Урочище Ак-Самьян пользовалось дурной славой со времен последней войны. На первый взгляд, ничего особенного в нем не было, но поражала внимание слишком пышная растительность. И – ни одного птичьего посвиста. Там, где гора, поросшая терновником, плавно скатывалась в балку, били из-под земли ключи с резким запахом сероводорода и растекались по вонючему болотцу. Между камней зияло отверстие штольни, которая соединяла Божий мир с заброшенным урановым рудником. Майский день был теплым и радостным, но в балке – сыро, сумрачно, тихо.
Вдруг на кромке провала возникло едва ощутимое движение. И оттуда, болезненно извиваясь, стало появляться невообразимое существо. Оно было похоже на гигантского червя, облепленного землей. Не было у него ни головы, ни хвоста — только туловище, внутри которого что-то судорожно перекатывалось, двигая тело в сторону зловонной жижи. Тварь с огромным трудом переместилась в болотце и перестала мучительно дергаться только тогда, когда над ней сомкнулась синеватая ряска.
Через месяц, когда в поселке отцвели плодовые деревья, тварь выползла на сушу. Она сильно изменилась и стала похожа на черную мумию с уродливо тонкими руками и ногами. Обсохнув несколько часов в тени, тварь медленно поднялась на четвереньки и начала объедать сочные листья на кустах. К вечеру она набралась сил, поднялась на ноги, осторожно распрямилась и через секунду слилась с лесными тенями.
Душный летний вечер окутал прибрежный поселок, и не было прохлады даже в тени. Во дворе старенькой усадебки беззлобно переругивались две женщины – дочери Кузьмича. Младшая, Алина, вольготно раскинулась в подранном кошачьими когтями кресле, вытянув длинные ноги, курила тонкую сигарету. Настасья – огрубевшая от деревенской работы и рано состарившаяся – привычно накрывала стоявший под шиферным навесом обеденный стол, и его клеенчатая поверхность на глазах становилась по-домашнему праздничной. Но Алину, сидевшую на диете, эти метаморфозы не волновали. Она медленно выдохнула дым, постучала лакированным коготком по сигарете, стряхивая пепел, и лениво произнесла:
– Все равно ты дура, Настька. Набитая, необразованная дура.
– Конечно, пока ты образование в городе получала, я пахала по двенадцать часов…
– А кто тебя заставлял? У тебя чо, мужика не было?
Настасья негромко выругалась:
– Да шоб тебя, мать твою!.. Сказано тебе – пил он, сволочь… Зато ты перетрахалась со всеми, кто бабки имел. Да по мне, так лучше рожу поганую иметь…
Алина по-кошачьи потянулась, чихнула.
– А у тебя и так рожа поганая… – затянулась, помолчала. – А как, по-твоему, можно богатого хахаля отхватить? Кто вам на все праздники денежные переводы да посылки с подарками шлет? Лучше бы спасибо сказала…
Настасья по-бабьи, на полную грудь, вздохнула и пробурчала под нос:
– Да жалко тебя, непутевую… А как грохнут твоего квазимоду? Куда подашься?
– Продам особняк и к вам приеду.
– Да ни дай Бог нам такое счастье! – махнула в ее сторону рукой Настасья.
Их перепалку прервал стук калитки, и по бетонной дорожке, роскошно обрамленной цветущими георгинами, направился к навесу Кузьмич – сгорбленный, пропитый, но еще довольно крепкий старик. Он отдал Настасье в руки пакет с продуктами и шумно уселся за стол, на котором уже стояла запотевшая чекушка:
– Ну, мать, корми! Что там у нас сегодня?
После смерти жены Кузьмич стал называть свою старшую дочку так же, как и покойную супругу: «мать». Это было удобно: с одной стороны, вроде и не изменилось ничего, с другой стороны, легко выматерить, если что не по характеру. Но жили дружно. Настасья была отменной хозяйкой, и вместе с отцом они потихоньку воспитывали троих мальчишек-сорванцов, оставшихся в наследство от сгинувшего на заработках мужа.
Кузьмич одним махом осушил чекушку, выхлебал полмиски борща и перевел дух. Будто только заметив младшую дочь, которая с приходом отца как-то сразу сникла, он пробурчал:
– А ты, шалава, когда к хахалю отвалишь?
Алина прикрыла глаза ресницами, и в их глубине вспыхнул и тут же погас огонек неприязни.
