Книга Забытья. Часть 2 (фантастика / фэнтези)

   Жареные перцы, посыпанные хрустящим сыром. Таких сыров на севере не купить, для созревания нужен особый воздух, обласканный солнцем. Красное вино – вот его капли на полотняной скатерти, будто вышивальщица проколола палец. Осень на юге развивается медленно. Старики тоже крепкие. Из домика, сложенного из каменных глыб и накрытого соломой, Охотник выходил смотреть на озеро. Какое оно – море? Если у озер тоже не видно берегов? Говорят – морская волна мощнее и круче, а вода соленая. Солнце катится как глиняный шар, такими детвора играет по вечерам, бросая их на расчерченную площадку. Эти люди живут бедно, но свободно. Имперские чиновники не добираются в эти земли. Виноград и смех. Завтра можно трогаться дальше – лошади отдохнули, всадники тоже. Он привык познавать ее тело под открытым небом – под голубой ладонью бога, под черной ладонью богини. Вечера пахнут ядовитой травой. Кожа девушки сладковатая, будто смазана медом. Она отдается страстно и просто, но не называет своего имени даже в минуты исступления. У нее есть еще одна жизнь, параллельная этой, в которой нет места Охотнику. Он никогда не найдет туда дорогу, это разорвет его сердце, как волчья стая старого оленя.
   - Тебе нравится вода? – говорит она, присаживаясь на холодный камень, срывая сухой стебель и покусывая его маленькими белыми зубами, будто она – совесть, гложущая душу.
   - Великое всегда втягивает. Озеро или гора, или храм, к примеру. Ты понимаешь свою малость, но понимание не унижает тебя, а усиливает. Я чувствую себя частичкой этого мира. Я капля озера, камень скалы, голос в хоре.
   - Я уже была здесь. Я тогда еще не знала Доктора. Я была в городе, прах которого мы ищем.
   - И ты знаешь, что случилось с дочерью правителя Алагера?
   - Она умерла.
   - Они казнили ее?
   - Нет. Но, думаю, они бы пошли до конца. Там был человек. Капитан в имперском мундире. Я бы его опознала – лицо такое – прицепиться не к чему, а врезается в память. Он им подсунул имперский указ – и ее освободили. Все вздохнули с облегчением. Даже фанатики. Даже жестокие люди, желавшие посмотреть на казнь. Впрочем, вскрыть человеку вены – не такое уж и захватывающее зрелище. Я была совсем молоденькой, а мать меня водила к эшафоту, чтоб я видела, что ждет безбожников и убийц. Бумага оказалась поддельной. Он увез ее. Им стреляли в спину, но было уже темно и далеко. Пули падали как в колодец. Затевать погоню не стали. Люди насытились кровью.
   - Ты сказала, что она умерла?
   - После. Накатила правительственная армия. Через три дня город закончился. Стены, думаю, разбирали долго, а вот жители… Города – это не строения, это люди, живущие в них. Страшно сказать, я даже была рада, что моя семья погибла. Иступленные в своей вере, они бы и меня обрекли на клетку из заблуждений. Я прошла сквозь пламя и отряды солдат невредимой. Я думала, что я невидимка, и никто меня не заметит. Пройти сквозь насилие сложнее, чем сквозь кованую решетку. Еще до того, как я встретила загнанного человека с пылающими глазами, еще до Доктора… Я уже была далеко от пожарища, когда семья лесоруба сжалилась и взяла меня к себе на несколько недель. Я не могла разговаривать. Совсем как звереныш – мокрая, усталая, голодная. Одни жесты остались. Греясь у огня с миской дарованной каши, я узнала, что неподалеку жил палач. Не простой отделитель голов, а знаменитый, столичный. Вот наш Доктор тоже мог бы быть палачом – для обслуживания главного эшафота допускаются исключительно образованные медики. А этому палачу опостыла его профессия. Это хорошая должность, не любимая, но не позорная, как в восточных странах. Лекарю тяжело заработать, столько сохраняя жизни, как замысловато их прерывая. Палач купил домик неподалеку и скромно жил, тираня большое семейство
   - У тебя замечательная память на цифры. Столько лет прошло, а ты можешь сосчитать детей палача.
   - Моя память? Тут в озере водится такая зубастенькая рыбка. Как уцепится, то не отпустит, пока не разрежешь ее на кусочки.
   - Думаю, отчего ты обожаешь кусаться! У меня уже все тело в синяках с отпечатками твоих зубов.
   - Одни вещи я помню, а другие – нет. Самое нужное – забывается, забиваясь в голове в самый темный уголок лабиринта.
   - У тебя в голове лабиринт?
   - В голове у людей – здания. У кого крепость, у кого – рыбачья хибарка у озера. Почему бы не быть лабиринту?
   - А у меня тогда что?
   - Кочевая кибитка. Такой дом на больших колесах. Вместо стен – шкуры животных, натянутые на деревянные ребра. Не знать тебе покоя с таким домом.
   - Я и не знал.
   - К палачу приехал человек в капитанском мундире. Он был не один, а с безнадежно больной девочкой. Палач рассказывал людям, от которых я слышала эту историю. А он разбирался в смерти. Человек приехал, побыл и пропал. С тех пор никто не видел дочь палача. Лесорубу, у которого я спасалась, пока город становился пеплом, случилось пить с тем палачом. Он рассказывал об этом жене – от меня не таились, я казалась не только онемевшей, но и глухой. Он спросил палача за кружкой, куда подевалась дочка – девочка была смышленая и редкой красоты. Палач пошутил, что продал заезжему человеку. Тот дал хорошие деньги, очень хорошие. Кошель такой – как два кулака за девчонку. Мой хозяин не поверил и говорил жене, что отец, наверное, убил дочь, закопал в лесу, а теперь рассказывает сказки. Жена соглашалась, что, скорее всего, так оно и было, а чего еще можно ждать от человека подобной профессии?!
   - Ты хочешь сказать, что Алагер принадлежит дочери палача?
   - Ничего не хочу сказать. Сам подумай – когда ее увозил капитан – девочка была еле жива. А выстрел вдогонку?
   - А зачем ему было так стараться? Если бы обнаружили подмену?
   - Мы же не знаем, кем был тот капитан, чье распоряжение он выполнял. Власть – это большая игра, человеческая жизнь – мелкая ставка. Разве бы был оставлен без внимания факт, что некая девочка похожа на дочь правителя? Какие возможности появляются, если взяться за дело умело и тщательно! Все ее близкие, свита – погибли в том городе, их тела сожгли, затем огню был предан и город вместе с судьями. Ее никто не видит годами, а Алагером управляет Председатель. Ты же знаешь, что он – легендарный проходимец. Минуло почти десять лет – кто сможет ее опознать? Госпожа была красивой? Подберем смазливенькую дурочку на замену. Какая она хорошенькая, отчего же ей не владеть Алагером!
   - Это слова.
   - Действительно, ничего не докажешь. Если бы найти человека, увезшего ее. Но с тем, что он знает, долгая жизнь не сочетается.
   - Закат. Давай, не пойдем сегодня в дом.
   - Я боюсь темноты, Охотник.
   - Темнота внутри страшнее. Мрак внутри человека способен уместить больше чудовищ, чем ночной лес.
   Небо медленно выцветало, теперь оно как поношенная одежда - дорогой пурпур годится только для лавки старьевщика. Покупайте, это некогда было закатом, в эти самые вещи были облачены нежные плечи неба. Последние отблески пламени нашли себе убежище среди яркой южной листвы, как еретики у братьев по духу. Галька по-старушечьи ругалась под ступнями. Охотник сломал ветку – божественный запах озерного дерева, когда-то его бросали в костер, чтобы жертвенный дым стал сладок для бога. Серебряная фляга с фруктовым вином – девушка пила из его ладоней, сложенных лодочкой. Никто бы не назвал ее красавицей, никто бы не увидел в ней силы, но Охотник чувствовал, что его спутница как наточенный клинок – забылся – и пальцы липнут от крови. Красивый неблагодарный берег. Равнодушный к труду каменистый грунт. Здесь совсем мало человека. Далеко в деревушке лают собаки. Легко представить – он и она на острове, висящем в пустоте, а рядом – за мглой – еще один – с деревянными домиками, сетями, развешенными на просушку на старых мачтах. Что ловят рыбаки в пустоте? На кого устраивают тенета? На звезды или тени прежних богов? Она держит его за рукав, голос ее звучит чудно. Он мастер книг, а не звуков, он не может понять шифр ее тона.
   - До чего же тепло, - шепчет она, подстраивая голос к шороху листьев.
   - Будто второе лето, - соглашается Охотник.
   Он расстегивает куртку, развязывает тонкий шарф, отирает взмокшую шею. Что же вызывает бурю листопада, когда тепло, как под одеялом? Яркая, яркая осень, как девушка, которую он никогда не видел и из-за которой его жизнь закручивается спиралью смертельной воронки. В воздухе борются ветра – оба свежие, один – чуть прохладнее – с холмов, второй – солнечный с озера, хранящий день в своем прозрачном сердце. Свобода – это сопричастность к открытому простору, когда нет тебе предела, кроме предела жизни, а он кажется еще далеким – как город в степи, к которому все торопятся, хоть не верят в его существование, принимая за миф.
   На ночь они укрылись дырявой лодкой, продуваемой насквозь с рыбацким присвистом. Не лодка, а флейта. Она отказала ему в любви, оттолкнув колючий подбородок, потом, задумавшись, поцеловала его сама, больно укусив за плечо. Они лежали в темноте, угадывая друг друга по запаху и дыханию. Небо мерцало в отверстиях, начищаемое до блеска стремительными тучками.
   - Плохая примета – смотреть на звезды, - сказал Охотник, не зная, слышит ли его подруга – время от времени они проваливались в подземную реку сна.
   - Отчего?
   - Можно увидеть будущее.
   - А что такого плохого в твоем будущем?
   - Мое будущее обрывается.
   - Со всеми так.
   - Если увидеть свою любовь заранее – то не сможешь ей отдаться, предвидя боль и расставание. Я не хочу лишать себя наслаждения неизвестностью. А если увидеть смерть – то ее тень будет лежать на всех вещах вокруг тебя, ослепляя наполовину.
   - Опасная красота звезд. Я вижу твою смерть, но не свою. Наверное, у меня неправильные глаза.
   - И как она выглядит?
   - В языке нет слов, чтоб описывать вещи с той стороны.
   - Тогда и не пытайся описать.
   - Я бы постаралась, если бы увидела смерть побежденной.
   - Как борца, прижатого лопатками к земле?
   - Смерть мало похожа на мускулистого здоровяка.
   - Вы с Доктором…
   - Да, мы искали способ продления жизни. Только он – больше жаждал власти и силы, а не знаний.
   - Поэтому ты привела меня сюда? В книгах, спрятанных Доктором, есть разгадка?
   - Не знаю. Возможно, намек. Этого пока достаточно. Чтобы идти, нужны указатели. Мои дороги скрещены, как мечи. Мне нужно что-то, способное перевесить пустоту, чтобы жизнь не была легче тени, чтобы не были впустую губы, руки, бессонница, крики, крылья и свет.
   К утру лодку засыпало листьями и им пришлось разгребать их руками до изнеможения, чтобы выбраться. Разгребать и прислушиваться к пророческому шороху.

   Груды камней вместо башен, битый кирпич на месте бастионов, холмы, поросшие пряной травой. Земля проглатывает города, как обжора воздушные пирожные. Озеро осталось далеко. Только лошади любят смотреть в ту сторону, словно скучая по зеркальной плоскости, на берегу которой пронеслось жеребячье их детство. Угольные стволы на месте сожженных садов. Мощеная улица, обрывающаяся в крапиве.
   - Я умею отыскивать старые книги, - сказал Охотник. - Их прятали, соблюдая правила. Но как мы узнаем, какое место приглянулось Доктору?
   Девушка не отвечала. Она молчала, пока не привела его к реке, протекавшей сквозь остатки мостовых опор.
   - Видишь холм? Здесь был въезд в город. А белую башню на юге? Она одна осталась нетронутой. Мы пойдем к ней, пока не увидим еще одну такую же. Я знаю, что обе башни сразу видны только в одном месте.
   - С тех пор многое изменилось. Вторую башню могли подорвать. Сколько же пороха понадобилось, чтобы снести целый город!
   - Всё оставляет следы, - ответила она. – Идем.
   - Мои ноги как чужие. Почему бы не поехать верхом?
   - Я хочу чувствовать пульс земли.
   Они бродили до самого заката, но так ничего и не нашли. В шалаше, который устроил Охотник, нарезав веток и усыпав их громадными южными листьями, снились башни. Одна белая – из камня, на которую они глядели весь день, и другая – фантастическая, сложенная из мерцающих кристаллов. Девушка спала так тихо, что Охотник в страхе просыпался, брал ее за руку, и только ощутив человеческое тепло, успокаивался и возвращался к башням. Сны были прерывисты, как старая рукопись, изуродованная переписчиками и толкователями. Пожары и ливни превратили ясные слова в шифр. Это только книги Предшественников не стареют, а новые совсем непрочны. Молодое племя немощных и болезных.
   - Знаешь, когда ты спала, я боялся за тебя. Боялся, что ты заблудилась во снах, но так и не нашла башни. Я пытался унять страх воспоминаниями, но только ужаснулся. В скриптории памяти крысы. А что такое человек, если не прошлое.
   - Разве ты не жив? – спросила она, расчесывая волосы рано утром.
   - Жив, но я не знаю, кто я. Тот ли я человек, которым был вчера?
   - А какая разница? Я чувствую сегодняшнюю кожу, волосы, слипшиеся от крови. Где это ты так рассек голову? Твой большой палец на правой руке сильнее, чем на левой. А указательный – наоборот. В твоем дыхании можно найти все вздохи рассветного ветерка. Мы ищем книги. Надеюсь, ты помнишь о книгах?
   - О книгах и башнях.
   Озерные волки размером с белку, завидев путников, прятались в колючих кустах. Облезлые, бурые, с сильным голосом, срывающим звезды с неба, к которому они приморожены дыханием ангелов. Но теперь крылатые духи вымерли, как глупые птицы, не умеющие постоять за свои зерна и гнезда. Когда-нибудь, испугавшись волчьего воя, упадет последняя звезда. Тогда закончится грядущее. Смерть, жизнь, любовь, сердцебиение – все, что было записано на черных страницах ночи пульсирующим серебром литер первого языка. Когда-нибудь один из охотников найдет последнюю книгу, и страна замрет, как слепец, потерявший поводыря.
   Если бы не лисенок, если бы девушка не погналась за рыжим детенышем… Лисичка замерла на пригорке, под черным кустом, лысым, с вкраплением ягод, похожих на паразитов. Девушка поправила прическу, убрав со лба пряди, падающие на глаза. Зверь смотрел на нее безбоязненно. Вначале пути мы часто бываем доверчивы. Медленно она извлекла из кожаной дорожной сумки пистолет, взвела ключом пружину, подняла руку, прицелилась. Тишина, натянутая до пределов возможного, казалось, даст слабину и порвется. Он отвел ее руку, перехватив ниже локтя.
   - Смотри!
   - Не делай так. Я не люблю, просто ненавижу. Кажется, что пуля осталась не в стволе, а во мне самой. Я чувствую, как она стучит о стенки сердца, просясь наружу.
   - Слева.
   - Есть!
   Груда камней. Вокруг развалин собрались деревья, точно падальщики возле мертвого исполина. Если бы не белизна кладки, то ни за что бы им не узнать останки второй башни. Они одновременно повернули головы, как вышколенные солдаты. Вдали красовалась первая башня, точно насмехаясь над падением сестры.
   - Мы на месте.
   - Лисенок убежал. Зачем ты хотела убить его?
   - Чтобы почувствовать себя живой иногда приходится размахивать косой смерти.
   - Ты странная.
   - Если ты еще раз помешаешь мне выстрелить… Не знаю. Не думаю. Но не исключено, что я разнесу тебе голову.
   Она отвернулась, освободила пружину пистолета и спрятала его обратно в сумку из рыжей замши с густой бахромой. Расшитая бисером ее курточка блестела, отражая солнечные лучи, пока она взбиралась на пригорок к тому месту, где недавно сидел лисенок, любуясь то ли смертоносной незнакомкой, то ли ядовитыми ягодами. Ее губы шевелились, казалось, что она проговаривает беззвучные слова, помогая памяти собрать и сопоставить приметы. У горизонта пульсировали вспышки. Охотник посмотрел на лошадей, привязанных к дереву - ему впервые хотелось отказаться от поиска книг, вскочить в седло и загнать лошадь. Он чувствовал зов своей книги, но не был уверен, не поддельный ли это голос.
   - Иди сюда! – она звала его, подбрасывая на ладони камешек.
   - Уже, - он остановился рядом, глядя на камень, но боясь проследить за направлением ее взгляда.
   - Слушай!
   Девушка бросила камень в густые заросли. Звук падения запаздывал.
   - Колодец?! Черт, это дьявольски опасное место!
   - Ты же не думаешь, что Доктор закопал книги в саду под яблоней?  
   - Он говорил, что трижды возвращался сюда, но не смог найти книги.
   - Это правда. Доктор много чего говорил, но каждый раз слова получались иными. А я слушала. Представь, что я очень хорошо умею слушать. Я запоминала. Он бывал пьян. Он разговаривал во сне – я прокрадывалась в его комнату через окно. Я перечла все его записки, изучила рисунки. Книги там.
   - То дерево кажется крепким. Привяжем к нему веревку и спустимся.
   - Нет, ты спустишься один. Я панически боюсь подземелий.
   - Ты боишься?! Это я боюсь, что подам тебе книги, а ты сбросишь веревку.
   - Ты мне не доверяешь?
   - Ты странная.
   - Я действительно боюсь подземелий. Я знаю себя. К чему тебе бессознательное тело? К чему перепуганная девочка, мечущаяся, плачущая? Если я захочу убить тебя, то это не будет так сказочно. Я выстрелю тебя в спину в дороге. Задушу во сне тонким шелковым шнуром. Отравлю. Но у меня пока нет причин. Иди и принеси книги.
   Охотник повернулся и пошел прочь. Листья шуршали, ветер завывал, тучи проносились с огромной скоростью. Он шел, не оглядываясь, оставив ее одну на пригорке. Он ждал пули, он чувствовал взгляд девушки. «Женщина – не книга, как я могу разгадать ее? Меня этому не учили. Я обучен одиночеству, искусству поиска, мое тело ловкое и умелое, но мои знания – узкие, хоть и совершенные».
   Он привязал лошадей крепче и вернулся на пригорок с веревкой. Она стояла молча, только дрожь сотрясала ее плечи. Пытаясь унять ее, девушка, обхватывала себя руками и прятала лицо в теплый платок. Он попробовал дерево, но оно не показалось ему надежным. Он прикрепил конец веревки к другому, не такому толстому, но молодому и упругому. Охотник поднял голову – небо очистилось, солнце казалось прилипшим к нему листом. Он вдохнул, наполнив легкие до предела, выдохнул медленно, прерывчато, отпуская воздух маленькими дозами. Пользуясь кривым кинжалом с заточкой на вогнутой стороне, он очистил проход в сросшихся ветвях, переплетенных тонкими и колючими лианами. Камень – он попробовал его ногой – надежно, обвязал веревку вокруг пояса, заглянул в черное око провала.
   - Пожелаешь мне немного удачи?
   - К чему тебе мои пожелания? Они не спасут, не уничтожат тьму на дне, не выжгут таящийся в ней ужас. Просто – найди книги.
   - До встречи!
   - До книг. Еще одно – будь осторожен. Доктор был мелкий пакостник. Берегись ловушек. Капкан, смазанный отравленным маслом, которое сохраняет убийственную силу сорок лет. Арбалет, приводимый в действие натянутой веревкой…
   - Спасибо.
   Она не ответила. Худенькое безразличное лицо, пряди падающие на лоб вопреки заколкам по воле ветра, а ниже – тьма, постепенно окружающая и поглощающая. Охотник ощутил, что подрастерял некогда великолепную форму. Тело с трудом вспоминало прежние умения, казалось, что старые навыки теперь в тягость. «Это все она. Девчонка. Женщина делает мужчин мягкими, словно глина, чтобы лепить их по собственному капризу». Он коснулся ногой дна так неудачно, что едва не подвернул лодыжку. «Только этого не хватало. Мне еще обратно выбираться. Конечно, я смогу подняться на одних руках, но, боюсь, ей непременно захочется меня пристрелить. Как калечную лошадь». Он постоял неподвижно несколько минут, переводя дыхание, приучая глаза к темноте. Охотник извлек из сумки с инструментами стеклянный шар, потряс его, вызвав зеленоватое свечение. Глубокий колодец – ничего не скажешь. Он простоял несколько минут без движения, стараясь дышать медленно, чтоб не разбудить чудовище, спящее за каменной кладкой, под темными сводами воображения. Он пошел, ступая осторожно, будто в змеином логове, внимательно рассматривая каждый камень, чтобы не пропустить тайник. Свежий взгляд – самый верный. От центрального помещения ответвлялся низкий проход, полностью заваленный. Если Доктор спрятал книги там – то понадобится целая армия рабочих, чтобы добраться до клада. Он оставил проход, перейдя к соседней нише. Камни уложены кое-как – он решил начать отсюда. Молоток, кирка, рукавицы. Камень за камнем он разбирал прошлое, отряхая мохнатых насекомых, обильно падавших на руки сверху. Ничего. Он перебрался к следующей нише, где кладку щедро покрывал лишайник. Здесь она выглядела столетней недотрогой -  этакой каменной престарелой девой. «Известный прием, искусственно состарить. Специальный порошок – и можно вырастить не только лишайник или мох, а и целое дерево». Чтобы проверить предположения – а руки уже вздрагивали от предвкушения, Охотник обошел другие ниши – лишайник рос только в одной. Работа превращает течение времени, и без того скорое и тихое, в незаметного невидимку. Охотник остановился, снял рукавицу, отер пот со лба и улыбнулся, снова натянул толстую рукавицу, ухватился за железную цепь, потянул. Происходящее напоминало рождения ребенка – вначале на свет из темной дыры показался один железный ящик, потом второй. Охотник порылся в сумке, извлек тряпку, пропитанную горючим составом, забросил вовнутрь образовавшегося разлома – еще один ящичек. Чтобы достать его пришлось потрудиться, забрасывая веревку с крюками. Он едва не вывихнул плечо, чтобы подтянуть добычу ближе. За шиворот упало какое-то насекомое. Быть укушенный ядовитой тварью ему совсем не улыбалось – Охотник быстро сбросил куртку и рубашку. Вытряхнув одежду и убедившись, что в складках не прячется скорпион, он снова оделся. «Я привяжу ящики к запасной веревке, а первым поднимусь сам. Доверившись этой бесцветной женщине легко оказаться сказочным идиотом».
   - Ну? - сказала она, когда Охотник присел на камень, чтобы отдышаться и дать глазам время привыкнуть к свету.
   - Нашел. Не уверен, что там книги, ящики закрыты, - ответил он, слеповато щурясь.
   - Ты оставил их там?! – она старалась казаться равнодушной, но голос дрожал, как стекло в бурю.
   - Оставил.
   - Ты хочешь, чтоб я сама спустилась за книгами?! Черт, я не могу ждать! Я хочу глянуть что там! Ты не представляешь, ты не можешь, куда тебе, как это важно. Невероятно! Он оставил! Лучше бы ты сам там остался! Навеки!
   - Ты действительно этого хочешь?
   - Нет, нет, что ты, прости меня глупую! Но книги, книги… Они сводят меня с ума!
   - Видишь веревку? Ящики привязаны к ней. Вот – еще одна пара рукавиц из моей сумки. Они будут тебе великоваты, но для твоих худеньких ручек у меня все равно ничего нет. Ты поможешь мне тащить. Я привязал ящики к веревке.
   - Сколько их?
   - Три.
   - Сакральное число.
   - Число как число, я не склонен видеть повсюду символы. Особенно там, где их нет.
   - Дурак ты. Безнадежный дурак. Дремучий и непроходимый.
   Она подошла к краю, ухватилась за веревку, но сил и яростного желания для трех ящиков сразу не хватило. «Сейчас упадет, - подумал он про себя, - нельзя быть такой неосторожной!». Охотник быстро подбежал к девушке, перехватил ее за талию, когда она уже шаталась на самом краю, поцеловал в шею за ухом. Вдвоем они справились быстро.
   - Тебе по силам такие замки? Не молчи! Я ведь знаю, что вас обучают искусству взлома.
   - Справлюсь, но не здесь.
   - Боги, я не могу больше ждать!
   Девушка подхватила большой камень и в сердцах швырнула на крышку ящика.
   - Тише, тише, всему свое время. Сломаешь замок, тогда ящик уже пилить придется. А внутри книги, не понимающие грубости. Я приведу лошадей.

   «Когда-нибудь я оставлю книги и попробую обзавестись детьми. Наверное, это забавно». Охотник наблюдал за своей спутницей, которая смеялась, плакала, шептала, перелистывая страницы, кружилась по комнате, лезла к нему целоваться и била глиняную посуду. «Интересно, маленькие девочки тоже так радуются подаренной кукле? Красивой, дорогой, вымечтанной?».
   - Ты никогда, понимаешь, никогда не сможешь себе представить, что в этих книгах!
   - Не смогу. Я умею находить книги, я читаю их только для того, чтоб узнать, как найти следующую. В черных науках я несведущ, но и такой неук понимает, что из подобной литературы запросто сложить ступени на эшафот. Если нас с ними поймают… Даже мой мундир и бумаги не спасут.
   - Не говори ерунды. Тут целое состояние!
   - Здесь нет моей книги.
   - Мы поделим книги! Я возьму самые ценные. Дело не в деньгах. Я продам одну или две – этого хватит на скромное имение. Оставшиеся – для наслаждения!
   - А если я захочу взять самое ценное?
   - Ты? Зачем? Двадцати книг тебе хватит на безбедные годы.
   - Да, я уже начал задумываться, не открыть ли собственное дело. Как тебе, к примеру, парфюмерная лавка в Алагере?
   - Мне-то что?
    Их больше не соединяло общее дело. Книги – вот они, в красивых переплетах из кожи синего и бордового цвета с золотым тиснением. Лежат на столе в неказистой гостиничной комнатушке – грандиозное богатство. Просто так их, конечно, не продашь, не вынесешь на рынок, не предложишь первому книготорговцу. Но если с умом и с его связями – другое дело. Доктор знал, что припрятать, убегая из обреченного города. Что же дальше? Внезапно ему захотелось, чтобы девушка осталась с ним. Слишком его руки свыклись с теплом ее кожи. Чтоб отвлечься, он закрыл глаза, надавил на веки пальцами, принудил себя думать о валах, где земля смешана с красным кирпичом, белым камнем и разноцветной черепицей. Жалкие останки города, уничтожаемые природой. А ведь там жили люди, они так привыкли каждый день видеть одно и то же, что перестали замечать свои дома и свои улицы. Возможно, поэтому город и не устоял, не имперская пехота с артиллерией, не пороховые заряды, а эта незаметность привела к тому, что город растворился в тумане. А ведь там все и произошло – кровь, смерть, преступление, воздаяние. Но нельзя войти в города прошлого, подкупив охрану, найти подземный ход, давно забытый и заброшенный. Он все еще ищет ответы для господина имперского посла, для Хранителя библиотеки, для самого себя. Но там нет ничего. Он потерял след своей книги, а, стало быть, откровение, предназначенное для него одного, исчезнет подобно тому городу, как зов утопающего посередине озера. Его временная товарка подбросила версию, что самый богатый город в паучьих лапках дочери палача. Еще одна история, рассказанная девушкой без имени для безымянного мужчины. Верить ее тихим словам? Хищники тоже умеют притворяться смирными. «Как же пульсирует что-то в моей голове! Трогаю свои виски и чувствую бешеные удары. Будто во мне поселился другой человек, и теперь он рвется наружу». Впервые он понял, что готов отказаться от книг, от своей подлинной страсти, от увлекательного поиска, чтобы быть рядом с этой девушкой, похожей на осенний цветок. Быть, вполне вероятно, до самой старости, пропахнуть насквозь друг другом, чинить сломанные ею вещи, покупать новую посуду взамен разбитой. Не только книга – открытие, дети тоже, он хотел бы видеть ее с детьми на крыльце их скромного, но красивого дома. Передавать свое маленькое понимание мира, продолжать себя в проказливом и бесконечно эгоистичном создании, оберегая его изо всех скромных человеческих сил. «Неужели женщина может переиначить все во мне? Я - точно муравей, которому подставили палочку и он убегает все дальше от своей жизни».
   Тысячелетние книги лежали в бледных лучах, а он, такой обычно молчаливый, говорил и не мог остановиться. Он обещал бросить все, лишь бы она осталась с ним. Говорил о любви, склоняя это безразмерное слово на тысячу ладов. Щеки его горели, будто вместо крови – расплавленное серебро, способное прожечь насквозь слабую оболочку. Он становился на колени, брал ее руку – невесомую, но умеющую нести смерть. Она слушала его молча, время от времени всхлипывая, по-собачьи кладя ему голову на колени. Девушка соглашалась с каждым словом: да, она тоже не представляет дальнейшую жизнь без него, да, это помешательство, это против правил и планов на будущее, которые она уже успела составить, но теперь все будет иначе. Охотник всегда казался бесчувственным, а теперь он рыдает в ее ладонях, как подобранный щенок. Она тоже мечтает о маленьком домике на берегу озера, где так хорошо выращивать цветы и детей. Нужно только избавиться от книг.
   Последовала незабываемая неделя. Если путешествия сквозь Проходы действительно способны стереть твою память, если существует еще один Доктор с запретной библиотекой, если у него в наличие устройства, сглаживающие воспоминания, как волна узор на песке, то такая неделя все равно выстоит. Ты отречешься от собственного имени, от родителей, давших жизнь тебе, не осознавая ни масштаба, ни весомости даруемого, но безумие, круглые сутки отречения от себя – нереально выжечь. Он был пьян близостью – он говорил ей абсолютно все, не рисуясь, отбросив гордость, растоптав скорлупу предубеждений, и она казалась открытой не одним лишь горячим телом. Одно существо прониклось другим, вина смешаны, кто скажет, какой оттенок вкуса и кем привнесен в странный букет. Безумие, разговоры, лишенные чинной связности, фразы, сложенные без капли рассудка…
   Она исчезла вместе с книгами. Она забрала все его деньги, кроме тридцати серебряных монет, спрятанных под половицами, его бумаги и мундир.
   «Милый, я стояла над тобой в дорожном платье. Наконец ты спал достаточно крепко, твоя болезнь еще не раз вернется к тебе. Не ищи меня. Не спрашивай у себя, почему все так, а не иначе. Ветер тоже отчего-то дует, а солнце - светло. Я стояла над тобой с заряженным пистолетом. Ты не чувствовал холод ствола в своих снах? Наверное, я люблю тебя, если ты еще можешь дышать и читать. Это против правил. Но у каждого бывает свой час для безумья. Будь доволен этими словами, так как они все, что у тебя остается».
   У него оставался еще один остров. Он потерял след своей книги, но не след хозяйки Алагера. Еще одно место, связанное с ее прошлым. Он отер лицо платком, смоченным в холодной воде, что накопилась в кадке у самого окна. Долгие осенние ливни пришли на озерные берега.

ГОСПОДИН ПОСОЛ

   Может повезти и не повезти в одном и том же деле. Жизнь привередлива, как принцесса, и ужасно противоречива. Камера была сухой и теплой – по всей видимости, она устроена в башне, в сыром подземелье он бы не протянул и недели. Умереть от болезни, впрочем, не самый худший выход из такого безнадежного места. Абсолютная темнота – а устраивать окна в помещении поскупились, лишь изредка прерывалась, когда свет появлялся в зарешеченном окошке в полу. Алекс закрывал глаза, чтобы не смотреть, но любопытство способно пересилить любое человеческое качество. За окошечком мирно, казалось, дремали самые веселые инструменты и устройства. Его связали искусно, просто немыслимо причинить себе какой-либо вред, разве что откусить язык. Но к чему? Если его спросят – он заговорит, у него нет тайн, ради которых стоит терпеть боль в выворачиваемых суставах. Он мог ходить по камере, но не мог подойти к стене, чтоб расшибить висок об каменную кладку. Он мог есть, но не мог откусить себе палец или перегрызть вены – веревочки ограничивали его движения. «Жаль, что я не воспользовался тем чудным набором, что мне подарила Анжела! Капля медленного или быстрого яда – безболезненный уход в пустоту».
   Самым мучительным было безделье – медленное, тягучее, как смола. За ним не приходили, не волокли на допрос или в суд, только два раза в день – так казалось узнику, не видевшему солнечного света и потерявшему счет времени, подсовывали в отверстие в стене деревянную миску с остро приправленной пищей. Воду давали только раз, да и то немного, так что жажда стала постоянной спутницей бесконечного времени. Лучше отвечать на вопросы подвешенным за связанные за спиной руки, чем мучиться неизвестностью. Алекс терялся в догадках о причине своего бедственного положения, не зная ни кто, ни почему распорядился бросить его сюда. Если так распорядился Август, то дело гиблое, заговорщики прикончат госпожу Анжелу, а его, его… Хорошо, если заколют на месте, чтобы вложить в руку кинжал убийцы, но вот если им вздумается устроить представление с показательной казнью неимоверного подонка и преступника… Анжела? Господин имперский посол в качестве заложника на время военных действий? Но цена его головы – ничтожна, а если все обойдется и его возвратят центральным властям, то ничто не спасет от обвинений в предательстве, но уже в пользу Алагера. Слабыми удобно жертвовать, как ни крути. Он думал об Анаис, вернее, пытался думать, но мысли получались такими, что Алекс предпочитал вспоминать столичные крыши, которые он наблюдал из своей студенческой каморки, лихой налет на границе, манерных женщин из высшего общества, куда он был допущен на миг, пока интерес к молодому герою не иссяк. «Анаис, Анаис, почему?!» - но дальше этого «почему» ничего не выдумывалось и не развивалось. Он сжимал кулаки, но ярость была связана теми же веревками, что и содержащее ее тело. Он еще никогда так не хотел эту женщину, эту смешливую говорунью, он готов был умереть самым замысловатым образом, лишь бы еще раз насладиться ее теплом.
   Голова ужасно болела, будто внутри черепа с запоем трудится артель дровосеков. Ему вчера впервые дали вдоволь вина, и Алекс с легким сердцем напился до забытья. Но темнота, в которой он проснулся, отличалась от прежней. Вскоре он понял суть это отличия – он не один. Запах чужой плоти, еще не потерявшей за резким запахом пота аромат дорогих духов. Алекс прислушался – незнакомец прерывисто сопел. Не подослали ли к нему убийцу? Или сумасшедшего, чтобы сделать пребывание в темнице, а темница эта была абсолютно темной, чуть менее приятным? Согласитесь, если кто-то подкрадывается и кусает вас, кричит, воет – это забавно.
   - Черт, кто здесь! – спросил Алекс. – Если ты вздумаешь молчать – я расшибу тебе голову! От меня не спрячешься! Я уже здесь убил одного и съел его сердце!
   - Я, я – кто? – испуганный голос. – Я имперский посланник. Вот я кто. Я официальное лицо и убивать меня очень накладно. Уж поверьте мне. А вы кто? Убийца? Давно вы здесь? Десятилетие?
   - Я тоже имперский посланник!
   - Издеваетесь? Впрочем, если вам так нравится. Здесь легко сойти с ума. Я вас не виню.
   - Посмотрим, как ты будешь винить меня, господин имперский враль, когда я выгрызу твои глаза! Тем более что в такой темноте глаза человеку нужны, как кроту.
   - Почему это я враль? Что вы вбили себе в голову?! Вы же не убьете меня из-за пустых выдумок?
   - Убью. Я иногда подрабатываю палачом. Когда надобно совсем испортить жизнь узнику. А враль ты потому, что я знавал имперского посла. Господин Алекс однажды пожаловал мне несколько монет за одну кровавую работенку. Бедолага теперь, поди, качается в петле на городской стене.
   - А, вот вы о чем! Я новый посланник. А ваш Алекс – самый настоящий предатель. С какой стати ему быть повешенным, если он перешел на сторону Алагера и все устроил так, чтобы Госпожа поругалась с центральным правительством. Полки, набранные в Алагере, так и не прибыли. А ведь как наша армия нуждается в подкреплениях! Впрочем, вы, вероятно, этого не знаете. В Алагере никому нет дела до интересов государства, алагерцы жиреют, спекулируя и взмывая пошлины, пока страна истекает последней кровью! Ваш Алекс относил секретные депеши прямо к этой крысе – к Льюису, они вдвоем и затеяли все это, они сбили госпожу правительницу с толку, обманув и запутав. Говорят, что Алекс сделался ее любовником, так что он не на холодном ветру в цепях, а скорее под шелковой простынею.
   - Ваш язык, господин посол, - сказал Алекс. – Напоминает ножницы, укорачивающие веревочку вашей собственной жизни.
   - Они не посмеют. Одно дело заковать имперского посланника, - подтверждая слова, он звякнул цепями, - а снести ему голову – совершенно другое. Не думаю, что Алагер в руках безумцев, которые решатся портить то, что и так уже никуда не годится. Милость нашего государства не беспредельна. Наши войска скоро будут здесь, и кое-кто дорого заплатит за мои цепи.
   Под мерный звон оков Алекс уснул, укутавшись тьмой, как дорожным плащом в открытом поле. Ему снилась Анжела. Только которая из двух?
   - Госпожа, вы смотрите на меня так пристально, - говорил он ее призраку, забравшемуся в глубины кошмара, - что не ровен час, прожжете насквозь.
   - Я продолжаю вникать в вас, господин посол. Я хочу понять, что вы за человек и как следует воздать вам, чтобы соблюсти справедливость.
   - Я прост, как младенец, Госпожа.
   - Младенец – бутон, раскрывающийся в грядущее, где нам, вполне вероятно, уже нет теплого или худого места, ни трона, ни камешка, чтобы присесть. Вы тоже не так просты, как желаете показать. Я никак не соображу, вы играете или серьезно в это верите? Вы - талантливый актер.
   - Ненавижу этих кривляк.
   - А меня иногда театр забавляет, как забавляют поддельные драгоценности, которые регулярно пытаются всучить моему придворному закупщику. Иногда я беседую сама с заправскими пройдохами, наслаждаясь зернами страха, которые прорастают, щедро поливаемые пониманием, что одно дело обманывать чиновника, а другое – его хозяйку.  Вы вот почему боитесь?
   - Я не могу вас разгадать, а все непонятное – страшит и угнетает.
   - Внутри меня – лезвия божественной остроты, - порежетесь. Я и сама в крови. Благо, что мое сердце хранится во льду, я вкладываю его обратно только чтобы попить свежей крови умненьких девочек, похожих на меня. Такая кровь полезней и вкусней, она вернее растворяется в моей собственной.
   Как же она не похожа на ту, чьим именем прикрывается, будто маской.
   Его разбудил визг. На соседней с его сном улице резали поросенка. Алекс мотнул головой, чтобы отогнать дрему. Когда он попытался по обыкновению провести рукой по лицу, то веревочки больно врезались, напомнив о беспросветном его положении. Впрочем, свет как раз проникал в камеру. Визжал, ругался, перемешивая отборную брань с молитвами, сокамерник, разом утративший имперскую спесь. Алекс рассмотрел его лицо – он раньше не видел этого человека, холенного, надменного. Ему еще нет тридцати, он носит бородку, чтобы выглядеть старше и мужественней. «Мужественности тебе, моя девочка, как раз не хватает. За тебя еще не принялись, а ты уже поешь на все голоса. То-то будет, когда твои суставы изогнутся самым противоестественным образом».
   - Что они, что они собираются делать?! – спрашивал он у Алекса, заглядывая в окошечко, где адские приспособления готовили к принятию жертв.
   Да, сомнений не остается. Палачи в кожаной одежде проверяли инструменты, смазывали шестерни, прикрепляли цепи и веревки к валикам, раскладывали клещи на раскаленной решетке, доливали воду в большой котел, закрепленный над веселым огоньком. По деревянной столешнице постукивал пальцами доктор, легко узнаваемый по цепи лекарской гильдии, не хватало только писца, чтобы перевести на бумагу вопли допрашиваемых, придав сбивчивой околесице вразумительную форму.
   - Вам нравится вареное мясо? – спросил Алекс. – Если предпочитаете печенное – дайте знать нашим приятелям до начала допроса. Впрочем, одного из нас непременно сварят. Жидкость в огромном котле зря кипятить не станут. Дрова стоят денег. Черт его знает, что они туда налили. Возможно, это просто вода, вероятно, что едкий раствор, от которого кожа вспухает, лопается и слазит.
   - Зачем вы мне это говорите?
   Действительно, зачем? Муча своего сменщика на опасной должности, он не думал о том, что ждет его самого. Чужая слабость иногда придает силы, а сил ему потребуется много, особенно, терпенья.
   - Они не могут так со мной поступить!
   - Вы при мне наболтали достаточно, чтобы вам устроили чудесное представление на площади.
   - Но армия!
   - На войне жертвуют и более крупными фигурами, господин посланник.
   - Я сболтнул лишнего. Это правда. Но не вам. А ей.
   - Вы говорили с Госпожой?
   - Для моего напарника…
   - Послов для убедительности теперь посылают парами?
   - Вроде того… Он угрожал ей, кричал. Имперская самоуверенность бывает оскорбительной. Первым арестовали его, а я, дурак, попробовал вступиться.
   - В Алагере не казнят.
   - Оскорбление величества…
   Заскрежетала дверь – деревянная, окованная железом. Вошли солдаты.
   - Хватай их, ребята! Тащите вниз!
   - Кого первого?
   - Обоих.
   Алекс взвыл от боли, когда его подняли, схватив за веревки, глубоко впившиеся в тело. Сокамерник молил о пощаде. Такой мучительный спуск в ад, какие же терзания их ждут внизу! Их бросили на пол, прислонив к оббитому кожей столбу. В большой печи трещали дрова, отблески пламени плясали на страшных инструментах, доктор посмеивался, глядя на будущих пациентов, еще молчаливых и гордых. «Жизнь презирает нас и поэтому коротка! – думал Алекс. – Лежишь на куче падшей листвы, смотришь в небо, бросаешь в солнце яблоком, оно падает так стремительно, что едва успеваешь заметить, упадет – кончится все. Ни женщины, ни ребенка, ни славы, ни книги, ни золота. К чему это все? Страдал? Страдал. Пытался? Вроде бы. Вот сейчас с меня живого срежут кожу. Я бы и сам им помог – разворотил ребра, чтобы посмотреть, какой я внутри, если бы вместо кучи мяса, человек хранил в себе бронзовую табличку, объясняющую – кто он такой, откуда пришел и зачем. Черт, о чем я думаю! Откусить бы себе язык, но меня заставят писать, избавив правую руку от пыток».
   - Надеюсь, вы уже познакомились? – спросил с порога человек в синем мундире.
   Алекс повернул голову, насколько позволяли веревки, разглядывая вошедшего. Круглый, румяный, похожий на перезрелый плод, рыжеватый чиновник насмешливо поглядывал на связанных пленников. Раньше он его не видел – ни среди бесчисленных прихлебателей, вьющихся вокруг Анаис или Канцлера, ни среди дворцовых служащих.
   - Господин посол, перед вами – господин посол. Вы почти близнецы, правда, только по должности.
   - Алекс? – недоуменно переспросил сокамерник, повернув голову к своему предшественнику.
   - Он самый. Как вам мои шелковые простыни?
   - О чем это вы, господин посол? – чиновник посмеивался в окладистую бороду.
   - Решаем, кто из нас главный.
   - Это уже решено. Вот этого, - он указал на Алекса, - бросайте в котел. А второго – заприте в чуланчике, в том самом, где полно бутылей со спиртом. Вскоре, господин новый посол, некоторые части вашего тела тоже будут храниться в спирту. Дайте ему вина – пусть почувствует его вкус напоследок – языка-то он точно лишится!
   Двое солдат – бывалые ребята в кожаных стеганых куртках, подхватили имперца за ноги и потащили вон из комнаты, не обращая внимания на протесты чиновника, бьющегося затылком о каменный пол с канавками для стока крови.
   - Вы меня так запросто и сварите? – поинтересовался Алекс, когда солдаты вернулись и встали возле него.
   - А вам не нравится быть сваренным? – спросил в ответ рыжий алагерец.
   - Допрос принято начинать с малого – с ногтей, с пальцев.
   - Вас, друг мой, никто не намерен допрашивать, а уж тем более – ломать вам кости. Бросайте.
   Солдаты склонились над Алексом, сняли часть веревочек, так что связанными остались только лодыжки и руки, ножом разрезали его одежду и полностью голого, если не считать путы одеждой, потащили к котлу. Алекс смачно выругался, когда его подняли в воздух, зажмурился, стиснул зубы в ожидании резкой боли. Раз – и он погрузился по шею. Вода оказалась едва теплой.
   - Как водичка?
   - Можно простудиться. Меня ждет медленное кипячение?
   - Вас ждет мытье. Надеюсь, в империи не считают избавление от грязи пыткой? Потом цирюльник причешет и побреет вас. Вот вам кусок мыла. Справитесь со связанными руками? Мне бы не хотелось, чтоб вы сглупили и напали на моих людей. Мне приказано доставить вас в целости. Сегодня ожидается небольшое представление. Предателям и изменникам заплатят сполна.
   - Все-таки представление… А грязных узников в Алагере не четвертуют?
   - Занимайтесь вашими вшами, господин бывший, оставьте алагерские обычаи алагерцам. Вы уже успели обзавестись армией насекомых? Нет? Хорошую камеру мы вам подобрали – чистую. Первое время я боялся, что вы подохнете раньше времени. Крепко вас отравили. Едва выходили.
   Рыжий чиновник поглаживал бороду, пока острая бритва уничтожала растительность на щеках Алекса, прикрученного к пыточному станку, таким образом, чтоб он не мог мотнуть головой, в надежде разрезать себе сонные артерии. Цирюльник подстриг его волосы, смягчил душистым маслом. На свидание со смертью, как на встречу с любовницей. Палач принес ему одежду – лучший имперский мундир, с белыми лентами на рукаве, сапоги, сорочку, белье, шейный платок. Эти тряпки обошлись господину послу недешево – одна вышивка черным на черном мундире стоила больше тридцати монет. Он надевал эти вещи только во дворец, даже для милой Анаис так не старался. Его развязали – сопротивление бесполезно - солдаты и палачи скрутят его запросто, он едва ли успеет расквасить кому-либо физиономию. Он оделся, попутно заметив, что исхудал – его мундир сидел чересчур свободно. Алекс повел плечами, точно привыкая к новому соотношению своего тела и мира, который его окружает с недобрыми намерениями. Он застегивал каждую пуговицу не торопясь, будто это были последние вздохи, отведенные ему. «Говорят, не надышишься, а мы все-таки попытаемся». Алекс повязал шейный платок сложным узлом, что недавно вошел в моду, поднял воротник, затянул шнуры, приладил цепочки и бляхи.
   - Какой красавец, - засмеялся рыжий. – Теперь и умереть не страшно.
   - Полагаете, на том свете для хорошо одетых покойников остался кусочек рая? Островок в пустоте безверия?
   В комнату вошел лысый карлик в бордовом костюмчике, прокашлялся, истошно завопил.
   - К чему это? – спросил Алекс, пытаясь перекричать вопящего недомерка.
   - Это вас пытают. Представление для вашего товарища, который дожидается своей участи в коморке с заспиртованными головами и сердцами. Вас сейчас, понимаете ли, кипятят.
   - Я бы так не визжал.
   - Еще бы как визжали. Боль сдувает гордость, как пыль с зеркальца.

