Глава восьмая
Инвалид
Пока шли разговоры, да раздоры между попом и Фармазоном. Пока намазывалась татуировка и растекалась по телу Витфара, молодая доярка тащила на себе почти неподъёмную ношу – мёртвого, ею же убитого, волка. Добравшись до ворот, она рухнула камнем без чувств.
Услышав стон и царапание в ворота, муж Евдокии выбежал, и чуть сам не оказался в беспамятстве. Очнувшись, понял, что жена уже чуть ли не погибает.
Он срочно собрал всех сельчан. Всем на диву молодая женщина принесла на своих плечах серого мёртвого волка. А когда внимательно на неё посмотрел, то увидел, что её рука в пасти у серого.
Собрались ближайшие соседи. Каждый начал выражать сочувствие:
-Поди ж ты… волка. Ай да Дунька! Возгласом на весь двор запричитала бабка Катерина.
-Боже милостивый! Как это она его приволокла на своих хрупких плечиках, - добавила, сплёвывая на обе стороны буро-красную слизь, Прасковья. Сама Праня угла не имела, а потому жила у тех, людей, кто ей не откажет в ночлеге. Она вернулась откуда-то с Севера, куда уезжала на заработки. После смерти Иосифа Сталина вернулась в родные края. Сегодня она ночевала у Дуни, приглядывая за ребятишками.
-Слушай, Степан! Не справляй панихиду. Галопом беги на конюшню, запряги Ёршика, коня зоотехника. Он, конечно, ершистый, но, думаю, прискачет быстрее других заморышей. Кормить-то нечем, кроме сена из крапивы и репейника, на этих кормах – никакой тяжеловоз не потянет. У зоотехника - всё же на особом рационе, как кремлёвские скакуны, лоснится весь в деннике. Ясный перец, он быстрее прискачет до Саврушей. Посмотришь на его денник, так ни в одной светёлке такой чистоты не увидишь, - удачливо вставил свои слова дед Илларион. А он – то знал толк в лошадях. Служил на почте. Его хромота всех вводила в заблуждение: днём он ходил на дубовом протезе, наставив колено на выемок, голень со ступнёй, в согнутом порядке, болталась сзади, всегда в пуховом носке, который ему не одну пару на год навязывала баба Нюра. Они имели четырнадцать душ детей. Но не было в селе, кто бы сказал про их чад, что они не вышли в люди.
А вот ночью Илларион ходил на своих двоих. Поговаривали, что шельмит старик. На войне реально он был или не был - ни одна душа на селе толком не знала. Только вот он сам иногда нет-нет да прихвастнёт, что типа был, контужен и ранен, еле живой вернулся.
А по годам рождения детей можно было явно понять, что ни в каких боях он не участвовал, и никакую войну не проходил, и Берлин не брал. Народ верил. А что народу? Время тяжкое. Не до судов – пересудов – голодуха.
У Иллариона был не плохой мерин. Но он никогда, хоть умри, не при каких обстоятельствах не даст в запряжку своего любимого Емельку.
Ну, а что касается, был или не был он на войне – никто не выяснял. Только он сам нет-нет да проговорится при большом угаре, что в Воркуте бывал, в Печоре сидел, на «огоньке», в Якутии золото мыл. А Нюрка его по пятам за ним на санях скользила с малыми детьми. Вот и зачинались они, дети. И тут взглянет на свою ногу, дубовый протез, и вспомнит, что опять сболтнул.
-А ну, если зоотехник возразит? Ты же своего мерина не даёшь? А тут зоотехник. Мало, что случится с ним, – тюрьма не за горами, кисло промямлил Степан, смахивая с лица то ли пот, то ли слёзы. Страшно! Зоотехник – управа.
-Так ты не спрашивай. Гляди, жена твоя умирает. Отсидишь. Отпахал же я.
-Не уж-то? Удивлённо поглядел на старика Иллариона Степан.
-Да нет! Это я так, чтоб тебе не страшно было, дурак.
