Из темноты, постепенно нарастая, скорым поездом вырвалось гулкое «аааааа». Забило уши, завертело, повисло на одной ноте, да так и осталось звенеть в высоте.
Следом ударили барабаны. Странные барабаны – будто и не на сцене лупили по ним сумасшедшие рокеры, а в кухне – мрачной, грязной, с тараканами – гремел в кастрюле половником озлобленный ребенок.
Четкий ритм все теснее сплетался с мерным гудением, закручивал угольную темноту воронкой. А потом включили костер.
Он пылал посередине поляны, и танцующие фигуры двигались вокруг, меняя цвет с черного на красный. Выли свое «аааа», заслоняя огонь, словно пряча его за пазуху. А костер тянулся языками к небу, вырывался залпами искр - звал на помощь, притягивал к себе ближе, ближе...
И вот поплыли уже в дыму уродливые лица. Немочные, без кровинки, тающие одно за другим в порывах ветра. Миг – и нет никого. Лишь старуха, косматая ведьма, все пришептывает беззвучно и трясет в такт спутанными прядями. Тянет над костром морщинистые руки. Ждет. Ждет чего-то.
Зуб разрывался. Боль превращалась в ниточку, скручивалась в жгут и тянула, тянула... Так, что хотелось воткнуть в пломбу отвертку и вывернуть - выпустить страдающего джинна на волю.
Сашка стряхнула остатки сна вместе с мурашками и побрела к балкону не одеваясь. На полпути притормозила: курить голяком было как-то неловко, но потом снова решительно двинулась вперед, шлепая босыми ногами. Зуб-то болел, а кому видно, тому стыдно.
На балконе было так же душно. Город спал. Машины и дома кутались в темную листву, фонари, устав за ночную смену, моргали все чаще. Даже голуби, чертовы бройлеры с говном, не гремели своими когтями по шиферу.
Сашка затянулась и потеребила ухо с колечками. Раз, два, три, четыре, пять…
- Бабка, чего тебе надо?
Бабка жила здесь до самой смерти. Грузная, величественная, похожая на Фаину Раневскую. Совсем не такая, как это чучело во сне. Ну, материлась, как грузчик, ну, курила. Бездетная, не особенно жаловала прочих родственников. Но Джек ее любил. И она его.
Балованный, не знающий дрессуры «дворянин» шел в нагрузку с квартирой: мать до последнего надеялась, что Сашка не захочет с ним возиться. Потерпев неудачу, порывалась сделать ремонт - приходила часто, капала на мозги. А Сашку все устраивало. И скрипящий диван, на котором они с Эшем доводили соседей до исступления. И журнальные постеры, то тут, то там закрывающие дыры на обоях. И даже полосатый палас а ля народное творчество. Да ей бы и черт лысый понравился, только б подальше от матери! И однажды Сашка поменяла дверной замок, чтобы никто – никто! – не смел диктовать ей, как жить.
А с месяц назад ей впервые приснилась бабка…
От сигареты стало легче. Сашка затушила бычок и пошла досыпать.
- Зуб болит…
Столовая по-шмелиному гудела студентами. Кто-то терпеливо ждал очереди в кассу, кто-то нагло таскал со стойки самообслуживания пончики. Сашка сидела у окна и ковырялась в гречке, через силу заглатывая безвкусное месиво.
- Чего не лечишь?
Война лениво листала конспекты, откусывая от двух булок сразу. Этакий хомяк с ирокезом: на первый взгляд безобидный, но, если что, задавит массой и не моргнет.
- Денег нет.
- На Финляндию есть, а на зуб нет? Жмот твой Эш.
Сашка положила вилку. Помолчала, поиграла гаммы на колечках. Раз, два, три, четыре, пять…
- Он не жмот. Он просто… экономный.
- Ну, ну, расскажи мне, девочка, про своего хорошего мальчика.
- Да иди ты…
- К финнам? – довольная Война расплылась в улыбке. - А чего вы стопом не хотите? Как тем летом?
- Сравнила Суоми с Саратовом. Да мы не развлекаться – работать.
- Фигня война. И там, и там люди. А у матери… Может, у нее попросишь?