   Тьма заграбастала всю округу, город будто экономил на огнях – ни одного освещенного оконца. Казалось, что уже глубокая ночь, но звезды указывали, особенно та – яркая, что парила над острой крышей храма, что еще нет и восьми. Алекс поинтересовался, который час у охранника, но тот даже не удостоил его взглядом – просто надвинул на глаза шлем и принялся насвистывать популярную в городе песенку. Телега тарахтела по безлюдным улицам, будто груженная костями. Вскоре ему завязали глаза, а сняли повязку уже на ступенях. Узкий каменный коридор вел наверх, где громыхали барабаны вперемешку с гулом человеческих голосов. Пахло дымом, и этот запах проникал вглубь его памяти – он знал, какие костры устраивают в стране на площадях, чтобы было чем позабавить народ. Алекс легко сохранял выражение спокойствия – он был одарен холодным лицом, ни одно чувство не пробивалось на поверхность. Женщины его упрекали, сравнивая со статуей. Однако внутри полыхал пожар, и бушевала вьюга, пальцы не дрожали, не подергивались веки, он не опускал глаз, но сердце едва держалось на вибрирующих струнах артерий. Толчок в спину и он стоит на широкой площадке, запруженной народом - солдаты вперемешку с закованными в цепи узниками с мешками на головах. Все еще непонятно кто победил, Алекс искал глазами Августа, распоряжающегося казнью. Оранжевые отблески на кирасах и остриях копий – в стороне пылает костер такого размера, что внутри бы поместился трехбашенный храм. Его подхватили под руки, подвели, приперли к столбу. Алекс застыл пораженный – море огней пульсировало внизу, достигая, казалось, самого окоема, подкравшегося ближе под прикрытием тьмы. Весь город был здесь. Алекс осмотрелся и узнал это место – развалины, старая площадь, служившая местом собрания для Предшественников, подставила свою ладонь для горожан. Посередине площадки громоздилась старомодная метательная машина с противовесом исполинского размера. В этот вечер все заражено гигантоманией. У самого края площадки был устроен маленький помост из дерева, к которому вели пологие ступени. Пламя шумело, гул толпы казался его эхом. Алекс смотрел под ноги, носком сапога играя с каменными осколками. «Если я попаду этим камешком вон в тот белый – то выживу». Он зажмурился и вообразил аллею, уходящую далее всех горизонтов. С двух сторон конвойные деревья, пустые ветви вцепятся в тебя, едва попробуешь свернуть с дорожки. Бледный свет едва пронзает туман, поглотивший все впереди. Назад оглядываться еще страшнее, чтобы не увидеть укоряющий взгляд жизни, прожитой, как оказалось, бестолково и пустяшно. Один из его последних снов, оставшихся в погребе, где хранятся воспоминания - ему снились черные деревья в тумане целую неделю, пока он не получил известие, что вся его семья погибла. Отец, братья. «Вот как выглядит смерть!» - решил он тогда. «Если я открою глаза, то какой я увижу ее на этот раз? Колесо, раскаленные клещи, пилы, гвозди? Пламя? Сможет ли этот чудовищный костер сжечь деревья той туманной аллеи?». Он так захотел увидеть деревья наяву, что тут же посмотрел, вопреки внутреннему голосу, обещающему спасенье, только если удастся побороть любопытство. Она стояла на помосте вполоборота, в черном платье с мерцающей вышивкой. Цепочки из алагерского серебра скрепляли ее волосы. Красивая и суровая она взмахнула рукой, и развалины наполнились мощной музыкой. Трубы и барабаны, безумие струнных – божественная торжественность - положи сам свое сердце в жертвенную чашу, верни душу создателям, вложившим ее в груду мяса, налепленного на кости. Звуки возвращали людям религиозный трепет, изгнанный в век скепсиса, отнимали знания, набрасывая на обыденные вещи покрывала тайн. Еще один жест тонкой девичьей руки и драконы звуков прячутся в подземные логова. Алекса грубо толкнули, поставив на колени. Двое солдат удерживали его за плечи. Минута великолепного молчания, разбавленного треском и гулом пламени, разорвалась ее первым словом. Анжела говорила и говорила. «Девчонка – прирожденный оратор! Доходчиво, образно, чуть надрывно. Так не убеждают политических оппонентов в правительстве, это метод пророков – в обход разума в сердцевину чувства!». Он наслаждался интонацией, но терял целые фразы. Он едва понял, что Анжела обвиняет предателей и заговорщиков, злоумышлявших на ее жизнь и наводнивших город наемничьим отребьем. Она говорила, что город должен быть сдан имперским войскам, а это означает конец вольностям, конец Алагеру, как торговому центру и столице культуры и науки. Она клялась умереть, но не отдать на разграбление свой город, отстоять свою родину, даже если понадобится самой держать пехотную пику. «Взгляните на мерзавцев, продавших вас, на убийц, занесших мясницкий нож над моим горлом! Долой мешки! Пусть они напоследок посмотрят подлыми своими очами в ваши глаза, и да сожжет их ваша ненависть, чтобы тьма смерти приняла их ослепшими!». Алекс узнал их – Август проиграл, он стоял среди своих сообщников, скованный по рукам и ногам, гордый и надменный, как человек, которому терять больше нечего. Грянули барабаны – солдаты потащили к метательной машине первого осужденного, палач в маске дракона перерезал ему горло широким ножом. Пауза, хрип, агония, возня. Со звуком лопнувшей струны исполинского инструмента выпрямился рычаг, отправив тело в высокий полет прямо в пламя. «Что ж, достаточно милостиво, - подумал Алекс. – Никакой имперской изощренности. Так помереть не страшно. Когда моя очередь? Почему меня это не волнует? Я дрожу? Нет. Моя жизнь оказалась такой нелепой, что выбросить ее – точно выбросить кожуру от съеденного яблока. Гнилой плод». Машину привели в боевое состояние. Следующего приговоренного Алекс узнал – двоюродный брат Анаис. Его ноги еще судорожно дергались, когда освобожденный противовес разогнал гигантскую пращу. И этого поглотило пламя. В течение получаса казнили еще десятерых. Алекс искал и не мог найти Анаис. «Видимо, женщин накажут отдельно, без площадного позора. Замуруют в стену, сбросят в реку, сожгут заживо в печи. Или она спаслась?! Черт, я хочу этого больше, чем иметь сейчас железное горло и неопалимое тело!». Теперь приговоренных подводили к помосту, на котором стояла их Госпожа, ставя на колени. Она многих прощала, приговаривая к изгнанию, они каялись в слезах, били поклоны, клялись в верности. Чем дальше, тем меньше жертв поглощал огонь. Вот солдаты подтолкнули в спину Алекса, направляя его к помосту. Он почти столкнулся с Августом, заглянул в его холодное лицо – ничего кроме смерти.
   - Что с Анаис?
   - Ты еще думаешь о ней? Дурачок, что ты сделал, чтоб оправдать свою жизнь? О чем ты? Как все коротко и напрасно! Все мы сдохнем!
   - Анаис, черт, Август, я перегрызу тебе горло сам, если ты не скажешь!
   - Господин посол будет кусаться, как дворовая собака? Жалкий служивый пес! Я хотя бы попытался быть больше себя самого, превзойти свою судьбу. А ты? Даже перед смертью ты скулишь, мечтая о шлюхе. Ты все еще надеешься, что она любила такое ничтожество как ты?!
   - Август!
   - В аду, если он существует, я дам тебе ответ! – и он рассмеялся.
   Лысого секретаря – Алекс видел его у Канцлера, увели к машине, а господина посла поставили на его место. Горожане образовали огненное море, держа факелы, волны пламени пробегали по нему. Был бы корабль, чтоб уплыть по этим волнам. Пахло дымом. Анжела повернулась к Алексу, пристально – до чего же у нее яркие глаза, изучила его лицо. Ее губы вздрогнули – улыбка ли, насмешка ли – невозможно разгадать сдержанное проявление чувства на лице, отчуждаемом от человеческой простоты необыкновенной красотой. И лицо и глаза эти заполнились облаками, которые перебегали в них, соскальзывая с грозного неба, даже огонь не оставлял в синих радужках своих рыжих отблесков.
   - Это человек, - сказала она тихо, но голос, усиленный каким-то скрытым устройством, пронзил толпу на площади, как холодный ветер, проникнув и в уши самого глухого старика.
   - Это человек. Вы видите его? Руки, ноги, голова. Голова эта служила нашему врагу и нашему господину. Честный старый служака – даже он разглядел несправедливость имперского правительства, направленную против нас. Он сказал свое слово – одно из тысячи слов, спасших меня от кинжала убийцы, а город от поругания. Этот человек предпочел справедливость долгу. И за это ему простится его неправедная служба. Если он сейчас опустится на колено и присягнет Алагеру – он станет одним из нас.
   Алекс, собравший все мужество, чтобы достойно принять режущее лезвие и очистительное пламя, склонился, рухнул, больно ударившись правым коленом об доску. Он говорил какие-то слова, потому что ее лицо было сильнее смерти, которую он уже внутренне принял, как неизбежный закат солнца. Он не боялся, он был спокойнее камня, пролежавшего на одном месте так долго, что уже многие звезды исчезли иссякнув. Но ему хотелось принадлежать этой женщине, быть бусинкой бисера в ее пальцах, быть нанизанным на ее нить.
   Империя не терпела отступничества.
   Он так и не смог объяснить себе, почему не принял свою судьбу по-солдатски. Пламенный спектакль привел к тому, что его сердце наполнил сумасшедший ветер, его ритм сбили барабаны, он соединился с этим народом, с рыбаками, торговками из портовых лавок, он исполнил их волю, а они хотели еще одно великое доказательство божественности своей повелительницы.
   Так свершилось одно из величайших предательств за тысячелетнюю историю.
   Коленопреклоненный, с сорванными белыми имперскими лентами, с синей повязкой на рукаве, Алекс смотрел на Анжелу с восхищением, как пес на хозяина. Он осознавал невероятную тяжесть своего преступления, он пытался заглянуть внутрь своего сердца, но ворота заперты, а ответ – в другом замке. Даже сейчас он бы успел выхватить меч у одного из стражей – благо его особо не охраняли, а до хозяйки Алагера всего несколько шагов. Алекс, конечно, ослабел, но вряд ли кто успеет его остановить – короткий рывок, он убьет ее раньше, чем его схватят. Одним движением он разрубит ей затылок, а заканчивая взмах, он развернет клинок и загонит острие в собственное сердце. Но он остается на месте, не сломленный, но не понимающий себя, отчужденный от собственных рук. Ветер, никогда не отдыхающий в окрестностях Алагера, подхватывал волосы Анжелы, синие ленты, позвякивал цепочками. Она поглядывала на Алекса, точно говоря – я знаю, что ты хочешь меня убить, но ты не сможешь.
   Подвели Августа. Госпожа смотрела пристально и жестко в его лицо, но красивый заговорщик не опускал глаз, презрительно усмехаясь. Жестом и мимикой она предложила и ему принять присягу, спасти жизнь талантливейшего поэта эпохи, но он отвернулся. Еще один жест и Августа повели к метательной машине. Алекс следил за ним, пока золотая и буйная голова не скрылась за спинами рослых дворцовых гвардейцев. Раз – загрохотала машина. Если бы Алекс мог соображать скептически, он бы усомнился, что тело, выброшенное в пламя, не было куклой. Но что вы хотите от человека, который только что потерял свое место на земле и теперь ему предстоит болезненный поиск нового.
   Машину приводили в действие еще несколько раз – Алекс разучился считать. Когда последний приговоренный был поглощен очистительным пламенем, ожили сердца барабанов, задающие ритм для гибельной ночи. Развалины наполнились торжественной музыкой, спрятанные в темноте хоры запели древние гимны.
   Так в государстве, наполовину отрекшемся от религии, состоялось первое за пятьсот лет жертвоприношение. Давняя магия смерти, заклинающая разрушительные силы неба, вернулась на землю, ждущую возвращения богов.

   Потолок в посольском отеле все еще бел. Все вещи Алекса остались нетронутыми, но имперские солдаты сменились алагерскими. Его одежда, волосы и кожа пропахли дымом прошлой ночи. На столике кувшин вина, сыр и яблоки. Его собираются уморить голодом? Нет, аппетит бродит далеко, а в его желудок даже не заглядывает. Голова ужасно болит, мысли не строятся в походные колонны, а сбиваются в беспорядочную толпу. Хорошо еще, что это не толпа с факелами на площади, одобрительно гудящая с каждым содроганием метательной машины. Он уже пообещал себе уцелеть, спастись, во что бы то ни стало, ведь его ждет убежище на западе. Его ждет Изабель. Возможно, еще удастся спасти Анаис, если она не изведала жгучих объятий костра. Он верил, что у Мигеля все получится. Разумный человек на месте Алекса вскрыл бы себе вены, не теша сердце иллюзорными надеждами. Но разве он разумен?
   Вошел алагерский офицер в синем мундире, поверх которого была надета стеганая безрукавка из крепкой кожи. На широком поясе красовались три пистолета – два маленьких, годных только для городской стычки, и один боевой, способный справиться с доспехом. Алексу было велено привести себя в порядок – побриться, умыться, причесать волосы. Офицер аккуратно разложил на столике один из мундиров бывшего посла – только вместо белых лент красовались синие, а бляхи были заменены на алагерские. Алекс не спешил, раз за разом он набирал в ладонь холодную воду, и охлаждал ею лицо, которое пылало. Он не представлял себе будущего, оно заволоклось дымом и туманом, но больше дымом. Когда он оделся и, скучая, насвистывал мелодию, сидя на кровати, подогнув ноги в сапогах, офицер вернулся, отставив дверь широко открытой. Следом двое солдат внесли потертое, большое кресло, в котором господин Секретарь плел интриги. Кресло примостили возле окна и ушли. Льюис? Кто придет, чтоб решить его судьбу, какой судья произнесет приговор. Какой-нибудь мелкий чиновник? Что они хотят сделать с ним? Почему сохранили жизнь – такой заложник никому не нужен.
   Она вошла тихо, как кошка. Поверх серого платья – черная кружевная накидка, достигающая середины бедер, черный шелковый пояс с серебряной вышивкой. Синие ленты в волосах. Она прошла к креслу, не здороваясь, весело запрыгнула на скрипучий трон, опустила глаза, теребя тонкими пальцами в серых замшевых перчатках цепочку.
   - Вы намерены валяться без дела, господин предатель? Вы нужны мне! Сейчас же вы приступите к исполнению обязанностей. У меня каждый человек на счету.
   - Как прикажете, Госпожа. Что я могу для вас сделать?
   - Вы - военный человек, - боги, как же она его презирает! – Вот и займитесь подготовкой к сражению.
   - Боюсь, что вы переоцениваете мои способности.
   - Ничего я не переоцениваю. Нет у вас никаких способностей, вы бездарный человечишка. Но даже вы на что-нибудь да сгодитесь. К примеру, я могла бы вам доверить пику в первой шеренге.
   - Первая шеренга – смертники.
   - Ваша жизнь принадлежит мне. Вы сами вчера ее мне отдали. Я вам позволяю жить и приносить пользу Алагеру. Пока позволяю. В вашем положении – смерть в бою – как высочайшая награда, господин отступник. Впрочем, на моих озерных галерах не хватает гребцов.
   - Воля ваша, Госпожа. Один только вопрос.
   - Вы не заслужили права спрашивать меня. Я вижу, что вы решили все-таки попытаться спросить? Я прикажу вырвать ваш язык, если понадобится, но спрашивать в этой комнате могу только я! Я вижу кувшин – что в нем?
   - Вино.
   - Налейте мне. Надеюсь, вы не успели насыпать в него яд из того чудного набора, что я подарила господину имперскому послу в то время, когда он еще вызывал уважение? Налили? Давайте сюда. Ваши руки трясутся. Вы меня боитесь? Это верно – бойтесь. Я давно уже не пила ничего крепче воды. Захмелев, я становлюсь жестокой. Для суда над заговорщиками мне требовалось милосердие. Вы его тоже ощутили? Как оно вам? Запомните, господин пустышка, вам предстоит убеждать моих подданных. Извольте живописать адские ужасы, в которые ниспровергнут город доблестные имперские головорезы. Вы верите в нашу победу?
   - Признаться, не очень.
   - Что ж, лишившись чести, вы сохранили честность. Вы далеко пойдете. Возможно, я доверю вам командование десятком стрелков. Так вот, если вы выкажите малейшее сомнение в нашем успехе, с вами сделают такое, что пламя в ту ночь вы сочтете за высшее счастье. Уверяйте, уверяйте, господин ничтожество, моих добрых торговцев, что они – славные вояки, что имперский сброд будет бит и изгнан с позором.
   - Воля ваша.
   - Налейте еще. Не бойтесь, я не опьянею настолько, чтобы приказать разорвать вас на кусочки. Еще не время. Вы полагаете, что я красива?
   - Несомненно.
   - А стареть я буду тоже красиво?
   - Ваши черты строги и величественны. Кожа безупречна. Ваше очарование не состоит из одной только молодости. В вас нет умиляющей детскости, которая с годами становится нелепой.
   - Вы еще и льстец?! – она рассмеялась, внезапно умолкла и швырнула в Алекса глиняной кружкой, из которой пила вино. Он едва успел увернуться, кружка разбилась о стену, рассыпавшись по кровати.

   - Твои глаза…
   - Ты хочешь сказать, что я ослепла? Если я вижу вещи иначе, не означает, что я их не вижу вообще. По эту сторону глаза не главный орган зрения.
   - Нет. В них идет снег. Тяжелый, тихий, полный теней. Метет без конца.
   - Снег? Это твое отражение. Мои глаза – зеркала. А иногда – они стрекозы, я отпускаю их охотиться на луг, где под волынку пляшут каменные статуи.

   Алекс давно так не уставал. Он целыми днями мотается по городу, занимаясь улаживанием десятков дел. К нему обращались за советом насчет размещения артиллерии, он закупал провиант, оружие, обмундирование. «Мы будем сражаться с правительственными войсками?» - спрашивали горожане. «Мы победим!» - отвечал он неизменно. «Глупые, вы не понимаете мощь военной машины! Она сметет вас, размолотит, выжжет». Студенты Университета и сторонники Льюиса теперь занимали почти все городские должности. «Как же не терпится молодым получить пулю в живот, наткнуться на пику, лишиться руки, лечь под копыта тяжелой кавалерии! Сколько энтузиазма, сколько задора, будто предстоит веселая игра, фехтование на деревянных мечах, максимум, драка до первой крови. Война – это грязь и зловоние».
   Алагер заполнен войсками – на полях возле города марширует пехота. Льюис серьезно готовился к войне – уже более пяти лет во внутренних областях княжества тренировались отряды, набранные из крестьянских юношей. Их готовили к красивой смерти опытные ветераны. Алагер – богатое княжество и может позволить себе армию. На один день раньше, чем планировали выступить заговорщики, в город были введены верные войска, вооруженные новейшим оружием. Конечно, хорошо натасканный, но не нюхавший пороху, солдат качественно уступает наемнику, вспоровшему не один десяток врагов, но новые роты действовали на удивление слажено. Часть наемников, на которых так рассчитывал Август, просто продались Льюису, а остальные… Что ж – сторонники Госпожи открыли шлюзы и та часть порта, где сконцентрировались непримиримые противники, затоплена. Алекс видел лодки, плавающие между убогими лачугами, приговоренными к сносу – там планируется возвести фортификации. Из граждан Алагера почти никто не пострадал – уничтоженную часть города заселял сброд – мошенники, проститутки, честные чернорабочие, по ночам превращающиеся в бандитов, приблуды со всего государства и даже из-за его границ. Маленькое очищение понравилось алагерцам – теперь можно безбоязненно прогуливаться в портовых улочках. Ну, или плавать в лодочке, любуясь могильщиками, которые выуживают из воды доблестных наемников в разных стадиях разложения. Нескольких часов не хватило заговорщикам, чтобы собрать силы – они все-таки контролировали ключевые ворота и башни на этом берегу, но деньги легко создают предателей. Город был взят, изменники арестованы. Что случилось с Анаис? Никто не знал, да и расспрашивать Алекс опасался.
   Ружья с совершенными замками, новейший состав пороха, мощнейшие орудия для защиты стен, легкие, для битвы. Эти сумасшедшие торгаши намереваются устроить взбучку имперским частям! Тем временем нашлись полки, вымуштрованные Жакобом, в пропаже которых обвинили Алекса. Полки вернулись и разбили лагерь возле бастионов дворцовой части города. Алекс считал. Оружия достаточно, чтобы снабдить втрое большую армию. Уже собрано около пятнадцати тысяч пехоты. Невесть откуда прибыли кочевники из тех, которых издавна селили в княжествах, обладающих степями. Лучшая легкая конница, смертоносные луки заменены ружьями и пистолетами. Но кавалерии недостаточно.
   Иногда Алекс, хлопоча по делам, натыкается на Пауля. Рыжий капитан тоже с головой ушел в заботы, он кивает головой, сухо здоровается, он не понимает, каково место бывшего посланника возле котла, в котором варится смертельная каша. Пауль читает книжки по военному делу, пытаясь чужими мыслями заменить отсутствие опыта.

   Льюис сидит за длинным столом, на котором устроен большой макет-карта. Вокруг - алагерские полководцы, командиры из наемников, купленные на одну кампанию. Они рассчитывают исчезнуть с заработком до того, как центральное правительство всерьез примется за непокорное княжество. Государство не прощает. Они знают, что если для заключения мира потребуют выдать виновных – то их сдадут во вторую очередь, потому что в первую - Алекса. Он стоит в уголочке, опираясь спиной на колонну, безоружный – ему никто не запрещал носить на поясе что-нибудь остренькое, но он не знает, как отреагируют алагерские соглядатаи, не оставляющие его без присмотра, будто принцессу. Ждут молча. Тишина изгнана из дворца – здание полно возни. Алекс щурится, разглядывая в промежутке штор неимоверно чистое небо. Теперь хорошая погода выпадает редко, дожди размывают дороги – с чего этим умникам вздумалось устраивать бучу накануне зимы? Если имперцы победят в крупном сражении, то город, вероятно, ждет еще один переворот – здравомыслящие граждане с легкостью продадут свою Госпожу и ее приближенных. «Продадут и тебя – глупый, глупый, бедный Алекс». Лучше запереться в городе – такие укрепления ни одна армия не возьмет сходу, а зима прогонит неприятеля восвояси. Но нет, господа торгаши вздумали драться.
   Она вошла тише тени – видимо девушка предпочитает мягкую обувь. Она садится за стол, насмешливо оглядывая поднявшихся и кланяющихся приближенных. Для нее он, кажется, не существует - Алекс так и остается подпирать колонну, будто статуя – никому нет до него дела. Никто не спрашивает его мнения, а какое может быть мнение у предателя, если не отступническое? Льюис старается отговорить Анжелу от опасной затеи - хоть один здравый человек в своре воинственных безумцев, он смотрит на Алекса, точно пытаясь найти поддержку. В совете поднимается галдеж, господа вскакивают со своих мест. Одноглазый капитан наемников указывает рукой на гипсовых горах макета, где можно занять хорошую позицию, а где погубить армию. Никто, как водится, никого не слушает. Каждый верит в правоту собственной теории, каждый выпячивает собственное мнение – командующий еще не назначен. Анжела слушает молча, глядя в пустоту со скучающим видом. Ее взгляд, как плененный коршун, пытается вырваться из тесного помещения к высотам, к свежему ветру и свежей же крови.
   - Стоп, господа, - она бросает на стол серую замшевую перчатку. – Уймитесь.
   Тихий ее голос прикрепляет свинцовые грузы к крикам, и они падают обратно в напряженные глотки. Спорщики, пугливо переглядываясь, возвращаются на места. Льюис уже готов начать заново уговаривать Госпожу занять оборону в городе. Но она обрывает его:
   - Алекс, подойдите сюда. Вы званы на совет – так советуйте.
   - Госпожа, это не земля, это же крепость, созданная самой природой! – отвечает он. – Холмы, плоскогорья, скалы. Да и самих крепостей, насколько я могу видеть – множество! Любая армия увязнет надолго, пытаясь подойти к Алагеру по узеньким дорогам. Жаль, что уже опала листва, но и без зеленого прикрытия мест для хорошей засады в избытке. Вот, к примеру, этот мост – отряд стрелков в пятьдесят человек с парой пушек сможет сдерживать десятитысячное войско. А вот эти две крепости напротив друг друга – похожие на близнецов, без жестоких потерь между ними не пробиться! Если же вы пожелаете дать бой, по моему скромному мнению, вот это лучшее место. Роскошная равнина, несколько деревень, с нашей стороны – возвышенность, если имперские войска войдут сюда, то у них за спиной останется опасная узость. Поражение может обернуться разгромом, мы же наоборот – несколько удобных путей для отхода под прикрытием крепостей на холмах.
   - Интересно. Так вы предлагаете дать бой?
   - Не совсем. Война непредсказуема, как погода. Иногда сто храбрых людей способны одолеть втрое большие силы, обладая достаточной решительностью. Сильнейший часто проигрывает – всего не предусмотришь, случай – это еще одна незримая батарея. А время? Успеть разбить левый фланг противника до того, как вражеская тяжелая кавалерия прорвет наш. Победа сидит с часами на облаке, отпуская для каждого действия ограниченное количество минут. Думаю, логично будет вывести войска на позицию заранее и по возможности дать сражение так, чтоб не рисковать многим, а в случае чего – отойти. Отступать разрозненными отрядами, устраивая засады, неожиданно атакуя со всех сторон – лучший способ, чтоб задержать имперцев. Для них каждый день на счету, так как к нам скоро подойдут на помощь войска морозов и метелей. Одно плохо – для прямой сшибки маловато у нас кавалерии. Конечно, противник тоже не станет тащить с собой дорогостоящие латные эскадроны. Но летучая скорость кавалерийских ударов может стать решающей. И побольше бы стрелков. Пика хороша в большой битве, а из засады удобно постреливать. Легких орудий бы, чтоб можно было тягать по холмам, устанавливая в нужном месте.
   - Будет вам кавалерия, - говорит Анжела. – Княжество не маленькое, всех сразу не соберешь. Думаю, достойный план. А если он хорош, то почему бы его не принять? Сделано. А теперь оставьте нас.
   Шум отодвигаемых стульев, бряцает оружие на поясах, глухой шепот в коридоре. Льюис остается сидеть, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза.
   - Когда я просила оставить нас, я имела в виду, что останется Алекс.
   - Надеюсь, Госпожа, что вы знаете, что делаете.
   - Не надейтесь, а будьте уверенны.
   Человек, правивший княжеством не один год, кланяется и уходит, оставляя их наедине. Анжела поднимается, отодвигает штору, дышит на холодное стекло, что-то бегло рисует пальчиком, прижимается лбом к нарисованному, уничтожая его. Алекс стоит посреди комнаты неприкаянный. Синие ленты в ее волосах, кажется, шевелит ветер, но откуда ему взяться в закрытой жаркой комнате? Ленты вздрагивают, а волосы неподвижны, полные тайных нитей с драгоценными камнями, которые вспыхивают, достаточно ей повернуть голову. Она стучит пальцами правой руки по стеклу, неразборчиво мурлыча песенку.
   - Подайте мне перчатку. Что-то я замерзла.
   Алекс поднимает перчатку, лежащую на вершине игрушечного плато – искусная работа: узорчатое тиснение, черный бисер. Медленно, растягивая каждый шаг, будто глоток крепкого напитка, чтобы почувствовать все оттенки происходящего, Алекс подходит к девушке, опускается на колено, склоняет голову и протягивает требуемую вещь. Анжела выхватывает перчатку, а вместо нее вкладывает в его ладонь свою.
   - Холодная?
   - О чем вы, Госпожа?
   - Не смейте меня спрашивать, господин изменник. Я не давала вам разрешения. Возможно, когда-нибудь у вас появится право на вопросы. Холодная? Ладонь?
   - Нет. Теплая. Обычное человеческое тепло. Даже слишком горячая. Боюсь, не было бы у вас жара.
   - Жар? Что? Нет, не бойтесь. В комнате натоплено, как в аду. Они беспокоятся обо мне. Не простыла бы. А нам еще спать в чистом поле, просыпаться от криков мародеров, которые обирают погибших, покрытых инеем. Так теплая?
   - Да.
   - Знаете, иногда нужно, чтоб кто-то напомнил человеку, что он еще жив. Мне напомнили вы. Служите верно, и вам воздастся. Вы счастливее меня.
   - К моему положению, Госпожа, вряд ли можно применить слово «счастье».
   - Знаете, самую ужасную вещь, которую я могу с вами сделать? Да, конечно, я могу приказать казнить вас. Но если я вас выдам центральным властям! У всего Алагера не хватит изощренной фантазии, чтобы представить, что вас ждет на столичной площади! Вы крепко попали, господин предатель. Крепко. И безвинно. Вас отправили шпионить, вынюхивать, да вот у старого пса, увы, не тот нюх, что в прежние годы. Мне вас жаль. Но вы счастливее меня. Возможно, вам удастся сбежать. Знаю, что вы постоянно об этом думаете. Думайте, не запрещаю. А я не могу. Мое рождение, мой долг, мое прошлое. С таким грузом бросишься бежать – сразу по пояс в землю.
   - Понимаю, Госпожа.
   - Вы не зовете меня Анжелой? Вы все еще сомневаетесь, что это мое имя? Это правильно. Не верьте мне. Я и сама себе не верю. Мы сможем победить?
   - Не уверен. Один бой, впрочем, мы выиграть в состоянии. Но если правительство примется за Алагер всерьез…
   - Знаете, зачем мне нужна победа? Я хочу повязать моих людей кровью. Если имперские войска появятся под стенами сегодня, кто-нибудь откроет ворота. Кто угодно. Любой из присутствовавших сегодня на совете. Пауль предан мне. В Льюисе я больше не уверена. Но это точно не будете вы.
   - Благодарю.
   - Вы против воли мой. Против вашей воли, против моей – я не думала, что бесполезный человек дорожит жизнью. Ваша измена… У вас нет иного выхода, чем служить мне, пока не выпадет случай для побега. Вы не потеряли мой подарок? Пустить себе пулю в рот, вскрыть вены, выпить яд – все же легче, чем клещи, гвозди, колеса, пилы. Это храбро - пытаться выжить, когда смерть – благо.

   Льюис как будто состарился. Совершенно незаметно – ни новой седины, ни морщин не прибавили ему испытания, нет, он не был похож на человека, на чью голову неделю назад злоумышляла половина городской верхушки. Но что-то сломалось в могучем человеке, какая-то нить порвалась, шестеренка потеряла несколько зубьев, гарнизон крепости не следит за воротами. Этот человек уже ступил, отметил про себя Алекс, на лестницу, витками спускающуюся в туман смерти. Он молчал, раскачиваясь на стуле, будто скрипы старой мебели унимали его тревогу. Он указал Алексу на стул, садитесь, мол, господин, кем бы вы там ни были, в ногах правды нет, потом он указал на красивую бутылку из цветного стекла. Алекс налил себе, налил еще одну рюмку и подвинул ее к Льюису.
   - Пейте. Пейте, Алекс, я тоже выпью. Мне хочется быть пьяным, трезвым быть больно.
   - Хорошая вещь, - сказал Алекс, чувствуя, как капля напитка исчезает во рту, становясь каплей его крови.
   - Это точно. А хороших вещей все меньше. Значительно меньше, чем в эпоху моей молодости. Знаете, я чувствую, что лучшие дни позади. Человек привыкает ко всему, что его терзает. Мы прикипаем не к той женщине, с которой легко и радужно, а к ведьме, наматывающей наши нервы и жилы на веретено. Власть - чертовская пряха. Привыкаешь к ней, и отказаться не можешь. Но все стареет, харизма блекнет, плетя интриги, утрачиваешь сноровку. Управляя людьми, отдаляешься от них, они тебе кажутся примитивными существами, как игральные фигуры, чья судьба во власти твоих пальцев. Власть со временем становится заскорузлой в своих просчетах, как человек, она набирается губительных, но сладких привычек. У тебя все еще есть один-два приема, которые когда-то сработали, и ты надеешься с их помощью справиться с прихотями будущего. Я устал, как бог. Недавно у меня была ясность, был враг, который понятен, хоть и опасен. Знаете, я считаю, что люди у власти должны вовремя сменяться. Но резкие перемены подобны войнам. Редко они возносят и одаривают, но чаще разрушают, заставляя строить заново. Стоит воспитывать не только приемника, молодую кровь, способную оживить то, что состарилось вместе с тобой, но и противника, который начнет другую дорогу, не сжигая строения. Мне бы не позволили править Алагером единолично – я здесь никто, как и вы, мой друг. Канцлер играл роль оппозиции, будучи недостаточно сильным, чтобы одолеть меня. Мы состязались, а княжество выигрывало. Мы оказались полезными дуэлянтами – состояние финансов великолепное. Теперь я растерян – моя привычная дорога, где я знаю ухватки каждого мытаря, каждую разбойничью шайку, шаткость мостов, повадки диких зверей, раздвоилась. Я слишком стар, чтобы начинать все заново. Я на перепутье, а опыт, выстраданный у жизни, не позволит сделать выбор. По какому пути не пойдешь – далеко уже не получится.
   - На перепутье стоять легче, чем на пирамиде из стульев с петлей на шее.
   - Это вы о чем? А, понимаю, только в вашем случае о петле можно мечтать. Разве мой план плох? Запереться в городе. Мы не потеряем и трех десятков человек. Имперские войска подойдут и уйдут ни с чем. Вряд ли правительство отважится развязать еще одну войну – государство истощено бесконечным конфликтом на восточных болотах.
   - Это не мне решать, господин Льюис. Вы верно заметили, что я никто в Алагере.
   - Это ей решать. Мне казалось, что я знаю эту девочку, понимаю течения ее души, а она – как река, что бурлит внизу. Я обладаю определенным весом среди ученых. Конечно, моя репутация неоднозначна, мне довелось хорошенько покуролесить смолоду. Но девочка говорит иногда такие вещи, что я кажусь себе сельским простофилей, обитающим во вселенной навоза. Мы с вами не имеем ни малейшего представления о книгах, в которые ей удалось заглянуть бессонной ночью. Книги книгами, а вот ее рассуждения, как у опытного человека, прожившего непростую и долгую жизнь… Как набраться опыта, сидя столько лет взаперти? Я здравомыслящий современный человек, но я иногда готов допустить, что в нее вселилось некое существо. Черт, как не хватает нашей старой понятной религии, простой и сказочной. Остались одни обряды, а вместо богов – высокая абстракция. Я просто ее боюсь.
   - С возрастом мы все боимся молодости, господин Льюис. Боимся и завидуем. Она сильнее нас, наивнее и целеустремленней.
   - Она красивая?
   - Необычайно.
   - Вот именно. Ее красота оглушает, как взрыв бомбы, заброшенной в ваш тихий окоп. Возможно, поэтому мы не понимаем ее, а она, отдаленная, нас?
   - Слишком сложно для истины.
   - И все-таки она ребенок, Алекс. Дети обожают ломать игрушки. Девочка принялась за вас. Я вам не завидую. Ей не терпится посмотреть, из чего же вы сделаны, набиты ли опилками, в груди у вас сердце, или механизм, забавная безделушка, какие продают в портовых лавках.
   - Господин Льюис, когда вы стоите в строю и смотрите, как медленно наползают вражеские колонны, ощетинившиеся пиками, то ваша кожа горит, а колени трясутся, будь вы хоть ветераном. И вот он – первый залп – вы глохнете, из-за дыма ничего не видно. Вы отступаете, чтобы перезарядить оружие, когда подходит очередь – стреляете снова, почти не целясь. Вы стиснуты со всех сторон, вам не вырваться из строя. Храбрость – это знание, что бегущего смерть догоняет скорее, а если биться, то есть шанс, что она вас не заметит. Дело доходит до рукопашной. Я неплохо фехтую. Владение правильными выпадами и изощренными приемами не мешает на войне, но и толку немного. Все смешано, из-за грохота, бряцания, звона, ты не слышишь ничего – ни криков, ни собственного перепуганного и жестокого сердца, ни свиста пуль, приносящих смерть, как пчелы мед в процветающий улей. Главное быть внимательным. Сосредоточенным. Не позволять своей ярости выбросить тебя вперед из-под прикрытия товарищей. Один ты можешь совершить подвиг, врубиться в плотную шеренгу, снести голову двум врагам одновременно – так все скучены. Но вероятность лечь самому куда выше. Только внимание, чтобы не пропустить клинок противника. Видеть, замечать все вокруг, не концентрироваться на враге напротив, чтобы не пропустить того, кто сбоку. Ты не защитишься от всех, но большего все равно не сделать. От меня ничего не зависит, господин Льюис. Я могу только сосредоточиться, чтоб отразить столько атак, сколько мне суждено.
   - Теплая осень. Недолго ей остается. А все будто молодка – хорошится, да кружится. Как помирать-то придется?
   - Не знаю. Я ничего не знаю.
   - А я еще вчера знал. Мне так казалось.