- А что мне страшно? Я за свою Дуню горб свой положу и в придачу свои оглобли, оглоблями Степан называл свои ноги и руки.
-Да будет нудить! Поспешай! Исходит кровью баба. Смотри уже и не стонет.
Степан, не долго думая, прикатил на Ёршике к воротам. При помощи Прани и Иллариона погрузили со всеми предосторожностями на сани Дуню, изредка стонавшую.
Как назло в этот день разыгралась мартовская метель со снегопадом. Зима завывала, и не хотела отдавать свои права. То вихрь припустит с буйных берёз, то он зашалит в ветвях сосен и елей, то отряхнёт рябину с осиной. Какая-то хмарь несла непогоду к воротам Степана. Казалось, вот-вот закончится белый свет и наступит тьма.
Деревня Савруши, то есть больница, которая была единственной на пятьдесят деревень и сёл была не с руки, около двадцати-тридцати вёрст надо проехать, чтобы добраться. Степану нужно было проскользить на санях двадцать пять километров полных, без остатка, чтобы доставить Дуню живой для лечения, а точнее, чтобы её избавить от лохматого зверя, который, как кила, висел на руке Дуняши.
В зимнее время, ещё куда ни шло – свобода передвижения. А летом, особенно в летнее дождливое время – туши фонарь! Непроходимый суглинок, который налипал на колёса и впоследствии хлопьями грязи обдавал пассажиров, сидящих на дрожках. Те, бывало, приезжая к пункту назначения, сразу шли в баню, если таковой не было, топали к ручью, чтобы мало-мальски отмыться. А мартовская дорога тоже была не подарок и не тракт вовсе. Кое-где торчали замёрзшие с осени кочки, обогретые солнцем начинающей весны, не полностью сгнившие пни и камни, которые никто не хотел убирать, так как они держали, как в цементной сцепке, дорогу, которая была главной среди многочисленных ответвлений к деревням и сёлам.
Если Степан начинал гнать Ёршика, то Дуня начинала стонать и просила, чтобы он ехал тише. Тихо поедешь – потеряешь время. А ну не удастся спасти жену от гибели. Всё было спорным... Вдруг тут и Ёршик, как вкопанный, остановился. Сколько не понукал его возничий, не хотел он двигаться с места. А между тем вьюга с позёмкой усиливалась, и с небес падали, кружась, как в вальсе, снежинки. Степан посмотрел в небо и увидел, как по нему плывут мрачные, до дымной черноты, облака. Он никогда не видел такого бешенства облаков и туч, которые, казалось, соревнуясь друг с другом, рвали на клочья друг друга, бежали по жизни, гонимые остервенелым ветром.
Стёпе лезли разные, до несуразности мысли, которые никак не оставляли его буйную, ещё не совсем зрелую, голову. На миг он забылся, даже чуть было не уснул, может, просто вздремнул.
Тулуп согревал плохо, так как давно требовал к себе внимания со стороны скорняка. Под мышками зияла огромная прореха, в которую озлобленный ветер гнал стужу. Новым тулупом была укрыта Евдокия на пару с волком. Чтобы было теплее больной, её возлюбленный поверх тулупа накрыл несуразную «парочку» соломой и сеном.
Степану показалось, что он не по той дороге едет, резко очнувшись от режущего скрипа полозьев, как от звука ноющей скрипки, хотя он и особо не понимал и не знал скрипичный стон, но его помнил смутно из радио в клубе. Тарелка висела чёрной дырой на сцене, опекаемая и оберегаемая завклубом. Завклуб дорожил её больше жизни, так как из этой тарелки узнавалось время, и исходили все мыслимые и не мыслимые новости. Время это что? Удавалось слышать речь самого Великого Иосифа Виссарионовича Сталина, которого боялись все селяне, пуще самого Бога. Он и был Бог! Каждый мог умереть за Сталина - каждый. Не находилось человека, кто бы не боготворил вождя, который оказался главным стимулом в победе над фашистской Германией. Генералиссимус не только одержал победу со своим народом, но сохранил границы страны от Северного Ледовитого океана до Афганистана. Как удалось это после разрухи – не представимо?