- Тут не занято? - у столика возникла длинная и тощая, как бамбук, девица. Подруги не успели поморщиться, а та загремела уже стулом, запихивая под стол бесконечные ноги. Диалог благополучно сошел на нет - Война снова заскучала над конспектами, и Сашка принялась рассматривать свое отражение в девицыной сумке. Солнечная пластина с надписью «Louis Vuitton» фотошопила ее вполне приличную физиономию в нечто ужасное: разбухший нос, раздутые щеки. Сашка полюбовалась на себя красавицу, высунула язык - и ее вырвало. Прямо на отражение.
Бывшая каша медленно стекала по металлическим щекам и волосам. Где-то наверху верещала девица, а рядом с Сашкой, как в тумане, гудела голова Войны: «Какая «Экономика»? Быстро домой».
Трамвая Сашка не помнила. Дотянув с перекуром до пятого этажа, прислонилась к стене, отыскивая ключ, и поняла, что прислушивается. Джек не кидался на дверь, как обычно, не рыл подкоп, желая впустить хозяйку поскорее.
- Джек?!
Сашка рванула дверь на себя – и выдохнула: пес стоял у порога, глядя куда-то в угол и негромко поскуливая.
- Чего ты, глупый?
Джек и ухом не повел. Только переступил на месте, словно не решался сделать шаг. Потом еще, еще… И вдруг сорвался на лай, припадая на передние лапы.
Бросив сумку на стул, Сашка обхватила вздыбленный собачий загривок.
- Джек! Да Джек, блин! Успокойся!
Тот не слышал. Даром что в годах - рвался вперед, ломая Сашкины ногти. Снова и снова налетал грудью на невидимую преграду. И дрожал. Так дрожал, что дрожала и сама Сашка.
- Успокойся, говорю! Нет там никого!
Джек замолчал. И в этот миг зуб взорвало знакомой болью.
Вцепившись в щеку, Сашка взвыла. Она тонула в боли, погружаясь по самую маковку. На секунду, чтобы продышаться, выныривала на поверхность, а ее снова захлестывало волной и сквозь оранжевое проступало – седые волосы под ободком, прищуренные серые глаза…
- Чего тебе надо, сволочь? – говорить Сашка уже не могла. Только мычала. – Мало тебе снов, да? Пошла отсюда, слышишь? Пошла!
И словно команду дала. Джек, до того только настороженно поводивший ушами, взвизгнул и бросился в угол. Подскочил на задние лапы, будто хотел обнять кого, и не удержался. Снова подпрыгнул, снова… Лапы раз за разом проваливались в воздухе – Джек падал, поднимался, лаял, и хвост хлестал по плешивым бокам, как хорошая мухобойка.
Сашка прижалась щекой к прохладному зеркалу.
- Довольна? Его-то за что? Уходи.
Резко, как от сквозняка, распахнулась балконная дверь. Стихла зубная боль. Джек опустил голову на лапы и заскулил.
Младенец был похож на поросенка: розовый, толстый и лысый. Он бултыхал в воздухе пятками и гудел, как самолет.
Старуха поднимала его над головой - и ребенок исчезал. В свете костра оставались видны лишь ее с красниной глаза и ровные, на удивление белые зубы. Зубы скалились, глаза сверкали, а сверху доносился писк, довольный и испуганный одновременно.
- Полетели, полетели! – веселилась старуха и опускала руки, плавно и быстро описывая дугу над костром. Ребенок возникал из мрака – по-прежнему розовый и толстый – и исчезал до следующего полета над пламенем.
- Черт… - Сашка открыла глаза, соображая, как оказалась в постели.
Вчера она долго рылась в шкафу в поисках водки и врала напропалую себе и Джеку, что ей только рот прополоскать. Она и полоскала поначалу, заклиная зуб дотянуть до стипендии, а потом как-то незаметно принялась глотать. И наглоталась – до состояния невесомости. Ладно бы пиво – привычное завершение недели. Но водка… Теплая. Вязкая. Как рыбий жир.
Зажав рот ладонями, Сашка вскочила с дивана и бросилась в туалет. Джек, не разобравшись спросонья, потрусил за ошейником и с радостным грохотом свалил его возле дверей – гулять так гулять. Но Сашка вышла пошатываясь, вся в испарине, через пса переступила не глядя и замерла у большого настенного календаря.