   - Жакоб, почему вы вернулись в Алагер? Вот кого я не ожидал здесь встретить!
   - Алагерские войска сбежали. Господин Секретарь обвинил вас, капитан, во всех грехах. Не помогло. Его взяли под стражу, взяли бы и нас.
   - Нас?
   - Солдаты из посольства. Десять человек. Теперь мы в Алагере и податься нам некуда. Не уповать же на справедливое правосудие.
   - Будет драка.
   - Мы привычны.
   - Если бы я мог распоряжаться, я бы поставил вас во главе вашей беглой пехоты.
   - Да уж пристройте куда-нибудь. Хоть в первую линию. Все равно бежать некуда, да и побег требует средств. Вдруг удастся навоевать пару монет. А вы как, капитан? Вы с самого начала? Извините, что спрашиваю, но все говорят…
   - Нет, Жакоб, сам не знаю. Я стоял на коленях на эшафоте, у меня был выбор, но почему-то я не захотел в огонь.
   - Боюсь, что я бы тоже не захотел… почему-то.
   - Возможность выпить вина и закусить горячей колбаской с острой капустой, потискать кабатчицу, проиграться за ночь до панталон, чтобы к рассвету стать богачом…
   - Мы еще повоюем, капитан.
   - Повоюем. На днях выступаем. Видите, как все кишит? Взбесившийся муравейник. Я считаю, считаю, считаю. Порох, ружья, пули, латы, пики, фураж, провиант. В роте не хватает барабанщика, найди им барабанщика. Будто я создаю барабанщиков из воздуха, а барабаны – из тумана.
   - Повоюем и сбежим.
   - Я вас не слышал, Жакоб. Но вы правы.
   - Деньги, Алекс, для того, чтобы добраться до Западного княжества требуются монетки. Война благоприятствует грабежу.
   - Надеюсь. Лишь бы наши головы, да и прочие части тела…
   - Если дело повернется совсем плохо, я убью вас, капитан. Окажите и вы мне эту услугу, если я буду не в состоянии обслужить себя сам.
   - Заметано.

   Дворцовая лестница посыпана обвалившейся штукатуркой. Она скрипит под ногами и это здорово. Так и хочется ступать по ней, слушать ее ломаное скрипение, разбрасывать носком сапога штукатурные трупики. Обувь, которую так тщательно чистил сам, доводил до блестящей черноты, теперь белая. Ну и черт с ним, плевать на условности этикета – еще одна маленькая радость обреченного. Небо пасмурно. В этот день все тоскливо, ломко, бесцветно, а душа – пепел, заплетенный в свинец витража. Черные деревья бесстыдно прорастают в серое небо, где только ветер и редкие птицы. Даже птицы – будто уголья потухшего костра. При каждом порыве ветер пронзает тебя, наполняя этим миром - жестоким и высокомерным, которому плевать на твое истомленное сердце, но его грандиозное здание держится на тебе, ты часть его, тебя изымут только в будущем. Хочется думать о жизни, о смерти, вспоминать утраченных любимых, придумывая наполовину.
   - Так и думала, что найду вас здесь, Алекс.
   - Госпожа, - он склоняет голову. – До совета еще уйма времени. Я забрел сюда совершенно случайно.
   - Случай сражается на моей стороне. Как вы думаете, Пауль будет хорошим командующим?
   - Боюсь, что он слишком молод. Вот командир наемников – другое дело. Испытанный боец, перекусывающий всадника и разрывающий лошадь.
   - Он не алагерец. Я желаю быть понятой, Алекс. У вас есть любимое изречение? Какая-нибудь чушь, умно сказанная великим ученым из прошлого? Девиз, помогающий в трудную минуту?
   - Бывает. Но сейчас ничего такого.
   - Я в трудные минуты напеваю детскую песенку. Я бы вам ее сейчас спела, но у меня ни слуха, ни голоса. Не хочу быть посмешищем для предателя.
   Анжела спускается по лестнице в самый низ, оставляя Алекса стоять посередине. Убогий уголок великолепного дворца. Старые стены похожи на пожилого пса, который если и лает, то гоняясь за щенками в своих снах с привкусом пепла. Девушка стоит на балкончике – сбоку садик из десятка деревьев, внизу – пропасть с рекой. Нестерпимо хочется сбросить ее вниз и спрыгнуть самому. Их только двое. Почему она всегда без охраны? Ее презрение так велико? Бесстрашие? Гордыня? Сегодня она в белом – подобрав юбки, белой же туфелькой сталкивает кусочки штукатурки. Белый имперский цвет. Немного серой вышивки, чтобы напомнить – ее ранг на ступеньку, на одну только ступеньку ниже вершины. Нежное, очень женственное платье, и это хорошо - с развившимся в последнее время пристрастием к платьям, напоминающим мундиры, с этим милитаристическим окукливанием, не ровен час, Госпожа заявится верхом в полном доспехе с тремя пистолетами и палашом. Оставайтесь девушкой – милой, наивной, глупой, зачем вам брать на себя мужскую роль? Вокруг полно героев согласных (а попробовали бы они не согласиться) подставить бока под имперскую картечь. Однако она не наивна, не глупа и не мила, хоть и дьявольски красива. Отчего она там стоит? Не позовет даже.
   - Я напеваю песенку. Можно? Вы ведь не против, Алекс.  Мне нужно принять решение. Я сейчас воюю сама с собой.
   - Война с собой такова, - отвечает Алекс, медленно спускаясь по шуршащим ступеням, - что мы обречены на поражение. Человек плохо знает себя. Собственная натура сильнее наших заблуждений на свой счет.
   - А если Паулю придать командира наемников в качестве заместителя? Со строгим наказом прислушиваться.
   - Наказ наказом, а будущее будущим. У него возраст самоутверждения.
   - Но не отправлять же Льюиса?! Старик плох. Он мне надобен здесь. Если его болезнь смертельна – он умрет, заботясь о княжестве. Мне нужен известный в Алагере человек. Отчаянно преданный.
   - Пауль предан.
   - Замечательно. До чего же теплые дни. Жизнь коротка и полна ловушек. Мы повторяем путь наших предков, мы прислушиваемся к обществу, склоняемся перед бурей обстоятельств. Голые глупые деревья, Алекс. Мы любим детей, чтобы все это длилось. Наше умиление делает нас слабыми. Дети остаются себялюбцами. Женщины остаются. Красота ломает мужские умозаключения. Я это вижу. Я чувствую. Но я не хочу повторять ошибку и управлять каждой мелочью. Жизнь множится, развивается с нами или без нас. Можно направлять рукава потока, но его сила непостижима. Все сложится так, как сложится. Будущее предопределено позавчерашним днем. Попробуем Пауля. Деньги. У вас есть деньги? Вам назначили жалованье?
   - Нет. Мне не платят.
   - Это плохо Алекс. Сытому солдату умирать легче. Подойдите сюда.
   Он преодолевает последние ступени, подходит к девушке, она шагает навстречу, и они оказываются так близко, что он едва сдерживает подсознательный порыв раскрыть объятья. На миг она поворачивается спиной, и он смотрит на белый бант, скрепляющий волосы на затылке, чтобы держать в порядке черные волны, падающие ниже плечей. Он жадно втягивает носом воздух, стараясь уловить запах ее духов. Ничего. Ее аромат – зима и ветер. Снова поворот. Анжела близко – на дистанции поцелуя. В такой ситуации принято сгребать женщину в охапку и влечь, лаская, на шелковые простыни, на колючее сено, пахнущее свободой.
   - Возьмите. Еле сняла. Браслет. За него дадут хорошую цену. Вам хватит и на кашу с пивом и на амуницию. Наемники вооружаются за свой счет. Вы еще не разучились обращаться с оружием? Предпочитаете умереть стрелком или пикинером? А с лошади стрелять? За мой браслет вы приобретете и коня и пару отличных пистолетов. И дырку в груди. Мне бы не хотелось, чтобы вам раскроили череп. Пуля в сердце. Постарайтесь погибнуть именно так. Еще придется отсылать вашу голову в спирту нашему любимому правительству. Кстати, вам следует чаще бриться. Гладко выбритый вы мне даже нравитесь. Это ненормально – предатель не должен вызывать симпатию. Я позабочусь, чтобы вы попали в первую шеренгу. Хотите командовать батареей?
   - Я чужд артиллеристской мудрости.
   - Боги, что за люди меня окружают! Бездарные и безвольные. Если бы я родилась мужчиной, то, клянусь, сама бы повела в атаку пехоту, держа флаг обеими руками.
   Какие печальные глаза у этой жестокой девочки. Она убьет, и будет плакать ночами, ломая любимых кукол. Но сперва убьет.
   - Дайте мне руку. Я хочу забраться на перила.
   - Они не кажутся надежными.
   - Вы боитесь, что если я упаду, вас растерзают мои телохранители? В вашем положении страх смешон. Вы сможете прыгнуть следом. Женщинам нравится дразнить мужчин. Эта привычка возникает в раннем возрасте с осознанием ценности своего тела. Эти тупые и жаждущие взгляды. Выставить грудь или ножку, надеть узкое платье – провоцировать, манить, насмехаться. Как это укрепляет уверенность в себе, как возносит, когда на поводке свора поклонников. Наверное, я тоже женщина, раз мне сладко дразнить вас высотой и опасностью.
   Он протягивает черную перчаточную лапу, в которую тут же драконьей хваткой вцепляется белая - шелк, расшитый бисером. Какие же у нее тонкие пальцы! Алекс сходит с ума от хрупкости существа, которое он, пусть только невеликую часть, удерживает в ладони. Анжела забирается с ногами на перила, опершись спиной на каменную вазу с сухими копьями колючего бурьяна вместо цветов.
   - Вы испачкаете платье.
   - Тогда я надену другое, мамочка. Зря вы мне о ней напомнили. Я не знала своей матери, а если и видела ее, то в таком возрасте, когда память еще только-только пускает корни. Моя память – как островки. На этом буйствует лес, полный хищных воплей, а вот на том – люди возделывают землю, засевая каплями крови и слезами вместо семян. А между островами – глубокая пустота, как черное озеро. Бессвязно все. Вот это помню, это – нет. Дети забавны, я люблю разговаривать с ними, наблюдать со стороны, как начинается восхождение. Вот у детей память! Как роскошная фреска, где каждая деталь полна нюансов. А моя память – лабиринт с монстрами. Книги приходят в наш мир помимо воли людей их создающих. Мне рассказывал один сочинитель, что кто-то водит его рукой, а слова возникают из ниоткуда, не считаясь с ним. Так же и дети.
   Алекс подходит к перилам, девушка вздрагивает, кажется – вот-вот она потеряет баланс и сорвется. Высоко и страшно и он отскакивает назад.
   - Вы так смешны, когда пугаетесь высоты! Не пытайтесь меня позабавить. У меня сегодня бесчувствие юмора. Я бы с удовольствием послушала страшные сказки. Про дома с темной историей, где вещи сходят с ума, перемещаются сами собой. Скрипы, голоса, видения, быстрые призраки, которых едва успеваешь уловить краем глаза. Отражения, тени, падающие под извращенным углом. Кто-то постоянно на тебя смотрит и, чтоб укрыться от жгучего взгляда – укрываешься с головой одеялом, под которым трясешься и потеешь, задыхаясь. Вот у вас на лбу капельки пота. Переживаете за меня? А по ночам нечто забирается тебе на грудь и душит. Но потом ты понимаешь, что ты сама – чудовище, охотящееся во сне. Вам иногда не кажется, что стены в Алагере – живые, что они отделяют нас не только от холодного воздуха на улице, но и от скрытого мира, враждебного нам?
   - Мне не кажется. Я современный человек. Я скептик.
   - Дурак вы, честное слово. Зря мы так дурно обошлись с религией! Верните простому человеку утешение, ответы на главные вопросы, законы, не записанные в своды, обряды, воздействующие на судьбу. Вернут, клянусь вам, подождут и вернут. Наша нынешняя вера слишком холодна и абстрактна. Религия должна быть страстной. Это не математика, это любовь. Хранители еще не разработали новый вариант священной легенды. Только знания, бьющие фонтаном из тысячелетних книг, иссякнут, все вернется на круги своя. И ангелы вернутся. У меня есть шанс превратиться в ангела, если я спрыгну вниз?
   - Это даже не ваше имя, Анжела.
   - Если у меня не вырастут крылья – я разобьюсь. Кучка внутренностей, лужа липкой крови место державной куклы. Моя смерть убьет вас. Оригинальный способ уничтожить врага.
   - Я вам не враг.
   - Вы и сами не знаете.
   - Скоро совет. Вас уже обыскались.
   - Если я упаду – людям станет легче. Маленький наш бунт завершится. Без власти они почувствуют себя свободными. Свобода выставляет кровавые счета. Что же вы стоите, как обледеневший. Помогите мне слезть!
   Снова он держит ее тонкую руку, девушка соскакивает. Ее лицо совсем близко. Алексу кажется, что вот сейчас она вгрызется зубками и растерзает ему горло. Разорвет большие артерии и высосет всю кровь так, что сердце вывернется наизнанку.
   - Верните мне браслет. Я переменила планы на ваш счет.

   Над сломанной колоннадой развалины неба. В пустых рамах паутина заменяет стекла. Я люблю греться на солнце, забравшись на статую бога, теперь безымянного и безликого покровителя трещин и разломов. Рядом присаживается паучок, мечтающий поймать солнце или звезду. Я кормлю его с руки собственной кровью. Пчелы прилетают за моим дыханием, в моих волосах – ящерицы и незабудки. Город на горизонте пылает пожаром грядущего. Но и для меня и для города каждый день – это сегодня. Играя в прятки со смертью, появляется снайпер в зеленой куртке с мушкетом. Он целится в меня – его пули спят исключительно в сердцевине сердца. Он не стреляет, я ему отдаю свое сердце, чтобы он отлил из него еще несколько пуль и грузило для рыбной ловли.

   Алекс стоял у стены с группой алагерских офицеров. За большим столом – на этот раз это был обычный стол, без крохотного ландшафта, с мраморной столешницей, с кипами бумаг, чернильницами и перьями. Алекс посмеивался, наблюдая, как Анжела дирижирует советом. Она молчала, предоставляя слово по порядку всем, начиная от низших чинов. Внимательно слушала, замечала метко и по делу, она не боялась задавать вопросы, если в чем-то не разбиралась. Это стоило труда – держать разбушевавшихся советников под контролем. Если бы Госпожа вовремя не осаживала, то командир наемников давно бы вцепился в бороду капитану алагерских стрелков. Время шло, вопросы решались, только назначить командующего армией никак не удавалось. Треть алагерцев склонялась в пользу Пауля, будто нарочно усланного по делу, еще несколько кандидатов пользовались меньшим доверием. Ни у кого не было военного опыта, основного богатства наемников. Но немыслимо даже представить – солдат, купленный за деньги, чья честь – звенит в кошельке, чья смерть лишена подлинного благородства, во главе маленькой армии зажиточных гордецов, трудолюбивых пчелок, свивших золотоносный улей на скалах. Льюис поглаживал бороду, как гладят пушистого кота, так долго, что борода уже начала мурлыкать. Он взял слово и тут же отдал свой голос за Пауля, предлагая назначить ему в помощники командира наемников – толстого, краснолицего и злого. Оппоненты едва не утопили его в чернилах. Анжела оперлась локтями на стол, сложила ладони лодочкой, поднесла к губам, скрывая улыбку. Спорщики стихли – есть в ней, в темной глубине сущности, некая скрытая мощь, поражающая и усмиряющая.
   - Господа! Я ценю ваши усилия. Вы подали столько замечательных идей, что разменяй их на золото, хватит еще на один Алагер. Я не хочу никого обидеть, все предлагаемые кандидаты – достойные люди. Мне нужно единство моего народа. Я не могу склониться в чью-либо сторону, не обидев остальных. Поэтому я выбираю человека со стороны. Алекс, вы недавно присягнули мне, пора подтверждать слова службой. Вы поведете мою армию и возвратитесь с победой. В помощники вам я назначаю Пауля, а ему - командира наших наемных полков соответственно.
   Ни ропота, ни шепота, ни нервного ерзания на мягких стульях.
   - Я хочу, чтоб в зале остались Алекс и господин Льюис.
   Стулья не скрипят, с ними обращаются осторожно. Сановники настолько поражены, что стараются исчезнуть незаметно, будто растворяясь в воздухе. Трое оставшихся по инерции хранят тишину. Льюис не выдерживает первым, прокашливается, кряхтит.
   - Госпожа, я не думаю, что это разумный ход. Внезапность обескураживает людей.
   - Обескураженные подданные, господин Председатель, меньше думают. Они должны крепко драться, мысль - мать сомнения. Сомнения порождают трусов.
   - Но кто он такой? Разве бывший имперский посол на нашей стороне?
   - Еще как. Больше, чем вы. У него нет другого выхода. Его жизнь взвешивают, а кроме отчаянья ему нечего положить в противовес гирьке смерти. Он еще не готов умереть – я это вижу. Если бы вы могли заглянуть так глубоко, то тоже бы видели это. Нечего ему сидеть без дела в городе. У меня каждый солдат на счету.
   - Если дело не выгорит – его поднимут на пики.
   - Невелика потеря.
   - Но вопрос, вы его уже задали? Вы получили ответ?
   - Слушайте меня внимательно, Льюис. Этот человек пойдет и выиграет для меня сражение. Я наделяю его всеми полномочиями. Если он посчитает нужным снести Паулю голову – он сделает это во благо Алагера, во имя его Госпожи.
   - Надеюсь, что вы знаете, что делаете.
   - И не надейтесь. Но это приказ. – Поворачивается к новому командующему. - Алекс, вам снятся страшные сны?
   - До Алагера я не видел снов десятилетие. Но здесь одно время меня мучили кошмары.
   - Если приснится что-нибудь ужасное, постарайтесь заглянуть в глаза страха. Я заглядывала. Они напоминают глаза стрекозы, но состоят из миллиона зеркал. Зеркала выпуклые, вогнутые, волнистые, обычные. И в каждом отражаешься только ты сама, но настоящая. Не такая, какой тебя видят люди, не ложный слепок твоих представлений о себе, а препарированное тело и распоротая душа. Почему умные люди так стремятся познать себя? Разве они не понимают, насколько это страшно?
   - Вы обещали кавалерию, - говорит Алекс, все еще стоя в темном углу.
   - Если успеют собрать, то будет вам подкрепление. Но вы действуйте, не надеясь на резервы. Отправляйтесь к оружейникам, пусть вам подберут и подгонят доспех. Закажите мундир и амуницию. Мой командующий будет выглядеть достойно. Вам вернут волнистый клинок, подаренный мною. Засейте имперскими костями нашу бесплодную землю, где всходы дает только камень. Я помаваю вам платочком на прощание с белой башни со сломанными курантами. Не вздумайте только показывать меня на башне кому-либо еще, если вам дороги глаза и руки. Моя печаль предназначена вам одному.

   - Пауль, выбросьте ваши книги. В них мало знаний, годных к употреблению.
   - Не скажите, не скажите. Этот трактат признан лучшим, он содержит подробный разбор всего военного опыта, накопившегося за последние годы. Новейшие разработки. Этот великий человек предлагает строить пехоту вдвое меньшими колоннами. Так больше солдат смогут одновременно сражаться.
   - Господин сочинитель и пороху не нюхал. Одно дело воевать с картами и фигурками, другое целиться в бронированного всадника, летящего на тебя со скоростью смерти. Пехоту можно строить по-разному, согласуясь с местностью, с силами противника, с погодой, наконец. Когда у вас провианта и прочих запасов вдоволь, а у противника пусто, то вместо того, чтобы выстраивать солдат, согласуясь с вашими хитроумными схемами, разумнее избегать крупных сражений. Маневрировать, постреливать, затевать небольшие стычки, стараясь втроем бить одного. Голод дает больше залпов, чем самые вышколенные стрелки. Только не каждая армия годится для бескровной победы. Маневры – штука серьезная, сложная и утомительная. Отставших солдат всегда в избытке, а беготня порождает беглецов. Месяц маршей и четверти войска, как ни бывало.
   Они обходили позицию, лязгая железом. Пыль была везде, она оседала на одежде, засоряла волосы, слепила глаза, набивалась в горло. Наверное, это грунт такой – беспокойный, не способный удержаться на одном месте, питая корни. Серо-коричневыми от пыли стали даже синие алагерские знамена, поднятые над лагерем. Лица солдат, превращенных в землекопов, защищены платками – вражескому лазутчику легко пробраться и все разузнать, шпиона могут сдержать только страх и косность. Связки прутьев - соседний лесок и заброшенный сад основательно порублены, корзины с землей. В землю вбивают колья, как в могилу недоброго человека, чтобы он не вставал пить кровь. Но теперь в Империи не устраивают могил – прах должен быть уничтожен. Но в прошлом полно скелетов – стрелки раз за разом добывают человеческие черепа. Место, уготованное для битвы, уже насыщалось кровью не раз.
   - Сколько их тут! – Пауль пинает ржавую кирасу.
   - В прошлый раз, когда я готовился умереть, так же пылило.
   - Алекс, мы не умрем. Мы пришли за победой!
   - Одно другому, увы, не мешает. Вот вам война – хаос, хаос. Кони ржут, люди требуют еды и питья, пороха. Скоро и смерть подоспеет со списком своих запросов. Ей тоже придется выплатить долю. Драка – это только короткий эпизод, особенно, масштабная. Война – это маленькие стычки, стертые ноги, дырявая одежда, раны, сон в грязи и постоянный голод. Мы пока воюем киркой и лопатой, а вы тут со своими книжечками.
   - Про фортификацию есть целая глава.
   - А про кишки, вылезающие из распоротого живота? Проломленный череп? Я помню отсеченные кисти, когда на нашу пехоту налетела вражеская конница. Это было давно. Еще до Южной войны. На границе. Имперцы не выдержали, испугались, сломали строй и побежали. Пытаться прикрыть голову руками, даже если она в железной каске, очень естественно. Пальцы против стали. Или вы надеетесь умереть с пулей в сердце? Красиво, как в театре, зажав рану платком, полученным в подарок от любимой женщины? Несколько печальных фраз на прощание?
   - Мне не нравится ваш настрой, Алекс. Вас назначили командующим, вот и командуйте. Госпожа не одобрит.
   - Она вам нравится?
   - Я служу ей.
   - Бросьте, она красивая девушка. Необычайно красивая. Она должна нравиться! Нет ничего дурного в том, чтобы влюбиться в такую.
   - Алекс!
   Подходит командир наемников. Запыхавшийся, равнодушный. Офицер, сопровождавший его, остается позади, присаживаясь на связку прутьев.
   - Вернулись кавалеристы. Вон за тем холмом алагерский дозор налетел на имперских разведчиков. Постреляли и разъехались. Парочку вражеских всадников уложили, да и кони не все целыми вернутся. Хорошо, что парни не дураки и не бросились рубиться. У наших лошади быстрее и легче – залп и деру. Зато без потерь. С имперской кавалерией опасно связываться. Враг уже начинает занимать позицию напротив, но основные силы еще на подходе.
   - А если атаковать сейчас? Разобьем по частям! – говорит Пауль.
   - У нас еще четверть войска на марше. А если мы не успеем разбить? До подхода? Грех уходить с такой чудной позиции! На этих высотах нас задешево не достать. Вот какие чудные холмики – как раз для перекрестного обстрела. А мы только половину орудий установили. Да и кавалерии мало. Будь больше лошадок и людей, умеющих драться верхом, то можно было бы и наскочить. Попробовать имперцев на зубок. Не получилось – быстро назад, под прикрытие батарей. А пехоту двигать далеко, да и рискованно.
   - Из Алагера пишут, что в коннице мы не будем нуждаться.
   - Прибудут, тогда и решим, господин Пауль, - наемник кланяется и уходит.
   - Жакоб, Жакоб, черт, братец, да вас и не узнать! – кричит Алекс. – Вы похожи на землеройку! Это ж надо так вываляться в пыли!
   - Вы и сами не чище, господин командующий.
   - Как наша пехота? Надеюсь, я не пожалею, что определил вас командиром к вашим же подопечным?
   - Не могу сказать, что меня очень любят. Опасаются. Я ведь чужак. Даже приказы предпочитаю отдавать через своего алагерского поручика.
   - Алекс, я у вас тоже поручик? – смеясь, подходит Пауль. – Вы мне постоянно вручаете список распоряжений, которые я и отдаю. Вы сами напрямую с подчиненными не общаетесь. Я думал, что это для создания образа. Ну, такой недоступный и могущественный начальник. А это просто имперская привычка.
   - Жаль дерева мало, - говорит Жакоб. – Все идет на укрепления. Вот рогатки мастерим, колья. Разложить бы побольше костров ночью, чтоб имперцы со страху под себя ходили!
   - Знаете, Жакоб, - Пауль вытирает лицо платком. – Наши разведчики уже стрелялись сегодня. Одержали маленькую победу. Надеюсь, ваши пехотинцы не подкачают?
   - Пауль, перед нами имперская армия, столетиями не знающая поражений в крупных битвах. Так что наша маленькая победа не в счет. Вот если мы опрокинем их завтра или послезавтра - это будет событие! Столпы мироздания перевернутся.

   Раннее утро, вещи серые, как котята. Но покой давно разрушен – лязг, крики, барабаны, трубы. Ветер обращается со знаменами, как прачка с бельем. «Боги, я никогда не командовал войсками. Хватит ли мне решительности? Цена моей жизни сейчас так же невелика, как и у очищающего костра в Алагере, когда, стоя на коленях, я отрекся от самого себя. Я не волнуюсь. Я уже устал переживать о будущем. Моя кожа больше не пылает. Мне холодно – меня прошибает озноб, но не вызываемый страхом, - теплая осень не лишена морозных рассветов. Одно мое слово и люди пойдут на смерть. Меня приговорили к принятию решений, и я их принимаю. Я достаточно отчаялся, чтобы не оказаться слабым. Все молчат. Даже у Пауля закончилась говорильная горячка. В шлеме он кажется жестоким и сосредоточенным. Пусть так оно и будет. Сейчас мы выедем на холм, и я прикажу: Идите и умирайте! Похоронное поле, ты успело изголодаться? Скоро мы тебя насытим кровью и требухой. Овраг, ручей, заброшенный хутор слева, сад, справа – лесок. Хорошо бы через лес послать эскадрон в обход, но этот маневр наверняка предпримут и имперцы. Наших мало, нас порубят. Тяжело командовать, если не знаешь своих сил. Только что доложили, что подошло подкрепление. Теперь у нас прибавилось кавалерии, а у меня головной боли. Я не видел этих новых конников, я не знаю, способны ли они на атаку в строю, обучены ли стрельбе. За что я не люблю всадников – если начинают драпать, то и тени их не нагонишь! Пехота гибнет куда как храбрее, спрессованная в колонны».
   - Наши заняли уже холм посередине, - говорит командир наемников. – Вон еще видно, как подвозят порох. Хороший форпост. Оттуда можно здорово навалять. Пора туда и пехоту подтягивать. Наши уже почти построились.
   - Отсюда не видно, - говорит Алекс.
   - Командуйте вперед – выдвинутся – сразу заметим.
   - Пауль, очнитесь же!
   - Извините, Алекс. Мне все кажется, что нужно выдумать хитрый план. Но как заставить такую уйму людей точно маневрировать? Я смотрю на это поле и понимаю, что нам остается только быть храбрыми. Просто идти вперед и драться.
   - Вы не знаете, - спрашивает Алекс у наемника, - конницы много набралось?
   - Порядочно. Мне понравилось то, что я видел, а я видел только часть. Даже тяжелые всадники с копьями. Надо их подальше отвести, за холмик, чтобы поля битвы не видели. Такая кавалерия может в решающий момент понадобиться. Одна атака и потрепанный враг опрокинут. Боюсь, чтоб без приказа атаковать не начали. Это же не мои люди, черт знает, кто и откуда.
   - Их век заканчивается, даже лучшие доспехи не защищают от мушкетной пули. Пригодная исключительно для больших сражений, латная конница обходится неимоверно дорого. Легче научиться пользоваться пистолетом, чем копьем. Да и в пехоте все меньше пик и алебард, а все больше стрелков. Я слышал на Болотной войне, где много маневров и осад, никто не желает таскать бесполезные латы. Проклятье, Имперские позиции еле видны! Пауль, пожалуйста, дайте мне вашу подзорную трубу. Такой хороший холм, а такая мерзкая видимость! Ни своих войск, ни позиций врага.
   - Отсюда невозможно командовать.
   - Пауль, хаосом тяжело управлять отовсюду. Иногда решения, принимаемые вслепую, самые удачные. И монетку неплохо бросить.
   - Что будем делать? – спрашивает наемник. – Двинем пехоту?
   - Конечно. Спустимся, посмотрим, решим.
   - Алекс, вы колеблетесь. – Пауль протирает платком взмокший лоб.
   - Правильно. Я предпочитаю быть атакованным на хороших позициях. Наша пехота – зеленая. А там – могучая имперская армия. Стоя на месте – мы ничуть не слабей. Жакоб хорошо обучил своих стрелков, а если мы пойдем в атаку – смогут ли они удержать строй? Я уверен только в наемниках. Отведите ваши отряды назад – на правый фланг – там больше простора для маневра. Ваши ребята смогут переломить хребет удаче, когда он уже станет трещать. Спускаемся.

   Утреннее солнце играет с наточенной сталью, как ребенок осколком зеркала. Алекс вынужден кричать, раздавая приказы и ругань. Лязг, топот, крики, молитвы, трубы. Фантастическое зрелище – плотные колонны, над колоннами – лес пик, громадные, движущиеся щетки с длинной и смертоносной щетиной. Рослые стрелки, несущие на плече тяжелое оружие. Шлемы, кирасы, стеганные кожаные куртки, с наклепанными пластинами. Белобрысый барабанщик, почти ребенок, – он весело смотрит на Алекса, проезжающего мимо. Для него это игра и он вышагивает как на параде, чтобы покрасоваться перед товарищами. Господин командующий вспоминает давнюю смерть, простреленный барабан и борется с грустью. Всадники в латах с парой пистолетов в седельной кобуре, с короткими ружьями – они заметно нервничают, хоть и улыбаются и нервно шутят. Алекс настолько спокоен, что самому противно. Он покусывает сухой стебель и ругается сквозь зубы – за неделю наплечники здорово натерли кожу.
   - Никак не привыкну таскать на себе все это железо! – говорит Пауль. – Конечно, я в Алагере носил кирасу, но столько всего и сразу… Еще этот чертов шлем с подшлемником. Днем парит, кожа чешется, будто у меня в волосах воюют блохи со вшами. Ночью к шлему примерзает мозг.
   - Это хорошо, что не льет, хоть и осень, - говорит наемник. – Сдохнуть в болоте куда противнее, чем протянуть ноги в сухую погоду. Двинем стрелков?
   - Это можно, - Алекс показывает рукой направление. – Вон по тому оврагу. Неприметно получится и кавалерия не порубит. Вылезут, постреляют и обратно. В овраге их не достанут. Нужно и конных стрелков для поддержки отправить. Спровоцируем противника. Я хочу, чтоб имперцы атаковали нас сегодня, пока они и местность недостаточно знают, и плана хитрого не придумали. Не ровен час – подкрепления подойдут. Мы вот уже получили – нужно воспользоваться благоприятным моментом.
   - Я бы предпочел атаку, - говорит Пауль. – Я чувствую, что мы победим.
   - Да, друг мой, ваши чувства – весомый аргумент.
   Спустившись с холма, они проскакали вдоль фронта, мимо нетерпеливых колонн под синими флагами, чтобы выехать на невысокий горб, выдающийся вперед. Алекс остановил коня перед сухим деревом, плодоносящим только шорох. «Мы бессильны, мы барахтаемся в потоке времени, мы едва помним, как оно текло вчера, мы ни за что не отгадаем его грядущих капризов. Тяжело это – отправлять за погибелью и славой, я еще не привык, самому бы пойти в атаку, держа пику, пасть, с рассеченным бедром, когда под скрещенные древки поднырнет юркий малый с коротким мечом, получить в лоб меру свинца – быть вместе со всеми, не быть собой». Алекс раздвигает царапающие ветки.
   - Я видел сад и ферму. Там наши стрелкам не будет страшна имперская конница. На поле полно таких маленьких крепостей – группа деревьев, холм, разрушенная ограда. Каждая стоит двойной платы кровью.
   - Алекс, черти дерут в аду наших шлюх! Что творят, что творят! Взгляните! – наемник протягивает подзорную трубу.
   - Вот это да! Наш противник драться не собирается! Это не самоуверенность, это наглость!
   - Алекс, что вы видите? – спрашивает Пауль.
   - Боги, да они совсем не готовы! Лагерь не окопали, артиллерия не установлена, пехота смешана, всадники далеко от лошадей. Они завтракают! Такая беспечность, что я готов подозревать ловушку.
   - Конечно, это же ведь имперская армия, - наемник снова берет трубу у командующего. – Они нас практически не видят, ведь все наши на отряды на противоположном склоне высот. А насчет флагов и земляных укреплений на вершинах противник не сильно переживает. Либо нас пока не собираются атаковать, поджидая свежие силы, либо они не знают, что перед ними почти вся алагерская армия, готовая к атаке. Быть такого не может, сильный враг и преступная небрежность. Заманивают.
   - А вы не усложняете, когда подозреваете западню? – не верит Пауль.
   - Это имперские войска. Когда вы мне, друг мой, покажете полководца, разгромившего эту силу, я соглашусь, что вижу вещи чертовски сложными. Все-таки поразительно – у них под носом стоит построенное для боя войско, а имперцы облака считают.
   Звон, стук копыт, подъезжает всадник в дорогом доспехе великолепной работы. Не богатырь, отмечает Алекс. Всадник останавливает коня, не говоря ни слова приветствия, он вырывает из руки опешившего командующего подзорную трубу, лязгая железом, проезжает немного вперед, откидывает забрало и смотрит. Видимо командир прибывшей конницы – нужно осадить спесивого юнца. Ругательство уже жжет язык, уже Алекс набрал полные легкие воздуха, чтобы смести наглеца залпом пряных словечек, как тот разворачивает коня, возвращается, отдает трубу.
   - Госпожа?
   - Проклятое забрало – так плохо подогнали! – в подтверждение ее слов от неловкого движения головой забрало падает, закрывая ее лицо.
   - Вам не стоило. Это слишком рискованно. Случись что с вами, и наша борьба потеряет смысл.
   - Чтобы не произошло – я буду с моими людьми. Отъедемте. Я хочу показать вам кавалерию.
   Они скачут мимо тяжелой конницы, выстроенной между колоннами пехоты. У многих копья, у других, снаряженных в согласии с последними веяниями, облегченные латы, палаши, пистолеты. Их много, но это не прославленная имперская кавалерия, знаменитая слаженными действиями. Храбрость против дисциплины и выучки. Анжела поднимает забрало, пытаясь что-то сказать, но оно снова падает – командир наемников посмеивается, еле слышно приговаривая: «Какая красивая девочка». В железной упаковке она выглядит умопомрачительно и забавно. Смех и умиление. Наконец она справляется с забралом:
   - Алекс, я видела, что наш противник не собирается воевать.
   - Совершенно верно. Это настолько глупо, что я подозреваю засаду.
   - Выдвигайте пехоту – проверим.
   - Они успеют построиться и встретить нас. Я бы не хотел рисковать армией. У нас хорошая позиция для оборонительного сражения. Разве что…
   - Разве что?
   - Всей конницей навалиться. Но это безумие. Если пехотинцы успеют выставить пики и дать пару залпов, а имперские конники ударят нам во фланг… Катастрофа.
   - Враг силен нашим страхом. Вы равнодушный человек. Только там, где мы страстны, мы достигаем вершин. Погибнуть, атакуя превосходящего врага, разве это не доблесть?
   - Мы должны выжить.
   - Иллюзией больше, иллюзией меньше, - забрало снова упало, наемник за спиной весело рассмеялся, Анжела подъехала к нему, подняла забрало, заглянула так пристально в его глаза, что наемник стушевался.
   Анжела выхватила у знаменосца стрелков алагерский стяг, пустила коня рысью вдоль фронта. Рядом пристроился офицер, оравший во всю мощь: «Смотрите, воины, ваша Госпожа с вами!». Солнце щедро светит в спину, отражаясь в стальных зеркалах. Как она здесь неуместна – эта смешная девочка, дурно держащаяся в седле – это бывший посол сразу приметил, так как сам был посредственным наездником. Он – прирожденный перфекционист, но стать первым во всем не получилось, скачек он не выигрывал. Вояж Анжелы возымел действие – в отряды суровых, обвешанных смертноснейшим оружием, бойцов, точно бросили дрожжи – масса волновалась, готовясь выплеснуть на равнину бурлящую ярость. Девушка повернула коня обратно, не доехав до Алекса пятидесяти шагов, подняла коня на дыбы. Офицер, сопровождавший ее, протрубил сигнал к всеобщей атаке. Она сама ринулась первой, вызвав небольшое замешательство.
   - Черт, Алекс, - заорал в ухо командующему наемник, - что же вы бездействуете! Эта дурочка сейчас наскочит на имперскую пехоту в одиночестве. Спасайте ее!
   И Алекс пришпорил коня, стараясь не упустить Анжелу из виду, а она уже успела порядочно оторваться – хороший конь ей достался. Он, не оглядываясь, понял, что вся алагерская конница сорвалась с места. Топот и лязг глушили его. Анжела то и дело пропадала из виду, когда проносилась мимо группы деревьев или вспученного пригорка. Ему удалось почти нагнать девушку на границе имперских позиций. На счастье в этот же миг алагерская конница с копьями, палашами, пистолетами влетела в расположение имперцев – теперь у вражеских солдат есть чем заняться, кроме как выцеливать одинокого всадника с синим стягом. Но он снова потерял ее в водовороте, кружащем пики, облака дыма, разгоряченных лошадей и обезумевших всадников. О разумном сражении нечего и мечтать. Имперцы сбивались в группки, хватали оружие, бывшее под рукой, и кое-как пытались отстоять свое право проснуться и завтра. Беспорядочные хлопки выстрелов, крики. Алекс ехал, как заколдованный, пока пуля на излете не шмякнулась об кирасу, оставив вмятину, крохотную, в которую едва не поместилась целая смерть. Очнувшись, он тут же заметил Анжелу, среди клубов дыма, уже потерявшую флаг. За перевернутой телегой неподалеку прятались имперские стрелки в стеганых куртках из кожи. Куда ж ее несет?! Алекс ударил шпорами так, что едва не пронзил коня насквозь. Он нагнал ее в одно время с дружным залпом. К счастью пули, видимо страдая близорукостью, дружно отправились искать дальние цели. Перехватив узду, Алекс решил было вывести девушку из-под обстрела, но второй залп пришелся точнее. Пуля пробила череп серому жеребцу, несшему хозяйку Алагера, а конь Алекса получил дозу свинца в бок. Люди и кони покатились с низкого холмика. Ржание, агоническое дергание копыт. Он с трудом оттащил Анжелу в сторону, поднял забрало, едва сдерживаясь, чтоб не отвесить пощечину миленькой девочке за безрассудность. Он кричал на нее, называя идиоткой, знакомил с портовой алагерской и имперской руганью, проклинал, отчитывал как ребенка. Она молчала, безучастная настолько, что казалась умирающей. Но когда он снял перчатку с железными клепками, Анжела зубами уцепилась ему в руку, чуть не прокусив до крови. Алекс не отнимал ладонь, не чувствуя боли, а она не ослабляла хватку.
   - Сволочь ты, - сказала она, точно ласкаясь, когда отпустила его ладонь, чтобы отдышаться.
   - Вокруг тебя пули, как мошкара на болоте! Что ж ты дура такая?! Чуть не погибла.
   - А ты лишил меня удовольствия. Я гонялась за смертью, но она – шустрый зверек.
   Алекс поднял глаза – наверху показалась пара имперских пехотинцев. Один размахивал обломком пики, другой держал кинжал, силясь вытащить застрявший в ножнах клинок. Господа в роскошных доспехах – желанная добыча, ради такого приза стоит выскочить из-за прикрытия, рискуя получить удар по голове. Алагерские всадники носились повсюду, усердно трудясь, рубя направо и налево. Алекс поднялся на ноги, но тут же присел, стиснув зубы от боли. Пуля, сломанная кость, порванные связки? Так или иначе, но драться придется, не рассчитывать же на глупую девчонку. Солдат с обломком пики здорово просчитался, бросившись в атаку, Алекс пропустил нападающего мимо себя, отбив древко в сторону, после чего полоснул его клинком по тыльной стороне шеи, точно попав между каской и кирасой. Второй солдат – зрелый, рослый, смуглый, по виду – южанин, как и Алекс, наступал медленно, поминутно оглядываясь – не подоспел ли кто еще на подмогу. После первого выпада он сообразил, что противник недурно фехтует, да и кожаная простеганная куртка против доспеха – не очень честно. Он швырнул меч в лицо Алексу, кинулся в ноги, подхватил под колени, повалил наземь. Накоротке орудовать кинжалом сподручнее. Алекс упер противнику в лицо стальной налокотник с острыми выступами, резко протянул, рассекая кожу. Чужая кровь попала ему в глаза, он зажмурился, чувствуя, как стучит кинжал об кирасу, ища лазейку. Отжал лицо солдата правой, покусанной рукой, левой, защищенной рукавицей, ударил в нос, еще раз в подбородок, свалил, подмял. Кинжал имперца застрял в доспехе, неглубоко войдя в тело, но Алекс перехватил свой волнистый клинок, подаренный Анжелой, за лезвие двумя руками, и, разрезая себе ладонь, вспорол кадык смуглому солдату. Отвоевался, старина. Алекс тут же вскочил, но снова упал на колено болевшей ноги. В трех шагах перед ним стоял стрелок в грязном мундире, перепачканном землей и кровью. Ствол тяжелого мушкета с подпорки направлен на алагерского командующего, веселенький огонек фитиля наготове. Солдат без шлема, его волосы, перевязанные платком, слиплись, глаза сощурены, губы разбиты и вспухли, кривая улыбка открывает беззубый рот. Наверное, так даже лучше - с такого расстояния не промахиваются. Наверное, так и следует умирать – скромно, без надрывного героизма. Выстрел. Стрелок лишается глаза, роняет мушкет, падает, одновременно огонек добирается до пороха и оружие убиенного громыхает, выпуская пулю в небо. Алекс оглядывается – Анжела двумя руками держит дымящийся пистолет.
   - Найди ее, Алекс.
   - Кого?
   - Медальон. Такую коробочку. Овальную. Мне, черт возьми, дурно. Голова раскалывается. Ищи ее в луже, а я пока достану второй пистолет. Он в седельной кобуре. Эх, отмучился мой жеребчик. Даже ногами уже не дрыгает.
   Алекс по колено ушел в грязь – ну как тут найдешь коробочку! Но нашел, нащупал – земляной комок перепачканной красоты. На цепочке. Отдает девушке. Она берет, но не смотрит на него, поднимает пистолет – на краю оврага четверо. Трое синхронно засыпают в стволы заряды пороха, пыжи, пули, орудуют шомполами. Не выкрутиться. Но удача сегодня влюблена в Анжелу – налетают алагерские всадники. Двое солдат зарублены, один, держа над головой ружье, пытается отбежать к своим. Еще один – стреляет, но промахивается. Клинок рассекает ему плечо, он роняет оружие, ползет по земле, вскакивает, кричит слова детской песенки. Удар по затылку успокаивает его.
   - Вы в порядке? – спрашивает алагерский офицер.
   - Увезите ее отсюда.
   - Кого? – он смотрит на Анжелу, сидящую на топкой земле с вновь упавшим забралом.
   - Это наша Госпожа. А я – ваш командующий.
   - Алекс? Что с ней?
   - Не знаю. Крови не видно. Лишь бы не пуля. Еще с коня упала. Увезите ее.
   Алагерцы спешиваются и бережно устраивают свою правительницу в седле. Она сжимает коробочку на цепочке, не реагируя на расспросы. Кажется, что сейчас упадет.
   - Увезите ее в лагерь. Покажите лекарю. Немедленно.
   - Есть. А как же вы, командующий? У вас вон тоже кровь, да и на ногу западаете. Вас тоже увезти?
   - Нет, - Алекс качает головой. – Сражение еще не закончилось. Мой долг быть здесь. Дайте мне коня. Как дело идет?
   - А черт его знает – как. Тут, поди, разбери. Кажется, мы побеждаем. Имперцы сбились в кучки и отстреливаются. Вам оставить эскорт?
   - Нет. Я справлюсь. Спасайте Госпожу.

