя за пятнадцать лет или не заслужила?
– В чем дело? – обратилась Орли к закройщице.
Предвкушая расправу над соперницей, Настенька объяснила: – Она всех оскорбляет. И это здесь, в Израиле!
Орли недовольно пожала плечами и сказала толстухе:
– Ти, Фиодора, хорошо! Ти – работай. Я – гавару из эта шеншин, о’кэй?
– Вот-вот! Давно пора разобраться и выкинуть из нашей страны этих лигархов, – успокоилась Агриппина и покинула кабинет.
– Ты не права, Настиа, – с сожалением сказала Орли. – Эта Фиодора работает уже много лет.
– Но она сидит там, как царица, и всех ругает.
– Ваши русские взаимоотношения меня не интересуют, понимаешь? Не хватало еще, чтобы ваши глупости из Русии вы сюда тащили. У меня бизнес, а не кагэбэ. Ты уволена...
Настенька в полной растерянности и оторопи постояла у ворот фабрики, потом позвонила отцу.
– Меня выгнали... – и обо всем рассказала, всхлипывая.
– Успокойся, Настенька – откликнулся знакомый читателю израильский Иван, ее отец, – Жди, я еду...
Лет десять тому назад, после длительного пребывания в России, вернулся Иван на родину, совершенно обрусевший и – с семьей… Рассказ о нем – это другая история, здесь же – только то, что так или иначе связано с Агриппишей.
Еще через полчаса «Субару» затормозила у телефонной будки.
– Ты пока постой здесь, не заходи, – сказал Насте Иван. – Как, бишь, ее звать, бабу эту?
– Агриппина Шумихина. Федоровна... Но пап, что ты можешь сделать? Она чокнутая.
– Там посмотрим, дочка, не торопись помирать-то. Жди здесь...
...Агриппина победоносно поглядывала на швей и ворчала:
– Вот так со всеми зайцами разделаюсь. А то ехают и ехают без билета и совести. Нет у вас никаких законных прав... – говорила она и, подняв голову, обнаружила вдруг над собою Безбилетного Пассажира.
Она хорошо знала это лицо. Правда, у безбилетчика были седые волосы и морщины прорезали щеки, и был он несколько более грузен. Но все же это был Он, навсегда запомненный безбилетный обидчик, из-за которого когда-то полночи обнимала она толстую акацию в Одессе.
– А-а! – закричала Агриппина, медленно и угрожающе поднимаясь со стула. – Вот ты мне и попался, босота безбилетная, лигарх, твою мать! Скоки веревочке ни виться...
Вид у нее был фантастически безумен.
– Ну, здравствуй, Агриппина Федоровна, – тихо сказал Иван, враз все припомнив и повторив про себя урок: «Тесен мир. Жизнь состоит из совпадений». – Всё воюешь? Трамвай-то твой давно уж уехал, а? И растаял вместе с акациями и морем...
– И не говори, – сокрушилась Агриппина, развела руками, плюхнулась на сидение стула и шумно зарыдала. – И не говори, родненький ты мой. И не спрашивай за мою загубленную жизню...
Вдруг Агриппина подозрительно прищурила на Ивана глаза и строго вопросила:
– Мушшына! Вы откуда знаете моё наименование?
– Ты не отчаивайся, Федоровна, наша с тобой власть продолжается. – шепнул Иван, предъявляя Агриппине вохровский документ, купленный по случаю еще в России на базаре. – Давай знакомиться. Мое имя Иван Михайлович, но подпольный псевдоним – Буденный. Ты не держи зла... Не мог я тебе тогда в Одессе открыться, понимаешь, – таинственно прошептал он. – Ну, а сегодня уже можно: мы с тобой одни остались на передовом крае. И еще одна молодуха.
Агриппина сделала большие круглые глаза, на которые от умиления перед такой солидной соватрибутикой и псевдонимом вновь навернулись крупные слезы.
– Сонце моё! – закричала Агриппина, чуя в Иване едва ли не Спасителя. – Так мы с тобой?.. А я... а я ж тут ударно трудюся между энтих лигархов. Я ж кровью своей... Господи, спаси и помилуй! А хто же ишшо? – заревновала она. – Какая такая молодуха?
– Наш работник – трамвайно-троллейбусный. Боец вохра! Совмещенный с контролем за безбилетными пассажирами, злостными нарушителями наших идей. Мы поставили ее на автобусные маршруты. Но у нее нет твоего опыта, Федоровна! – восклицал Иван. – Мы не можем доверить ей самые ответственные линии, на которых разъезжают безнаказанно и безбилетно зайцы-террористы. Они предъявляют фальшивые проездные. Разве может неопытный работник с ними справиться!
– Не может! – страстно прохрипела Агриппина. – Никак не может!
– Наше подпольное депо решило поручить это тебе. Слушай сюда, Федоровна. Этот боец уже снят с линии и внедрен нами на фабрике вместо тебя. Ну-ка покажи мне, где тут Настя-закройщица пристроена, я ведь в лицо ее не знаю. Конспирация! Понимаешь?
– Как! Эта вертихвостка? Да я ж тольки что уволила ее с работы. Ты гляди, с кем я тута мучаюся... Неужели – она?