– Всему свое время, папаня. Вот схожу завтра в горы, по гребню прогуляюсь…
Отец, недобро усмехнувшись, проговорил:
– Кишка тонка!
– Это, батя, отчего же?
– Дак два трупа уже нашли, и обе молодые бабы. Одну – за виноградниками, другую – в Барсучьей бухте. И опознать не смогли, лица изуродованы.
Алина досадливо передернула плечами:
– Нашел с кем сравнивать, батя, – с дурами залетными! Да я эти горы как свои пять пальцев…
– Да я-а, да я-а! Паленая свинья! – гнусаво передразнивая, перебил ее Кузьмич. – А ты забыла, что год нынче високосный? Да, впрочем, чо я бьюсь? Ты у нас городская, самостоятельная, а в городе стариков уважать давно не принято… – Кузьмич, смачно сплюнув в сторону Алины, уткнулся похожим на картофелину носом в миску с пельменями, подставленную старшей дочерью, и начал есть.
Настасья, освободившись от хлопот, уселась поближе к отцу и как-то по-детски попросила:
– Бать, расскажи байку…
Кузьмич оторвался от еды и повернулся к ней:
– Ну, чо тебе рассказать? Двадцать раз, поди, рассказывал… – но голос его смягчился.
– Да про Ак-Самьян… Алька, поди, и забыла уже. Может, и потащится на гребень…
Алина, услышав свое имя, демонстративно отвернулась и закурила новую сигарету, но было заметно, что она прислушивается к каждому слову. Кузьмич вытер тыльной стороной ладони рот и, откинувшись на спинку старенького дивана, произнес:
— Ну, ладно, расскажу. Тут в войну, говорят, военные базы были, и одна из них – в урочище Ак-Самьян…
Он помолчал, раскурил сигарету, выпустил вверх облако едкого дыма и только тогда неторопливо, с видом опытного рассказчика, продолжил:
– Говорят, необычная то была база, какая-то особо секретная, и никого из местных не подпускали к ней: вокруг была протянута проволока, по ней шел ток. Пара несмышленых хлопцев, что по грибы ходили, так и погибли ни за что – сгорели заживо…
Кузьмич рассказывал медленно, наслаждаясь каждым словом. Из его рассказа выходило, что в урочище Ак-Самьян добывали во время войны радиоактивную руду, хотя откуда здесь, в этих горах, такое богатство? И будто бы после войны, когда базу расформировывали, произошла авария, отчего часть солдат погибла от взрыва, а другая получила радиоактивные ожоги. Чтобы не выносить, как говорится, сор из избы, начальство отдало приказ потерпевших уничтожить. Их, жестоко страдавших от незаживающих язв, милосердно расстреливали и тела сбрасывали в бездонную шахту уранового рудника. И вроде бы один из них, окончательно потерявший рассудок, черной тенью метнулся в сторону шахты и бросился в провал сам…
Долго Кузьмич рассказывал всякие ужасающие подробности. И только в конце байки Алина узнала главное: каждый високосный год выползала на свет из радиоактивного рудника переродившаяся жуткая тварь. И тогда начинали исчезать женщины, в основном приезжие, упирался и не хотел идти через лес скот, и в деревне поселялся едва ощутимый и совершенно необъяснимый страх. Многие из старожилов после нескольких стопок самогона хвастались тем, что видели в лесу нечто странное, но никто ничего вразумительного не вспомнил…
С гор накатились густые летние сумерки, принесли вечерние запахи, зажгли в поселке первые электрические огни. Алине вдруг стало холодно, несмотря на духоту, и она зябко передернула плечами, досадливо подумав про себя: «Алкаш старый! Вечно страху нагонит, потом кошмары снятся. В охотку ему, что ли, народ пугать?». Словно прочитав ее тайные мысли, Кузьмич вдруг неожиданно тихо, как-то умоляюще проговорил:
– Сидела бы ты дома, Алька. Не бабье это дело – по горам одной шастать. И чо тебе вечно неймется? – на что Алина дерзко ответила:
– Не лезь, батя! Сама решу. Как настроение будет…
Над столом повисло молчание. На том ужин и закончился. Настасья проворно убрала посуду и закопошилась в маленькой кухне-пристроечке, а Кузьмич, не сказав ни слова, ушел смотреть телевизор. Алина осталась одна. Она наблюдала за тлеющей ниткой заката и думала о том, что идея пойти в горы одной и впрямь не очень хороша: «И кто меня за язык тянул?». Но слишком уж хотелось быть независимой – даже в своем решении идти в горы. «Если не пойти, этот старый дурак подумает, что я испугалась… – думала она. – Ладно, завтра будет видно…»