   Алекс проезжает сквозь затихающий буран. Кровь, тела, раненные, спокойное небо, голые деревья. Имперцы еще сопротивляются, но бежать им некуда. Офицер доложил, что узкий проход между холмами занят алагерскими отрядами. Остатки имперской конницы захватили заброшенную мельницу, но дальше – местность для лошадей непроходимая – острые камни. Правительственная пехота разъединена, сумевшие укрепиться все еще отбиваются. Превратив обозные телеги в крепость, на левом фланге яростно отстреливаются ветераны, узнаваемые по темному цвету мундиров. Многие сбежали в лес, соблазнявший Алекса возможностью обходного маневра. Опомнившиеся солдаты сбиваются в группы. Главное теперь обуздать собственные отряды. Алагерские офицеры, особенно, наемники, останавливают солдат, предостерегая от атак. Время уничтожать врага планомерно и разумно. Рискованная выходка Госпожи в прошлом. Цель достигнута, дальнейшее требует спокойствия больше чем решительности. Потери себя не оправдают. Конные отряды носятся повсюду, нещадно уничтожая небольшие группы беглецов. Алекс приказывает построить пехоту напротив баррикады из телег, но не штурмовать. Скоро подвезут орудия, а пока, укрывшись за камнями и деревьями, алагерцы постреливают в противника, а когда это занятие надоедает, возвращаются в строй. Наемники спокойны, норовят улизнуть, чтобы порыскать, пограбить, обобрать мертвых. Пушки в пути, а пока Алекс перебирается на другой фланг, чтоб остановиться пехотинцев, пытающихся выбить имперцев из фруктового сада. Не успел он отдать распоряжение, как алагерцам в короткой рукопашной удается опрокинуть врага. Имперцы бегут, настигаемые кавалеристами. Пленных брать не принято. Ни один из беглецов не успевает добраться до спасительных камней. Двое последних останавливаются спина к спине, пытаются отбиться. В одного алагерский кирасир разряжает пистолет, другому в лицо легкий всадник втыкает пику. Алекс, занятый зрелищем, только с третьего обращения замечает посыльного офицера.
   - Господин командующий, господин командующий! У меня распоряжение от Госпожи!
   - Да, да, конечно.
   - Вам велено предложить остаткам имперцам условия прекращения боя. Им разрешено будет уйти с оружием, но без знамен. Для этого им следует перебить своих командиров.
   - Зачем? Какие к черту переговоры! Мы уже подтянули орудия!
   - Это ее воля.
   - Как она? Не ранена?
   - Вроде бы здорова. Она героиня. Она принесла нам победу!
   «А еще она бессмысленно рисковала собой, людьми, черт побери, мной. Сумасшедшая девочка. А теперь еще одно чудо. Отпустить имперцев!».
   Алекс возвращается к стрелкам. Как раз устанавливают пушки. Имперцы и слышать не хотят о переговорах, они все еще надеются, что другая часть армии не пострадала, что пехота на фланге сейчас перестроится и сметет этих жалких выскочек. Но никаких резервов, никакой помощи. Первый залп. Ядра раздирают телеги, отрывают конечности. Когда орудия затихают, а обслуга хлопочет над новыми зарядами, слышны крики раненых. Горячие головы выскакивают из-за прикрытия, в надежде отбить артиллерию, но тут же дружный залп алагерских стрелков загоняет их обратно. Пушки трудятся уже полчаса – достаточно, чтобы прийти в отчаяние. Если бы это были прославленные боевые части, медленно уничтожаемые голодом и болезнями на восточной границе, то стоило бы опасаться отчаянной атаки. Но государство не может содержать несколько армий хорошего качества. Дороговизна. К Алагеру направили городские гарнизоны и новобранцев. Наемники предпочитают не связываться с государством, так как велик шанс после Алагера отправиться к восточным болотам. Алекс, посчитав, что враг созрел, приказывает сделать паузу. Алагерские глашатаи выкрикивают условия Госпожи. Но страх перед офицерами еще велик. Снова за уговоры принимаются орудия. На этот раз несколько залпов картечью – от слабых имперских укреплений остались рожки да щепки. Снова кричит глашатай. В ответ имперцы выбрасывают головы командиров, поднимают их на пиках.
   К вечеру тонкая цепочка солдат разгромленной армии тянется по узкой дороге обратно. Позор, преследование и смерть. Куда ни пойдешь – везде одно и то же.

   - Почему вы их отпустили, Госпожа? За несколько часов наши пули и пушки покончили бы со всеми? А так ушли не менее семи тысяч имперских пехотинцев, да еще и с оружием.
   - Они не вернутся. Позорного поражения ни за что не простят. Их будут отлавливать, как диких зверей. Их тела вывесят на цепях вдоль дорог. Они не дураки – мы приобрели семь тысяч бунтовщиков и разбойников. Чтобы прокормиться, они станут захватывать города, грабить деревни. Из солдат правительства мы сделали его врагов. К тому же выжившие помянут наше милосердие – проиграй Алагер – никого бы не пощадили.
   Анжела забралась в кресло с ногами. В шатре установлена металлическая печь, но все равно зябко. Алексу едва удается стоять - подвернутая лодыжка болит, будто в палаческих тисках. Он слышит, как скрежещут его собственные зубы. Измотанные, раздерганные мышцы. Ему дурно, поминутно хочется оказаться среди павших, для которых боль теперь дальше, чем звезды для уцелевших.
   - Алекс, хромайте сюда. Прихватите бутылку. Не хочу звать слуг – не стоит им видеть меня в таком разобранном состоянии. Руки – сами себе хозяева. Ноги, спина, язык, губы - бунт ноющих частей тела. Устройте себе гнездышко из подушек на ковре у моих ног.
   - Госпожа, если кто-то войдет…
   - Не подумает ли вошедший, что мы любовники? Плевать. Два полуживых товарища по оружию зализывают раны.
   - Мне казалось, что вы ранены, – он садится, вытягивая больную ногу.
   - Из моего доспеха слуги выковыряли шесть пуль. Так что я чертовски здорова. А говорят, что латы теперь бесполезны. Конечно, везение защищает надежней, чем стальные пластины, мушкетная пуля на должном расстоянии продырявила бы меня насквозь, как и вас, отчаянно несущегося сзади. Если бы еще не артиллерийские стрельбы в голове! Да и сердце – с каждым ударом меня содрогает, будто вздергивает на дыбу. Налейте. Это виноградная водка, настоянная на лечебных травах. Подлечимся.
   Они пьют жадно, не обращая внимания на крепость терпкой жидкости. А сколько уже выпито вина! В шатре воздух тяжелый от дыма, но спасенным дышится легко. Усталые, а уснуть не могут. Упаси их ангелы, если такие еще водятся в рациональном мире, уснуть вместе. Победа тут же обернется поражением – правительница, снизошедшая до своего полководца, до ничтожного слуги, запятнанного предательством, будет сброшена с постамента перед алтарем в святилище, существующем внутри человека, а сегодня именно ее бойцы признали божеством. Алекс снизу заглядывает в ее лицо, как пес, ища хозяйского одобрения. Веки опущены, ресницы кажутся тяжелее забрала, она выглядит обескровленной, каждую секунду хочется касаться ее руки, чтоб сторожить в ней тепло человеческой жизни.
   - Алекс, друг мой, как вас стерпеть-то? Вы все усложняете, во всем сомневаетесь, в вас нет и на полпальца веры – так, одни суеверия. Можно не верить в богов, в правдивость торговцев, мне, но вы и в себя не верите. Это страшно. Вы талантливый человек, но вы неподвижны, вы бессильны. Если бы не я, не видать бы нам победы. Наши войска до сих пор бы разумно развертывались, маршировали туда-сюда, имитируя атаку или отступление. Государство – это миф, боги – миф, Закон – миф. Поколения людей знали о непобедимости имперской армии, что они знают теперь? Никого мы не убиваем с таким удовольствием, как божество, едва прознав о его слабости и смертности. Теперь мир перевернулся, теперь все вверх тормашками, а вы стали участником агонии целой эпохи. Какой нечистый дух надоумил вас спасать меня? А если мне было предначертано погибнуть? Вы были моей любимой игрушкой, а теперь, оказывается, я вам обязана. Я умею быть благодарной. Поверьте. Я обещаю, что не выдам вас. А правительство будет требовать вашу голову, все тело – связанное и живое. Вы знаете, что такое почетная казнь? Вы ее заслужили. Если ваша жизнь станет ценой мира, то я отправлю вас на эшафот сама. Да, это тоже будет медленно, но без позорящих наказаний, вроде танца в раскаленной клетке. Клянусь, весь Алагер изойдет слезами, наблюдая ваш конец. Почетный караул, салют, склоненные знамена. Немало для предателя! И еще – я разрешаю спрашивать. Ответов не обещаю, но вопросы вы уже можете задавать.
   - Что дальше?
   - Не знаю. Имперская армия так давно не проигрывала крупных сражений, стычки фуражиров не в счет, что эта случайная победа способна разрушить государство. Нам придется не сладко. Два раза подряд за счет святой наглости и удачи сражение не выиграть.
   - Анаис?
   - Бедный мой мальчик! Ты такой же, как все? Ты тоже любишь тех, кто делает тебе больно? Она предала тебя…
   - Возможно, что она пыталась спасти меня. По-своему.
   - Ваша подружка заслужила, чтоб ее бросили живой в раскаленную печь, а следом - свору ее мерзких шавок. Но я не так поступила. Ее не заковали в подземелье, где бы она могла кормить крыс собственными пальцами. Ничего такого. Возможно, она сидит на лужке возле деревенского домика, не подвергая себя опасности, как мы на войне. Все может быть, но вы ее не найдете. От некоторых радостей в жизни приходится отказываться, чтобы понапрасну не изводить себя, не терзать.
   - Если бы люди жили разумом, то вымерли бы со скуки.
   - Натура сильнее человека. Зверь, живущий в нем, пожирает разум. А нам следует быть мудрыми и не грешить в расчетах, Алекс. Поворачивайте войска. Время возвращаться в Алагер. Еще с наемниками расплачиваться. Кто из них захочет остаться? Теперь государственная машина примется за нас с серьезным лицом, напрягая мускулы, пусть и одрябшие от безделья, но все еще разрушительные. Наемники не дураки, ставка неимоверно высока, им не будет пощады.
   - Нам тоже не будет.
   - Алекс, носите с собой пару маленьких пистолетов и острый кинжал.
   - Я все еще храню ваш подарок.
   Анжела рассмеялась, растрепала его волосы, как загривок любимого пса.
   - Алекс, у вас появилось право на вопросы. Я бы тоже хотела прояснить кое-что в своем прошлом. Вы на память не жалуетесь?
   - Я много путешествовал, отрабатывая подачки Священного Совета. Проходы в Серых горах. Плата взимается здоровьем и памятью.
   - Как посол вы ни на что не годны. Вы не дипломат, не умеете вести переговоры. Это ведь не допрос, когда на станке растянуто вопящее тело. Вам недостает гибкости, а главное желания. Вы бесстрастны, как священник. Вам не стоило служить в армии.
   - Если бы я сам принимал решение.
   - Вас послали сюда, чтобы вы выяснили – кто я. Святые отцы запомнили вас как отличного следователя. А вы постарели, устали и превратились в философа. Чем вы были заняты все долгие месяцы? Любили Анаис? Пьянствовали с Августом? Среди ваших друзей – только мои враги. Почему? Они сами искали вашей склонности, ошибаясь насчет ваших полномочий. А вы, вы даже не интриговали. Бродили, дышали, любовались красотами, баловали девчонку. Вы ее украли. Этого достаточно, чтобы вернуть вас в камеру. Ваши крысы уже, думаю, соскучились. Философы беспомощны, глупо от них ждать поступка. Посторонний видит больше, понимает точнее, но он все равно, что на другом берегу огненной реки. Что вам удалось выяснить обо мне?
   - Почти ничего, Госпожа.
   - Разве вы не слышали историй? Госпожа умерла в детстве, ее жизнь оборвалась на эшафоте в приозерном городке. Ее убил Льюис, а для удержания власти нанял актриску. Госпожа мертвая, но не совсем, ночью она охотится на бедных служанок во дворце, сосет их кровь, а тела охрана сбрасывает в реку. Вашу кровь, Алекс, я бы выпила с удовольствием.
   - Еще одна: Госпожа – дочь палача, а не хозяина Алагера. Красивый, думаю, был палач.
   - О, мне это нравится! Мое наследство, мой город, мои люди – все-таки это тяжелая ноша. По-вашему, я могу это все сбросить на кучу осенних листьев? Передать Льюису? Вернуться к отцу-палачу, пасть на колени, затопить слезами окрестные деревни? Вот только в моих детских воспоминаниях палачей не хватает. Зато полно одиночества, раболепия и роскоши. Богатство – лучшая оправа для заброшенного сердца. Маленькая девочка еще не может распоряжаться финансами княжества, друзей не накупишь. А так хотелось приобрести детей для игр. Мерзко, когда тебя все боятся и избегают. Вы из знатного рода, хоть и не стоите ничего. Вы, родственник правителя, согласились бы служить дочери палача? Ха, вот развеселили. Это забавнее, чем пить из разодранного горла служанки. Они такие пустые! И кровь их горька. Девушек старались подбирать похожих на меня. Я ведь тяжело болела. Когда к твоим ногам бросают головы и сердца лучших людей Алагера, якобы убивших отца – сохранить рассудок почти невозможно. Сумасшедшей правительнице нужны двойники. Как вы думаете, Алекс, я в своем уме?
   - После сегодняшней атаки, честно скажу, не уверен.
   - И эти слова вам простятся. Но не вздумайте забываться, я не потерплю фамильярности. Убирайтесь-ка к черту, командуйте кем-то, раз уж вы командующий. Утешьте раненных, накормите голодных, проверьте охрану лагеря. Вдруг имперцы такие же безумные, как я – вот возьмут и вернутся, а мы не готовы.
   Алекс поднялся, налил себе еще крепкой настойки, выпил, не обращая внимания на насмешливый взгляд Госпожи. Какая же она измотанная, как взмыленная издыхающая лошадь! Обреченная, но старается держаться - уверенный вид и гордая осанка особенно важны, когда все утрачено. Впрочем, она – победитель. Против логики, правил, с высочайшим риском. Глупо? Кто спорит. Эта победа – всего лишь отсрочка.
   - Вам дурно? – Алекс замечает дрожь на ее лице.
   - Ничего, - улыбается. – Просто я не привыкла таскать железки. Чувствую себя, как колесованная.
   - К доспехам привыкают годами. А к пулям, к пикам и к рубке – еще дольше. Но ваша свежесть и отчаянная наивность пришлись к месту. Никто бы не отважился на атаку, имея щепотку боевого опыта в котомке.
   - И мне бы не следовало. Так вы и не решили – кто я?
   - Вы совершенно правы, упрекая меня в безделье.
   - А ведь вы должны знать ответ, Алекс. Больше, чем кто-либо другой. Даже чем я сама.
   Он поклонился и вышел вон, чтобы проспать до самого полдня у солдатского костра, заботливо укрытый трофейным одеялом с имперскими эмблемами. Наемники всегда принимают Алекса за своего, видимо, есть в нем такая же бесприютность. Он спал, пока Пауль сходил с ума, отыскивая командующего, который запросто мог сбежать из лагеря победителей, воспользовавшись неразберихой.

ОХОТНИК

   Где-то падает снег. Он оседает сначала на вершинах холмов, потом – на самых высоких башнях замка, в которых давно никто не живет, потом – на прохудившейся крыше ратуши, на строительных лесах – никак не достроят храм. Столько мест есть у снега, чтобы успокоиться, отдохнуть. Рано или поздно какая-нибудь снежинка упадет на протянутую ладонь. В маленькие пальцы, горячие вопреки холоду, никто не бросит и мелкой монетки, не вложит ломоть хлеба, свежего, только что из печи. А снег - это всегда пожалуйста. Где-то – на самом краю света, например, в Алагере – вьюжно, но только не здесь. Острова на юге равнодушны к проделкам севера.
   Пришлось потрудиться, чтобы добраться сюда. Он нанялся на корабль и чуть не умер, натужно трудясь над веслом. Хозяин торопился сбыть товар до начала холодов. Снадобья и яды измотали сердце Охотника, и оно тяжело привыкало к труду. Получив часть оплаты, он сбежал, узнав, что маршрут изменился и теперь он пролегает вдали от нужного островка. Пришлось прятаться и бежать – в отместку владелец корабля объявил беглого гребца вором. За две ночи он пересек остров, лишившись обуви – сапоги просто не выдержали и развалились. За пару монет нищий рыбак перевез его через узкий пролив на соседний остров – всю дорогу пришлось вычерпывать воду из худой лодки. Чтобы сохранить деньги, Охотник напрашивался в помощники к таким же беднякам – они сговорчивее, он трудился честно и тяжело за еду и переправу. Цепь островков оборвалась – дальше начинались большие расстояния. На корабль его никто не брал – все места были заняты. Он уже стал подумывать – не прирезать ли какого гребца, чтобы занять его место, как на рынке ему повезло. Здесь торговали не только каштанами, колбасами и пирогами. Несколько замечательных книжных лавок придавали вес этому безымянному месту. Охотник в два дня заработал сотню, перепродавая и оценивая книги. Лавочник со слезами на глазах строил планы по устройству богатой торговой империи, которая бы связала все города государства. С таким помощником нет ничего невозможного. Но утром Охотник был уже далеко – он заплатил достаточно, чтоб занять чужое место. Тучного торговца музыкальными инструментами спустили по трапу пинками, когда тому вздумалось отстаивать права.
   Когда путешествуешь по озерам – вода наполняет мысли. Ты часто плачешь, не зная о чем, грешишь на ветер, мол, это он надул тебе глаза, что не тоска, не неизбывная человеческая печаль прорывается наружу обжигающей жидкостью. Досада и отвергнутая любовь, поражение в любимом деле – след книги утерян. А Хранитель Библиотеки? Он не оставит его в покое – бумаги, мундир исчезли, а где ответы? А как же господин посол? Он тоже ждет вестей в Алагере.
   Узкая бухта. На левом низком берегу – современный форт – семиконечная звезда, с валов и бастионов на корабли наставлены пушки. Справа на утесах – старая крепость – высокие стены и башни пробиты насквозь для устройства бойниц. Этот хорошо защищенный городок – старая база правителей Алагера, один из опорных пунктов их государства в государстве, павшего в одночасье. И теперь порт полон боевых имперских кораблей и вооруженных отрядов. Охотник притворяется, будто ищет среди солдат своих бывших сослуживцев. Ему удается найти троих – люди легко вспоминают тех, кого никогда не видели. Война – это грандиозная путаница. Солдаты довольны – штурм Алагера – роскошного, громадного города, построенного из кирпичей удовольствия, кажется приятнее гнилой войны на востоке. Уйти из болот – уже радость. Охотник впервые слышит – новость передается шепотом – имперская армия разбита под Алагером. Господин посол – чудовище и предатель. Алагерские войска в бой вела лично его Госпожа. Культ красивой девушки в доспехах привлекает суровых бойцов, ею тайно восхищаются, до обожествления один шаг. Охотник поражен – как быстро меняется мир. С восточной границы снимают войска – эта война не закончится еще долго, человек, нанявший его – теперь самый желанный гость на столичном эшафоте, девчонка, в существовании которой еще недавно он сомневался, громит войска, казавшиеся непобедимыми! Чья же ты дочь на самом деле?
   Охотник потерял осторожность, а когда потеря нашлась – было уже слишком поздно. Три человека пристроились за ним в узком переулке. Рекрутеры? Армии нужны солдаты – нечего шататься без пользы, когда можно геройски получить пулю в живот и подохнуть в вонючем лазарете в страшных мучениях, под крики раненных, которым отпиливают руку или ногу. Служба безопасности? Он легко сойдет за шпиона. Несколько часов в особой камере и допрашиваемый сам поверит во что угодно. Охотник выругался и прибавил шагу. Он не захватил с собой даже нож, чтобы не возбуждать подозрений. Не срослось. Он побежал – преследователи не отставали. Выстрел, требование остановиться. Не остановлюсь - умереть свободным, без цепей, без палаческих уловок. Тупик – дальше бежать некуда. Почти отвесные стены – на это «почти» вся надежда. Охотник взобрался наверх, спрятался за уступом, понимая, что если его заметили, то следующая пуля его. Не заметили, но и не ушли. Преследователи неспешно рыскали, стучали в двери, проверяли решетки на окнах. Щелчки перезаряжаемого пистолета. Попался? Охотник почувствовал чужой пристальный взгляд. Он оглянулся – недалеко из отворенного чердачного окна за ним наблюдал пожилой человек. Вот еще один случай пожалеть, что у тебя нет с собой пистолетика – ножом на таком расстоянии не испугаешь. Впрочем, ножа тоже не было. Если старик поднимет шум, если он спросит: «Какого черта ты там обосновался?». Даже кашлянет – один из рыскающих внизу молодцов поднимет голову, потом оружие. Старик, молча, поманил Охотника жестом, хорошо знакомым всем членам корпорации – ладони соприкасаются основаниями, как раскрытые страницы. Добраться до окошечка было почти невозможно – узкий карниз, трухлявые балки, скользкая черепица. Но раз судьба решила быть щедрой, то значит решила. Обошлось.

   Давно стемнело, а Охотник все говорил, рассказывая о своем путешествии, об Алексе, этом неимоверном предателе, о Хранителе библиотеки. Он выложил все о ненайденной книге и потерянной любви. Довериться даже своему собрату – против правил их профессии, но нужно было опустошить свое сердце, выложить накопленное в нем на стол, перебрать, оценить, взвесить, отбросить самое тяжелое и двинуться дальше.
   Убогий огонек в убогом камине едва согревал и почти не освещал дощатые стены с роскошной паутиной в углах. Закончив, Охотник вытянул ноги, только теперь поняв, как долго просидел неподвижно, захваченный собственным рассказом. Большим и средним пальцем правой руки он собрал кожу на переносице, сжал, отпустил, снова сжал, чтобы сосредоточиться. Сгорая, дрова трескуче ругались и немилосердно дымили. Тени качались, как пьяные матросы на палубе пьяного корабля. Пахло старостью. В воздухе чувствовался тлетворный дух немощи и угасания.
   - Ты еще веришь, что у каждого есть своя книга?
   - Я ее чувствовал, как сердце, которое бьется рядом в груди воздуха, тумана, неба, леса, воды.
   - Чувства еще более лживы, чем разум. Что ты жаждал найти в книге? Бессмертие?
   - Человек непрочно устроен для этого.
   - Богатство?
  - Это талант. Не каждый рожден для сгребания золотых сугробов. Я умею находить книги.
   - Ты рассказал о женщине. Может быть, ты думаешь, что книга научит тебя добиваться любви?
   - Удерживать, не добиваться.
   - Проще искать бессмертия, - старик хлопнул себя ладонями по бедрам и рассмеялся в бороду.
   - Я слышал, будто один из наших нашел книгу. Свою книгу. Тысяча страниц. Обрывки мыслей, неоконченные предложения, слова, написанные с ошибками. Он читал ее, искал шифр, отгадывал намеки. Десять лет отчаяния и разочарований. Однажды утром, говорят, рассветный луч упал на одну фразу, высветив ее в неразберихе текста. Это была одна безыскусная стихотворная строчка. Но прочтя ее, человек вкусил предельную сладость, испытал глубочайшую полноту. В этих словах мир открывался для него одного.
   - Такой большой, а любишь сказки.
   - По-настоящему мы взрослеем только посередине агонии.
   - Агония – это да, вскоре ее будет много, даже государство задергается в конвульсиях.
   - Я уже слышал о разгроме имперской армии, - сказал Охотник. – Алагер становится самым опасным городом в стране. Находиться в нем – все равно, что танцевать в пороховом погребе со свечой на макушке.
   - А все из-за девчонки. Я служил при ее отце.
   - Вы же были охотником. Нам не разрешено служить.
   - Я искал книги так давно, что, кажется, уже успел прожить несколько полных человеческих жизней с тех пор. Я был моложе тебя, когда бросил это занятие. А в алагерскую службу я попал уже потрепанным и усталым. Ты знаешь Закон?
   - Более или менее. Никто его толком не знает. За столетия накопилось много абсурдного и противоречивого. Тем не менее, это все исполняется, так как наши законы – главное, что цементирует булыжники княжеств в одну крепкую стену.
   - Когда это все только начиналось, когда вожди племен собрались вместе, чтобы закончить бесконечную войну за плодородные земли, которые теперь основа государства... Ты же знаешь, что тот, кто завоевал их, не имея наследников, основал государство, изменил старые законы, которые наши предки несли в походных сумках вместе с вяленым мясом и пригоршнями зерна. Один из правителей княжеств избирается Верховным.
   - Знаем мы наши выборы. Что ни выборы, то война. Как правило, Верховным становится командующий одной из армий или комендант столичных крепостей. А если должность не соответствует настоящей силе…
   - Многие предпочли бы династию кровавой смене на престоле. Правитель Западного княжества, как второй по могуществу, не мог успокоиться, претендуя на первенство. Они и сейчас претендуют, держась особняком на своем полуострове, далеко выступающим в море, под защитой лучшей армии, природы и крепостей. Он требовал, чтоб его назначили наследником. Требовать – это дерзость для разгромленного. Тогда отец-основатель в шутку выдумал закон, позволяющий основать династию. Для этого не нужна армия, созыв Хранителей, хранящих важную глупость в Серых Горах, единогласное решение правителей княжеств. Девушка, последняя в роду хозяев одного из семи великих княжеств. Кто возьмет ее в жены, получит и государство для их общих потомков, если пожелает, конечно. Но она должна родиться в определенный день, когда планеты выстроятся в ряд… Еще десяток условий, вследствие чего такой случай практически невероятен. Это была издевка, включенная в свод Закона, сарказм для правителей Западного княжества. Но тысяча лет – большой срок. Шестнадцатого апреля – какой день был противный! Дождь лил, не переставая. Этот город размок, как книга, брошенная в лужу. Да, я уже тогда жил здесь, только не в этом жалком домишке, а в замке, что по ту сторону холмов. Очаровательное и одинокое место. Я расставлял книги по полкам, когда она появилась на свет. Дочь матери, ненавидящей своего супруга, отца, сходящего с ума по своей жене. Она – угроза для нашей славной страны, причина грядущих войн. Зачин уже дан под Алагером.
   - Ее следует прикончить, сказал Охотник. – Каждый разумный человек должен пустить ей кровь. Странно, что ее еще не сбросили в реку. Я бы ни мало не удивился, если бы она упала на красивый мрамор городской площади с перерезанным горлом. Она из тех, для кого изобретены несчастные стечения обстоятельств, падающие балки, бешеные лошади, расшатанные мосты.
   - Алагер – неприступное место. Закрою глаза и представлю домики, ползущие вверх по скалам!
   - Если вы говорите правду, город стоит сжечь вместе с его хозяйкой. Бесконечная война на востоке, а теперь начнется новая, которая не прекратится даже с ее смертью! Кто-нибудь из ее окружения должен решиться!
   - А никто об этом не знает. Я же говорил тебе, что условий немало, а чтоб они все исполнились – невероятно. Почти.
   - Возможно, они не исполнились?
   - Увы. Я сам проверял для своего господина.
   - Вы говорите об ее отце?
   - Мальчик мой, я служил еще ее деду. Это был человечище! Жаль, что он не мог стать Верховным правителем, в отличие от своего сына. Ему бы основать династию! Наш Закон часто оказывается негодным, он устанавливает очередность так, что только праправнук человека занимавшего высшую должность может быть избран. Правитель, умеющий быть строгим без жестокости, завоевывающий сердца словом, а не золотом! А его сын… Он тоже был талантлив. Но спесь, запредельное честолюбие, но жестокость! Понимаешь ли, его боялись. Ему было суждено стать Верховным – кто в силах был его остановить?! Он бы тоже мог основать династию, добившись единогласного позволения всех правителей. Он бы обновил Закон. Но его убили. Его собственная бессердечность убила. Даже если он умер от болезни – этого никто не знает наверняка, все равно хорошо, что его нет. А насчет дочери - это не я догадался – мой хозяин, которому я служил. Он сопоставил дату ее рождения, место, а я для него проверил остальное. Зная, что отец недолюбливает дочь, он поспешил в Алагер. Он предложил правителю оборвать одну опасную жизнь, но потерял свою собственную. Меня бы тоже убили, как и прочих слуг моего господина, как его семью, даже собак не пощадили. Но я был охотником, как и ты. Я умел находить, сумел и спрятаться. Меня искали не раз – вначале это были убийцы правителя Алагера, потом, думаю, наемники Льюиса, который вырезал всех, могущих опознать девочку, недавно обо мне расспрашивали имперские агенты. В столице тоже догадываются об угрозе.
   - Вы думаете, она – настоящая?
   - Думай, не думай – что толку гадать? Правда известна одному господину Председателю. Поди угадай, что вытворил старый мошенник.
   - А опознать вы бы ее могли?
   - А ты бы смог узнать свою книгу?
   - Уверен. Я чувствовал ее, пока шел по следу. Но теперь этого больше нет. Наверное, мне придется вернуться в Алагер и начать все заново. У меня там осталось несколько книг, при помощи которых можно попытаться заново построить цепочку, чтобы пойти другим путем.
   - В Алагер теперь нелегко вернуться. Но если тебе посчастливится – убей ее!
   - Я не наемник. Наша Корпорация в стороне от власти.
   - Ваша Корпорация может быть сметена. Сколько разу уже запрещали поиск старых книг? А если какому безумцу, а война возвышает сумасшедших, захочется сжечь все книги? Одна девочка между кострами и горами книг – не прочтенных сладостных томов, страницы с узорным шрифтом, переплетение знаний, поиск ответов. В Алагере легко достать оружие. С собой везти, конечно, не стоит, но там можно приобрести все, что продается. Купи хорошее дальнобойное ружье, спрячься на башне, взведи пружину и жди. Надежный замок почти не дает осечек. Целься в лицо – ее красота преступна. Пулю бы отлить из серебра, на алагерское мерцающее серебро тебе не хватит денег, но обычное – не такой уже и ценный металл. Все-таки надежнее, чем использовать свинец.
   - Так все-таки она была красивым ребенком?
   - Кто спорит.
   - А если это не она? Дочь палача, пристроенная Льюисом?
   - Не можешь убить человека, убей его тень.
   - Если я попадусь, вы хоть представляете, как медленно я буду умирать?
   - Я же не предлагаю тебе попадаться. Сбеги, исчезни, растворись в речных туманах.
   - А что я получу взамен? Если все окрестные горы не состоят из изумрудов, засыпанных для сокрытия землей, то моя услуга останется неоплаченной.
   - Я помогу тебе найти твою книгу. Но лучше откажись от опасного поиска.
   - Выстрел в Алагере опасней тысячи книг.
   - Мой брат нашел свою книгу. Он был лучшим. Ловким, мускулистым, для него не существовало загадок.
   - Да, конечно, это были славные времена. Вино было слаще, люди мудрее. Старикам все последующие поколения кажутся испорченными.
   - Не спорь, если бы ты его только увидел, то бы тут же почтительно упал на колени. Он нашел. Я бы удивился, если бы он не сумел.
   - Как выглядела книга? О чем она?
   - Я этого не знаю. Книга предназначена только одному человеку. Даже если бы он мне ее дал, я бы ничего не понял. Это случилось здесь, на острове. Три дня он был счастлив, бродил с такой улыбкой, будто обрел бессмертие. На четвертый стало понятно, что нет никакого бессмертия – он распорол себе живот – от правого бока до ребер на левом. Он еще был жив, отчаянно дергая ногами от боли, все еще улыбался. Ты тоже хочешь умереть с такой улыбкой?
   - Это мой путь. Я пройду его до конца.
   - Это и его слова. Я не тороплю тебя. Ты выйдешь отсюда, а послезавтра мы встретимся снова. Но не в городке. Тебе следует уйти вглубь острова. В третьей деревне по дороге есть постоялый двор. Жди меня там.
   - А если я сбегу?
   - Не сбежишь. Те люди – внизу, это мои слуги, они тебя уже привели ко мне, понадобится, приведут снова. Если ты задержишься в городе, тебя могут принять за алагерского шпиона. Бесполезная смерть не для тебя. Что толку визжать на дыбе?
   - Хорошо, я подумаю.
   - Я тебя не принуждаю. Ты можешь передумать уже в Алагере, и начать искать свою книгу самостоятельно.
   - Могу.

   На улице было сыро и холодно. Обжигающий ветер разбрасывал снег, который тут же таял, едва касаясь мощеных улиц. Грязные серые домики из камня теперь выглядели еще более убогими, будто сменили одежду бедняка на дырявое рубище нищего. Охотник старался держаться подальше от гавани, где, в этом старик прав, легко попасть под подозрение. Крепкие солдаты вывернут ему руки, Охотник потер озябшие ладони, а там дело скоро дойдет до пыток. Даже если его выпустят, если он вытерпит, то уже долго не проживет, не сможет калека искать книги, карабкаться по стенам, убегать от сторожей. Он искал хороший дом, где могли поселиться имперские офицеры. Вот тот – беленький под красной крышей – в самый раз. Ограда преодолима, но достаточно высока, чтоб жильцы ощущали безопасность. Он подошел вплотную, нарочито громко прокашлялся, сплюнул, подобрал камешек и швырнул его в металлическую вывеску с именами владельцев дома. Тихо. Значит, никаких собак. Тело трудилось с неохотой, стараясь обмануть разум. Он отвык от себя и подъем на стену оказался труднее, чем в прежние годы. Забраться на крышу, беззвучно выдавить окошко. Ничего особенного, он привык, он потерял часть навыков, но все еще достаточно хорош. На чердачке сопел, ворочаясь, пухлый мужичок. Охотник прокрался мимо, спустился по узкой деревянной лестнице, прислушиваясь к голосам и шорохам. Пришлось дважды прятаться – первый раз в шкафу под лестницей, потом за деревянной скамьей. Как только его не заметили? Люди видят только то, что считают нужным. Глаза засыпаны иллюзиями и предубеждениями. Эти умелые руки, эти выверенные жесты – он забрался в комнаты офицеров и взял все, что счел необходимым. Бравые вояки весело потягивали вино в комнате внизу. Старший в расстегнутом капитанском мундире урчал, как кот, вытянув босые ноги к очагу. Они говорили о женщинах, о ценах на хлеб, радовались, что удалось вырваться из болот, что смерть дала им отсрочку. Юношу, видимо младший отпрыск из хорошей семьи, которому родители приобрели чин в армии, душил кашель. Лишенный наследства, вместо военных трофеев он добыл гниль в легкие. До Алагера вряд ли дотянет, решил Охотник, запустив руку в его походную сумку.