В лунном свете глаза Богородицы казались черными дырами. Будто кто-то из особого цинизма вбил в них гвозди, а потом передумал и вытащил. Ослепленная мать наощупь искала сына, а Сашка что-то считала про себя, шевеля губами. Сбивалась, начинала загибать пальцы. Наконец уткнулась лбом в сине-красные цифры и заплакала.
В институт она не поехала. Поднялась по будильнику, натянула носки, а затем легла снова. Так и лежала, глядя в щербатый потолок, пока не затрезвонила Война, обеспокоенная пропажей подруги.
Телефон играл в горячо-очень горячо. Сашка машинально перекладывала трубку из руки в руку, не понимая, с чего она так нагревается, и ойкала, если забывала вовремя отдернуть ухо.
Голос Войны, на контрасте, был деловит и прохладен.
- Купи себе тест и всей мороки.
- Я боюсь.
- Чего там бояться? В первый раз, что ли?
- В первый… да я и не про это. Не только про это. Подожди, у меня тут мать.
Сашка переключила звонок, произнесла дежурные «Привет», «Нормально» и вернулась к разговору с подругой.
- Мне кажется, я схожу с ума. Ко мне бабка приходит.
- Она же померла.
- Вот именно. Каждую ночь снится. А вчера вечером приходила. Джек ее узнал.
- Пила?
- Подожди, опять... Мам, чего еще?! Зачем тебе гараж? Я перезвоню!.. Какая «Пила»?
- Ты пила, балда?
- Ну, немного. После. Наташ, мне кажется, она за этим ребенком приходила. Бред, да?
- Бред. Короче, выпей…
- Да сколько можно! Мам, я не могу сейчас говорить! Покупай, что хочешь! И не звони, не надо! Обойдусь!
- … аспирина и ложись. Это жар, это пройдет.
- Да что пройдет?! Привидения? А ребенок?
- Может, нет еще никакого ребенка. Купи тест, говорю. И Эшу позвони. Деньги по-любому у него брать будешь.
Сашка потянула за колечки на ухе – раз, два, три…
- Зачем деньги?
- А ты чего думала: рассосется? Взрослеть пора, девочка.
- Айайааа! - Сашка отшвырнула раскаленный телефон и затрясла обожженной рукой. - Господи…
Из трубки еще летели советы, но сама трубка уже перестала существовать. Плавясь, телефон растекался по белой простыне бесформенной кляксой. Как в дурном сне, в синем месиве пробивала себе путь живучая красная кнопка. Расплывалась, теряла очертания, но настойчиво двигалась к краю дивана. Пока не повисла каплей, точь-в-точь как на картине Сальвадора Дали.
Ждать, когда она упадет, Сашка не стала.
Так отвратительно Джек не гулял никогда. Сначала его спешно проволокли до аптеки, где заставили с позором сидеть на привязи. А затем обратно – в том же темпе, разрешив обнюхать только пару столбов по дороге. Сашка даже лапы ему не помыла: расстегнула ошейник и, как была – в обуви, скрылась в ванной. Джек поскулил для приличия, поскребся и, не дождавшись ответа, отправился на кухню заедать обиду.
- Я все, Джек. Подождем.
Плотно закрыв дверь, Сашка подошла к Богородице. Смахнула с бумаги остатки ночного кошмара, поймала взгляд:
- Ты же можешь, я знаю. Помоги, а?
Та молчала, склонив голову. Хорошо хоть глаз не прятала - добрых, как и положено. Только очень уставших – с темными подглазьями, как у всех недосыпающих матерей.
Сашка вернулась к дивану, скинула с простыни остывший блин телефона и легла ничком.
Через пять минут она стояла у раковины. С порога различила уже черно-белую зебристость, но все равно пощупала две полоски, будто и у теста мог вырасти живот.
«Наличие беременности»…
Сашка подняла глаза на зеркало. Удивилась, что стены тоже стали черно-белыми. Подумала, что пора выщипать брови и почистить лицо. Еще надо было что-то делать с зубом. Денег хватит или на него, или на аборт. Лучше на аборт. Она все равно уже пила. И курила. И будет курить…
На черно-белом зеркале появились красные пятнышки размером с горох. Сашка потрогала одно и облизнула палец. Поморщилась от соленого и, сплюнув, смазала рукой в полосы. Пятнышки тут же вылезли снова. Как веснушки.