Проснулась она на рассвете. Безоблачное небо обещало хороший день, исчезли страхи, навеянные вечерними разговорами, и на душе стало легко. Постояв несколько минут у окна и приняв решение, она собрала маленький рюкзачок и вскоре уже шагала к ложбине, с которой начиналась крутая тропа, ведущая на скалистые вершины. Свернула на тропинку через густой кустарник, возле каменного водосборника для полива виноградников вспугнула несколько пучеглазых жаб и вышла к роднику, возле которого стояла каменная скамья. Когда-то здесь был монастырь, но следы его исчезли, а скамья да канава-желоб остались. Алина села на скамью и вдруг ощутила всепоглощающую тишину. Ни рассветного пения птиц, ни шорохов. На какую-то секунду ее охватила слабость, захотелось вернуться назад. Но это неприятное ощущение как пришло, так и ушло – без следа. Алина встрепенулась и, не глядя по сторонам, побежала вверх по тропе. Однако что-то изменилось – будто сыростью потянуло из застывшей внизу ложбины.
Знакомые с детства места превратились в труднопроходимый лес. Старые трухлявые стволы, за которые она хваталась на осыпающихся склонах, крошились в пальцах. Тонкие ветви цеплялись за рюкзак и одежду. Листвяной ковер под ногами угрожающе шелестел, выдавая ее присутствие. «Кому?.. Здесь никого нет…». К счастью, она увидела кабанью тропу, и на четвереньках, проползая под спутанными ветками, выбралась к солнцу, на взгорок. И поняла, что заблудилась. Внизу был глубокий овраг, поросший лесом, а за ним поднялись стеной скалы. Алина остановилась. «Почему так тихо? Солнце давно взошло, а птицы не поют».
Внезапно налетел порыв ветра, сорвал с ее головы бейсболку и швырнул на верхушки деревьев в овраге. Алина выругалась. Потом села, закурила. Наступившая за порывами ветра тишина оглушила и испугала ее. «Плохое место…». Снова лес, снова кабанья тропа. Злая, уставшая и исцарапанная, Алина через несколько часов вышла, наконец, к знакомому месту – Козьим Копытам.
Когда-то в давние времена эти скалы сотворил вулкан, выплеснув потоки лавы. По крутому склону сотни лет стекала вода и, закручиваясь водоворотами, продолбила, наконец, в известняке маленькие бассейны, никогда не пересыхающие. Они действительно были похожи на следы козьих копыт. Ровно тридцать четыре штуки. Словно мифическое животное поднялось вверх, оставив за собой застывшие гигантские отпечатки. Алина успокоилась. Теперь она знала дорогу. Надо подняться на вершину, перебраться через скалы, пересечь овраг, пройти по хребту — и до поселка рукой подать. «Жаль, конечно, что пришлось сделать такой огромный крюк, но увидеть Козьи Копыта — большая удача», — довольная собой, она поболтала рукой в затхлой воде. Какие-то насекомые взлетели облачком и, ударившись ей в лицо, испуганно исчезли.
«Фу-у, болото. Врет отец, что вода здесь святая».
До вершины оставалось немного. Скалы стояли плотной стеной, растительности не было. Очень скоро Алина добралась до последнего бассейна-копыта и, к своему удивлению, увидела под скальным выступом небольшой, но уютный грот. Глинистая почва в нем была утоптана, колючки вырваны, камни собраны в маленький насыпной холмик. Путешественница с наслаждением сбросила рюкзак и примостилась на нем у холодной стены, вытянув уставшие ноги. Она была довольна собой. Городская жизнь – богатая и бессмысленная – давно ей надоела. Хотелось драйва, острых ощущений, какого-то глупого риска. Лыжные курорты, верблюжьи перегоны в пустыне, престижные регаты, виндсерфинг, Тибет – все это было, и было похоже на популярные телевизионные программы вроде «Выжить на острове», когда за невидимой чертой – друзья, спасатели, бар с прохладительными напитками, транквилизаторы и прочее, так необходимое для восстановления слегка пошатнувшихся нервов. Не так давно Алина на своем «Мерседесе» устроила гонку с заезжим «Ауди» на горной трассе и едва не улетела в пропасть. Тогда она не на шутку испугалась. После этого она решила съездить в родной поселок и сходить одной в горы – туда, где спасателей и напитков не было: проверить, а так ли она бесстрашна, как считала сама и ее многочисленные знакомцы, приятельницы и приятели. Одна она никуда и никогда до этого не ходила.