   Светало, а он уже месил дорожную грязь худыми сапогами более двух часов. Усталый и злой, простуженный. Охотник всерьез боялся подцепить легочную заразу от обреченного сержантика. Он болел достаточно, любил чрезмерно, пора сбросить прошлое – он бросает камень с мостика в речушку, - будущее еще ждет, но уже теряет терпение. Деревня за тем леском, что вьется по холмам, огибая пустые поля, размежеванные оградками из кольев. Еще немного, а он так ничего и не решил. Отправиться в Алагер – дешевле самому себя выпотрошить, вывернуть суставы, содрать собственную кожу, испечься в печи. Ему нет дела до войны, даже если государство рассыплется, подобно дому, над которым потрудились термиты, он не оставит поиска книг. Старик обманывает его? Последний раз Охотник верил на слово своему учителю много лет назад. «Ни мне, ни себе, - говорил тот, раскладывая на столешнице книги. – Никому, понимаешь? Женщинам в особенности. Человек обманывает себя сам. Никто не лжет себе так искренне, как женщины. Поэтому их слова легко забираются в сердце. Это не просто мешок мышц, гоняющий кровь по акведукам тела. Это вечный ребенок, прибежище потерянной наивности, наша неизлечимая слабость».
   Придорожный навес с колодцем, обшитый досками, можно передохнуть и собраться с мыслями. Охотник вошел и тут же вылетел обратно на дорогу сбитый тяжелым ударом. Еще один удар – на этот раз ногой под дых. Сопротивляться? Поздно. Тит высился над ним, как крепостная башня. Бородатый, дикий, мускулистый, разгоряченный собственной жесткостью. У него за спиной еще три силуэта.
   - Долго же ты от нас бегал! – рычал верзила, подтверждая слова новыми ударами. – Что-то давно ты не давал о себе знать. Думаешь, что в силах ускользнуть от Хранителя библиотеки?
   - Я могу все объяснить! – сказал Охотник, сплевывая кровь.
   - К чему мне на твои объяснения! – удар. – Куда ты подевал бумаги? Тебе выправили такие документы! Верни их немедленно! Или ты продал? Мундир тоже сбыл старьевщику?
   - Меня обокрали.
   - Вор обворован! – удар. – Какая печаль! А это что?
   Охотник не успел достать пистолет, украденный у офицеров в городе, а Тит уже отшвырнул его ногой. Отшвырнул и второй. Охотник лежал на спине в луже, высоко держа правую ногу, кровь заливала глаза.
   - Не вздумай выхватить нож. Мои ребята тебя мигом искромсают! Впрочем, на «мигом» можешь не рассчитывать. Я думал убить тебя быстро. Но теперь я не стану торопиться. Мы сняли замечательный домик неподалеку. Там для тебя уже все приготовлено. Вначале я вырву твой левый глаз и заставлю его съесть. Тебе понравится. Не сразу, конечно, но потом, когда от тебя останется бесформенная груда мяса. Но даже тогда ты будешь чувствовать боль. Я это умею. Поверь. Тебе следовало узнать только одну дату!
   - Я узнал.
   - Не верю. Ты нашел его? Здесь, на острове? Понимаю, ты не хочешь смотреть на свои руки без кожи единственным глазом! Мы его разыскиваем уже два месяца. Думали, помер, а ты говоришь, что нашел? Я тебя приметил еще в порту, когда ты сошел с корабля. Моя память, как пасть дракона, если во что вцепится, то уже не отпустит. Надвинув шляпу на глаза, можно обмануть богов, но не меня. Да, ты сбежал, но уже на следующий день я видел тебя у заставы. Я знал, что ты пойдешь этой дорогой. Хранитель мне сказал, что ты ищешь свою книгу. А этот старичок свою уже нашел. Да и наша девочка родилась здесь. Неужели ты все еще стараешься для моего господина? Назови мне дату, я сверю с моими сведениями. Возможно, я сохраню тебе жизнь!
   - Ближе. Я не хочу, чтоб твои подручные слышали тайну, способную разрушить государство.
   - Способную разрушить? Это все-таки она… Так мы и предполагали…
   Тит грузно присел, оперся на одно колено, склонил голову. Охотник незаметно достал из правого сапога пистолетик, украденный из сумки обреченного парня. Тит удивленно уставился на ствол. Вспышка, дым, великан падает рядом. Охотник вскочил на ноги и бросился к своим пистолетам, наставив смертоносный, но уже пустой ствол на головорезов. Умело брошенный кинжал оцарапал бедро. Приземистый наемник побежал на него, замахнувшись кистенем. Охотник схватил пистолет и отпрыгнул в сторону. Он избежал удара, но поскользнулся и скатился в ров. На дне Охотник отбросил разряженный пистолетик и поднял второй, ожидая появления убийц. В ров полетели камни – противники осторожничали, избегая порции свинца в брюхо. Охотник закричал, будто один из камней точно попал ему по макушке и раскроил череп. Истошные вопли выманили одного из наемников – худосочный, как призрак голода, он показался на краю рва с ружьем. Охотнику удалось спрятаться за кустом. Наемник дунул на фитиль, сощурился и принялся спускаться, держась левой рукой за ветки – сырая земля выскальзывала из-под подошв. За ним уже следовал второй, помогающий себе удерживать равновесие древком глефы. Охотник выстрелил – если бы пистолет дал осечку, то тип с ружьем разнес бы ему голову. Но оружие сработало, и враг осел, пытаясь зажать рукой разорванное горло. Оружие упало в воду, смачно хлюпнув, фитиль погас вместе с надеждой обратить уготованную тебе пулю в защитницу. Наемник с глефой спрыгнул на дно и направил острие на Охотника, крепко застрявшего в грязи. Он наступал медленно, уверенный, что заряд израсходован. Что может сделать ножичек длинной в ладонь против тяжелого древкового оружия, выбивающего из седла латного конника? Охотник ждал своей участи, направив на врага лезвие – он бы все равно не успел выбраться из болота, а бежать, подставив спину, не было смысла. Наемник насмешливо ткнул острием, позволив охотнику ножичком отбить удар. Видя беспомощность противника, он подошел еще ближе, на дистанцию рубящего удара, перенес вес на заднюю ногу, замахнулся. Охотник быстро поднял пистолет, перевернув его вверх вторым стволом, и нажал на спуск. Пламя, грохот, дымок, брызги крови, осколки черепа. Пришлось бросить и второй пистолет – заряды остались наверху в сумке. Он не может рассчитывать на затопленное ружье, придется обобрать мертвого. Меч наемника никак не желал покидать ножны, точно собравшись упокоиться в булькающей грязи вместе с хозяином. Справившись, Охотник перекинул меч в левую руку, а правой сжал мокрое древко глефы. Он поднял голову – ничего, кроме колючих голых кустов по краям рва, а выше разостлано серое, как поношенное белье, небо. И вот к этому небу ему предстоит карабкаться, срываясь, скатываться по траве, съезжать по грязи, но упорно взбираться к третьему убийце. Когда Охотнику, наконец, удалось закрепиться наверху – на утрамбованном уступе, то он выглянул и сразу же нырнул обратно. Третий- то не прост, спрятался и поджидает. Охотник снова выглянул – что-то показалось подозрительным в зарослях напротив. Он спрятался быстрее, чем успел осознать опасность. Отполз на несколько шагов - наемник мог держать место его появления на прицеле. Резко выскочил, швырнул с размаху глефу в предполагаемую цель. Выстрел, ругань. Из зарослей побежал человек, но вскоре остановился, согнулся пополам и прижал руку к левому боку. Меч против кистеня. Охотник наступал медленно – оставить жизнь наемнику значит навести на свой след его товарищей. Чтобы увеличить свои шансы, он свернул к зарослям и подобрал глефу. Противник ждал, поскуливая на корточках.
   - Оставь меня, оставь, убью, сволочь, - зарычал наемник, раскручивая кистень. Левой рукой он зажимал рану – кровь обильно заливала перчатку.
   Охотник, не отпуская глефы, сделал несколько ложных выпадов. Он медленно вытянул вперед меч, позволив цепи намотаться на лезвие, затем выпустил рукоять, перехватил древко двумя руками, резко присел и, повернувшись на левой ступне, подсек противнику ногу. Треск разломанной кости.
   - Кончай, щенок! – крикнул раненный, поджав ногу.
   - Наверное, это справедливо, - сказал Охотник, поднимая оружие.
   Следующий удар сломал наемнику ребра. Еще один. Еще. После пятого удара наемник перестал хрипеть и дергаться. Последние конвульсии сотрясли тело. «Опустевший сосуд человеческий». Охотник бросил глефу, вернулся в заросли и подобрал пистолет. Оставшиеся на дне рва пистолеты за минуту не найти, а сколько их осталось, этих самых минут? Пока не подошли подручные Тита, стража, да и просто кто-либо из местных? Прихватив только свою дорожную сумку, Охотник свернул с дороги, направившись к месту встречи через лес со скоростью крепко избитого человека.

   Пахло навозом, блевотиной, алкоголем. Мерцая, чадили дешевые свечи. Половицы кряхтели, как насилуемые старухи. Постоялый двор. Обычный постоялый двор на задворках страны. Вы же не в Алагере, милый мой, здесь нечего рассчитывать на приличную комнату. Он лежал на койке, переплетя пальцы под затылком, раздумывая, о возможном существовании таких божьих тварей как клопы в этом дырявом белье. Между ног, как еще один член, высился заряженный пистолет. Боевая пружина взведена, и дуло готово извергнуть пулю. Семяизвержение наоборот – не сеющее жизнь, но вырывающее ее обратно – в туманное небытие, беззвучное и бессмысленное. В дверь постучали. Условный стук Корпорации – без тренировки такой сложный ритм не выбить. Охотник поднялся и босиком пошел по грязному полу к двери, держа пистолет за спиною. Он отворил защелку и встретил серый, сухой, как древний пергамент, захороненный в пустыне, взгляд старика. Таким же был клочок неба, в которое он смотрел, выбираясь из рва смерти.
   - Ну? – спросил старик, или только пошевелил губами, имитируя слово.
   - Я согласен, - ответил Охотник. – Я все сделаю.
   - Сделаешь, - старик кивнул. – Твои пальцы и так слиплись от крови. Не развести.

АЛЕКС

   - Здесь бывает по-настоящему холодно, сказал Пауль, кутаясь в плащ с меховым подбоем. – Бывает, но не сейчас.
   Зима тиха. Даже река под утесами, кажется, присмирела. Порт опустел, дощатые лачуги, порождающие пожары, прячущие мошенников, убийц и беглецов, снесены. Благо, он успел забрать припрятанный механизм, чтобы затолкать его в потайную нишу в необъятных внутренностях дворца. В порту оставлены только склады и лучшие здания, на месте снесенных домов устроены бараки для войск. Склады с припасами, достаточными, чтобы выдержать долгую осаду. Торговля уменьшилась – приезжие, выплачивавшие солидные сумы за право держать дело в Алагере, незаметно исчезли. Аренда лавок настолько подешевела, что бедняки перебрались в них из своих тесных подвальчиков. В городе остались только его граждане, и они, вопреки здравому смыслу, не унывали, посмеиваясь над нависшей угрозой. Победа опьянила их. Реноме неодолимой имперской армии разрушено. Приятно сбросить страх, как оковы, которые таскали на себе поколения, вот они – цепи у ног, ржавые, бессильные. Агонизирующий страх истекает кровью свободы. Не пей ее – потеряешь рассудок, захочешь перестроить все по справедливости. Но разрушение – всегда щедро на погибель, порядок лучше бунта, даже самого праведного. Смерть, как вербовщик, вкрадчиво бродит среди шумных рядов восставших против старого демона. Он уродлив, он смешон, он беспомощен! Одумайтесь, это чудовище оберегает вас от самих себя! Но никто не оттащит от напитка свободы – это как вино, настоянное на дурманящих травах, привязывающее к себе с первого глотка навеки.
   - Что нового пишут? – спрашивает Алекс. – Донесения вас засыпали, как снег.
   - Да, вчерашний снегопад. Я тоже был очарован, - рыжий алагерец все еще застенчив и неловок. – Я люблю, когда хлопья размером с малую птичку. Потом лежишь на полу у камина на теплом ковре, на шкурах, а тени так и ползут по стенам. А ветки, ветки! Снег налипает, и мир становится теснее. Он обнимает тебя, прижимает к своей груди, где обнаженное сердце…
   - Пауль, вы говорите совсем как Август. Только не напиваетесь.
   - Я буду вам благодарен, если имя предателя вы сожжете в своей памяти, как мы поступили с его носителем. Сожгите и подбросьте пепел, когда северный ветер обрушится с гор.
   - Он хотел быть больше самого себя.
   - Алекс, черт, я же просил вас… Донесения. Да, с тех пор как алагерский флот на озерах потопил имперскую флотилию, каждый раз присылают что-нибудь новенькое. Повсюду бунты, друг мой. Везде разброд. Нашу Госпожу уже назвали святой. Представляете, целая религия появилась. Видимо, зажглась надежда у тех, кого вы, трудясь для Священного Совета, не успели отправить на эшафот.
   - Не обижайте меня. Я работал совсем недурно. Назревают смутные времена, но растут они из человеческих мыслей. Человек жаждет чуда, вечной жизни, а его кормили рационализмом, скепсисом и абстракциями.
   - Пусть так. Вас не переспорить. Признаться, я вам не доверял. Ваш переход на нашу сторону ошеломил многих. Я знаю, вы не трус. Вы бы не преклонили колени, чтобы вымолить у смерти отсрочку. Я подозревал коварный замысел. Но, оказалось, вы тоже покорены ею. Когда я вижу Госпожу, я готов уверовать вместе с теми безумцами. Возвести ей алтарь, жертвовать плоды и животных. И людей. Если понадобится, я сам вырежу свое сердце и положу в каменную чашу перед ее статуей. Впрочем, какие статуи, такую красоту невероятно повторить.
   - Да, она необычайная девушка.
   - Дело не во внешности, Алекс. Нечто такое… Изнутри, будто льется, а что льется – не понять. Свет? Музыка? Субстанция, из которой вылеплены небеса?
   «Она холодна и странновата. Мы с легкостью возвеличиваем то, что не понимаем. А она и так уже высоко, для таких людей как я, как Пауль – она за облаками. Легкое безумие мы зовем гениальностью, если это безумие необычного человека. Женщины непредсказуемы даже для самих себя. А этой мы служим, наши жизни, как игральные фишки на ее столике для вина. Бисер и только. Алагер набирает вес, земля прогибается, события и люди, интересы, безразличие обыденности, все кружится в воронке, а центр вращения – девчонка, готовая ради прихоти уничтожить свой город, положить его граждан в безнадежной войне, расшатать государство. Она играет в куклы. Она даже не стремится выжить, а мы уже молимся ей спекшимися губами».
   - Вы не чувствуете, Пауль, как шатается земля? Земля хватила лишнюю чарку.
   - Это вы о чем? В Алагере не бывает землетрясений.
   - Я о наших кораблях, которые в обход имперских крепостей по рекам поднялись чуть ли не до самой столицы. Корабли, груженные оружием для восставших. Города выходят из-под имперского подчинения, имперских чиновников сбрасывают с крепостных стен. Мне страшно жить в такое время. Да, оно не скучное, но, согласитесь, осадная артиллерия имеет мало общего с фейерверком.
   - У имперцев будет чем заняться, кроме штурма нашего города.
   - Наоборот. Мелкие восстания не представляют пока существенной угрозы. Правительство предпочтет уничтожить источник болезни, отсечь больной член. Они начнут отсюда, Пауль. А вы все еще не установили те дальнобойные пушки, которые мы получили из Западного княжества в прошлый четверг.
   - Я немедленно этим займусь. Алекс, знайте, я выполню любое ваше требование. Вы спасли ее во время битвы.
   - Я выполнял свой долг. И вы свой выполнили. Вы подвели пехоту в полном порядке. Успех в битве капризен. Если бы вы не поддержали нашу победоносную кавалерию, дьявол знает, чем могло все закончиться.
   - Вот это и был долг, Алекс. А то, что сделали вы – в этом чувствуется высшая воля, направившая вас ей вослед. Шальная пуля – и наша борьба могла бы оборваться. Десять солдат, захвативших Госпожу в плен, могли бы рассеять наше войско. Дайте мне руку.
   - Пожалуйста.
   - У вас мужественная рука. Крепкая, но холодная. Берегите себя. Стужа, ветер. Вы, чувствую, еще посодействуете нашей победе весной.
   - Я могу теперь звать вас другом?
   - Теперь и всегда.
   Пауль накинул на голову капюшон и вышел из комнаты. Камин, пожирая сухие дрова, щедро испускал тепло. Алекс расстегнул верхние пуговицы мундира, ослабил шарф. В жару мысли похожи на праздных солдат на берегу реки, когда не ждущих наскока вражеского разъезда, позволивших жизни ласкать их, принимая миролюбивые формы. Идиллия обреченных. Ему нестерпимо хотелось забросить что-нибудь в пламя. Лист бумаги, особенно, документ с имперской или алагерской печатью, с личными подписями главных игроков. Кровавая игра еще только началась. Злоба и месть придут позже и не позволят остановиться и опустить руки, спокойно подумать о себе и о близких. Когда опустошение с разоренных городов перекинется внутрь души так, что там не сможет вырасти даже жестокость, когда усталость скует все, подобная зиме в ее совершенстве, время человечности начнется заново. Алекс взял левой рукой полено, погладил его и положил обратно. Теперь должны гореть именно бумаги, в каждой из них сокрыта сила огня, пожирающего государства. Он вернулся к своему столу, который в шутку прозвал «стол с тысячью ящичков». Название оправдывало себя – не просто стол, а целое здание, миниатюрный архив, требующий архивариуса или, в любом случае, человека порядка. Алекс не смог бы найти в этом столе даже вчерашнюю смету, если бы не секретари – два рыжих брата, молодые, еще старательные и услужливые, бедные родственники господина Пауля, коменданта Алагера. Нужно все-таки сжечь что-либо, не схватить бы только документ за подписью Госпожи. Он по-прежнему чужак, величайший изменник, бывший посол неприятеля, представитель государства, позарившегося на свободу и привилегии граждан княжества. Кто-то рядом ждет, когда он допустит ошибку, кто-то недоволен его положением, его властью, кто-то будет рад нашептать несколько слов, изобретая каждый раз новые обвинения, готовя падение незаслуженно возвышенного любимчика. Фаворит правительницы Алагера, а она даже не смотрит на него. Алекс открыл один ящик наугад, извлек и поставил на столешницу кипу бумаг, перевязанную белыми лентами. Имперские документы, конфискованные в посольском отеле. А вот в этой связке – его личные письма, что оставались в комнате, пока их владелец улепетывал сквозь окошко и дальше – по скату крыши. Алекс поленился достать нож, чтобы разрезать ленты. Подняться, расстегнуть мундир, вытащить из чехольчика – это же уйма времени. Вместо этого он взялся за дело по-собачьи – зубами, как делал бы давно издохший бездомный пес, которого он хотел сделать своим в детстве. За ночь собака, привязанная шнурком, постаралась и обрела свободу, а пленивший ее малолетка повод для плача и сетований на судьбу. Осознают ли в коротком возрасте, что такое судьба, чем опасна и под какой процент суживает удачу. Конечно, перегрызть ленту – это гораздо дольше, чем расстегивать серебряные пуговки, но все-таки забавней. Минут за десять мокрая от слюны лента поддалась, и Алекс разорвал ее руками. Ничего такого, чтобы могло окупить старания. Пустые письма, переждавшие свое время. Для писем, как и для любви, короткая молодость. Промедлишь – и письма – только голос из прошлого. Возможно, письма, лежа в забытье, переписывают себя сами, меняя акценты, усложняя метафоры, пока не впадают в отчаянное вранье. Поэтому письма из былого кажутся ложными, впрочем, как и мы сами в ту пору. Конверт от Изабель. Он не запомнил ее корявого почерка, даже черты ее лица уже почти испарились из памяти. Только имя, события, изложенные скупо и поверхностно, и рисунки. Этот неровный талант, этот стиль, данный от рождения, причудливость, не выпрямленная правильным обучением. Не умея рисовать, она рисовала трогательно и точно, находя в предмете его основу, основные линии, достаточные для узнавания. Это существо – медвежонок, котенок, щенок? Все вместе? Как же она ловко его завернула – не конверт, а головоломка. Алекс, подавив желание, действовать силой, бережно развернул бумагу, вздрогнул, увидев нечто такое… Но дверь заскрипела – почему в этом чертовом логове никто не смазывает петли? – он едва успел спрятать конверт, пораженный, но не успевший понять чем.
   - Здравствуйте.
   - Приветствую вас, Госпожа, - он вскочил, склонил голову, медленно опустился на колено.
   - Вы занимались чем-нибудь постыдным? Вы похожи на человека, застигнутого врасплох. Совсем как мальчишка, пойманный с запретной банкой абрикосового джема. С возрастом джем заменяется кровью.
   - Ничего такого, Госпожа. Я задумался.
   - Не думайте. Все равно ничего толкового из этого не получается. Впрочем, зима – как раз для раздумий. Осенью вещи кажутся конечными, жизнь невесомой, рассудок больным. А зимой на все смотришь немного со стороны – как умершая.
   - Хорошо, что река не замерзла.
   - Она никогда не замерзает. Случается небольшой ледоход в особо лютые зимы. Ничего такого, чтобы позволить имперским пехотинцам подойти к Алагеру по льду. Один залп нашей артиллерии и врагу придется сражаться с рыбами. Впрочем, рыбы в такую пору сонные. Да приободритесь же! Мне охота поболтать, а все вокруг точно вмерзли в лед. Налейте мне чего-нибудь!
   - У меня ничего нет.
   - Алекс, дьявол вам в печень, так распорядитесь!
   Алекс вышел в коридор, позвал охранника. Осоловевший от сна солдат растерянно смотрел на него, не понимая, как Госпожа проскользнула мимо незамеченной. Конечно, он не спал. Она умеет творить чудеса. «Чудо случится, если ты за минуту не вернешься с напитком, совершенное чудо, не вернешься и не слетишь с утеса в черные волны». Охранник привел слугу – у самого, видимо, спросонья не хватило расторопности. Пока слуга бегал, а охранник снова пристраивался вздремнуть в нише, Алекс смотрел в окно на белые крыши и серые стены. Всюду стены, всюду снег, ничего живого, даже жестокой вороны, в чьих перьях можно было бы согреть леденеющий взгляд. Слуга принес поднос с подогретым напитком из виноградного спирта. Поклонился. Исчез.
   Анжела развалилась в глубоком кресле, с потрепанной обивкой, вытянув ноги к очагу так близко, что искры могли бы прожечь ее платье. Плащ на меху с капюшоном она сняла, расстелив его на кресле для мягкости и уюта. Поверх серого шелкового платья она надела еще одно – плотное, без рукавов, с серебряными застежками и воротником, прикрывавшим шею. Серебряный же браслет на левом плече охватывал рукав над вышивкой багряного цвета, будто рука, зажавшая кровавящую рану. Волосы причесаны косо, сбоку заколка, подхватывающая стиль наплечного браслета. Все это, с учетом работы и драгоценных камней, стоит больше, чем зарабатывает обычный человек за жизнь, но роскошь выдержана в строгости и не нарушает естественности, которую так легко потерять, украшаясь. Закрытые глаза, безупречное, почти нечеловеческое лицо, словно сворованное со священной картины, изображающей пляшущих небожителей. Кукла, вещь, лишенная тепла. Как строги алагерские платья, тело спрятано от взгляда, но отдано воображению! Что там внутри? Часовой механизм? Алекс уже достаточно насмотрелся на диковинные машинки, чтобы принять какое угодно чудо, не удивившись.
   - Принесли? – кукла заговорила, исполняя приказы валика с выступами. – Долго же вы бродили. Заблудились? Я уже два сна посмотрела и принялась за третий. Теперь вот я его совсем не помню, а жаль – сон был сладким, я чувствую его послевкусие. Как у медовой коврижки. Вас в детстве баловали сладостями? Нет?! Растили воина. Не знаю, кого хотели вырастить из меня, но диета была на редкость суровой. Один из учителей убедил моего отца, что грубая и простая пища способствует просветлению разума. Ела редьку, а в голове все равно сумерки. Да не стойте! Я просто болтаю. Девушкам это иногда нужно. Пустая болтовня и слезы. Если вы мне не нальете, клянусь, расплачусь! Тащите сюда столик и то кресло, что пылится в углу. Признаться, я бы предпочла, чтобы вы сидели у моих ног. Мне всегда хотелось иметь собаку. Не милого щеночка, а крупного злого пса. Вы, конечно, средних размеров, да и злости вам не хватает, но все-таки хоть какая-то реализация моей мечты. Тащите кресло! Не сидеть вам сегодня у моих ног, а то все решат, что у нас с вами любовь. В столице, мне недавно донесли, и так об этом шепчутся на всех перекрестках. Представляю этот громовой шепот.
   Алекс придвинул к Анжелиному креслу шаткий столик, на столик положил поднос. Установил металлический чайничек над миниатюрной жаровней, разлил напиток в толстые кружки. Он избегал смотреть ей в лицо, хоть девушка по-прежнему не открывала глаз, ленясь бороться с тяжестью ресниц. Какая режущая красота – взглянул и, кажется, что сейчас ослепнешь. Тяжело и неуютно с ней в одной комнате. Медленно, как механический человек, которого Алекс видел в портовом балагане, Анжела протянула руку, чтоб он подал ей чашку.
   - Как расплавленная медь, - сказала девушка, слегка пригубив подогретый напиток. – Я знаю, эта штука чертовски пробирает. Мы с вами, чувствую, наберемся.
   - Как скажете, Госпожа, - ответил он, садясь в кресло.
   - Я люблю тепло. Я - как кошка – забралась бы под одеяла и спала бы целую вечность. Но так можно проспать княжество. И огонь обожаю. Когда наставник мне рассказывал о старых богах, я не представляла их в виде людей. Человек – сухой прутик. Боги - это огонь. Я молилась им, когда садовники разжигали в парке костры из мертвых стеблей, веток и листьев. Но боги пламени не понимают слов. Им нужна кровь. Жаль, что я не знала этого в детстве. Присовокупила бы к молитвам слугу, как бы нечаянно толкнув его в костер. А так – ни одно из моих сокровенных желаний не исполнилось. Вы умеете исполнять желания, Алекс? Конечно же, нет! Иначе вы бы не бросили войска, не гонялись бы за мной под пулями. Наверное, я тогда немножко хотела умереть.
   - Вам нельзя умирать.
   - Я люблю огонь, но он меня презирает. К огню подходят черные глаза, как у вас. Огонь тут же охватывает их, эти глаза-угольки. И кожа у вас смуглая. Оранжевые отблески вам к лицу. У меня в глазах – снег. Когда я смотрюсь в зеркало, замерзаю так, что озноб не унять часами. Всегда хотела быть кареглазой девочкой. Я росла далеко на юге. Вы тоже южанин, но ваше княжество лишено мягкого климата озерного побережья. А вместо штормов, когда вздыбленные волны заколдовывают душу, почти вырывая ее из тела, набеги дикарей верхом на лошадях? Все девочки вокруг меня были если не смуглыми, то уж точно с коричневыми глазами. Наверное, они считали меня монстром и просыпались в холодном поту от ужаса, когда я случайно попадала в их сны.
   Порыв ветра сотряс стекла и отворил окно. В комнату сыпался мелкий снег и Алекс поднялся, чтобы закрыть брешь в противозимней обороне.
   - Оставьте, оставьте окно открытым, - Анжела попыталась остановить его. – Немного свежести не помешает.
   - Я обязан беречь вас от всего, даже от простуды, - ответил он, поворачивая разболтанную ручку защелки.
   - Никто меня не слушает. Вот и вы туда же.
   Возвращаясь, Алекс заметил, что кружка Госпожи уже пуста. «Недурно хлещет спирт эта девочка». Прежде чем занять свое место в скрипучем, наполовину сломанном кресле, он наполнил кружку до верха.
   - Отчего все такие серьезные, - спросила Анжела, отпив немного. – Это скучно и глупо. Человек далек от совершенства даже в собственном понимании оного. Знания неполны и ошибочны. Серьезность, ну какая тут к черту серьезность, если что не делай, все равно ошибешься? Все что мы знаем о прошлом, вся история – сумма перевранных воспоминаний. Наша память – такая же. Вот и разгром имперских войск называют чудом, вершиной военного искусства.
   - Чудо, что вы не погибли.
   - Да, печально. Так сложилось. Взрослея, мы почти не меняемся. Основа заложена от рождения – поколения предков, как кукольники с всесильными нитями. Еще обстоятельства. Половина – то, что дано нам по рождению, вторая – условия, в которых могут или нет проявиться те или иные наши таланты, наши слабости, злость и подлость. Вот, что такое мы. А желания, мысли – где для них место, между жерновами наследственности и ситуации?
   - Вы фаталистка, Госпожа.
   - А вы - зануда. Нам с вами терять уже нечего, мы должны смеяться, маршируя с пикой на плече на вражескую батарею. Выдумывать, забавляться, играть, даже умирая. У обреченных особые радости, господин бывший посол. Что ж вы не пьете? Я еще решу, что в моей кружке растворены несколько капель яда.
   - Ваша воля – выпью! – «Как же нестерпимо хочется уничтожить эту говорящую куклу, вырвать из ее тела тикающий механизм, вот сейчас – оглушить ее и забросить в камин, только оглушить, чтобы не сбежалась охрана. Стоять и смотреть, как огонь питается ее кожей. Глазами. А потом – открыть окно и спрыгнуть на камни двора! Но я ничего не сделаю. Ее воля сильнее моей. Я сломан. Чувствую, что готов выполнить любое ее безрассудство. Во что я превратился! Любую выдумку! А ведь она сумасшедшая, страшно даже представить, на какие изобретения способна ее фантазия!».
   - Вы бы смогли убить меня?
   - Не знаю. Думаю, да.
   - Если это будет мой приказ? Быстро и безболезненно? Я вам подарила чудесный клинок. Снести им голову с одного раза. Осилите? Не думаю, что это тяжело.
   - Убивать человека – не самая легкая задача.
   - Вы боитесь собственной совести?
   - Человек – чрезвычайно живучее существо. Я видел солдат с такими ранами, что блекли картины ада из наших старых книг. А эти развороченные тела еще дышали и просили воды. А многие выздоравливали и весело ковыляли на деревянных протезах, напевая похабные песенки.
   - У меня всегда при себе пара пистолетов. На крайний случай. Я плохо стреляю, но думаю, что из двух раз – один уж точно не промахнусь. Или вы считаете, что мне стоит обзавестись третьим пистолетиком?
   - Мне не нравится, когда вы говорите о подобных вещах. Вы должны жить!
   - Я никому ничего не должна. Я заплатила свои долги там – на эшафоте, когда перед моими глазами изощренно предали смерти лучших людей этого княжества. Я заплатила там, когда меня обвиняли в смерти отца. Я не хочу сомневаться, перебирая решения. Какую монету не выберешь, а платить все равно доведется. Сполна и подчистую. Сомнения напускают на нас немощь. Я не боюсь действовать. Я не прихотлива, мои желания собраны в кулак. Если я выбиваю сваи, на которых держится небо, пусть рушится, пусть падают ангелы, боги, в которых уже не верят. Я хочу посмотреть в глаза высшей силе, почувствовать ветер духа, который скрепляет мир и оживляет его. К черту! Напьемся и будем петь колыбельные для чудовища, которое мы разбудили!
   - Такой вы мне нравитесь больше.
   - Вы дерзкий. И вы подлец. Сущий мерзавец! Я готова разрушить государство, а вы даже не пытаетесь меня остановить! Женщины любят подлецов. И я бы смогла - вы мне так противны, что даже нравитесь. Увы, у меня на вас другие виды.
   Ветер в очередной раз распахнул окно, и зима ворвалась в комнату, пытаясь засыпать вещи, как засыпала крыши. Алекс подошел к окну, закрыл понадежнее, загнав под раму кинжал. Теперь он совсем безоружен перед девушкой. А у нее два пистолета и целое княжество. Из дальнего окна кто-то следил за ним. Охранник? Нет, седые волосы – наверное, это господин Председатель. Что-то совсем не видно старика. Война ему не по нутру, война – это не горячая закуска с подогретым вином на ночь, не постель с молодыми наложницами. Или наложниками. Возвращаясь к камину, он прихватил со стула шерстяной плед. Анжела покачала головой – нет, не надо, но он все-таки укутал ее и налил еще одну кружку. Девушка освободила волосы, вынув серебряную заколку с переливающимися камнями, встряхнула головой, собрала волосы на затылке, снова скрепила их ювелирным драконом.
   - Замечательно у вас получается – все эти трюки с волосами, будто слежу за танцующим пламенем. Век бы смотрел. Вы женственная.
   - Это как? У меня нет усов и бороды?
   - Нет. Все дело в линиях и в изгибах. Вы открыли шею…
   - У палача возникло бы иное суждение, если бы ему довелось разглядывать мою шею.
   - Боюсь, что залюбовавшись, он бы не смог сработать с первого раза. Но потом, он бы честно оплакивал вас больше, чем свою ошибку.
   - Как вы думаете, - сказала Анжела, снова пригубив напиток, - чем сейчас занято наше правительство? Заговоры, поиск виновных. Эта свалка насекомых, где каждый старается успеть съесть кого-нибудь. А наш Верховный? В его поведении и раньше замечалось много странного. Этот человечек, избранный в силу собственной никчемности, возомнил себя великим правителем и полководцем. Деятельное убожество. Я так и представляю, как он бродит гулкими коридорами дворца, раздавая пинки уснувшим стражникам. Там, в темноте, окруженный предателями предателей, он выдумывает казнь для вас. И для меня. Обсасывает подробности, как бедняк косточки.
   - Вы неподсудны, Госпожа. Это хороший закон, он ограничивает деспотизм центральной власти.
   - Если только нас захватят живыми! Признаться, я нам не завидую. Меня заставят смотреть на все изощренные процедуры, а я не смогу отказаться. Правило чести. Я буду сидеть и смотреть, как вы уменьшаетесь, теряя в объеме за счет срезанных лоскутков кожи, вырванных кусков мяса, сидеть и слушать ваши вопли. А в конце из бесформенной красной, но все еще живой, массы, извлекут сердце и бросят к моим ногам. Вот сердце твоего любовника. Люди охотно верят в свои выдумки. А уж представить наиподлейшего изменника на простыне с бунтовщицей – так естественно, вам не кажется? А потом примутся за меня. Но я не сломаюсь. Я даже не вздрогну, глядя на трепет вашего сердца, на его судорожные попытки заползти обратно в темное гнездышко из ребер. Я и не такого насмотрелась. Тот город, стертый имперской армией с местности, из записей. Скоро он исчезнет и из памяти. Мне не давали спать, шепча ежеминутно: «Признайся». Какая разница, что я не виновата. Я должна умереть за моих подданных, иначе каждое утро будет полно их мук. Я видела достаточно, чтоб ослепнуть. Меня не оставят живой. Из-за слабости Алагера, из-за его богатств. Еще один дурацкий закон, обрекающий меня с рождения быть причиной раздора и войн. Я кандидат на жертвоприношение. Знаете, как приносят в жертву правителей княжеств? Один из Хранителей вонзает им в грудь особый механизм, раскрывающий ребра. К механизму добавим напиток, сохраняющий жертву в сознании. Потом раскаленные клещи. Ваше сердце вырежут, а мое сожгут в груди. Конечно, Хранители не согласятся, да и требуется единогласное решение всех правителей. А Западное княжество всегда имеет особое мнение. Меня отравят, как отца. Тихо. Все будет тихим, как этот снег. Зима замораживает время. Даже шторы раскачиваются лениво. Мир тесный. Стареешь медленно. Мне бы еще хотелось немного побыть молодой. Я еще не успела распробовать счастье.
   Ветер, поняв, что не справится с окном, которое надежно удерживал кинжал, распахнул другое. Алекс пошел запереть его, а когда вернулся, то Госпожа уже дремала, до глаз закутавшись в плед. Ничего удивительного – крепкие напитки способствуют крепкому сну. Алекс осторожно, чтоб не разбудить, взял кружку с ее колен и поставил на столик. Тонкие, полупрозрачные пальцы. Хрупкая, гибкая, как это совместить, как ей вынести то, что расплющивает тяжестью армии. Ему стало жаль эту девочку двадцати с небольшим лет, беззащитную, как звереныш. Она спит, сбросив боевые латы сарказма. Миленькая, без жестокого холода в глазах. Лучше бы тебе никогда не поднимать ресниц. Спит или притворяется? Указательный и большой палец на левой руке выщипывают шерстинки пледа. Он никогда бы не убил ее спящей. Ловушка для мужчины – потребность защищать слабое существо, согревать его в ладонях, хотя злые зубки прогрызают кожу до крови, ища дорогу к свободе. Свобода – как и вера – только миф, порошок, созданный для облегчения боли.

   - Господин командующий, господин командующий, - молодой краснощекий с мороза офицер запыхался. – Там человек. Он утверждает, что вы захотите его видеть.
   - Так зовите.
   - Он похож на убийцу.
   - Обыщите.
   - Он из тех, которых обыскивать тщетно. Если понадобится, он способен действовать без оружия. Перегрызть горло, задушить прядью волос.
   - Зовите.
   Дверь отворилась и кабинет, обшитый деревянными панелями, бесшумно, как входит судьба, шагнул Мигель. Он нисколько не изменился. Та же черная одежда, то же сухое лицо.
   - Здравствуй, Мигель.
   - И вам привет, капитан. Простите, командующий.
   - Ограничимся именами. Зачем ты вернулся?
   - Я думал, что вам понадобится помощь. Только узнал, что вы угодили в ловушку, так сразу и повернул к Алагеру.
   - Лучше всего ты бы мог помочь мне, дожидаясь в Западном княжестве.
   - Не волнуйтесь, Алекс. Я вложил ваши деньги. Я привез с собой часть долговых обязательств. Я купил участок земли на чужое имя. Я сделал еще много такого, что поможет вам исчезнуть.
   - Я бы не говорил о таких вещах в алагерской комнатке. Здешние стены очень внимательны к неосторожным словам, Мигель.
   «Мигель переминается с ноги на ногу. О чем его еще нужно спросить? Что-то темное за его плечами. Изабель?! Я сейчас подброшу монетку, если выпадет алагерская эмблема, она цела. Он мог убить ее? Он мог. Как он на нее смотрел. Разве я, дурак, не понимал этих взглядов. Но не верил, я и сейчас не верю. Монетка дает ей шанс».
   - Я тоже бросаю монетку, - говорит Мигель, надвинув шляпу на глаза, - когда сомневаюсь. Бросил и можно действовать. Как человеческие жизни попадают в зависимость от такой кругляшки?!
   - Изабель?
   - Изабель? Ах, да, с ней все в порядке.
   - Она мне ничего не передавала? Письмо? Слова?
   - Нет, ничего. Думаю, она страшно обиделась, что вы отослали ее. Неблагодарная девочка.
   «Все-таки он темнит. Нет, голос не дрожит, интонация не выдает обмана. Мигель не расколется даже с вывернутыми суставами. Но я ему не верю. Возможно, она сбежала по дороге? У такого сбежишь. Он выглядит удовлетворенным».
   - И где она?
   - Как вы и приказывали. Я определил ее в школу для девочек. В очень закрытую и строгую школу. Там ее никто не тронет, но главное, она под присмотром. Для девочки первейшая опасность – она сама. Да и воспитание ей не помешает. Вы, капитан, простите, командующий, ужасно ее разбаловали.
   - Так она в школе и с ней все хорошо?
   - Я сказал.
   - У меня нет причин тебе не верить.
   «Действительно, кому верить, если не Мигелю. Он умрет за меня, за изменника, он мой пес. Но преданность мне не простирается на других. На Изабель. У всех людей есть слабости. Даже боюсь представить, какие они у такого жестокого человека».