Но в то же время за украденный колосок можно было оказаться на десяток лет заключения. За криминальный аборт расплачивались матери и пособники этому. Если мать умирала, оставив даже до четырнадцати несчастных сирот, не было посмертного почёта даже на кладбище. Селяне погибшей не ставили креста, в дальнейшем сравнивали с землёй холмик. И ни один сирота никогда не мог найти могилу своей матери.
Вот такое было тогда время, о котором и вспомнил Степан. Ему было страшно. Вдвойне страшно то, что произошло с его женой.
Буря бесилась, как сумасшедшая. Позёмка колола не закрытые глаза, как ёловыми иглами. Красные глаза Степана от перенесённых слёз не так давно, снова стали бордовыми, как поспевшая вишня. Тяжело было смотреть. Только он явственно понимал, что Ёршик сбился с дороги. И встал на месте, дёргая сани то вправо, то влево. Никакое понукание не помогало – конь стоял на месте, трепыхаясь и шарахаясь, как птица в силках.
Степан протёр глаза. На дороге перед лошадью мелькали силуэты каких-то живых, двигающихся тварей. Сколько их было, толком не разглядеть, но не менее пяти – шести – это точно.
Сначала ему показалось, что это собачья свора. Внимательно остроглазо взглянув поверх головы коня, понял, что это волки и, похожие на самцов. Самый крупный и, наверное, самый сильный и здоровый стоял в метрах трёх-пяти от морды Ёршика, на дороге, которой как раз и не было тут. Он никаких действий не предпринимал, а просто стоял на месте, и не давал Ёршику дальше двигаться. А на расстоянии двадцати – тридцати шагов врассыпную сидели остальные.
Да, это волки.
Голодная стая почуяла запах крови сородича и человека. Они блуждали не только по дорогам, но частенько забегали в деревни и сёла. Голод – не тётка. Лес был пустым. А хищнику, мясоеду, нужно было мясо, чтобы выжить самим и выкормить себе подобных земных тварей. В те годы плохо водились кабаны, так как совсем мелкими кабанятами были выловлены людьми. Дубы были не то, что спилены, но кое-где вырваны с корнями. Кабан соперничал с человеком в поедании желудей. Зимой кабану трудно добывать корни в промёрзлой земле. А желудей тем более не найти. Да не столько виной пропажи кабанов в лесах был корм, сколько охота людей на них. Самым главным хищником в этих краях был человек, которого не носили ноги без мяса, абы какого. А кабан и заяц – деликатес. Голубей ели вместо курятины. А тут кабаны и зайцы! Кошками и собаками не брезговали.
Чтобы держать скотину, нужны были покосы, а кроме того за ту самую курицу отдай налог, не говоря о более крупной скотине. За корову налог изымали пять тысяч в год. А, например, учитель получал триста рублей в месяц, а врач и того меньше. Не зря же люди лечились у ветфельдшера по очереди. Если хозяин имел с десяток кур - отдай государству в год три тысячи. Если врачи и учителя получали какие-то деньги, то землепашцы и доярки со свинарками видели только трудодни, на которые колхоз выдавал зерно. А ты, поди, продай его? Да и мельнику нужно оплатить за помол не малые деньги, а где их взять?
Пропала живность в лесах: рыскали волки и лисы. Медведь исчез ещё раньше кабанов.
У Степана всё тело ошпарило, как горячим кипятком, конь не хотел двигаться, продолжая выпрягаться из оглобель.
Вожак стаи, а это был именно вожак, Степан это хорошо знал, повадки волка не измены, если даже Земля сойдёт с оси.