– Уволила? Что ты, что ты, Агриппина Федоровна! С другой стороны – чувствую сильную руку кадрового работника. Мы сделали правильный выбор, мы не ошиблись в тебе! Но даже ты не разглядела товарища по борьбе. Это значит – она вписалась. Найди ее скорей! И от лица подпольного трамвайного депо объяви ей благодарность с занесением.
– Есть! – вытянулась Агриппина. – А я ж не знала... Што ж она мне документа не показала, не доложилася?! Я ж стараюся... Ах, ты ж, Боже мой! Да она уж, верно, ушла... – всплеснула она руками и опрометью бросилась из цеха, сметая на пути все препятствия.
Швеи-израильтянки удивленно посматривали на Ивана, на Агриппину и спрашивали у русских работниц:
– О чем они говорят? Почему плачет Фиодора?..
Но русские тоже ничего не могли понять...
Из ворот фабрики выскочила багровая, вконец расстроенная Агриппина, и – ах, невдалеке, на автобусной остановке стояла закройщица. Счастью Агриппины не было предела, она радостно вскрикнула, ласково обняла бывшую противницу за плечи...
Вышел и Иван, что-то пошептал на ухо Агриппине.
– Я расстараюся! Не волнуйтеся! Я ж понимаю... – сипела Агриппина.
– Внедряться в транспорт тебе, Федоровна, придется самостоятельно. Справишься?
– Я?! Дак куды ж они от меня денутся? Я куды хошь внедрюся, не сомневайтеся.
– Встретимся на линии! А теперь распорядись там, среди хозяйки! Или мне подключиться?
– Што вы, товарыш Буденный! Она ж меня слухает, как родная!..
В результате Настенька продолжила полосовать ножницами всякие фасоны, работницы облегченно вздохнули, потому что Агриппину теперь можно было увидеть исключительно в транспортных салонах. Она резво двигалась вдоль очередного автобуса и, не обращая никакого внимания на удивление пассажиров, властно требовала, упрямо употребляя русскую речь:
– Ваш билетик, мушшына!
На ее лице написано было неземное блаженство. Она чувствовала себя как рыба, отпущенная в родные водные стихии. Она дышала полной и по-прежнему необъятной грудью, ждала появления «товарыша Буденного», ждала своего звездного часа.
И когда однажды эта встреча – с Иваном – произошла, она спросила, жарко дыша в его ухо:
– Когда? Когда мы уже выженем лигархов... со Святой Земли?
– Скоро, – отвечал Иван. – Вас известят. Кстати, вам объявлена благодарность; грамоты и ордена хранятся в сейфе. Будьте бдительны!
– Во мне не сомневайтеся, товарыш Буденный! – сияла Агриппина, расправляя плечи. – А как там наш агент Настасья? Справляется с заданием?
– А вы что, не навещаете товарища по борьбе?
– Игде жа взять стока время? Я ж все три смены на посту находюся. Разве можно кому доверить?
– Нельзя! Мы последние бойцы невидимого фронта на этой территории, – отвечал Иван. – Следите за зайцами...
Именно с этих пор бедные израильтяне, случайно затерявшие свой билетик в перчатке или в сумочке, испытывали на себе всю мощь народного гнева в лице Агриппины Шумихиной и страстно жалели, что не выучили русский язык. Агриппина металась по стране. От ее появления шарахались в страхе пассажиры в самых неожиданных точках по всему Израилю и даже на территориях...
Еще через полгода изгнанная отовсюду – израильтянам почему-то не нравилось, что их выбрасывают из автобуса – изгнанная отовсюду Агриппина приставала к людям на остановках, сверкая безумными счастливыми бронзовыми глазами и требуя предъявления постоянных проездных документов. Время шло, и вскоре уже весь Израиль Агриппина воспринимала как большой светлый салон автобуса, и всех этих снующих туда-сюда людей – не более, чем как пассажиров. Она раздобыла где-то массивный антикварный компостер. Люди привыкли к Агриппине и по ее требованию протягивали ей любую ненужную бумажку. Агриппина обстоятельно, со вкусом щелкала компостером и неохотно отпускала пассажира со словами, в которых слышна была угроза: «Живи пока!». Но если бумажки не находилось, радостному гневу Агриппины не было предела.
– Мушшына! – трубила она так, что вокруг сразу начинали толпиться зрители. – Игде вашая совесть? Я по-твоему для чего здеся поставленная?! А ну, плати штраф. Пятьсот рублей!
Но принимала она любую монету – и шекель, и полшекеля, и четверть... На то и жила...
Иногда к ней подходила Орли Иванфорд и с жалостью смотрела на бывшую свою работницу. Тогда Фиодора кидалась к ней с воплем:
– Куколка моя русалимская! Ах, ты ж, мотэк мой черножопенький! Я скучила за тобой! А игде ж детёнки твои засратенькие? Я так скучила за ними. Ты ехай себе, не плати, я сама за тебя заплачу, радость моя... Уж я мою куколку...
Но Орли незаметно совала в карман Агриппины сто-двести шекелей и со слезами на глазах удалялась.
И уже ничто в мире не способно было сбить Агриппину с этой радостной волны ожидания священных событий...
__________
* Иван - древнее имя иудейского происхождения. Значение – милость Бога.
(продолжение следует)
.