   Госпожа, которая пряталась от своих подданных чуть ли не десятилетие, теперь ежедневно на людях - устраивает праздники, приемы. Как одаренный оратор, борющийся за выборную должность, она обращается к гражданам города и к приезжим. Едва морозы немного ослабли, торговля ожила, будто и не было никакой войны. Алагерский флот поднялся по рекам в центральные территории. Блестящая операция – одновременно в трех местах сожжены верфи. Имперская флотилия уничтожена - взять за горло город на реке не получится. Расходы, расходы, это Алагер способен оплатить поставки новейшего оружия, а государственная казна все больше напоминает старую лошадь со шкурой, натянутой прямо на кости. А ее заставляют пахать, экономя на овсе. Практика ссылки правителей княжеств на должности в действующую армию не только не сократила число недовольных, но и создала опасную оппозицию, сплоченную в боевое товарищество. Пока Закон в силе - телега государства катится в колее, но стоит ей только выскочить, как оно рухнет, начав эпоху бунта и предательства. Оставить бы Алагер в покое, провести переговоры, предложить мягкие условия. Но нет – вера в мощь державы пока непоколебима.
   С утра снежило, но к обеду площадь расчистили. Алекс шел во главе отряда гвардейских стрелков, проверяя расстановку стражи. Ему не удалось отговорить Госпожу от обращения к народу, а ведь в толпе легко могут прятаться убийцы. Выстрел из пистолета, одна пуля разрушит все, что создано: стены, пушки, войска, победы, веру в собственную правоту. Если бы на площади были одни алагерцы! Но чтобы послушать девушку люди добираются из самых невероятных мест. Однажды в толпе Алекс узнал имперского сановника. Ее обожествляют, ее слова помещают в сердце, от нее ждут чуда.
   Солдат доложил, что на всех крышах расставлены алагерские стрелки. В толпе много переодетых стражников с пистолетами. Обилие огнестрельного оружия настораживает. Алекс не столько боится предателя, сколько безумца. Убить божество – заманчивая идея. У темного здания Торговой Ассоциации три шеренги алебардщиков. Древка покачиваются, будто стебли под ветром. Балкон украшен белыми и синими полотнищами, которые ветер превращает в борющихся змей. Чем ближе к балкону, тем плотнее человеческая масса, Алекс посылает вперед солдат прокладывать дорогу. Мигель идет совсем рядом. Черный, холодный. Есть ли какой способ узнать, что с Изабель, не уезжая из Алагера? Женщина с ребенком на руках поспешно отходит в сторону. Рыбак кланяется, посмеиваясь в грязную бороду. Торговцы в меховых шапках увлеченно спорят, жестикулируя, как отшельники в приступе пророческого экстаза. Совсем тесно – кроме человеческих спин и голов видны только крыши – острые, с флюгерами, призванными изгнать ветер из Алагера, но он вечно здесь, продувающий даже доспехи. Не хватало еще заболеть. Сляжешь на недельку, а выберешься из постели в переменившемся мире – события напоминают обвал – камни катятся, преобразуя ландшафт и уничтожая прошлое.
   Выстрел. Еще один. Крики. Волнения. Суматоха.
   «Госпожу убили»!
   Рыженькая девчушка заинтересовано смотрит на Алекса, кричащего на солдат, чтоб расчистили путь. Мигель отчаянно лупит зевак ножнами. Девочка, ты совсем не похожа на нее, слава небесам, что не похожа, твоя ноша пока весела. Алекс уже у ворот, алебардщики расступаются, пропуская его и Мигеля на темную лестницу. Он взбегает наверх со скоростью праведной души, возносящейся к обетованным лугам, где сеют солнца. Первые люди города перешептываются, балконная дверь распахнута, в комнате морозно. Лекарь, склонившийся над чем-то за перевернутым креслом, безнадежно качает головой. Алекс проталкивается ближе, на глазах у Пауля слезы. На полу лежит женщина в роскошном платье, перепачканном кровью. Но волосы…
   - А вы, почему меня не оплакиваете? – кто-то тихо шепчет ему на ухо.
   - Госпожа?! – Алекс медленно поворачивает голову: «Лишь бы не почудилось».
   - Пока да, - Анжела стоит у него за спиной. – Бедная женщина. Я только недавно наняла ее. Она так любила украшения!
   - Стрелок должно быть ошибся. Тяжело поверить, что хозяйка богатейшего города предпочитает простые наряды.
   - Тише, тише. Это мой секрет, господин командующий. Не разболтайте, а то в следующий раз в кровавой лужице прилягу я сама. Знаете, чем отличается персонаж книги от живого человека? Жизнь до отвращения будничная. Ничего особенного – так можно сказать и про великую битву, и о покушении на такую замечательную девушку, как я. Наша фантазия пафосна, но великие мудрецы и искусники, безумно влюбленные поэты, отъявленные подлецы редко попадаются на улочках, где наши жизни приобретают законченную форму, постепенно сжимаясь и сходя на нет. Ничего особенного…
   - Госпожа, - доктор поднимается с колен и разводит руки. – Пуля разорвала ей горло.
   - Господа, господа, - в комнату вбегает офицер охраны, порозовевший от мороза и волнения. – Стрелок!
   - Вам удалось его схватить? – спрашивает Алекс, закрывая собой Госпожу.
   - И да, и нет, господин командующий.
   - Что за чушь? Вы же не станете утверждать, что одна половина преступника закована в цепи и охраняется нашей доблестной стражей, а вторая убегает по узким улочкам в направлении порта?
   - Половина – это верно. Толпа растерзала его быстрей, чем мы успели вмешаться. Вот, я принес, взгляните, для опознания.
   Офицер берет поднос, вытряхивает на пол фрукты, медленно подходит к другому концу стола – ближе к Алексу, устанавливает поднос, а на него сверху – чудовищно обезображенную голову, которую он прятал в тряпичной сумке. Алекс всматривается, перебирает черты, голова кажется ему знакомой.
   - К чему вы мне это принесли? Вы решили меня испугать? – спрашивает Анжела, выходя из-за спины бывшего имперского посла. – Этот предмет уже ни на что не годится. Разгневанные граждане Алагера знатно потрудились. Одежда, мушкет, бумаги, монеты? Вещи могут сказать больше, чем человек на дыбе.
   - Все собрано и передано для изучения.
   - А голову вы принесли, чтобы показать свое рвение? Ладно, ступайте. И заберите эти отбросы с собою.
   Анжела хватает Алекса под руку и отводит в угол. Она не выглядит взволнованной, будто заговоренная от свинца, серебра и прочих металлов.
   - Вы так смотрели на эту вещь, некогда наполненную мыслями. Кровавый предмет показался вам известным?
   - С возрастом, Госпожа, все что-нибудь да напоминает.
   - А я? Я надеялась оказаться неповторимой.
   - Вы? Куклу, сброшенную на террасу дворца.

   Ничего ему так не хотелось, как одиночества. В голове – морозно и пусто. В городе – суетно. Упасть на постель, на свою мягкую, как женщина, постель, даже не раздеваясь – в сапогах на меху, в кожаной куртке, понадобится – так и в кирасе, с поясом, к которому прикреплена пара пистолетов и кривой нож. Если лежать долго, вглядываясь во тьму перед глазами, не думая ни о чем, то можно увидеть свет, пробивающийся из грядущего. Лежать и не думать – теперь это запросто. И пророчество ему бы тоже не помешало – когда бежать и как. А если не выгорит дело с прорицанием, то, возможно, выберутся из тьмы какие-нибудь мысли. Такая неразбериха в голове, будто там остались крики и лица толпы на площади, где мушкетный выстрел едва не положил конец войне.
   Но не судилось. Ноги тяжелы – словно сапоги наполнены свинцом. Веки весят как два забрала – хочется упасть на ковер и проспать вечную вечность. Алекс останавливается на полдороги, садится на стул, опираясь локтями на поцарапанную столешницу в чернильных пятнах – все, дальше он не пойдет даже под огненными бичами. Со вчерашнего дня осталась едва початая бутылка вина. Напиться бы, но он и так точно в эпицентре запоя - усталость и пустота. Но в горле сухо, если не смочить его каплей жидкости, оно потрескается, чтобы после рассыпаться пеплом. До чего же ваши пальцы неловкие, господин командующий, бутылку взяли, а серебряный стаканчик столкнули на пол! Позвать слугу? К черту! Он пьет из горлышка жадно, будто после крепкой драки. Что-то колет в боку – Алекс запускает руку внутрь куртки – бумага. Почерк Изабель – бедное, заброшенное письмо, адресат так и не удосужился прочесть несколько строк.
   «Прощай, прощай! Не представляю места, где мы сможем увидеться. Нет такой рощи, дерева, дупла в нем, ветки, листа. Здесь мой прощальный рисунок. Я не знаю, что это значит, но мне казалось, что это для тебя важно».
   Рисунок. Круг, разделенные на четыре части. «Память – прах, создающий грядущее». Несколько завитков. Строка из такого старого гимна, что камень – пыль по сравнению с его словами. Он выбрал ее сам для именной печати, которой скреплял документы, служа Священному Совету в качестве лучшего экземпляра его безжалостной псарни. «Память – прах, что хоронит грядущее»? Кажется, так вернее, но придется довольствоваться подсказкою Изабель. Завершение головоломки, а скрытый проход во дворец с противоположного берега – по-прежнему скрыт. Или нет никакого прохода, а с ним просто забавляются, так играют дети со слепым животным на краю обрыва. Этот ли символ просила найти его девушка, которую он так и не спас, чьим именем пользуется другая?
   «Что же это такое? К чему? Мне кажется, что я чувствую рядом нечто, нуждающееся в узнавании, как человек нуждается в воздухе, чтобы внутри не было совсем пусто. Что-то точно приключилось со мной, но я так часто придумывал себе воспоминания, что напрочь забыл об этом. А теперь, чудится, это нить, на которой все вокруг меня, да и я сам, держится, вроде марионеток в портовом театрике. Поймать бы только веревочку, смотать ее обратно в клубок, а там, гляди, и кукловод отыщется».
   Он выпил еще вина, закрыл глаза и увидел ветви – ночные, злющие, черные колючки, хватающие его за одежду. Ощутил упругий бег лошади, пар горячего дыхания, взлетающий над туманом, что улиткой переползал с места на место по обеим сторонам дороги. И еще что-то в руках, живое и драгоценное.
   И еще он понял, что умирает.
   Смерть вкатилась в него как огромный лохматый шар, ее шерсть заполонила все внутри – желудок, кишечник, печень, легкие, сердце. Он не мог дышать, не мог думать. Перед глазами сверкала, как паутинка, располовиненная нить памяти.

   По эту сторону смерти вещи одновременно существовали, и нет. Стол стоял на полу, висел в воздухе, растворялся, появлялся из стены, но при этом не менял своего местоположения. За окном вечернее небо в рытвинах звезд, за небом – еще одно окно, со стеклами в свинцовом переплете. В комнате светло, а внутри человека все обросло тьмой, как мхами. Запахи громыхали, как осадная артиллерия. Звуки превращались в стеклянные графины, из которых струились слова, словно уже напечатанные на новеньких страницах.
   Девушка и человек с седыми волосами и серебряной бородой. Он их видел, но был уверен, что ничто в потустороннем мире, где понятия отрекаются сами от себя, не может принять форму старика и девушки.
   - Добавьте мощности нашему механизму.
   - Это убьет его. Я и так не уверен, что человек способен вынести подобное вмешательство.
   - Смерть – это как улыбка на его лице, господин учитель. Как улыбка, сквозь которую плюются в покидаемый мир таким уничижительным хохотом, что живущие не могут уснуть ночами, не понимая, что их томит. Смерть – пустая штучка.
   - Странно, что пустая, как вы изволили выразиться, штучка, служит противовесом, когда на чашу весов кладут человеческую жизнь.
   - Вот именно, господин учитель. Поверните вон тот рычажок.
   - Боже, какие конвульсии. Мне кажется, что его тело пытается разорвать себя на части. Вы думаете, он нас слышит?
   - Если бы и слышал, то не осознает. Бедный, оцепеневший, холодеющий мальчик. Впрочем, мне безразлично. Если он умрет – в соседней комнате окно выходит на реку. Вы еще держитесь молодцом. Покряхтите по-стариковски, подтащите тело, я помогу вам поднять его на подоконник. Я бы не хотела звать слуг. Вот этой цепью мы обмотаем ноги. Впрочем, течение бешенное – если труп всплывет, то далеко отсюда. Гляньте! Судороги поутихли! Взгляните, он шевелит губами. Попробуйте подслушать!
   - Ничего не разобрать. Слоги, не складывающиеся в слова. Хриплое дыхание умирающего. А ведь этот человек спас вас, возможно, дважды.
   - Вы все-таки думаете, что это был он?
   - Я вам уже столько раз говорил, а вы все меня обижаете. Не верите. Тот был моложе, напористее, наглее. Одна улыбка чего стоила! В кривой усмешке призрения больше, чем у нежданно разбогатевшего бедняка к своим прежним товарищам. Но он был в шлеме, да и наклонял голову низко - ничего кроме улыбки и тени не разобрать. Насмехающаяся тень. Я спешил с небольшой охраной в город, которого больше не существует. Он меня нашел на постоялом дворе при храме. Это кратчайшая дорога в Алагер, если боишься утонуть.
   - Не очень-то вы спешили, наставник, не очень. Без вас представление прошло бездарно. Ваша голова бы всех развеселила, прыгая по помосту. В вашем опоздании больше злонамеренности, чем в толике яда, подсыпанного гостю!
   - Все меня обвиняете в сговоре? Так нет доказательств. Уж вы бы точно что-нибудь откопали. Как же я вас прежде недооценивал?!
   - Господин наставник, хотел растить безумную девочку, рассказывая сказки о наследственном ее богатстве, которое вы бы успешно разворовывали? Еще бы – такому знатному мошеннику в лапы попадает целое княжество. Когтистые у вас ручки.
   - Вы же были не в себе. Молчали все время, закрывались наверху на месяцы. Кто-то же должен был управлять городом.
   - Вы управляли так мудро, что сделались богачом. Тайно, конечно. Я-то знаю, сколько кораблей и складов принадлежит вам! Да каждый четвертый дом в вашей собственности!
   - Тайна обоснованна – чужаку не прощают успеха. Если бы Канцлер и его свора…
   - Вор должен быть наказан вне зависимости от того канцлер он или зеленщик.
   -  Я одинокий человек, у меня нет наследников кроме вас. Получается, что я все сберег для моей девочки. Ну, и сам, конечно, немного потешился.
   - Знаю. Если бы я вас обвиняла серьезно…
   - Дождь.
   - Мокрое слово.
   - Тогда тоже был дождь. Меня позвал слуга, говорит, мол, имперский капитан ищет главного. Я, признаться, был выпивши. Крепко так. Дорога измотала. Сошел вниз, а там стоит человек в грязном мундире, но с белыми лентами, в шлеме без забрала, какие теперь носят конные стрелки. Шлем надвинут так, что вместо лица – тень. Видно, что стоять ему тяжело – оперся, кряхтя, на спинку стула, ногу подогнул. Спросил мое имя. Я отвечаю, что я – наставник дочери Господина, что меня вызвали в город на берегу озера. Незнакомец усмехается - не торопитесь, незачем торопиться, нет у вас больше Господина, а вскоре не будет и города. Но есть подарок, не мог же он явиться без подарка, это же дьявольски невежливо поднять человека среди ночи и ничего не вручить. Под страхом смерти приказывает мне вытянуть вперед руки и ждать его возвращения. Стою, жду, я же не безумец, чтобы пререкаться с человеком, у которого на поясе два пистолета. Он вернулся, неся на руках что-то под покрывалом. Подходит, ужасно прихрамывая, ругая небо и бездны последними словами. «Берите. Это ваше!». Покрывало сползло – смотрю – девочка, похожая на мою ученицу, по крайней мере, такой я представлял ее по описаниям. На шее у нее тяжеленная цепь правителей Алагера. Я уже было раскрыл рот, но мой вопрос, еще не озвученный, тут же был загнан обратно в глотку дулом пистолета. Человек ушел, громыхая и прихрамывая.
   - И вот пробил ваш час, господин наставник. Вы тут же вернулись в Алагер, заперли девочку во дворце…
   - Думал, что запер. Вы были слабы, как бабочка в заморозки. Буду честен, я не рассчитывал, что вы спасетесь. Лекари экономили на надежде, расхаживали, разводили руками, мол, ничего не поделаешь. Вы то приходили в себя, зовя отца, то проваливались в горячечное забытье. Но смерть упустила легкую добычу. Двумя месяцами позже вы уже бродили по дворцу, но сама не своя. Бледная тень.
   - Блеклая и безумная? Вы решили, что я спятила? Благодарю вас, господин учитель, не посадили меня на цепь, не одели намордник. Признайтесь, ведь вы были не прочь заказать у кузнецов добротные оковы для обезумевшего ребенка? Моя память напоминала разграбленный храм – обрывки священных книг на кровавом полу. Вы никого не пускали ко мне, говоря, что такова моя воля?
   - Я воспользовался шансом, Госпожа.
   - Вы планировали подыскать мне двойника, которого было бы легко контролировать. Поэтому мои служанки похожи между собой?
   - Боюсь даже спросить, куда они пропали. С вашей внешностью – найти вам замену непросто.
   - Мне нравится, как вы легко признаете свои преступления.
   - Отчего же преступления? Я не был уверен в том, кто та девочка, врученная мне под угрозой пистолета. Она могла быть юной актрисой, нанятой правительством или Священным Советом. Мои люди проводили расследование. Я узнал о палаче, у которого была красивая дочка. Я узнал, что кроме моих людей этим делом интересуется целый полк разномастных шпиков и убийц. Там были и ваши люди, Госпожа. Я с удивлением узнал, что какие-то алагерцы захватили беглых священников из разрушенного города, которые устроили кровавое судилище. Это были ваши люди, ваша воплощенная воля, ненависть моей маленькой бедной сумасшедшей девочки, которая так редко допускала меня к себе, что ее покои напоминали временами усыпальницу, где она и упокоилась с миром. Живы ли вы были, были ли это вы?
   - Тише. Я сама его послушаю. Его губы снова шевелятся. Он красив, когда беспомощен. Будто молится мне. Что ни говори, приятно ощущать свою божественность. Помолчите. Я слушаю. О, он был там, дьявольское пламя! Был!
   - Он признался! Я слышал только бессвязный бред.
   - Я тоже. Бред. Но крыша! На площади с эшафотом, где медленно потрошили, колесовали, жгли, рубили на куски цвет Алагера, приближенных моего отца, людей, на которых держалось наше государство внутри государства. На той площади были мясные лавки, загон с овцами, где вскоре сколотили помост для зрителей. А еще у одного домика была красивая крыша с черепичным узором. Я смотрела на нее, чтобы не видеть вырванные сердца, кровь, отсеченные конечности. Чтобы не слышать священников, которые нашептывали мне: «Признай, признайся, это твоя вина, даже если ты неповинна, эти люди умирают из-за тебя, ты властвуешь над ними, спаси их, приняв на себя ношу их преступлений». Красная крыша, темной черепицей выложен узор в виде птиц. Я хотела обрасти перьями, пусть черными вороньими перьями, не радужными, как у дорогих безголосых пташек, которых отлавливают далеко на юге, любыми, грязными, пыльными, но летучими. Подняться в облака, откуда наша кровь и наши жизни кажутся пустяками. Он тоже видел эту крышу. Он, думаю, стоял на балконе рядом с отцами города, с его еретическими священниками. На эшафоте за спиной девочки в роскошном платье дочери правителя его точно не было.
   - Вы вспомнили?
   - Дорогой мой старичок, моя память – злая шутка. Я помню дословно сотни книг. Я могу представить особенности шрифта. Запросто перечислю имена персонажей на иллюстрации, какую книгу не выбери. Но моя собственная жизнь похожа на сон. Обрывки, намеки, вихрь голосов.
   - А захваченные священники из того города, почему было не угостить их дыбой? Раз друзья и сторонники, могущие опознать вас, погибли, не стоило ли допросить врагов?
   - Наверное, тогда я еще мало сомневалась в себе. Вероятно, моя библиотека воспоминаний еще не была пуста, как лес в ноябре. Их допросили тщательно и чрезвычайно медленно. Это была форма дознания-искупления. Они не только отвечали, но и оплачивали счета. Долг был так велик, что от них не осталось ничего. Меня интересовала смерть отца, кто стоял за расправой над алагерцами. Священный Совет и прежний Верховный правитель. Так я вышла на Алекса. Доказательств недостаточно, вероятно, это он привез яд, уничтоживший отца.
   - Мы даже не уверены, был ли он отравлен.
   - Не уверены. Но без приказа сверху кто бы решился изрубить столько достойных людей? Как дочь правителя – я была неподсудна.
   - Они обвинили вас в убийстве отца. Чтобы наследовать княжество, вам требовалось подтверждение Верховного.
   - Да, он потом струсил. Капитан, которого я обвиняю в доставке яда, привез бумагу. Не исключено, что господин Алекс ее подделал. Господин Хранитель имперской библиотеки – его наставник. А мы знаем, что он умеет вытворять с документами. Все остальное – легенда, обстоятельства, которые нельзя проверить, некого допросить, некому вспомнить. Стреляли ли в спину всаднику с девочкой в седле? Почему стреляли? Имперская бумага о признании наследственных прав на Алагер оказалась фальшивкой? Вез он живую или мертвую, если живую, то довез ли, не сменил ли по дороге, а если сменил, то какие демоны подбили господина капитана на шутку ценой в целое княжество?
   - Да, и лежит ли перед нами тот капитан, чья память раздирается на кусочки колесиками механизма. Завтра мы узнаем, суждено ли ему прийти в себя, или та, кому он спасал жизнь, вынула все из него, оставив оболочку, как паук, выпивший соки из кузнечика.
   - Хорош кузнечик, господин учитель. Да и что это за сравнения?! Вы считаете меня паучком? По-вашему, я способна на одни разрушения?
   - Способны. Вы нашли в библиотеке чертежи этой машины. Вы убили его. Вы убиваете себя.
   - Вы о чем?
   - Та коробочка у вас на шее. Я знаю, что это за машинка.
   - Эта вещь помогла мне выжить и не сойти с ума. По крайней мере, не сильно. Что хорошего в этой жизни, чтоб так за нее держаться? Здесь отцы превращают друзей в пособие по анатомии, здесь убивают отцов, неправедно обвиняя тебя в преступлении. Человек, возможно спасший девочку, не узнает ее лица, не в силах припомнить ничего, кроме узора на крыше. Нравится ему, видите ли, девочек спасать. Ха-ха. Даже этот секретный механизм ни на что не годится. Там был проход, мы проехали сквозь проход в Серых горах. Вы думаете, это стерло его память и мою? Или после над ним поработали в Священном Совете? Книги, книги, они их собрали столько, что могли соорудить машинку вроде этой, только разрушающую воспоминания, которые я пытаюсь заново отстроить. Но не проще ли было его прикончить? Обвинить в ереси? Чрезмерная вера у нас преступление. Отравить, задушить в камере, замуровать в стену?
   - Вы уничтожите Алагер. Кому нужна эта война!
   - Вы мне предлагаете сдаться?
   - Бегите.
   - Меня найдут, даже если я попрошу гигантскую рыбу из озерных сказок проглотить мой кораблик. Найдут и вырежут из рыбьего желудка.
   - Но город, ваши подданные? Ваш род? Разве не ваша прямая обязанность рожать детей? Вы последняя, не позвольте оборваться алагерской династии. Тысяча лет впустую.
   - Тысячелетие – не аргумент, способный вместиться в тесном пространстве моей жизни, господин наставник. Здесь слишком узко для любви. Пустота не приемлет ничего живого. Что способно гореть – пусть пылает, после – тлеет. Эта страна, злые обыкновенные люди, религия, превратившаяся в род боязливой философии, мои платья, защищающие призрак плоти от исчезновения на свету. Поверните последнюю ручку. Мне кажется, что наш подопечный способен еще на несколько слов.
   - Мы убьем его! Точно убьем!
   - Беспокойтесь о себе, глупый старичок. Ваша жизнь заслуживает эпичного конца на эшафоте. Моя – слабо держится за ветку на ветру над бездной. Только начала, а уже пора подводить итоги. Какие судороги! У нашего бедного капитанчика агония! Он все еще борется! Мне это нравится – жаль, что нельзя отхватить ножницами клочок жизненной силы. Я бы пришила его к своей душе серебряными нитями. Тише, тише. Возможно, это его последние фразы. Я хочу еще немного послушать! Какие выстраданные слова!
   - Слышите? Услышали? У вас такое лицо, будто вы что-то узнали.
   - У меня такое лицо, будто я ничего не расскажу. Позаботьтесь о нем.
   - О трупе?
   - У него все-таки есть шанс выкарабкаться. Ваше отношение к человеческим возможностям чересчур скептично, почти как мое. Разве мы знаем что-нибудь определенно? Смерть? Это – да, а то, что следом, какая форма пустоты поглотит нас?
   - Вы что-то услышали от этого человека. Правильнее сказать – от этого тела.
   - Там был еще один имперский капитан. Только наш подопечный служил Совету, а тот правительству. Он пропал. Уехал из исчезающего города, но его путь не был дорогой к определенности. Нет даже могилы. Который из них привезя яд, чтобы убить моего отца, кто был в сношениях с заговорщиками из его приближенных, был ли яд, кто предложил обвинить алагерцев в убийстве, обвинить меня, кто давал инструкции. Те еретики – не были полными безумцами, чтобы грубо преступить Закон, не чувствуя поддержки. Кто спас меня и почему, довез ли спасенную, чтобы передать в лапы господина наставника, вора и мошенника?
   - Вор и мошенник верно служил, той, которая, возможно, самозванка. Если бы не ваши книги и запрещенные механизмы, как этот, на вашей шее, моя вера в мою Госпожу была бы прочнее городских укреплений. А это лучшая фортификация во всей стране! Вы сами, возможно, ища забытья, так взболтали свою память, перемешав эпизоды прошлого, что никто теперь не ответит, кто вы такая. Никому это и не нужно. Даже потеряв под стенами Алагера шестнадцать армий, правительство ни за что не признает вас за другую. Если вас убьют, то вы умрете как дочь последнего из великих хозяев скал над рекой.
   - Жаль потерять рассудительного человека, господин наставник. Девушки, девушки, похожие на меня, где вы их только доставали? И куда они канули? Или я одна из них? Или человеческая кровь вкусна.
   - Это решено?
   - Если вы хотите предугадать мои решения, бросайте монетку.

   Медленный, медленный снег. Как воспоминания, которые лучше всего запивать горячим вином, наблюдая за причудами пламени, когда костер устроен на камнях террасы. Выше – снег, впереди – снег, совсем низко – река, а под ней – еще реки, где мертвых перевозят на утлых лодочках подлые переправщики, чтобы сбросить в пасть водоворота, затягивающего в самую середину забвения. Согреваешь руки над огнем – теплые, они меньше дрожат, боль в суставах отступает до ночи, когда все хвори и кошмары, все колючие мысли собираются, чтобы терзать человека. От снега тесно, в снегопаде уютно, как в шубе. И этот мир ему впору, будто мастерски подогнанный мундир. Это весной, когда нарастающий свет заставляет чувствовать себя с непривычки обнаженным, снова становится одиноко, хоть и весело, до самого мая, когда обросшие зеленью ветки снова сузят пространство, и ты будешь бережно храниться в нем, как в колыбели.
   - Как ваше здоровье, господин бывший посол? Вас все еще терзают сны обо мне?
   - Терзают, моя Госпожа. Я столько лет был лишен сновидений, что теперь принимаю эту муку, как дар. Красивая женщина – приятна и в кошмаре.
   - Вы мне тоже снитесь, господин бывший посол. Я просыпаюсь в кровавых слезах.
   - Наверное, меня правильно теперь называть господин бывший командующий.
   - Алекс, Алекс, увы, увильнуть от службы посланнице небес не просто! Вам же доносят, что появились целые секты моих почитателей? Забери у человека религию, и он примется строгать идолов из дерева на своем крыльце.
   - Я все еще слаб после приступа. Не знаю, что за болезнь меня свалила. Череда судорог и видений.
   - Возможно, вас отравили.
   - Анжела, я боюсь за вас. Моя жизнь все равно, что окрик, на который никто не обернется.
   - Со мной то же самое. Впервые не хочу, чтобы зима заканчивалась. В детстве на южных берегах снег стеснялся покрывать обнаженные кроны. А теперь, раз уж он выпал, то пусть лежит вечно, пока наша плоть не вмерзнет в лед. Красиво, наверное, быть похороненной в прозрачном веществе. Через месяц имперская армия двинется к Алагеру. Тишина, в которой мы сейчас, как дети под одеялом, рухнет под залпами осадной артиллерии.
   - Я не уверен, что способен держать меч. Руки слабы, будто сделанные из пепла.
   - Вы еще покомандуете. Вы уже инспектировали наши укрепления?
   - Да, конечно. Жаль, что мне пришлось провести осмотр из носилок. Командир в седле вдохновляет солдат. Командир, а не больной человек с трясущимися кистями. Имперская армия застрянет надолго. Орудийные форты на скалах, рвы, выдолбленные в камне, спрятанные в них башни, усеянные амбразурами. Попробуй тут устроить минный лаз под бастионы! А в тылу у них будут крепости, плато, утесы и враждебные отряды. Если они не победят на воде, то устроить приличное снабжение не удастся. Если они не победят на воде, то устроить приличное снабжение не удастся. Голодная армия не для долгой войны, они уйдут, чтобы строить флот, потом попробуют снова. Алагер создавали настоящие мастера, кудесники крепостей.
   - Ну, вот, все вовсе не так безнадежно, как меня пытается уверить господин Льюис. С возрастом люди становятся трусами. Теперь он утратил даже свою популярность в Университете. Молодые люди желают славы и перемен. Мир вокруг интереснее, чем надоевшие байки из чужой, пусть и лихой, юности.
   Снег все падает. Анжела улыбается, встречая хлопья, точно это первая зима в ее жизни. Темно-синий капюшон с меховым подбоем стал белым, как заячья шубка. Имперский цвет – почему она редко носит белые платья, редко пользуясь правом выглядеть исключительной? Милая простота хороша для ближнего круга, подданным требуется величие. Двум людям, мерзнущим на террасе возле костра, требуется вино. Слуга, принесший его, одет в стеганную зимнюю куртку с вшитыми металлическими пластинами. Ждем и горничных в доспехах на боевых конях с парой пистолетов в седельной кобуре. Алекс пытается налить вино в чашки, обернутые кожей для сохранения тепла, но девушка останавливает его жестом. Слишком тонкая работа для трясущихся рук, им еще копить силы, чтобы держать боевое знамя. Анжела ловко разливает напиток, делает маленький глоток, приглашая собеседника, но тот умудряется расплескать половину на пути к пересохшим губам. Анжела ободряюще смеется. Сегодня этот красивой монстр хочет казаться и добрым и милым. Снег, кажется, беззвучно беседует сам с собою, выбирая ласкательные слова, не обращая внимания на людей с их мелочными страстями и войнами, даже на этих двоих, греющих руки у пламени.
   - У вас такие тонкие пальцы. Кажется, что огонь просвечивает их насквозь, Госпожа. А от этих рук зависят тысячи жизней.
   - Тяжело. Это груз, Алекс. Если бы я умела дарить любовь, а не смерть. Кто несет огонь – сожжет не один дом. Хотите погрызть ароматическую палочку? Это дерево, пропитано дурманящим составом. От этого тоже бывают видения, но что для вас еще один мучительный призрак…
   Алекс берет протянутую палочку, которую Анжела извлекла из кожаного мешочка. Она лепит снежок, швыряет его в реку, задумчиво глядит вослед. Бросает мешочек, снимает с левой руки витой браслет, смотрит пристально, как следователь, в глаза господину командующему, размахивается… Был браслет, нет браслета, есть жертва богам воды, тумана и снега.
   - Странный вкус. И внутри меня что-то меняется.
   - Эта штука унимает боль, но к ней легко привыкнуть. Иногда мне кажется, что лучше собрать древние книги и сжечь их, начав жить собственным умом. Древние изобретения, проклятые механизмы – что они делают с памятью? Почему Предшественники не смогли оказать сопротивления нашим полудиким предкам, опережая их в развитии на столетия? Возможно, они забыли все о себе, забыли, кто они и зачем? А мы, почему топчем равнодушную землю? Жить, дать жизнь, кануть? Проливать кровь по мелочам, ломать кости на тяжелых работах ради грубой пищи и ненадежного крова? Поклоняясь осязаемым богам, мы получали простые ответы. Книги заставили нас сомневаться в нашей картине мира, выставив прежние верования смехотворными. Наша религия теперь абстрактна и осторожна, поэтому и государство непрочно. Такого еще не было. Давайте сожжем книги!? Зачем нам чужое проклятье? Я научилась делать эти палочки, проведя месяцы в библиотеке. Страшные знания, друг мой, ужасные механизмы. Я зависима от таких вещей. От этих палочек, от медальона.
   Анжела расстегивает плащ, демонстрируя мерцающую коробочку из алагерского серебра на железной цепочке, виденную Алексом раньше. Она снимает ее с шеи, предварительно опустив капюшон. Теперь снег покрывает ее волосы, вторгаясь, будто седина, в смоляную молодость волос, заколотых украшениями в виде звезд.
   - Послушайте, - говорит девушка, протягивая ему коробочку, - Жужжит? Стрекочет?
   - Работает. Внутри – механизм? Трудясь для Священного Совета, я плотно работал с механиками, которые решались собрать подобные штуки вопреки запрету.
   - Я ненавижу Священный Совет за годы террора, за возможную причастность к убийству моего отца, но с механизмами они правы, как же они правы, Алекс. Эта вещь овладевает человеком! Она спасла меня. Я бы не выжила, после возвращения из того города, после эшафота, залитого кровью. А если бы плоть устояла, то рассудок рассыпался бы, как дворец из мокрого песка, уничтожаемый солнцем и ветром. Кошмары разрывали меня, я слышала голоса, обвиняющие, осуждающие, что не принесла себя в жертву ради моих подданных. Моя смерть не спасла бы никого, но голоса не умолкали. Я пряталась в библиотеке, бессильная смотреть в глаза людям. Я открыла секрет этого устройства. Механик, создавший его из самого ценного металла, называемого алагерским серебром, высох как мертвое насекомое. Боль ушла, но мои воспоминания, Алекс, это бешеная карусель, на которую прикреплены бессвязные картины.
   Анжела сбрасывает плащ, оставаясь на суровом ветру в одном платье. «Если она так расправится и с оставшейся одеждой… хм, это было бы интересно. Нет ли у нее, скажем, особых шрамов, годных для опознания? Черт, о чем я только думаю? Будто я еще посол и шпионю для Священного Совета! Неужели мне мало созерцать наготу красивой девушки? Узревший, да будет сброшен в реку. Какая же она гибкая и ловкая, каждой движение наполнено молодостью и силой. Не она ли лазала по каменным стенам летом, обманывая меня, играя со мной, называясь неудобным именем простолюдинки? Будто танцует – взмах, разбег, бросок. Коробочка на цепочке, механизм, за который обычного человека лет шесть назад я бы лично отвез к сложенному у железной клетки хворосту, взлетает высоко. Падает. Река сегодня будет сыта щедрыми пожертвованиями».
   - Я отрекаюсь, Алекс, - шепчет она, напряженный шепот похож на крик, - от своего прошлого, от попыток вспомнить, от мести, от розыска и следствия. Все мертво и все мертвы. Уцелевшие – беспамятны. Я не уверена, смогу ли жить без выброшенной безделушки. Не заставить ли вас нырнуть следом? Вы же выполните мой приказ, дорогой друг?
   - Выполню, - отвечает он, поднимая выше воротник. – Только машинку вам не вернуть, даже если заменить больного человека, боящегося воды, отличным ныряльщиком. Я слышал, что глубина реки в этом месте соотносима с глубиной ответа на вопрос о…
   - Смысле жизни? Бестолковая штука, нелепая и обрывается глупо. Боги, чувствую, что боль вернется, завтра я начну сходить с ума. Алекс, Придете утереть кровавые слезы? Зависимость от подобных механизмов, сильнее пристрастия к дурманящим травам. Вскрыть, что ли, артерии и пить собственную кровь? Если я сойду с ума, отправитесь ли вы следом? Было бы приятно побродить с вами под руку по небу под куполом земли. Покормить зайцев львами, отгоняя надокучливых драконов от чаши с горячим ветром. В моем безумии примерно такая обстановка. Какая в вашем? Ой, вы же еще не теряли рассудок. Вы – жестокий человек, Алекс.
   - Почему вы так решили, Госпожа? Конечно, я служил Священному Совету, я был солдатом, мне приходилось стрелять в упор, стирая ладонью брызги мозга, но насилие никогда не доставляло мне удовольствия.
   - Не жестокий. Пустой. Мне нравилась ваша поверхностная веселость. Вы казались мне легким человеком. Счастлива женщина, которая свяжет с судьбу с бездарным мужчиной. От ума – одни неприятности, он ненасытен, он вынуждает пробовать и пытаться. Ошибки и раны – зачем они женщине? Быть любимой, но не чрезмерно, растить в достатке детей. Эх, счастье, счастье. Кстати, один заезжий изобретатель предлагает нам горючий состав, негасимый водой и устройство для его распыления. Алекс, соберите ваше больное тело в кулак, отправляйтесь и проверьте. Если это мошенник, решивший нас обмануть – зарядите ним старую катапульту на портовой батарее. Если окажется, что предложение дельное – приставьте к нему охрану, чтобы не сбежал и не вздумал продать секрет врагу.
   - Разрешите откланяться, Госпожа.
   - Нет, не разрешаю. Завтра. Я что одна должна любоваться снегопадом?
   - Вы простудитесь, любуясь без плаща, - Говорит Алекс, подавая одежду и неуклюже стряхивая с нее снег.
   - Спасибо, - смеется девушка, - вы считаете, что согреете меня, засыпав снегом? Лишь бы за воротник не попало! Ну, вот, - она взвизгивает, - как глупо! Дайте мне лучше вина. Погорячее, не бойтесь, не обожгусь!
   Разительная перемена – холодная, будто слепленная из сегодняшнего снега, девушка превращается в живое существо, по-женски капризное, смешливое, ветреное, совершенно несерьезное. Такими бывают девочки, когда еще не мечтают о детях, а будущее строят, громоздя облака на фундаменте из тумана. Анжела делает несколько глотков – губы темнеют, на щеках румянец. Как это у нее получается задорный взгляд с хитрецой? Где оно – величие преступницы и правительницы? Анжела лепит снежок – да здравствует битва! Алекс защищается, как может, пытается отвечать, но он еще слишком слаб, чтобы справиться с шустрой целью. Тут бы дробью пальнуть. Устав бегать и бросать, Анжела стягивает промокшую насквозь замшевую перчатку.
   - Ну же, не стойте как ледяная колонна, помогите девушке.
   Алекс придерживает перчатку, вдвоем они справляются. Анжела дышит на руки:
   - Холодные! Не ручки, а драконы льда!
   Она подходит к нему, запускает руки под отворот плаща, прижимается лбом к его меховому воротнику, поднимает голову и смотрит в глаза. Почти нежно. Лицо ее покрыто сверкающими каплями.
   - Ты – теплый. Жаль, что я не могу добраться до сердца. Интересно, там тоже можно согреть ладони? Ты – злой человек. У тебя вместо сердца может оказаться крыса, бешеная белка или лиса. Меня в детстве тяпнула собака, в светлые ночи мне хочется лаять, но сердце меня еще не кусало.
   Она резко отнимает руки. Теперь ее глаза колючие, будто сплетенные из терновника.
   - Как надоел этот снег!
   Снегопад иссякает. Ветреное алагерское небо очищается. Неожиданное солнце, точно сошествие незнакомого или крепко забытого бога. Снег, налипший на ветки, и сухие стебли растений в кадках обрастают золотом. Тихо, как в доме у праведников, вымоливших покой.
   - Что есть человек? – говорит она сухо. – Накопленные воспоминания? Мы с тобой не скопили даже маленького состояньица, нищие памятью. Ты должен был спасти девушку из этого дворца. Она тебя просила, намекала, взывала к твоему прошлому. Но ты все забыл. Почему ты не спас ее? Все было бы иначе. Лучше, нежней, человечней. А теперь – вместо нее – я. Мы с тобой похожи. Мы беспамятны и жестоки.
   Анжела подбегает к краю террасы, запрыгивает на ограждение, балансируя над бездной.
   - Госпожа! – он хочет крикнуть, но сдавленное дыхание не способно даже на шепот.
   - Видишь, я теперь не могу просто так умереть! Поверь в меня. У тебя ведь нет бога? Его посланники не мучат тебе ночью пророческими видениями? Я пришла принести спасение? Ты хочешь спастись? Но знай, если ты протянешь ко мне руку за надеждой, я вложу в твои пальцы раскаленные угли.
   Она подзывает его манящим жестом, прозрачной ладонью, как уже было сказано выше, замерзшей без замшевой брони. Жестом же Анжела предлагает своему бедному другу вытянуть руки и храбро прыгает в его хворые объятия. Ее мокрые волосы скользят по лицу Алекса, он закрывает глаза, пытаясь представить что-либо соблазнительное и обнаженное. Кроме белого снега, слишком яркого, чтобы не ослепнуть, ничего перед глазами не возникает. Она остается в его руках, поворачивается спиной, опирается на его грудь, в которой неистовствует усталое сердце мужчины. Так они и стоят у самого парапета, разглядывая утесы с крепостными башенками вдалеке, способными защитить город от любой силы, но только не от ветра, снега и неба.
   - Если нас увидят, придется отрубить вам голову. В конце разных манипуляций, конечно. Я не хочу вас терять. Я только начала к вам привыкать. Я останусь совершенно одна. Госпожа должна быть неприступнее этого города. Потеряю человека, способного стать моим другом. К чему мне ваша голова, вываренная в котле, нанизанная на пику, окованная железом? Или вам больше нравится бутыль со спиртом, вмурованная в стену Дворца Правосудия?
   - Вы не останетесь одна, Анжела.
   - Имя? Вам снова нравится это имя?
   - Пауль читает молитвы, представляя ваш образ. Льюис хитрее и опытнее целого имперского правительства.
   - А, старый мошенник. Он болен, а потому бесполезен. Возраст сделал его рациональным. Знаете, он написал книгу об идеальном государстве. Счастье для каждого. По-своему он прав – жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на жестокость и низость. Но это наша природа – как бы далеко мы не шли в сторону морали, все равно приходится возвращаться к собственной темной природе, чтобы почерпнуть силы. Ученые переоценивают разум. Все рассчитать и взвесить. Иди, проведи подсчет неизвестных сил, взвесь незримые сущности! Во время мира государство процветает, а после – наступает время гнилостных процессов. Потом льется очистительная кровь, законы рушатся, чтобы возникли новые, чтобы сменить путь, ведущий по кругу. Наше время беременно переменами. Сейчас нужны сумасшедшие, полные силы и решимости. Мне жаль старика. Он заслуживал эшафота, пули наемного убийцы, а умрет в постели.
   - О смерти на накрахмаленных простынях в наше время можно только мечтать.
   - Не будьте серьезным. Серьезным и скучным. Вон то облако похоже на дракона. Дракон зимы летит полакомиться солнцем. Вот и снег снова валится. Все рушится. Мы, они, здания. И черт с ними со всеми! Вы бы хотели, чтобы во дворце была спрятана дверь, сквозь которую можно выйти куда пожелаешь?
   - Было бы чудесно.
   - А книга, в которой записано все, что должно произойти?
   - Такая была на небе. Когда там еще жили боги.
   - Да, мы их изгнали, книга рухнула вниз, потеряв опору. Теперь она здесь. Я когда-нибудь ее вам покажу. Если, конечно, вы сейчас принесете мне вина. Я вмерзла в это куцый день.
   Пауза. Короткая. Время достаточное, для творения и уничтожения целого мира.
   - Мы с вами сироты, Алекс. И день этот – белый, имперский, могущественный – на самом деле сер, изношен, как рогожка у нищего. Ха-ха.