Он, казалось, хотел вцепиться в морду лошади. Но Ёршик упорно отбрыкивался, пытаясь скинуть с себя повозку. Сколько Стёпа не пытался дёргать за вожжи, животное не хотело двигаться с места, оно металось из стороны в сторону. Но вдруг внезапно Ёршик резко встал на дыбы, и из последних сил рванул упряжь, которая затрещала, как тетива, по всем швам. Выскользнули оглобли из саней, - и конь был на свободе. Он припустился такой прытью, что смерч, сметая всё на пути: мелкие кустарники, вылезшие из снежного плена, не сгнившие пни, отогретые мартовским солнцем, и, конечно, поддавал по клыкам оглоблями и копытами своим врагам, волчьей стае.
Степан потерял коня из вида.
Замела неуёмная пурга, ещё пуще прежнего, завыла и заскулила, словно бешеный зверь металась по полю, что стало не видно ни зги. Чертыхнувшись, пощупал жену, погладил её еле тёплую руку, и горько навзрыд стал плакать, как бессильный ребёнок, оглушая все мартовское поле. Вся стая припустилась за Ёршиком, и только один вожак стаи остался караулить повозку.
Стёпа догадался, что рядом с Дуней лежала мёртвая волчица, на зов запаха которой и пришёл серый. Это была его волчья подруга. Это Степан тоже прекрасно знал, как охотник. Когда волк, самец, теряет свою боевую подругу, он до конца своих дней остаётся одиноким вдовцом. Часто покидает стаю, и стая не препятствует этому, порой даже способствует.
Кругом ни звука, ни шороха в чистом поле на многие километры, и он, Степан, со своим горем и страданием беспомощно сидел в оставленных Ёршиком, санях. И что было делать? Куда податься? До села – не рукой подать. Кругом никого и ничего. И только он с умирающей женой в чистом заметённом поле один. Хоть плачь, хоть кричи – никто тебя не услышит и не увидит, пока не установится дорога и не утихнет буйствующая непогода. И рядом карауливший повозку вожак. Сейчас он его Бог. Человек и волк стерегли своих подруг по жизни.
- Дунюшка, жива ли ты, моя милая? Он снова потрогал её руку.
Стёпушка! Мы где? Еле шевельнувшись, простонала Евдокия. Ей было тяжело говорить.
- Скоро, миленькая, скоро мы будем на месте. Немного осталось, а там больница, как мог, врал ей любимый.
- А почему не едем?
-Лошадь устала. Отдохнёт, и поедем дальше.
-Что-то долго она стоит. Ты её не пои, как приедем. А то мало ли что? Опалишь коня.
Спи, моя хорошая, спи! Не переживай! Сняв с себя тулуп, укрыл им Дуняшу, чтобы та не замёрзла. А сам вылез из саней и стал ходить вокруг них, раздумывая, что же предпринять? В десяти метрах от повозки сидел зверь, изредка вставая на четыре лапы, приминая и копая снег. Он что-то тоже размышлял.
Чтобы не замёрзнуть окончательно и основательно, Стёпа вылез из саней, и начал мелкими шажками ходить вокруг повозки, соображая, к каким действиям перейти. Страх перед волком его, конечно, не покидал, но тот сидел, как будто не обращал никакого внимания на Степана. Но это могло быть обманчивым. Любой охотник знает о том, что матёрые часто нападают внезапно.
Страх! Страх! Страх! Страшнее страха только бездна.
Потирая свои руки в рукавицах, Степан с простой ходьбы перешёл на лёгкую рысцу, чтобы не замёрзнуть основательно. Бегая вокруг саней, он согревался. Холод и сквозной ветер пробирал до самых костей.
-Если бросить повозку и пойти до села пешком, да и дойду ли? Опять же, как Дуня? Она совсем обессилена. А тут ещё и зверь сидит почти рядом. Нет, эта мысль не годится – куда не пни. Надо ждать! Ждать и ждать! Не может быть, чтобы нас не нашли. Кто-нибудь, на счастье, выйдет. Не он же один одинокий путник. Да и не одинок он вовсе. В санях жена, а поодаль сидит волк, разговаривал сам с собой Степан, чаще и чаще вытирая свои глаза рукавицами из овчины.