Раз, два, три, четыре, пять... На зеркале, словно из пикселей, проступала картинка. Бровки домиком, забавные глазенки… Сашка сдернула с крючка полотенце и бросилась вытирать. Неистово, со злостью – вниз-вниз. Полотенце набухало от крови, превращалось в тяжелую красную тряпку... И Сашка, вывернув краны до упора, начала плескать в зеркало из пригоршней. А когда засвистели пустые трубы - стала плеваться. Неумело. До сухости во рту. До горлодера.
- Сука, сука! Не получишь, тварь! Х.. тебе, а не ребенка!
Словно услышав ее хрип, зеркало перестало кровоточить. А меж пухлых детских щечек появился огромный рот Джокера.
К приходу Эша Сашка запекла свинину. Поставила у дивана круглый стеклянный столик: тарелочки, салфеточки… Хотела и свечи, но передумала. Разговор ожидался совсем не романтический.
Сбежав из ванной, она долго лежала, щелкая пультом. Не задерживаясь, не задумываясь. Будто вскрыла себе череп консервным ножом, отогнула крышку с острым рваным краем – а внутри оказалось пусто. И туда, как в мусоропровод, без разбору полетели «Любовь надежды», «Любовь по расписанию», «Ирония любви»… Сашка вдруг поняла, что она тоже – в сериале. Встречает Эша, хвалится вкуснятинкой. А смотрит на себя по телевизору. С интересом: чем дело кончится? И без всякого сочувствия: не по-настоящему.
Шуршала фольга, сводя с ума Джека. Играли негромко System Of A Down. Эш оживленно махал руками и рисовал, рисовал планы их поездки. Один за другим поднимались они пузырями над столешницей – круглые, переливчатые, - а Сашка с ужасом ждала их взрыва.
- Эш…
- В общем так, малыш. Я говорил с Панчем. Жить будем у него. Это уже минус триста. Так что в расходы – только питание…
- Эш, я беременна.
На секунду Эш замолчал, отхлебнул чаю:
- Воот, при желании за месяц можно заработать штуку…
- Ты не слышал?
- Я слышал. Девочка моя, давай договоримся. Эти вопросы ты решаешь сама. Так вот… А за сезон можно взять до четырех тысяч евро.
- И что мне теперь делать?
Эш со вздохом откинулся на спинку.
- Откуда мне знать? Что вы там обычно делаете?
- Я боюсь... И детей потом может не быть.
- А мне что прикажешь? Ты баба, ты и должна была думать.
Эш смотрел прямо на нее. Говорил спокойно, уверенно. Как всегда. А Сашка цеплялась за свои колечки: раз, два, три, четыре, пять…
- Ладно, пусть ты прав. Хотя я не пальцем трахалась. Но у меня нет денег. Совсем.
- Я дам. Конечно, дам. Надо будет узнать, во сколько это все обойдется. Но тут уж, малыш, извини, - Эш притянул к себе Сашку за плечи, - или аборт, или Финляндия.
- Ты… уедешь без меня?
- Не навсегда же. Вернусь, и будем вместе. А это главное, да, малыш?
Сильные, загорелые руки Эша пахли мясом и сигаретами. Было в этом запахе что-то жадное, хищное. От волка. И Сашка любила его. Не так давно.
Она попыталась вырваться из объятий, вырвалась почти – и передумала: на запотевшей столешнице кто-то невидимый аккуратно выводил слово «нет». Буквы были большие, толстые, словно и не пальцами их писали, а локтем. Для последнего крючка места на столе не хватило - хлебница плавно сдвинулась к краю, а потом рухнула на пол.
Джек снова заскулил, а Сашка так и осталась сидеть на диване, полусъехав и схватив Эша за футболку.
Сотрясались от смеха тощие бока и костлявые плечи. Ходуном ходила обвисшая грудь…
Не было ничего потешнее орущего младенца, занесенного над пламенем. И тени с уродливыми лицами хохотали навзрыд, не в силах остановиться.
«Пора!»
Вздрогнули руки от тяжести.
Вздыбились языки костра.
Вытянулся в предсмертной судороге ребенок.
Порыв ветра отнес в сторону седые пряди и обнажил сморщенное ухо с колечками. Раз, два, три, четыре, пять…
Джек умер через полгода. Сашка рассталась с Эшем. Бабка больше к ней не приходила.