   Я прошла по снежной алее уже целую жизнь. Позади – не цепочка следов, какую любят носить на шее вельможные лисы, позади – ничего. Я бы отдала все за следы – за вороньи, будто ступала ветка, за крадущиеся кошачьи, за след охотника, спешащего отнять у меня леденцы и тряпичную куклу. Бывало и так – к узким отпечаткам моих туфелек присоединялись широкие и тяжелые следы чужого, грузного, беспощадного существа. Это ли не свидетельство двойной природы человека? Мы всегда являемся немножечко кем-то другим, иногда – зверем, бывает – снежинкой. Кто я теперь – замерзшая, простуженная, с чахоточным румянцем щек, прошедшая жизнь по аллее, не оставив ни единого отпечатка, ни единого облачка прерывистого дыханья.

   Я выросла на чердаке под крылом сумасшедшего ворона. Я проводила зиму, в крысиных норках, слушая жестокие серые сказки, пока снег поднимался выше туч. Ни там, ни здесь, в безымянном месте без особых примет, вроде берлоги, где спят ангелы, я принесла жертву, чтобы получить право на клятву. Я поклялась, но в чем и кому – не вспомнить. Я чувствую долг, я исполняю прихоти гадальных палочек, но все равно – ни ближе и ни дальше от исполнения обещанного. Равновесия не восстановить – я падаю даже лежа в постели, как акробатка с каната, зажмуриваюсь и жду встречи с землей, но попадаю на новый трос, натянутый над пустотой. И все начинается снова.

   - Вы хотели меня видеть, господин Председатель? Отчего вы облюбовали себе эту лестницу? По солдату на одну ступень и получится целый полк – я едва взобрался.
   - Вы еще не старый человек, Алекс. С моей высоты вы кажетесь ребенком.
   - С высоты? Вы стоите на три ступени выше меня! Я сейчас поднимусь к вам на балкон. Надеюсь, поднявшись, я быстро повзрослею?
   - С этого балкона виден Университет, где меня любили, и виден город, о котором я заботился. Забота о городе вверена батареям, а студенты упражняются только в стрельбе и фехтовании. Мне жаль, что все так оборачивается. Я – чужак, но я полюбил это место, его законы, людей, свободу. Здесь даже дышится легче!
   - Это из-за ветра, господин Льюис. Летом у реки влажный воздух не пролезает в горло.
   - Это иной вид дыхания. Для него не нужен воздух. Государство держит руки на горле своих граждан. Контролировать каждый вздох, каждое трепыханье в груди. В этом сила и в этом слабость. Когда хватка ослабнет, а держащий несколько раз покажет себе хилым и смешным, люди, вздохнувшие полной грудью, опьянеют. А что делает пьяная толпа? Громит и разрушает! Дерзкому человеку легко повести ее за собой.
   Алекс наконец-то преодолел последние ступени и встал об левую руку Льюиса. Могучий старик сильно осунулся, седина его больше не казалась поддельной, а моложавое лицо разрушали новые морщины, глаза и вовсе потухли. Теперь он напоминал оболочку, из которой паук времени высосал соки. Алекс поморщился, представляя, каким скрипом должны сопровождаться движения этого пересохшего тела. Белые острова с новыми фортами – весна обещает быть пламенной. Тюрьма на утесе, где Алекс изучал особенности тьмы и медлительность времени. Река – черная, грозная, способная поглотить имперские корабли с пушками и десантом. Над головой Льюиса, если смотреть вдаль, башни Университета, сплетенные в причудливый венец для его Председателя.
   - Мы выстоим, - сказал Алекс. – В этот год Алагер ни за что не падет. Это сильнейшая крепость, какую только можно представить. Большой, населенный город. Оружия запасено достаточно, чтобы выдать по мушкету даже младенцам, даже кошкам, крысам и воробьям. Поблизости нет подходящего места, чтобы можно было расположить армию, достаточно большую для штурма города. Я видел эти суровые земли во время нашего осеннего похода. Утесы, плоскогорья и камни. Река чересчур широка и полноводна, чтобы ее осушить или устроить дамбу. Империи нужен флот, иначе город не заблокировать, а без блокады – осада не осада, а пустая трата крови и пороха, а главное – золота
   - Слабость города не в стенах, Алекс. Люди могут не выдержать.
   - Оппозиция уничтожена. Припасов достаточно. Чтобы перекрыть все пути подвоза потребуется не один год.
   - Для чего им сражаться, Алекс?
   - За свою Госпожу.
   - Верность противоречит человеческой природе.
   - Из-за страха – правительственные войска жестоко расправятся с бунтовщиками. Если они ворвутся сюда – история Алагера закончится. Здесь останется маленький городок, а для сохранения торговли – устроят новый город на имперской территории.
   - Страх производит как геройство, так и предательство.
   - А свобода? Вы же сами утверждаете, господин Председатель, что в Алагере дышится с необычайной легкостью? Разве предприимчивые торговцы, привыкшие пользоваться привилегиями и самоуправлением, подставят шею под имперский сапог?
   - А что такое свобода, Алекс? Зачем она человеку? Так ли важна возможность сказать без страха все, что думаешь? Человек трудится, добывает, приносит добытое в дом, разделяет с женой и детьми, сам растворяется в них. Свобода нужна философам. Мне приятно дышать алагерским воздухом, думаю, вам тоже. Какой-нибудь мелкий торговец, угольщик или рыбак даже не почувствует разницы. Существует ли вообще свобода? Выбираем ли мы дорогу, или наш выбор строго предопределен? Вы верите в судьбу, Алекс?
   - Предположительно.
   - Я поздний ребенок. Не хочу пересказывать вам свою биографию – моя молодость и так на слуху, а детство было скучным. Я говорю это к тому, что начинаю узнавать в себе своего отца. Те же болезни, то же одышливое сердце. Он много читал. Зрение в нашем роду сохраняется до последнего часа. Теперь я тоже жадно глотаю страницы, но, дьявол, как же мало удается запомнить!
   - Память в наше время – непозволительная роскошь.
   - Да, проходы в горах, механизмы. Но я говорю о времени, Алекс, о времени. Оно тоже отнимает, толкая нас по тропинке, где еще заметны, хоть и поросшие мхом, следы наших предков.
   - Я почти не помню своих родителей.
   - Она тоже.
   Льюис погладил рукой в перчатке лед, намерзший на перила, на мордочку каменного монстра, обреченного нести на горбатой спине вазу, из которой теперь торчали сухие стебли, тоже заледеневшие.
   - Странная девочка. Жаль, что мне не удалось познакомиться с ней раньше, сразу после моего назначения на должность ее наставника. Должность была, а вот с наставлениями пришлось обождать. Я тихо и очень удобно жил во дворце, наслаждаясь его библиотекой, а моя ученица управляла городом, принимая только с десяток людей, допущенных к ней ее отцом и повелителем. Какой был человек! Столп, способный удержать громадину расшатавшегося государства. Видел бы я ее раньше, то знал бы и понимал в тысячу раз больше. Впервые ко мне она попала слабой и почти бездыханной. Признаюсь, не предполагал, что девочка выкарабкается. Я привез ее во дворец и ждал, ждал, управляя от ее имени. Конечно, не переходя черту позволенного для чужака. Я избежал бунта. Но теперь я понимаю, как слабо был в курсе происходящего. У меня хватало осведомителей, я ведь не глупый человек, понимаю, что знать заранее об ударе – значит увернуться. Больной ребенок преподносит сюрприз за сюрпризом. Я думаю, все из-за книг. Эти проклятые книги, пропитанные ядом чуждой нам памяти, запретными знаниями. Где и как, находясь под моим надзором, она сумела найти механика, собравшего для нее рискованные механизмы? А еще оказалось, что и у девочки кругом свои люди, даже в столице, очень близко от нашего правительства. Предположим, это шпионы ее отца, сохранившие верность алагерскому дому. Предположим, так как ничего другого нам не остается. Она умеет шокировать, она порой говорит страшные вещи, в дворцовой библиотеке, видимо, есть скрытый отдел.
   Льюис снял шапку с меховой окантовкой, взъерошил волосы, глубоко вздохнул, заглянул в бесстрастное и насмешливое лицо бывшего посла Империи. Не найдя поддержки у собеседника, старик сник, вздохнул еще раз и пристроил шапку на место. Как раз вовремя – резкий порыв ветра сорвал снежную пыль с верхних ярусов дворца, щедро посыпав балкон и стоящих на нем.
   - Мы должны служить, господин Председатель, - сказал Алекс. – Жизнь одна и я теперь понимаю, что уже нет времени, чтобы перерасти себя самого. Если, конечно, такое возможно. Она – моя хозяйка. Мне все равно – зверь она, человек, ангел, облако, призрак. Мой долг – служить ей. Я понимаю, что мой корабль – призрачный, но в потопе, уничтожающем все вокруг, у меня нет иной опоры, чем его палуба. Не вздумайте мне предлагать что-то могущее навредить ей.
   - Она овладела и вами. Я берег этот город, оказывается, затем, чтобы было что-нибудь ценное для жертвоприношения. И все огонь, из огня мы созданы, огонь в нас горит, время придет, пламенем станут ветви, деревья и птицы, и слова о ветвях, деревьях и птицах.
   - Я бы хотел сменить тему.
   - Я бы тоже хотел сменить сцену, на которой мы все играем, на что-нибудь разумное.
   - Знаете, я когда-то писал для театра, который, впрочем, глубоко презираю. Игра в жизнь – смешна, как и любое подражание. Я писал стихи и пьесы, когда еще намеревался стать священником, а не солдатом, и уж точно не послом, а тем более не предателем. Избыток мыслей - теперь я не наскребу и десятой доли тех глупых фантазий. Моим сочинениям недоставало литературного мастерства. Я не обращал на технику внимания, считая ее пустозвонством.
   - Возьмите, Алекс.
   Льюис вложил ему в ладонь что-то твердое, крепко обхватил протянутую кисть двумя своими, сжал так, что хрустнули костяшки пальцев.
   - Это магическая вещь, которая поможет вам разобраться в происходящем.
   - Это – монета, - сказал Алекс, едва освободив свою руку. – Серебряная двадцатка.
   - У нее есть две стороны. Бросайте ее и вы получите верный ответ, либо ложный. Все равно это лучше, чем пытаться осилить происходящее разумом. Не думайте, вы только себя измотаете. Хаос нельзя просчитать. Жаль, что у этой монеты – не тысяча сторон – так бы у вас был больший шанс отгадать правду. Берите, это она мне посоветовала. А сейчас я спущусь. Постойте здесь, я не хочу, чтобы нас видели вместе. Как определить мою жизнь? Родился, поглощал знания, творил, обманывал, достигал. Взял на себя непосильную ношу, за что и был наказан в конце зимнего дня, когда небо было плотно затянуто облаками. Оставил мир, который перестал понимать. Смешно, не правда ли? Смешно и смехотворно.
   Алекс долго смотрел ему вслед, удивляясь расшатанной походке. «Ничего в этом человеке уже не держится вместе, не действует согласовано». Потом он перевел взгляд на город, раздумывая, не построить ли еще один бастион на скалистом выступе. Тело Льюиса нашли внизу лестницы. Старик забился в угол, лицо его обезобразил ужас. Могильщики, пришедшие забрать и уничтожить тело и вещи Председателя, говорили, что труп был ломким, будто высушенный в соляной пустыне на южном солнце. Когда его бросили в печь – он вспыхнул и исчез за мгновение, как мера оружейного пороха.

   - Я заснул под шорох дождя.
   - Боже, Алекс, какой к дьяволу дождь посреди зимы? – Пауль снял шапку и взъерошил рыжие волосы. – Морозно.
   - Я люблю с самого детства засыпать, когда тяжелые капли будто ищут кого-то, заглядывая под листья, стуча в окна, зарываясь в землю. Ребенком я себя спрашивал – кто это так умело спрятался, что воде нужно уходить в грунт, в мрачные области мертвых? Я не умею ответить и сейчас. Но перед сном я научился представлять себе звук дождя и с каждым разом это удается мне лучше и лучше. Наверное, я достигну совершенства перед последним и самым долгим сном.
   - Вы сегодня – философ.
   - Философия – удобный способ оправдать свою жизнь, свою любовь, свою слабость.

   Офицеры почтительно остались позади – возле самого спуска в широкий и глубокий ров, выдолбленный в каменистой почве. Алекс все еще ходил с трудом, шаркая по-стариковски. Кираса, изготовленная такой легкой, что могла бы сойти за бутафорский  элемент доспеха для театральной игры в жизнь, все равно была непосильной для его ослабленного тела. Алекс шел, опираясь на декоративный топорик. Морозный воздух позвякивал, как связка колокольчиков у заброшенного алтаря. Пауль напоминал ребенка, только-только выстроившего замок из песка и гальки. Он весело осматривал башни, спрятанные в глубине рва. Алексу они казались чудовищами с множественными глазами-бойницами.
   - Интересно придумано. Из нутра этого сооружения ров простреливается в обе стороны. Не хотел бы я оказаться здесь во время штурма. И главное, чтобы раздолбить эту башенку, придется втаскивать орудия прямо на дно. А вот еще те бойницы в стене! Это даже лучше чем бастионы – противник не сможет использовать рикошетный огонь. И все эти башенки, рвы – все соединено подземными тоннелями!
   - Зря вы отослали господина инженера, Алекс.
   - К стае бешеных псов его бы в зубы! До чего же невыносимый тип. Талдычит одно и то же часами. Его слова – будто капли воды, что беспрестанно падают на темя с высоты при пытке.
   - Да, я слышал, говорят, что никто не в силах перенести подобное мучение!
   - Преувеличено. Это легенда. Придуманы приспособления понадежней. Уж поверьте моему опыту! Давайте поднимемся по лесенке. И махните, кстати, нашим охранникам, пусть остаются на месте. Разыгрывать комедию здоровья для этих олухов – слишком тяжело для меня. Помогите мне взобраться!
   «Наверное, грешная душа так же тяжело поднимается к небесному свету! По-крайней мере, когда-то верили так».
   - Мне особенно нравятся эти башенки и отдельные, замкнутые со всех сторон бастионы, выдвинутые вперед. Рвы вокруг них тоже простреливаются?
   - Еще как! А внутри устроено еще одно, невидимое снаружи, укрепление, где можно отбиваться от ворвавшегося противника, медленно отходя по подземному коридору! Убийственный перекрестный огонь обеспечен! Каждое сооружение прикрыто огнем с соседнего. Когда сойдет снег, мы еще устроим преграды из кольев, обвязанных веревками. Имперская армия потеряет уйму солдат, прежде чем удастся добраться до линии главных бастионов.
   - Да, Пауль, потери будут страшными. Здесь даже осадную батарею негде поставить. Я боюсь представить объем земляных работ. Впрочем, тут скорее будет работа в каменоломне. Я знаю, что осады ведутся лопатой и киркой. Но участь Алагера будет решаться на воде. Даже прорвавшись сквозь эти смертельные ловушки, захватив дворец и примыкающую к нему часть города – имперцы ничего не добьются. Основная часть Алагера на острове посреди безумной реки. Возле этого громадного острова – множество меньших, которые мы с вами снабдили таким количеством артиллерии, что даже птицам и рыбам не пробраться.
   - Не говорите так. Разве можно сдать дворец нашей Госпожи. С его богатствами и библиотекой? А Университет?
   - Дворец, называемый «лачужка», - Алекс рассмеялся. – Конечно, нельзя. Знаете что, помогите уговорить Госпожу перебраться на тот берег! Когда здесь будет больше пуль, чем пылинок, рисковать собой ради старых книг…
   - Она не согласится. Вы же знаете, что мой голос мало весит против вашего.
   - Знаю, что не согласится. Это ее война. Ее месть и ее ярость. Просто так сказал. Не могу не думать о ней. Не могу понять. Вот господин Льюис, какой человек был, всех и вся видел насквозь, будто и люди, и их мысли сделаны из стекла, и то жаловался, что не в силах совладать с ней. Разумом хаос не одолеть.
   - Поэтому, Алекс, мы и преданы нашей Госпоже, - сказал Пауль, съежившись как скомканная бумага, снова выпрямился и заглянул в лицо собеседнику. – Вы тоже преданы. Но иначе. Вы – чужак.
   - Есть в ней какая-то сила. Действительно, не могу понять что именно. Я боюсь ее. Боюсь больше, чем нашего правительства, чем безумца Верховного в темных коридорах заговоров, чем пушек и мушкетов непобедимой до прошлой осени армии. Знаете, я уже не молодой человек!
   - Алекс, вам нет тридцати пяти! Это немало для солдата. Но, можно сказать, вы одолели только половину человеческого пути. Середина – это место для сомнений и раздумий. Вы взвешиваете прошлое, пытаетесь предугадать будущее. У вас есть опыт.
   - Опыт? Пауль, опыт устарел. Ничего у меня не отгадывается. Картины, что я способен представить пугают. А она, она – такая разрушительная мощь в девочке!
   - Есть мнение, что наш Закон уже ни на что не годится. Нашему государству нужна свежая кровь.
   - Этому мнению столько же лет, сколько и Закону. Важно, друг мой, создать правильную систему с самого начала. Потом, когда она войдет в привычку, уже неимоверно тяжело сменить что-нибудь существенное. Тысячелетие прошло, а наша страна все еще едина и сильна. Я боюсь перемен. Мне еще рано просить смерти от старости, как господину Председателю. Если мы изменим старые правила, то не факт, что сможем продержаться не то, чтобы тысячу лет, но и столетие. Невероятные цифры – человеческое понимание немощно, соотносясь с ними.
   - Знаете, Алекс, я решил завести семью. Я хочу ребенка. Нескольких. Чтобы мой род не прервался. Сына я бы мог обучать стрельбе из мушкета, а дочку…
   - Вы бы хотели, чтобы она была похожа на нее? – улыбнулся Алекс.
   - На нее? Я ее обожествляю, но нет. Во-первых, это невозможно, во-вторых, для своих детей хочется простого и понятного будущего. Там не должно быть тяжелых орудий на дымящихся бастионах.
   - Нигде не должно быть никаких бастионов и орудий. Наверное, я уже не хочу детей.
   - Боитесь ответственности?
   - Ответственности? Мне ее хватает. Скорее наоборот – мое чувство чрезмерно, этот мир – неуютное место для маленького ребенка. Интересно, если мы предсуществуем, спрашивают ли нашего согласия перед рождением? Эй, малыш, не хотел бы ты глянуть на людей, это, поверь, интересно? Ты сможешь любить, разбивать сердца, но, в конце концов, останешься с грудой осколков под ребрами. Это не страшно, ведь сердце совсем не похоже на вазу из алагерского стекла, за тридцать монет. Разбить вазу – вот настоящее огорчение. Рождайся, малыш, ты насладишься зрелищами – это забавно, когда ядро, пролетая, отрывает руку или ногу. Даже если это твоя конечность. Чем нерожденных детей только сюда заманивают?
   - Ваши мысли противятся жизни, Алекс.
   - Жизнь защищает себя лучше, чем башни и рвы. Иллюзия – вот бастион жизни.
   - Думать о смерти, о непрочности и ложности всего вокруг… Черт, как тяжело просыпаться с подобными мыслями!
   - Кто его знает, возможно, реальность снится. Только это болезненный сон. Местами красивый, как струя меда, но мед этот доведен до кипения и прожигает насквозь. Зимой тяжело поверить в существование лета, когда свет – вязкий, каплет с ветки на ветку, обтекая, повторяя формы встревоженных листьев. Пауль, заводите побольше детей, раз вы уже на это отважились. У вас не будет времени для раздумий. Если человек успешен, ему не нужна философия. Получайте удовольствие от того, что умеете. Семья, работа и религия – ловушки жизни. Они помогают нам скоротать время, не печалясь чрезмерно. Душа, метания духа – это побочный продукт. Главное в жизни – это длить ее и поддерживать. Копите - богатство – это защита потомков. Верьте – хоть во что-нибудь. Но я боюсь верующих людей. Они тяготеют к упрощенным решениям, а поэтому способны на многое. Особенно, на разрушение.
   Пауль подал руку товарищу, помогая взобраться на спину огромного валуна. Алекс поскользнулся, упал на колени, рассмеялся над собственной немощью. Набрав в рукавицу снега, он растер лицо, пожевал, скривившись от зубной боли. Мысли очистились, но на их безупречном небе не сияло ничего, напоминающего надежду.
   - Знаете, Алекс, наш покойный Председатель подарил мне книжонку.
   - Это та, где он описывает идеальное государство? Даже великий разум соблазняется простотой.
   - Он мне сказал, что посвятил последние месяцы этом труду.
   - Да, пока другие трудились над планами обороны города.
   - Перед смертью человек имеет право изложить свои взгляды.
   - Одним напрасным трудом больше. Что-то изменилось?
   - Хорошо, если бы люди улучшились. Стали добрее, приняли одинаковые справедливые законы, создали всеобщий язык. К чему множество разных народов? Разве сила не в единстве?
   - Сила? – Алекс достал монету, подаренную Председателем, повертел ее в пальцах. Ловкость постепенно возвращается. Подбросил. Поймал. – О чем вы говорите? Да, равенство, хоть мы от рождения разные, свобода, впрочем, потом и не знаешь, что с ней делать, тратишь дни на поиск новых оков. Война? Не спорю, война – это безобразное месиво из разорванных мышц, содранной, кожи и выпущенных внутренностей. Это месиво еще стонет и просит воды или милосердной смерти. А подвиг? Нам с малых лет внушают, что мужество проявляется только в бою! Вы желаете, чтобы мужчины перестали быть сами собой? Жестокость в нашей природе. Доброта тоже. Это ключи – для каждого замка приходится доставать подходящий. Мир, в котором мы с вами прогуливаемся, осматривая бойницы и рвы, чудовищно противоречив. Эта вечная внутренняя война меняет и движет его. Я, как вменяемый и разумный человек, ненавижу войны, бешенство правосудия, тупость власти. Но война – это извержение лавы, вызванное чем-то глубинным и непреодолимо мощным. Война разрушает старое. Она – смерть-садовница, очищающая место для обновленной жизни. Излишне деятельный и предприимчивый человек на важном посту – опасен. Вместо того чтобы поддерживать ветхое здание на прохудившемся фундаменте, он устраивает перестройку, осуществляя фантастические проекты, чем рушит и губит. Бывает время и для таких людей. Но мы живем в гиблые времена, а наш Верховный надстраивает башенки на крыше шатающегося дворца.
   - Эти рвы легко заполнить водой, Алекс. Устроены специальные шлюзы.
   - Вода льется сквозь нас, как сквозь механизм, вращая и двигая.
   - Вы говорите о времени?
   - Да, конечно, это не просто вода. Даже не время. Что-то лежащее по ту сторону разума.
   Алекс подбросил монетку, поймал, разжал пальцы, улыбнулся и спрятал.

   Светло и сыро. Лучи, мокрые от влаги, вонзаются в крепостной садик, стесненный стенами. Ударяясь об ветки, они стряхивают такие грандиозные капли, что каждая, кажется, способна стать вселенной или вобрать эту, тревожную, застывшую в нерешительности на перекрестке эпох. Слова, разбрасываемые по законам акустики, хаотичны, как и эти капли – ни за что не угадаешь, с какой стороны до твоего слуха донесется слово, сказанное только что своими же воспаленными губами с корочкой лихорадки.
   Темное ее платье, накидка с короткими рукавами, пояс из серебряных цепочек, серебряный дракон закалывает левую полу, косо закрывающую правую. Волосы в беспорядке, падают на глаза, вздрагивают от прикосновений ветра. Она сложила на столике булавки, заколки в виде стрекоз, цепочки с детскими колокольчиками, которые далеко на юге носят девочки из знатных семей. Так даже лучше – отказ от строгой прически соответствует эпохе хаоса, что надвигается черной стеной вздыбленного горизонта.
   Как это у нее только получается – вот укрылась за вечнозеленой кроной, чтобы появиться в другом, всегда неожиданном месте. Сбоку, за спиной, перед самым носом. Говорят, что тени могут пребывать одновременно в нескольких местах, пока живой человек не обнаружит их с помощью магического зеркальца, а обнаружив, не пригвоздит стрелою взгляда. Но она ведь не тень? Но кто она? Живая, мертвая, придуманная, сон внутри сна?
   - Что есть мое кредо? – она резко поворачивается, юбки взлетают, платье наполняется ветром, будто ворох ткани, лишенный тела, наброшен на призрак, на воспоминание, случайно приобретшее выпуклые очертания плоти.
   - Знать не знаю. Ваше кредо для меня тьма тьмущая - я в ваших улыбках и взглядах еще не разобрался.
   - И не разберетесь. Это ваш символ веры – ничего не делать, изобретая для самого себя чудовищные замки. Изобретать и отчаянно штурмовать придуманное. Вы – выдумка, милый мой друг. Вся ваша жизнь под протекающей кровлей памяти.
   - А вы ничего не придумываете?
   Он видит огненный шар, болотный огонек, прогрызший себе пусть в серый день с отравленными туманами. Клубок раскаленного золота прыгает по веткам, как шаровая молния после грозы, распугивая сонных птиц, едва вернувшихся с крылатых скитаний. Комочек пламени вдруг проникает сквозь прозрачную кожу ее ладони – перчатка валяется мертвым зверенышем на скамейке; она удивленно рассматривает свои пальцы, свет гаснет, чтобы вспыхнуть полуулыбкой, такой же призрачной и гибельной, как пульсирующее свечение над вечно голодной топью.
   - Вы думаете это месть? Боязнь оказаться в чужих руках? Хрупкая кукла, отданная на веселое потрошение детишкам? Гордость? О да, в избытке! Жажда свободы? Какого еще призрака вызвать из понятийного хаоса. Забота о людях? Ничего такого. Я жажду жизни, но не позволенной мне. Я завидую людям, обладающим верой, они гнут окружающий мир по выдуманной форме собственного сердца. У других в груди укромная ниша, куда можно пристроить игрушку или лампу, но выбор так велик, что место пустует. Одни живут во имя, а вон те – просто так. Они делают одни и те же вещи, спят, любят, но веря легче погрузиться в события и довести их накал до предела. Я не знаю. Я дышу, мое мертвое сердце притворяется чутким. Я ничего не знаю, мне негде упереться ногой – эта земля из воды и тумана. Мы умрем, потому что умрем. Мы победим, так как случается побеждать и слабому.
   - Единственное спасение – сопричастность. Уйти от себя, становясь частью чего-то – не важно - великого, или крохотного, как ребенок. Я помню прикосновения ветвей, чуть влажных от крови тумана, они путаются в волосах, подобно игривым змейкам, листья гладят лицо, проходя сквозь них – в них же и растворяешься. Голоса – стенания реки, вой ветра, пересыпающего снег и пепел, птицы, тешащиеся куцей своей памятью. Я ухожу вместе со скалами, уходящими от моего балкона к мокрому озерному горизонту просить милостыню. Я пульсирую – как мрак и свет, сменяющиеся поочередно. Глазами смерти я смотрю в глаза обреченных, чтобы ослепнуть одновременно с ними. Века дразнят меня из книг. В паутине моего одиночества пламенные мотыльки короткого лета нежности. Бог – он повсюду, пока ты не попытаешься отыскать его в конкретном месте. Он там, куда ты не смотришь, у тебя за спиной, в доме, который ты только что оставил, чтоб искать его. Непознаваемость – его суть.
   - Если вы ищете высокую идею, чтобы умереть – у меня такой нет

   В опустевшем городе иные звуки. Яркие, разноцветные домики выглядят противоестественно в гулкой тишине, будто по-праздничному разодетые сироты. Если остановиться и задуматься – кажется, что попал в иной мир, где ты все равно, что мертвый, а живое – невидимо. Он останавливался часто, ругая свое ослабевшее тело, усталое сердце, тесные легкие. Полчаса простоял, опершись спиной на ствол дерева, мечтая о птицах и Изабель. Наверное, человеку нужно о ком-нибудь заботиться, иначе не закрыть пустоты в собственном сердце. После он устроился на пушке, нацеленной на один из мостиков. Воспоминания нахлынули. В них не было картечных выстрелов, кавалерийской атаки, штурма цитадели взбунтовавшегося города. Закрыв глаза, он видел Анаис и свору ее лающей мелкоты. Видел и улыбался. В синем квартале он поскользнулся на лесенке и крепко ушиб локоть. На площади у здания Городского Совета так пахло булочками и кренделями, что только святой бы удержался. Он съел пару колбасок в тесте, запивая фруктовым вином и выслушивая жалобы пекаря. Горячая еда вернула толику сил, и он передумал идти на заседание Совета, а нанял повозку и попросил отвезти в порт. Происходящее казалось бессмысленным, время – глупым, морозный ветер – спятившим. Он остановил повозку на торговой улочке за два квартала от нижних ворот. Расплатился, махнул рукой на прощание. Большинство лавок уже не работало. Теперь в моде запах пороха и доспехи, а не парфюмы и украшения. Оружейники вели дела возле храма, который он проехал около пяти минут назад. Снег вычищен, брусчатка обнажена и тщательно выметена. Ему захотелось зайти в какую-нибудь лавку и обнаружить там человека, нагловатого торговца-обманщика и купить у него втридорога нелепейшую безделушку. Он обходил двери, дергал за ручку, не утруждаясь чтением табличек, предупреждающих, что здесь заперто, никого не ждут, да и ждать станут не скоро. Королевство закрытых дверей - неуютно и одиноко. Он чувствовал себя, как потерявшийся малыш – апофеоз беспомощности. Если за ним увязался наемный убийца, то звать на помощь бесполезно. А крик – это сейчас его единственное оружие – он оставил тяжелые пистолеты дома. Совладать бы с тяжестью тела! А еще и мысли заполненные свинцом. Но умирать он пока еще не собирался – смерть если и брела рядом, то не обращала на него достаточного внимания, торопясь к другому подопечному. Звякнул колокольчик, резкий запах ароматизированных свечей вскружил голову, и он ввалился в полумрак магазинчика, плотно уставленного товарами.
   - Я могу вам помочь? – спросил человечек с такой невнятной внешностью, что мог равно оказаться молодым или дряхлым, мертвым или живым.
   - У вас есть немного надежды?
   - У нас много забавных вещичек. Посмотрите сами. Надежды разные, для каждого своя, только вы сможете найти себе подходящую.
   Это был рай, в который попадали вещи, созданные ради красоты и развлечения. Маленькие деревья, изготовленные из серебра, ажурные фонтанчики, которые хорошо было бы поместить на столе рядом с чернильницей, к примеру, вот этой, сделанной в виде рыбы – тонко проработанная чешуя, разноцветная эмаль, крышечка в виде яблока, которое рыбка держит в зубах. Крохотный всадник, закованный вместе с конем в рифленые доспехи. Меч можно вынуть из ножен, можно порезать палец, руки двигаются, голова поворачивается, если нажать на тайный рычажок – конь заржет и поднимется на дыбы. Искусственные цветы с ажурными лепестками, пахнущие поддельной весной для пчел из золота. Колесико для ручной белки. Водяная мельница, чтобы превращать в порошок дурманящие и бодрящие зерна. Крохотные бутылочки для вина, из которых ты сможешь пить, когда злое колдовство уменьшит тебя до высоты воробьиного перышка. Миниатюрные книги, какие научились делать с помощью увеличительных стекол мастера Серединного острова, названного так, потому что он действительно находится в самом центре озер. Фонарики, одинаково подходящие и для воров, и для поиска истины.
   - Знать бы еще как выглядит надежда, которую продают в лавке безделиц.
   - Примерно так же, как и любовь, - сказал торговец таким тоном, что даже умнейший демон бы не понял – насмехается он, говорит ли серьезно, или просто сумасшедший.
   - Смотрите, а вот эта игрушка похожа на меня! – Алекс улыбнулся, щелкнул пальцем, добыв из металлического всадника лязг, посмотрел на продавца.
   - Он похож на кого угодно. Он в доспехах, конь тоже в латах. На голове у всадника шлем, закрывающий лицо. Впрочем, лица никакого и нет. Есть забрало, но оно декоративное и не открывается.
   - Если эта вещь похожа на любого, почему бы мне не быть одним из них?
   - Купите лучше набор пуговиц. У меня есть редкие и замечательные пуговицы, настоящие сокровища, кочевники ценят их больше, чем монеты. Вот пуговицы с миниатюрными пейзажами. Если вам нравится Алагер, почему бы не застегиваться на него каждое утро? А вот эти кругляшки с тайной полостью внутри…
   - Для яда? В военное время, если ненароком раскроется пуговица, последствия могут быть медленными и чувствительными. Попробуй, докажи, что у вас не было порошка и убийственных планов.
   - Стереотипы. Почему обязательно яд? Вы бы могли хранить волос любимой девушки, умершей рано, а поэтому оставившей вам больше грусти, чем разочарований. Вот в эту большую пуговицу можно спрятать серебряную пулю, если вы боитесь волколаков, или пулю, изготовленную из кладбищенского тумана, убивающую призраков.
   - У вас и пули продаются? Я как раз служу призраку или оборотню.
   - Нет, пулями не торгуем. Особенно, пулями из тумана. Но вот другая пуговица – в нее можно спрятать прожитый день. Представьте только, укрылись с головой одеялом и рассматриваете события, взволновавшие вас, как посторонний философ.
   - Философ – всегда посторонний. Гладишь по голове ребенка, а ощущаешь пальцами череп мертвеца.
   - Вам нужна религия. Купите себе какого-нибудь бога.
   - Не вижу ничего божественного даже в этой стрекозе со стеклянными крылышками.
   - Боги могут принимать произвольную форму. Почему бы одному не превратиться в бритвенный набор? Предельная острота лезвий! Я сделаю вам скидку на три монеты. Больше не просите, война и так разоряет честных коммерсантов.
   - А память? Воспоминания на развес?
   - Память – востребованный товар. Вы, собственно, хотите забыть или вспомнить?
   - Я прожил несколько лет, чувствуя, что часть меня закатилась под чью-то кровать. Кроватей, знаете ли, в моей жизни случилось немало. Недавно я получил некоторые намеки на то, чем могло быть забытое. Я не хочу возвращаться туда. Настоящее угрожает мне заряженным мушкетом из каждого окна, зачем мне еще трупный яд былого?
   - Стеклянный шар с облаком? Обратите внимание, как оно клубится! Когда у облака портится настроение, оно чернеет, не побоюсь сказать, даже тучнеет, швыряясь молниями.
   - Сказочно! Долго ловили?
   - А вот свет, его-то точно сложно поймать. Вот – колба, внутри карликовое дерево, на дерево льется свет. Честно признаюсь, понятия не имею, вчерашний ли это свет или завтрашний. Мне эта вещь досталась по воле нелепого случая, так что теперь и не вспомнить как именно и когда. Вам нужна иллюзия. Я сразу почувствовал в вас болезненный реализм. Что-нибудь обманчивое, звонкое, вроде любви.
   - Любовь – это пепел.
   - Разве нет женщины, к которой вы бы хотели вернуться, чтоб за маленькие радости, за запах ее тела, лечь у ее ног и молча терпеть шторма ее презрения и непостоянства?
   - Я бы хотел узнать кое-что о судьбе любительницы маленьких собачек.
   - Никак они утащили ваше сердце?
   - У меня уже его не было. Гниль под моими ребрами способна заинтересовать только плесень и слизней. Собака ни за что не примется баловаться с моим сердцем. Найти бы ее.
    - Это было бы противозаконно. Конечно, мы немного обходим запреты, но с некоторыми вещами в Алагере не шутят.
   - А еще одна девочка.
   - Девочек, увы, я тоже не продаю. Вам бы на Невольничий остров. Но кто станет торговать рабами в городе, где невозможно добиться равновесия, даже если на чашах весов одинаковые вещи. Неверное время. Теперь человек легко восстает против себя самого. Не хватает только восставших рабов на беду нашему многострадальному городку.
   - Жива ли она? Какую-нибудь вещичку для общения с мертвыми?
   - Раньше бывали подобные приспособления. Неходовой товар. Тени теряют форму и имена, но обретают все воспоминания жизни, каждую пылинку, каждый весенний запах. Но имя, оно нужно, чтобы воскресить надежду на возвращение, имя недоступная роскошь для теней, хоть они и мучительно его ищут, пытаясь связать воедино детальные воспоминания, разрозненные и фрагментарные. Что толку в общении с хаосом памяти? Эх, прежде боги собирали тени умерших вместе, судили, награждали, карали. А теперь что? Сплошная неопределенность Исчезновение хорошо налажено в стране. Только умри – придут специально обученные люди, чтобы уничтожить тело, личные вещи, изображения. Не думать о смерти, не замечать ее, на короткий срок подставить лицо ее пепельному ветру, когда она приходит и отнимает близких, и снова вернуться к затянувшейся жизни. Хотите очки?
   - Очки? С увеличительными стеклами? Недавно упражнялся в стрельбе. Глаз уже не тот. Читаю книги, узнаю людей, но дальняя мишень уже не видна отчетливо.
   - Нет, таких очков у меня нет. Я же продаю бесполезные вещи. Мы говорили о смерти. Я бы мог достать очки, которые бы позволили увидеть то, что видит умерший.
   - Пустоту? Успею всласть и вдоволь. Какой опыт можно вынести, созерцая бесформенное и неописуемое, что невозможно просеять сквозь мысль?
   - Соотнесите с пустотой наши страстные устремления. Патриотизм, любовь, подвиг. Осколок стены, выбитый ядром, пробивает ваш глаз и углубляется в мозг. Кого вы спасли, что отстояли? Что вам до этого, вам, растворяемому в кислоте небытия? Взяли вы свое, выпили всю радость из чаши, изготовленной только для вас?
   - Дурные мысли для предвоенного города. Победа, после – месть за павших, затем – привычное ожесточение. Время для мифов сражения. Для солдатских суеверий. «Вдруг пронесет, если я завяжу на запястье оберег из волос убитого противника»?! Мне незачем взвешивать мои дни. Чтобы почувствовать собственную малость – достаточно поднять голову.
   - А очки, защищающие от женского очарования. Вы не будете пьянеть, разглядывая гармонию линий красивого лица. А эти случайные обнажения, обожаемые девушками, испытания своей силы и вашей слабости? А слова, не знающие порядка, истерики, требования, позы, взгляды, призывное поглаживание губ, игры с волосами и украшениями? Станьте холодным, и это сделает вас неуязвимым. Вы хотите быть сильным?
   - Я хочу быть только самим собой. Скромно соответствовать своей природе. Исполнять долг, не задумываясь зачем. Мои желания – жалкие, как фонарики физалиса, перестоявшие зиму.
   - Желания? Это такие шарики, похожие на пузыри из мыла? Вам целую меру или половину?
   - Молодость не продается. Разочарованный человек никогда не поверит по-настоящему. Даже собственным чувствам. К чему мне ваша подделка.
   - Нехорошо уходить из такой полной лавки без покупок. Плохая примета. Вам же воевать – стало быть, верить в приметы.
   - Хорошо, что-нибудь попроще.
   - Куклу?
   - Черт, я уже видел похожую. Она из тех, которые падают сверху, чтобы обмануть – намекая, но, не приближая к разгадке, а водя вокруг да около, да и неизвестно где.
   - Красивая кукла? Признаться, люблю, когда светлые глаза и темные волосы. Контраст стихий, стихотворение противоположностей. Жаль, что в жизни подобных красавиц не бывает. И хорошо, что нет. Чрезмерное убивает.
   - А это вот что? Рядом.
   - Медальон.
   - Он открывается?
   - Откиньте крышечку.
   - Это механизм? Похоже на циферблат хаоса.
   - Нет, это еще одна крышечка.
   - А как ее открыть?
   - Если бы я знал, то продавал бы города и судьбы, а не куклы и медальоны.
   - А если ножом? Конечно, после оплаты.
   - То, что нас ждет за дверью, часто зависит от способа открытия замка. Высадив тараном врата рая, не удивляйся пламени.
   - Не думаю, чтобы рай поместился в медальон. Впрочем, лежащее вне нашего мира, не подчиняется его законам. Потустороннему незачем считаться с нашими расстояниями. Я возьму медальон. Наверное, это игрушка для слома мозга. Головоломка. Не представляю себя с еще более вывихнутыми мыслями, чем сейчас. Сколько просите?
   - Пять имперских.
   - Не многовато ли? Рыцарь на лошади и то дешевле.
   - Покупая загадку, вы приобретаете и ответ. Конечно, его еще стоит найти. Поэтому я не беру двойной платы.
   - Пять так пять. Еще бы купил пригоршню тепла. Гляжу, ветер поднялся. И что-нибудь сокращающее дорогу. Моя комната и неубранная моя постель – так далеко.
   - Если бы я торговал оружием, - ответил человек, заворачивая медальон в шелковый платок, - я бы порекомендовал вам пистолет. Пуля, знаете ли, здорово сокращает земные пути.