Снова послышался невнятный стон Евдокии.
- Стёпушка! Я ведь чувствую, что-то не так?
-Не волнуйся, родная!
-Может, что-то случилось, мы не едем?
-Случилось. Стая напала. Ершик выпрягся. Мы с тобой одни в поле среди буйной метели.
-А когда мы приедем? Мне уже не так больно.
- Обязательно приедем! И Степан, как мог, успокаивал свою жену, целуя её щёки и губы.
-А стаи нет? Она ушла? Она нас не съест?
- Не съест. Один только остался, - нас стережёт.
В какое-то мгновение Стёпа сообразил, что хищнику надо скинуть его подругу. Но как?
Время бежит галопом, что арабский скакун. Нельзя терять ни минуты – Дуня, Дунюшка, Евдокия – вот его задача - спасти её любым способом. И он сообразил: надо кинуть волчицу самцу в любом виде. А что будет, то будет? Где наша не пропадала?
Степан, упорно напрягая свои мозги, начал соображать, как замысел привести в действие. Дунина рука в пасти у волка. Только одно: срубить голову волчице. Но как это исполнить? На первый взгляд просто. А вот исполнить…
Извилины мозга переплетались одна за другую, как провода в реле, и казалось, нет выхода. Чем сильнее напрягал свой мозг Степан, тем извилины запутывались и запутывались какой-то безысходностью создавшегося положения.
Если начать шевелить неприятеля, волка, который намертво висел на руке Евдокии, то создавалась ситуация тупиковая. Любое шевеление волчицы приведёт к жутким болям руки у жены. Она и так уже стонала всё реже и реже. Степан то и дело прикладывал свои замёрзшие ладони к её лицу, руке, ступням.
Невзначай задумался над словом ступни.
-Интересное слово? Интересно произошло? И мысленно сам же себе отвечал:
- Наверное, это слово образовано от слова - ступать. Удивительно то, что оно редко в употреблении. Даже в захолустной деревне и селе всегда применяют слово – ходить, идти, на крайний случай, а что чаще всего – шагать, шагай? Видимо, и – ступни – дают начало происхождению слова - ступени, ступай.
-Пить! Пить! Резко оборвал свои мысли Стёпа, услышав зов жены.
-Сейчас! Потерпи чуток! Сейчас, миленькая, найду бутылку с чаем. Сейчас! Секунду! Минуточку! И он начал рыться в корзине, которая была полностью запорошена снежной крошкой, и стояла в санях, как белый, с пролысинами морошковый бугорок. Смахнув с корзины наледь, Степан нащупал бутылку, которая резанула осколками руку. Второпях он не заметил, что поллитровка с чаем замёрзла напрочь. Благо кровь на руке сразу же застыла, как и чай. Снова дилемма? И снова он услышал настойчивый зов из-под вороха сена и соломы, зов жены:
-Стёпушка! Что-то долго! Нутро пересохло. Умираю… Тяжело! Болит! Моя рука. Как будто её уже нет.
Муж не знал, что ответить. И только твердил, как дующий ветер:
-Сейчас! Счас! Пого- о-о-ди! Я… я уж достал. Вот – вот уж наливаю, понимая, что врёт. А сам мыслил, как же напоить больную, почти умирающую женщину, потихоньку очищая осколки со сладкого льда?
- А пусть сосёт, как леденцы, которые она всегда покупала к чаю.
Степан поднёс горлышко льда больной к губам и почти приказал:
- Облизывай помаленьку – чай наш замёрз.
Высунув язык, больная с трудом начала передвигать им и облизывать «мороженое».
Серый и седой волк сидел и не спускал глаз с людей. О чём он в это время думал: о своей тяжкой волчьей доле, как и люди?
Он был одинок. Его подруга в повозке, убитая.
15 декабря, 2013 год,
Крайний Север,
Больничный Городок.
Фото автора.