Солнце поднялось высоко. Козьи Копыта лежали внизу, за выступом грота. Алине захотелось прикрыть глаза и подремать, но вдруг она поймала себя на мысли, что боится это сделать. Показалось, будто на освещенной солнцем стене ущелья барельефом проступила каменная морда козла, рядом – маска с провалами вместо глаз, а вот еще и крест. «Тьфу, что это за нечисть в голову лезет…», – она застыла, настороженно вслушиваясь в тишину. Ничего… Вдруг остро захотелось в город – в привычную разгульную ночную жизнь, где все было так знакомо. «Надо успокоиться, - сказала она себе, - ты, кажется, придумываешь собственные страхи». Поднялась на ноги, потянулась, расправила плечи и собралась было сделать шаг, как вдруг со скалы, под которой находился грот, упало несколько камешков. Алина задохнулась: внутри все похолодело, спина покрылась липким потом, а руки одеревенели от ужаса. На кромке тени и света шевельнулась и выросла тень: кто-то был наверху! Алина вспомнила отца, и его рассказ уже не казался глупым. Она одна, на десятки километров никого нет, не считая того, кто отбрасывал тень. Он видел, как она поднималась, и теперь поджидает на вершине, где находится обдуваемый ветром единственный проход через скалы. Другой дороги нет.
Впрочем… есть. Обратно, вниз. А там с какого-нибудь склона можно будет выбраться на виноградники. Только бы не было обрывов… Если постараться, если пробежать, где это возможно, — он ее не догонит. «Это он… тот самый». Алина заскользила вниз по наклонной каменной плоскости, ломая ногти, обдирая кожу ног. У нижнего бассейна-копыта она оглянулась: кто-то стоял на вершине и смотрел ей вслед, но бьющее в глаза солнце мешало рассмотреть его фигуру. И, чтобы не терять время понапрасну, Алина нырнула в лес. «Будь она проклята, эта дьявольская тишина! Ненавижу… Вернусь всем назло! Это отец виноват!… Будь он проклят! Накаркал!..»
Она бежала через лес, падала, карабкалась на склоны, перепрыгивала камни и коряги, рискуя поломать ноги. Бешено билось сердце, пот заливал глаза, не хватало дыхания. В изнеможении Алина огляделась. Наконец-то знакомые места. Вот тропа, широкая, как аллея в парке. Справа – русло ручья. Слева – редкие просветы среди зарослей терновника, небольшие полянки и непроходимый лес. Впереди – родник и каменная скамья бывшего монастыря. «Повезло! Повезло! Я все-таки выбралась…», – и тут она резко замедлила шаг и остановилась. У скамьи кто-то стоял. Кто-то, похожий на тень.
«Господи!..»
Впервые в своей беспутно-праздничной жизни Алина взмолилась. Затравленно оглянулась и отчаянно устремилась в просвет между зарослями. Небольшая полянка. Кругом – лес. Прохода нет – закрыт колючками держидерева, терна и лианами. Тень оторвалась от деревьев и бесшумно направилась за ней…
…По асфальтированной петляющей дороге, с одной стороны которой тянулись виноградники, а с другой – горы, покрытые жестким непроходимым кустарником, неторопливо дребезжал грузовичок, до отказа набитый ящиками с пивом. Водителю было жарко, он то и дело потягивал из пластиковой бутылки холодный квас и, не переставая, курил. Вдруг раздался душераздирающий крик, из кустов на дорогу выскочила молодая женщина с неестественно бледным лицом и кинулась прямо под колеса. Водителю ничего не оставалось, как изо всей силы выкрутить руль в надежде не покалечить сумасшедшую. Машину занесло вбок, она стала тяжело заваливаться, грохнулась расхлябанным бортом, и на асфальт с оглушительным звоном посыпались и покатились в разные стороны бутылки с пивом. Водитель, чертыхаясь, выбрался из упавшей машины через открытое боковое окно и бросился туда, где, по его представлению, должна была лежать сбитая им женщина. Но она, как ни странно, осталась невредима – сидела на дороге, неприлично раскинув ноги, и тихо выла. Увидев незнакомого мужчину, замычала, силясь что-то сказать, и рукой показала в ту сторону, откуда появилась. Казалось, будто у нее отнялась речь. Водитель пожал плечами, оглянулся, и в тот же миг там что-то завозилось и, проламываясь сквозь кустарник, с шумом исчезло в лесу. «На вепря, что ли, нарвалась? Похоже на то. Да-а-а, а мне-то что теперь со всем этим делать?..»
Наступила осень. Урочище Ак-Самьян было по-праздничному разодето в ярко-желтые, багряные и сиреневые уборы. Ночи стали холодными, но дни еще дарили мягкое тепло. Пронзительно-синее небо с девственно белыми облаками и серебристая паутина в воздухе, на ветках деревьев придавали картине завершенность. Бабье лето…
Тварь без движения лежала у входа в нору уже давно – больше месяца. Прошли все сроки ее возвращения в спасительную темноту горячих радиоактивных глубин, где она набиралась сил, чтобы через четыре года выйти на новую охоту. У твари не было чувств и мыслей, не было даже инстинктов. Только ощущения, которые давали о себе знать неслышно, ненавязчиво, словно замурованные в стене пленники — едва различимым постукиванием. И последним ощущением, которое существо помнило со времен своей бытности человеком, было нереализованное желание близости с женщиной.
Тварь не имела памяти, она не отдавала себе отчета в собственных действиях, не могла предполагать, мечтать, стремиться… У нее не было ничего, кроме мерзкого тела, заражающего излучением пространство. И все же она мучительно стремилась достичь своего последнего предела, за которым было нечто неподвластное ей, но способное удовлетворить необъяснимый голод. Наклоняясь над парализованной ужасом очередной жертвой, тварь знала, что это нечто из глубин его мутированного мозга вот-вот прорвется наружу и начнет жадно ощущать возбуждающий запах женского тела. Но… ничего не происходило, и тварь, мучительно исторгающая из себя остатки человеческой речи, слышимые как шипение, в ярости, если так можно было назвать ее внезапно меняющееся поведение, мстительно убивала ту, что была ей недоступна.
Последняя добыча была очень привлекательной и какой-то особенно желанной. Тварь следила за ней с самого начала, то забегая на десяток метров вперед, то сопровождая сзади, след в след. Но когда она наклонилась над совсем молоденькой женщиной и страстно попыталась вспомнить снова ускользнувшее ощущение ее запаха, когда ей показалось, что она уже почти достигла этого вспоминания, словно безусый юнец первого оргазма, – ее жертва неожиданно сильным движением опустила на черную обугленную голову руку с зажатым в ней булыжником. Существо ощерилось в немом вопле, но этой секунды было достаточно, чтобы женщина юрко вывернулась и на подгибающихся ногах бросилась к дороге.
Если бы тварь могла чувствовать, она бы переживала обиду и разочарование. Если бы она могла говорить, она бы кричала в ярости. Но она ничего не чувствовала и уже ничего не могла. И все же из глубин ее облученного тела в этот момент поднялось и окрепло еще не осознаваемое ею желание смерти – как освобождение от рвущих отсутствующую память желаний.
…Когда облетели листья и выпал первый снег, тварь, сознательно воспротивившись инстинкту спасительного ухода в недра земли, умерла. Она рассыпалась на части, словно ствол трухлявого дерева, побитого шашелем и короедом. И никто бы не предположил, что в этих гниющих под снегом черных останках не так давно теплилась странная форма жизни, рожденная отчаянным порывом обезумевшего перед неотвратимостью смерти человека.
Алина не пострадала.
Отлежавшись в больнице с сотрясением мозга и легким неврозом, она забыла происшедшее как кошмарный сон, мешающий ее капризной натуре наслаждаться жизнью. Правда, остались две вещи, сильно отравляющие существование. Во-первых, она стала панически бояться гор и маленьких поселков, где местные жители так любили по вечерам коротать время за пересказом легенд и побасенок. А во-вторых, на ее щеке появилось коричневое беспокоящее пятнышко – в том месте, где несчастная тварь прикоснулась к нежной человеческой коже своим отвратительным черным пальцем.
Так, не пятнышко, намек…
До поры до времени…