   На террасе настолько сыро, что все вещи и даже слова пропитывались влагой и разбухали, отчего казались несуразными. Стоять там, среди деревьев, стремительно избавлявшихся от снега, под атаками ливня, который набрасывался из мимолетного облака, чтобы сбить с веток дряхлую сосульку и за минуту истощиться, совершенно невыносимо. Оттепель. Шмыгая носом, он желал укрыться десятком одеял в жарко натопленной комнатке, влить в горло добрую порцию водки, насыщенной жгучим перцем. Алекс твердо решил дождаться Госпожу, вдыхая чистый воздух капризной весны. Но, не простояв и пяти минут, прозябнув до самых глубин памяти, он отказался от своего намерения и шмыгнул обратно. Заперев за собой двойные двери, он устроился на кресле поближе к огню. Легче всего мы отрекаемся от обещаний, данных себе. Тепло вызвало дремоту, повело за руку по краешку сна, столкнуло в забытье. Он очнулся от прикосновения – кто-то легонько тряс его за плечо. Анжела стояла над ним, будто пришедшая исторгнуть душу, отбывшую земное заключение.
   - Дворцовый этикет – вы топчите цветник правил. Меня уже никто не желает ждать стоя? Я разрешила себе маленькую дружбу и теперь страдаю из-за нее? Придется ввернутся на одинокую вершину власти.
   - Теперь мы друзья, Госпожа?
   - Я обязана быть обходительной и любезной. Власть создает себе врагов – это часть ее природы, так что незачем добывать дополнительных, унижая приближенных. Я слушаю всех и со всеми соглашаюсь, но поступаю по-своему. Женщина умеет выглядеть слабее, чем она есть, особенно, духовно. Приятно, когда кто-то тебя укрывает, как маленькую девочку и охраняет твой сон. У меня больше нет господина Председателя. Не могу же я остаться совсем без поддержки? Теперь вам надлежит терпеть мои капризы и выходки, успокаивать и утешать, когда я вне себя и бью расписные тарелки из драгоценного фарфора. Нескольких сервизов хватило бы на покупку парфюмерной лавки в порту.
   - Я видел вас бросающей в реку браслеты. Но связать вас с битьем тарелок и чайников – не могу, хоть казните.
   - Запустить вам в голову вот этой чудной чашечкой? Впрочем, пожалеем чашечку, художник терял зрение, выводя цветок за цветком, прорисовывая чешую дракона и перья огненных птиц. Как продвигается подготовка к встрече с имперскими осадными батареями?
   - Хорошо продвигается. Продовольствие запасено на год. Все оборонительные сооружения приведены в наилучшее состояние. Артиллерии у нас едва ли не больше, чем во всем государстве. Зарядов тоже достаточно. С обслугой сложнее - не знаю, как покажут себя граждане Алагера, когда запах пороха, к которому они привыкли во время учебных стрельб, смешается с запахом смерти. Канонада светопреставления – тяжелое испытание.
   - Как научили – так и покажут. Батареи в порту завершены?
   - С воды город не взять. Ни один корабль не уцелеет, оказавшись под плотным перекрестным огнем. А еще если вспомнить о течении и опасностях реки. Алагер, видимо, строили боги. Я не знаю другого места, где бы природа настолько удачно защищала громадный город.
   - Природа природой. Скалы скалами. А как вам укрепления? Мои предки признаны лучшими строителями. Неужели они сплоховали, устраивая бастионы?
   - Пока дело дойдет до бастионов! Наши линии обороны выдвинуты далеко вперед. Широкие рвы, простреливаемые из спрятанных в них башенок. Батареи, скрытые самим рельефом местности, но поддерживающие друг друга. Враг неизбежно окажется охвачен нашими позициями в гибельном полукольце скал, не имея никакой возможности сосредоточить превосходящие силы против небольшого участка укреплений, получить преимущество в количестве углов обстрела.
   - Хорошо звучит. А у вас, друг мой, какие новости? Мне хочется чудес и сплетен, а не пороха, ядер, мушкетов и земляных валов. Я уже начинаю жалеть, что обошлась сурово с заговорщиками. Подумаешь, ну хотели убить свою Госпожу, все мы, в конце концов, собраны из непрочного материала, нас развеет первый же крепкий ветер. Но вот светская жизнь совсем замерла. Люди, конечно, развлекаются, они возбуждены ожиданием конца света. Праздники, представления, фейерверки. Но все это скучно. Впрочем, давайте сходим в театр.
   - Вы можете вызвать любую труппу во дворец. Незачем подвергать себя риску.
   - Вы же будете меня охранять.
   - От фанатика-убийцы не защитит и рота стрелков, а в вашем распоряжении будет один человек, истощенный болезнью.
   - Я согласна умереть сама, чтобы убить скуку! – Вздыхает. – Враги развлекают, когда знаешь их замыслы. Не смейтесь, мне ужасно не хватает нашей милой Анаис. Кто еще так чистосердечно возненавидит меня? Представляю свору лающей мелкоты, разрывающую на части мои платья, мою кожу, мышцы, глодающую кости. Ладно, ладно, не буду, вижу сама, что нечаянно вскрыла ваши раны. Еще больно? Ну, если я сама скучаю по ней, вам-то тем более положено горевать. Пойдем? Вечером в город?
   - Вам достаточно пожелать.
   - Ой, что это у вас за игрушка? Часы?
   - Где?
    - Во внутреннем кармане куртки.
   - Вы видите меня насквозь, - Алекс расстегнул верхние пуговицы, развязал галстук и извлек медальон, купленный намедни в лавке.
   - Красивый. Дайте-ка мне его. Не бойтесь, не сломаю, а если сломаю, то верну вам целый корабль таких. О, - сказала Анжела, поддев миниатюрным ножичком крышечку, - это головоломка. Вы пробовали ее открыть?
   - Вторую ночь не сплю. Колесика символизируют цифры, богов, периоды жизни, созвездия.
   - Или ничего не символизируют.
   - Не могу найти верную комбинацию. Я пытался отгадать, представляя, что это должен быть определенный участок неба, схема миропорядка, план древней битвы.
   - Что же все так любят жить прошлым, которого не понимают? Пятьдесят на пятьдесят – то, как все произошло, и наши измышление об этом. План древней битвы говорите? А будущее? Вы думаете, что там не придется сражаться? Смерть еще долго останется непобедимой и востребованной. Жизнь нуждается в очищении, чтобы длиться. Каждое мгновение насыщено невидимыми сражениями, как этот воздух благовониями от лампадок по углам камина. Видите, как все просто?
   Медальон открылся. Девушка держала его в ладонях, сложенных лодочкой, как складывают руки, чтобы напиться. Алекс вздрогнул, стрелы льда пронзили его спину. Он видел, как дрожат руки Анжелы в замшевых перчатках с нашитыми кружевами, напоминающими паутину, в которую вместо бабочек попались черные цветы и листья. Лицо ее было бледнее свежего снега. Казалось, из медальона лучился свет, заполняя ее глаза, испуганные и тревожные, отравой. Она сжала губы так, что они вытянулись тонкой линией, в уголках – дрожание сдерживаемых то ли улыбки, то ли плача. Нет, все-таки улыбка – насмешливая, покрытая коркой отчуждения, как сверкающим льдом.
   - Что там, Госпожа, - Алекс поднялся с кресла с намерением поддержать девушку, если ей вдруг вздумается лишиться чувств возле камина.
   - Сядьте обратно. Ничего серьезного. Я просто не ожидала увидеть это. Зеркальце. Собственное лицо может напугать.
   Она захлопнула медальон, набросила на мизинец его цепочку, подошла к камину, раскачивая безделушку наподобие маятника. Свет от пламени играл на гладкой поверхности медальона. Мизинец. Цепочка.
   - Нет, - сказала Анжела, отходя от очага, - примите обратно. Когда-нибудь сами откроете. Опасная вещь.
   Медальон глухо упал на медвежью шкуру, распятую на половицах.
   Бесшумно открылась дверь, неслышно, как облако, в комнату вошел юноша. Худой, все линии тела вытянуты, в тонких пальцах флейта.
   -Госпожа, господин командующий, - первый поклон низкий, второй – едва-едва.
   «Как он смотрит на Анжелу! Страстно, безумно. Непозволительно. Ему бы следовала вырвать оба глаза. Слепые бывают хорошими музыкантами. Черт, я ревную?! К чему бы это? Разве можно любить эту, вылепленную из безумия и снега, женщину, которая тешится, играя жизнями, как ребенок мыльными пузырями. Недолговечные радужные сферы гибнут прежде срока. Можно. Наверное. Я не понимаю ничего ни в происходящем, ни тем более в самом себе. Нет островка, утеса, на который можно вскарабкаться и наблюдать со стороны все течения, все, что происходит в собственной душе, конечно, если такое нелепое образование существует».
   - Как ты себя чувствуешь? – спросила Анжела, повернувшись к музыканту.
   - Неважно. Вы же знаете, как у меня раскалывается голова по пятницам.
   - Интересно, чем же провинились пятницы?
   - Я четыре дня сочиняю музыку без роздыха, а в пятницу сопротивление звуков достигает предела, а мои силы истощаются. В четверг вечером я чувствую, что уже близко, что еще немного, и я достигну той области, где прежде никто не бывал. Выходные я провожу в кровати, туго перевязав голову полотенцем, чтобы с началом новой недели опять приступить к своей борьбе.
   - Думаю, если ты отдохнешь месяц, то накопишь достаточно сил и преодолеешь свой ров и свою куртину, если не штурмом, то миной.
   - Вы командуете пушками, а не флейтами. Давайте, все так и оставим, - ответил юноша сквозь зубы.
   «Придет время, и я расширю твою улыбку ножом. А твою флейту вобью в твое сердце. Не использует ли она этого мальчишку для утех? Не может же красивая девушка засыпать в одиночестве? Тело умеет требовать, обманывая рассудок».
   - Когда ты опустошен, - сказала Анжела, - ты – печален. Когда ты не в силах сочинять, то обретаешь дар исполнения. Я хочу сегодня веселиться как крестьянская девка. Я напьюсь до бесчувствия. Для контраста требуются слезы. Сыграй.
   - Госпожа, я еле стою на ногах!
   «Ломается. А как нагло он нее смотрит!».
   - Тебе кажется, что я прошу? Умрешь, играя, если понадобится.
   Музыкант склонил, голову, резко поднял ее, откинув с лица длинные волосы.
   «Если его голова действительно раскалывается, после такого взмаха должны сыпаться осколки черепа вперемешку с мозгом».
   В три длинных шага юноша перенесся в темный дальний угол комнаты. Алекс поднялся и, прежде чем сесть, повернул свое кресло так, чтобы видеть и музыканта и Анжелу. Девушка отошла к окну, дрожавшему от ударов ветра, прислонилась лбом к стеклу, взмахнула рукой. Продолжением взмаха стала музыка.
   Кресла, оббитые скрипучей кожей, стол, несъедобные ягоды и искусственные листья, украшающие серебряную вазу, колокольчики на ее боковинах, цепочки на светильниках, языки пламени, стекла закованные в решетки рамы, двери, три замка и ручка причудливой формы – все вдруг соединилось воедино. Алексу казалось, что если бы в комнате были веревки, то они бы сами собой завязывались в узлы. Он не понимал, своей ли грудью дышит, не сердце ли долговязого музыканта неистовствует под его ребрами. Он плотно сжимал веки, но глаза все равно оставались открытыми. Алекс бы не удивился, если бы его посетили сказочные видения – мелодия такой силы способна создавать химерических существ и строить причудливые дворцы над реками смерти. Но нет, реальность вещей усилилась и стала невыносимой, как солнце, если смотреть прямо на его яростный диск.
   Свет тек в окна медом. Вуаль теней легла на все, будто на лицо плачущей женщины, старающейся изо всех сил скрыть безмерность печали. Что-то дрожит, что-то натянуто до предела. Алекс представлял вино, недорогое, десять монет за бочонок, и хлеб, обжигающий и хрустящий. Но он был далеко от вина и от хлеба, от событий, свившихся клубком дерущихся насмерть змей. «Здорово малый играет»! Быстрые пальцы, прядущие по-паучьи мелодию, широко открытые глаза музыканта – он смотрел не вовнутрь себя, он смотрел сквозь вещи вперед, за последний рубеж осязаемого мира.
   - Я устал. Не могу больше!
   Все оборвалось, будто голова обреченного наконец-то упала, и тот, кто вчера был сильным, сегодня уже гниль, плесень и дымка.
   - Хорошо. Достаточно, - Анжела несколько раз легонько ударилась лбом о стекло. «Тоже мне муха»! Стекла выдержали, звеня. Она утерла глаза рукавом, прижала к ним пальцы. – Ступай страдать! У меня получилось немного поплакать. Редко удается.
   - Слезы облегчают душу.
   - Если обладаешь душой, мой мальчик. Если душой…
   Музыкант схватился за голову, сжал виски, как в пыточных тисках, заскрежетал зубами. Схватил со стола бутылку с крепкой ягодной настойкой, выпил из горлышка, не считаясь с приличиями. Не прощаясь, он выбежал вон, держа инструмент зажатым под мышкой.
   Анжела подошла к столику, оперлась на него, выпрямилась, щелкнула пальцем по вазе, замшевый глухой звук. Она стянула левую перчатку, бросила ее за спину, согнула пальцы кольцом, уперев указательный в кончик большого. Щелчка не последовала. Анжела извлекла из вазы гроздь ягод – они несъедобны, но хранят всю зиму насыщенный красный цвет. Ягоды-воспоминания. Анжела раздавила гроздь об столешницу, подняла ладонь, испачканную соком, рассмотрела ее на свету, поворачивая из стороны в сторону.
   - Кровавая рука власти. Знаете, Алекс, какой звук издают мертвые, расхаживая в наших домах?
   - В моем не ходят.
   - Вот какой! - Анжела достала из рукава нитку четок, подняла высоко и разорвала. Бусинки градом упали на столешницу, отпрыгивая, скатываясь на пол.

   - Какой в городе шум! – сказал Алекс, выбравшись первым из лодки и подав руку спутнице.
   - Последняя радость – самая отчаянная!
   Дыхание реки сырое и холодное, цепи и столбики на причале покрылись льдом. Девушка поежилась, но скинула капюшон, первой начав взбираться к городским воротам, едва выдерживающим напор музыки и голосов. На ходу она пристроила маску на лицо.
   - Ровно? Алекс, да не молчите же! Я не хочу быть узнанной, но выглядеть образиной - увольте. Некрасивую куклу никто не купит, разве что демон для бездомного ребенка, обреченного вырасти страшным злодеем. Ровно?
   - Разрешите, - он склонил голову, потом немного поправил маску и поклонился снова.
   - Теперь хорошо?
   - Отлично.
   - Вам тоже следует надеть свою. Неожиданные встречи такие неожиданные! Если сейчас вас увидит какой-нибудь прохожий, отлучившийся, чтобы справить нужду в воду и помечтать во время процесса, придется его сбросить в реку. К чему терять людей? Вдруг он окажется хорошим солдатом и настреляет десяток имперских офицеров во время грядущей осады?
   - Вот. Как приказали. А как моя маска?
   - Немного криво, но вы не настолько важная персона, чтобы за вами ухаживала правительница целого княжества.
   Алекс довел свою Госпожу до городских ворот, пропустил вперед капитана стражи в маскарадной одежде, под которой была спрятана пара пистолетов. Все восемь стражников вооружены отменно и холодным оружием, и огнестрельным, но одеяния для них пришлось подобрать на размер больше, чтобы скрыть убийственное богатство. Что ж, они выглядели нелепо, а, стало быть, безобидно. В яблочко. Капитан договорился со стражниками, показав им документы на кузенов Пауля. Поклоны, поклоны, любезности, скрип железной решетки. Они проходят сквозь калитку мимо тяжеленных ворот. На мостик нацелена пушка, к лафету которой привязана большая, но добродушная, пегого окраса псина. Она помахала хвостом, завидев идущих. Анжела передала монетку стражнику, заставив тут же вознаградить приветливое животное куском мяса.
   Люди на мосту, как на ладони великана, поднявшего их к лицу, чтобы обдать морозным дыханием. Мост они преодолели бегом, даже не заглядываясь на новые укрепления внизу, уже очищенные от снега. Возле вторых ворот пришлось обождать, пританцовывая, чтобы согреться. Огромные ворота разрушали композиционное единство города, состоящего из множества маленьких домиков. Несколько храмов, здание Городского Совета – вот и все грандиозные сооружения величайшего города государства. Линии укреплений довлели над жилыми кварталами, похожие на гигантского змея, мучащего своими душными кольцами сонмы грешников.
   - Как врата ада, - сказала Анжела, колотя кольцом об металлическую обшивку. – Наша загробная жизнь еще недавно представлялась верующим продолжением здешней. Те же вещи, только сказочно преобразованные, но ничего выходящего за предел человеческого воображения. Потусторонний мир без сюрпризов – скучнейшая вечность.
   Наконец окошечко отворилось. Красное, вспухшее, сонное лицо стражника.
   - Не забудьте отправить его на земляные работы, - прошептала Анжела. – И чтоб он проснулся уже под замком!

   Музыка пульсировала. Барабаны. Трескучие фейерверки. Смех. Визг. Песни.
   На площади Подковы, бывшей на самом деле квадратной, они стреляли в балаганчике из лука. Анжела выиграла десяток кренделей и ленту. Алекс намеренно мазал и заплатил в итоге за стрелы цену, втрое перекрывающую выигрыш его Госпожи.
   На двух концах площади Бычья голова, напоминающих рога, давали два представления. Одно – комедия о проделках влюбленных, второе – о мстительных призраках. Анжела таскала за рукав своего сопровождающего из конца в конец, так, что он совершенно запутался, когда следует вздрагивать от испуга, а когда смеяться до судорог в животе.
   Цветочная улица убрана цветами – большей частью сухими, но встречались и живые, выращенные под стеклянной крышей на чердаках. «Дорого обходятся эти последние фейерверки радости»! Анжела сорвала один цветок, после поругалась со стражником, сделавшим ей замечание. Попытка уладить конфликт монетой едва не привела к аресту. «Честные алагерцы, черт бы их разодрал»! Даже документы, показанные офицером дворцовой стражи, не успокоили правдолюба. Маленький человек ощущает свою значимость, сражаясь за крохотные рубежи, зачастую придуманные им самим. Алексу пришлось представиться, кликнуть городских стражников и отправить не в меру старательного их коллегу под караул до утра.
   Улица Сумерек пылала огнями – необычно широкая, но засаженная высокими деревьями по обе стороны, и даже посередине, на узкой полоске, разделяющей движение повозок на два направления. Солнечного света улице доставалось столько же, сколько и заключенному в северной башне. В каменных чашах костры, веселые люди подходили к ним, чтобы согреть руки. Небезопасное тепло – летучие искорки прожигали одежду. Здесь же торговали поджаренным на решетке мясом, колбасками, легким, подогретым вином с травами Зеленого Берега. Анжела не ела, не пила. «Может, ей действительно нужна человеческая кровь»? Она только смеялась, принуждая своих охранников к обжорству.
   - Алекс и не мечтайте о колбасках. Для танцев мне нужен легкий партнер, а не бочка, набитая снедью доверху. И отдайте ваш пистолет!
   - Я обязан вас оберегать. Алагерцы, конечно, не такие буйные пьяницы, как жители столицы, но если кто-нибудь станет настойчиво приглашать вас на танец?!
   - Работайте кулаками. Я лучше заполучу пару синяков в драке, чем пулю в живот во время танца. Да и неудобно танцевать, когда в тебя постоянно упираются заряженной железякой.
   На площади Согласия акробаты творили невозможные вещи. Крутили сальто на канате, жонглировали острыми клинками и факелами. Худощавый артист в обтягивающей одежде балансировал на пирамиде из валиков, поставленных один на другой. Анжела замерла от восторга и почти не дышала. Пар дыхания акробата напоминал флаг над крепостной башней, которую только что подорвали вражеские саперы. Миг – и все рухнет.
   - Напоминает наше государство, - прошептала Анжела. – Важен баланс. Вынь один валик, толкни его – империя превратится в хаос падающих вещей. Вот отца убили – и все сдвинулось. Когда взамен одной большой силы приходит множество маленьких, то прочность сооружения становится эфемерной.
   Акробат ловко соскочил в тот самый момент, когда человеческих возможностей для удержания трясущейся пирамиды стало недостаточно. Анжела велела бросить ему монетку.
   - Он не акробат. Он – политик. Он заслуживает большего, служа аналогией.
   Площадь перед Городским Советом была отдана танцам. Множественные оркестры, вооруженные самыми разными инструментами и обмундированные кто во что горазд, лишь бы нелепее, исполняли дружно одни и те же мелодии. Пары кружились вокруг большого костра, сложенного посередине. Алекс боялся, что его умение потеряно, а тело готово подвести в любую секунду, и поэтому танцевал скованно и неловко, за что получил несколько тычков локтем по ребрам от своей державной партнерши. «Она запрещает мне носить пистолеты, чтобы беспрепятственно бить меня по бокам»! Музыка и голоса пропитывали все вокруг, как кровь ткань над раной. Было свежо и морозно. В груды снега, счищенного с площади, воткнуты шутовские флаги с дурацкими рожицами и непристойными сценками. Алекс совершенно взмок от напряжения, ему казалось, что стоит остановиться и маска примерзнет к лицу.
   - Идемте в зал Совета, мороз крепчает, - прокричала на ухо Анжела. – Вы обязаны погибнуть на поле сражения от пули или меча, но уж точно не в постели от лихорадки.
   Желающих было больше, чем вмещал колоссальный зал. Пришлось кликнуть стражников и с их помощью проталкиваться, объясняя свободолюбивым алагерцам, опьяненным чувством собственного достоинства, что их наглость вызвана исключительно государственными интересами, а когда и это не помогло, то пришлось сказать, что Госпожа в зале и дожидается важного донесения. Тут-то маски всколыхнулись, толпа пропустила спешащую пару, но желающих попасть вовнутрь сразу стало так много, что танцующие на площади уже не кружились, а прижатые друг к другу, переминались с ноги на ногу. Музыкантам стало совсем тесно и некоторые оркестры умолкли. «Госпожа! Госпожа с нами»!
   Внутри и светло и жарко. Пришлось сбросить теплые плащи, оставив их на попечение офицера. Анжела танцевала самозабвенно, как девочка, обученная всем танцевальным хитростям, но долго не находившая возможности блеснуть своими умениями.
   «Упругая, подвижная, яростная плоть в руках. Слепой, держащий рвущегося дракона. Я боюсь опьянеть и пьянею от смертельной близости, от твоих прикосновений, отточенная сталь наслаждения. Я не могу владеть, но разбуженное воображение, как крепкая водка, добавляемая к чудесному вину, отнимающему разум. Был ли я разумен? Где моя осторожность? Я держу ее за талию, но руки мои протянуты над бездной, а ноги скользят по мокрым камням на краю. Мне лучше остановиться. Но как это осуществить, если сама земля раскручивается, как безумный волчок!».
   Наконец он обрел уверенность и легкость, и повел девушку сам, вместо того, чтобы подстраиваться под ее движения. Они сделали круг, второй, третий. «Устанет ли она когда-нибудь? Хочу ли я этой усталости?». Когда Анжела остановилась и отошла, чтобы выпить вина, он ощутил такую пустоту в руках, что тут же захотел их наполнить и набрал в ладони сверх меры орехов и цукатов, стоящих в чаше на столике. Группа молодых – как видно по сложению, людей, вытолкнула из своего круга одного, который нарочито развязной походкой, подошел к Анжеле. Но девушка ответила ему так, что он мигом стушевался и вернулся к своим товарищам, обсыпаемый насмешками, как неудачливый актер отбросами.
   - Я бы не советовал вам пить. Если какой-нибудь имперский шпион вздумает отравить лучших горожан…
   - Я умру вместе со своим народом.
   - С частью его. Остальные погибнут после, лишившись вашей защиты.
   - Какая чушь! Я хочу смеяться!
   Они сделали еще два круга. После Анжела, запыхавшаяся под маской, смешная и порывистая, затащила его в группу молодежи. В ход пошли смелые шутки, опасные любовные истории, насмешки над танцующими. Девушка перетанцевала со всеми новыми товарищами по веселью – даже с одной девушкой, закружив ту до обморока. Чтобы помочь несчастной пришлось выбраться наружу – Алекс с трудом отыскал офицера, караулившего их плащи. Он смеялся без веселья, вынужденный без оружия охранять Госпожу, всматриваться в окружающих в поисках возможного убийцы. Чтобы замерзнуть понадобилось совсем мало времени – как раз поднялся ветер, сдувающий с крыш снежную крупу, только что напорошенную на город – дневной дождик, эта первая проба весны, сменился последними нападками уходящей стужи. Все побежали греться к большому костру на площади, а так как пробиться к нему не удалось, решили сменить площадь. В полосатом балагане на Торговой площади деревянными яблоками они дробили кувшины, выстраиваемые в замысловатые пирамиды краснощеким служителем. Потом молодые люди свалили один из балаганов, и едва убежали от стражи, чрезвычайно строгой во время алагерских праздников. По дороге сорвали сеть, украшенную бумажными звездами, чтобы ловить в нее добродушных пьяниц. Двери четырех сторожевых будок были снаружи подперты палками, так что стражникам придется объясняться с офицерами поутру. Пятый стражник связан в своей будке, а для компании ему был пойман такой толстый священник, что его едва удалось втиснуть в узкий проем. Когда проказники оказывались в темных проулках, Алекс тревожно оглядывался, и только приметив крадущихся позади офицеров охраны, вздыхал с облегчением. В питейном балаганчике с тремя входами, они с Анжелой ускользнули от компании. Они долго шли, молча, свернув на пустынные улицы, где шум праздника и отблески фейерверков – казались фата-морганой иного, счастливого мира, видением рая, открытого праведнику.
   Они остановились у парапета, здесь город заканчивался предуготовленной артиллерийской позицией. Далеко внизу тяжело дышала черная река. Облака расступились перед ветром, как пехота, пропускающая свою тяжелую кавалерию. Еще немного – и небо очистилось - рябое, в мерцающей сыпи морозного серебра. Зыбкие нити вибрировали, связывая прошлое с приходящим ему на смену грядущим сложнейшими узлами. Маленькие, как дети в сказочном лесу, они стояли под зонтиком ночи, дырявым, как рубище нищего, и свет звезд обжигал их лица, освобожденные от маскарадных личин. Плотный, почти вещественный, немного шероховатый, медленный, вязкий, всесильный свет.
   - Я смеялась. Достаточно. Теперь я отрекаюсь от этого.
   - Госпожа?
   - Есть ли бог – там, в высоте, рядом, внутри нас? Все равно не узнаю. Но моя мысли о нем влияют на мои поступки, на смысл, который я прилаживаю к моим поступкам. Стало быть, есть? Важно верить во что-нибудь, выдумать, обмануть себя. Важны правила, они – дорога, без правил – блуждаешь кругами во тьме. Истинна наша вера? Вряд ли. Но она не позволяет образовываться пустотам и трещинам в нашем сознании. Заполняет, цементирует. Соответствовать самому себе, своему неповторимому сердцу. Без этого – все чересчур реально, а, стало быть, невыносимо смертно. Так что только лечь вот сейчас на эту стылую землю. Лечь неподвижно, упершись затылком в грязный снег. И ждать, когда дыхание прекратится само собой.
   - Госпожа.
   Анжела пробовала носком туфельки тонкую кожицу льда на лужах. Зиме осталось недолго. Лед покрывался трещинками с ропщущим звуком. Он надломился, устроив ловушку. Госпожа промочила ноги – пришлось заставить ее разуться, замотать в плащ, поднять на руки и понести к очагу, невзирая на возражения.

   Чрезмерная жестокость, шпионство, строгость к нечаянным словам, жажда контролировать каждое биение пульса. В общем, всего этого достаточно, чтобы уничтожить инициативу, выжечь живую мысль, породить безответственность. И это хорошо. Для Алагера. В правительстве боялись усиления какого-либо полководца. Командующих сталкивали между собой, провоцируя склоки, одаренные люди отсылались в такие места, где легко забыть звук человеческого голоса, а следом и собственное имя.
   - Давным-давно я сохранила жизнь человеку. Да, он бандит. Был и останется. Но его грабительский флот на нашей стороне. Он спас вашу жизнь, Алекс, вытащив вас из водоворота. Теперь он спасает город! И хорошо, черт возьми, спасает! – говорила Анжела, перелистывая донесения на столике в запретной библиотеке.
   Алекс вспоминал смуглого пирата. «Предприимчивый человек»! Империя, чтобы быстрее покончить с Алагером, упрочить престиж, пошатнувшийся после осеннего поражения, заключила перемирие на восточной границе. Невиданное дело – мир с бунтовщиком. Пришлось даже отдать два десятка крепостей – достижение последних военных лет, давшиеся страшной кровью, были потеряны. Даже солдаты, готовые с охотой сменить гибельные болота, на легкую, по их мнению, и обещавшую богатую добычу, осаду Алагера, роптали, видя, как вражеские роты занимают бастионы. Алагерский флот, составленный из торговых, переделанных в боевые, из противопиратских и пиратских же кораблей, атаковал имперские острова, на которых в ожидании отправки были размещены самые боеспособные части с востока. Беспечный и самоуверенный противник не ожидал подобной дерзости – никто так и толком не заботился об обороне портов. Пушки без зарядов, укрепления без орудий, отсутствие разведки и дозорных лодок - что еще нужно рисковому командиру, чтобы напасть на беззащитные корабли, дожидающиеся начала военной компании в бухтах. По очереди атаковав острова, алагерский флот уничтожил имперский. Появление судов, усеянных пушками, оказалось неожиданнее конца света. Это и был конец. Перепуганные солдаты с берега наблюдали, как ядра превращают в щепки корабли, созданные для того, чтобы отвести их к Алагеру, чтобы блокировать его со стороны озер. После были сожжены имперские верфи. Лучшие войска остались на островах без достаточных припасов. И у государства не было никакой возможности вызволить их оттуда.
   Блокировать семь громадных рек, свивающихся, подобно змеям, чтобы снова расползтись несколькими рукавами и кануть в озерах – тоже задача не из легких. Были собраны все торговые корабли, мало-мальски годные для установки орудий. Но где взять корабельщиков? Где рулевых? Река, стремительно несущаяся между высоких утесов, дымящаяся на громадных порогах – убийственное место. Была предпринята робкая попытка подойти к Алагеру – часть кораблей в силу отсутствия надежных карт у капитанов попала в непроходимый рукав реки и была раздроблена о камни на стремнине. Два десятка кораблей все же прорвались и подошли к самым алагерским стенам, не встречая сопротивления. Имперцы успели даже дать один залп прежде, чем им ответили многоярусные батареи со стороны города и с островов. Перекрестный огонь не оставлял ни единого шанса в противостоянии. Ядра дырявили борта, ломали весла, а, скованные цепями, они уничтожали такелаж. Опасное течение крутило суда, как щепки, бросая на утесы. Река возле Алагера теперь могла называться могилой двадцати кораблей. Уцелевшие матросы, выбравшиеся на камни, были обречены на голодную смерть. Ни добивать их, ни тем более спасать, никто не намеревался. В отчаянье имперцы хватались за доски, оставшиеся от боевых галер. Течение их уносило по направлению к озерам. Жители Алагера смотрели с высоких стен, как эти импровизированные плоты один за другим исчезают, проглоченные черной рекой. Завораживающее зрелище. Сверху кружили любопытные птицы.
   Апрель начался жарко и пыльно. Громадная правительственная армия ввалилась на территорию княжества тем же путем, что и осенью.
   - Сколько их? – говорил Пауль, разглядывая полчища, наползающие на поле, полное костей невезучих предшественников.
   - За нас решили взяться всерьез, - отвечал Алекс, покусывая сухой стебель. Он прикладывался раз за разом к фляге с крепким вином – он полюбил привкус сушеных ягод. – Посмотри только, сколько эти идиоты выставили кавалерии! Они думают, что мы станем драться с ними так же, как в первый раз. Они надеются, что с ними будут драться! Хорошо, когда много полководцев и ни один не решается командовать, тратя время на склоки и доносы.
   На узких дорогах, вьющихся между обрывистыми утесами и плоскогорьями всадникам делать было действительно нечего. В блестящих доспехах, обвешанные мощными пистолетами, они теряли лошадей, ломавших ноги на камнях, срывавшихся в пропасть вместе с всадниками, гибнувших от воды из отравленных колодцев. Алагерцы отстреливали их сверху, как глупых быков. В дело шли старые метательные машины, бросавшие с недоступных площадок камни и снаряды с горючим составом. На имперцев обрушивали склоны. В теснине батарея из трех пушек невозбранно косила картечью грозных всадников, а когда те залегали за камнями, то приканчивала лошадей. Стоило имперцам подкатить несколько орудий, как алагерцы, подорвав свои, скрывались по веревочным лестницам. Вражеские отряды постоянно показывались перед имперскими разведчиками, занимая позиции будто бы для решительного сражения. Громадная армия останавливалась, начиная собираться и строиться, а противник ускользал, оставляя батареи из бутафорских пушек. Три недели лишений в суровых местах, три недели схваток и засад, когда каждый алагерский стрелок убивал нескольких противников и почти со стопроцентной вероятностью ускользал невредимым, три недели понадобилось передовым отрядам, чтобы увидеть город на утесе, увенчанный дворцом, как короной. Ни здесь – перед линией укреплений, ни вдоль пройденной дороги, не было места, способного вместить такую большую армию. Пришлось устраивать три лагеря на расстоянии дня пути один от другого. Офицеры боялись думать о будущем, так как было понятно, что если не взять город в ближайшее время, дело может обернуться катастрофой. Как прокормить столько народа в неласковых горах? Деревеньки на плоскогорьях неприступнее многих крепостей. Изучавшие поколение за поколением тропинки, пастухи и крестьяне исчезали, как призраки, скрываясь в тайных пещерах. Отстреливали зазевавшихся солдат из розданных мушкетов, из старинных арбалетов и луков. Здесь и одной роте прожить грабежом бы не удалось. Самым разумным было бы отвести часть войск, но отступить – значит прослыть предателем и сложить голову на столичном эшафоте, чтобы ее, обезображенную, воткнули на пику в центре колеса, на которое положат изломанное тело.
   - Я устала, будто целый день носила мешки с зерном, - сказала Анжела. – Конечно, вы думаете, откуда ей знать, как это - носить тяжести. Вы правы, мой друг. Но надокучливые послы - каждого необходимо выслушать. Они не предлагают ничего, кроме обещаний. Я им плачу тем же. Если мы выстоим, то тогда их тут будет как мошкары на топях. И они хотят, чтобы мы выстояли. Хорошо, что мы позаботились о себе сами. Надеяться на помощь предателей… Человек, присланный Восточным Союзом, предлагал целый флот, груженный порохом и мушкетами. А ведь у них самих недостача.
   Анжела в парадном белом платье для аудиенций сидела, положив ноги на низенький табурет. Проглядывая бумаги, она их весело комкала и бросала в камин напротив. После ранней жары выдалось несколько пасмурных дней, и уже непривычный холод заставлял зубы стучать, как при лихорадке. Огонь питался политикой. Стойкое к яду слов, пламя золотило края листов, потом, по мере прочтения, бумага скручивалась и чернела. Алекс сел напротив, налил вина и пытливо посмотрел на Анжелу, поглаживая плечо, натертое доспехом.
   - Не отравлено. Пейте. Послы не стоят хорошей порции яда. Кстати, в столице зарезан единственный влиятельный человек, выступавший против войны с Алагером. Прямо у себя в постели, посередине какого-нибудь сна. Интересно, снится ли обреченному человеку особенный сон? Тревожное сочетание звезд и цифр? Нет, думаю, что смерть просачивается только в мирные сны, полные ветра и зеленых веток. Хотите увидеть свою смерть? Нужно зажечь восемнадцать свечей в комнате без окон. Погасите их одну за другой с закрытыми глазами, двигаясь вправо. Когда задуете последнюю – откройте глаза. Не вздумайте проделывать это сейчас – увиденное расплющивает рассудок, а вы, друг мой, должны сберечь себя для свинцовых шариков.
   - Вы рассказывали об убийстве в столице, Госпожа.
   - Да, конечно, это опасный город. Там постоянно кого-нибудь потрошат. У разума вырезан язык. Желающих свергнуть правительство много как никогда. Они рассчитывают, что государство сломает кости, споткнувшись на алагерских скалах.
   - Вы не желаете посмотреть на укрепления? Думаю, что завтра имперцы предпримут пробный штурм.
   - Я предпочитаю смотреть на реку. Еще успею насмотреться на потоки крови. Кстати, мне недавно донесли, что у врага имеются детальные карты княжества. Ну, и схемы наших укреплений, конечно.
   - У вас замечательные шпионы. Но подобные чертежи могут обойтись нам очень дорого.
   - Шпионы перешли ко мне по наследству. Конечно, это уже не та организация, работавшая для отца, но все же мы кое-что еще можем. Насчет карт – не волнуйтесь. Все карты Алагера – подделка. Не только строительством заправляли мои предки, какое, к черту, строительство без хороших карт? Нигде, кроме этого дворца, кроме тайных ящиков в его библиотеке, слышите, нигде не отыскать настоящих карт нашего скромного княжества. Хитрость – защита слабых.
   - Вы умело успокаиваете, Госпожа.
   - Вам что-нибудь снится, Алекс? Помнится, у сновидений вы не в чести.
   - Происходящее кажется сном. Еще немного и этот сон зальет ливнями смерти.
   - А мои сны благословенны, Алекс, деревья, сочная листва, плоды. Свет сочится из них, размывая очертания. Я слышу детские голоса, перекатывающиеся со звоном неподалеку. Вам не доводилось играть мячиками с бубенцами? Вы, наверное, рубили сорняки деревянной палкой, как все мальчишки. Я иду, раздвигая ветви. Я вижу собственную руку, свет перетекает на нее, струится между пальцами. Обжигающе больно, но рука цела. Я иду на зов прыгающих голосов, но не могу никуда прийти. Я чувствую, кто-то прячется от меня, некто важный, как ответ на главный вопрос моей жизни. Давно я не играла в прятки, поэтому постоянно проигрываю. Нужно будет поупражняться. Не возражаете?
   - Ваша воля, Госпожа.
   - Говорят, от будущего – не спрячешься. От прошлого – не избавиться. Мое былое с грядущим шатаются невесть где, как вороватые акробаты. Не ровен час, попадут в передрягу.
   Она рассмеялась, смахнула слезу и швырнула в огонь очередную бумагу государственной важности.

   Обещанный Алексом штурм не заставил себя долго ждать. Две колоны пехоты в третьем часу, когда темнота густа и прохладна, двинулись по направлению к странным покатым холмам, следуя с двух сторон мощеной дороги, ведущей к Алагеру. Они шли, перебираясь через рвы с кирпичными стенами, принуждаемые начальниками к тишине, хотя горящие фитили и лязг оружия напрочь уничтожали скрытность маневра. Командиры жалели, что захватили немного штурмовых лестниц. Это попытка разведки боем – нужно было что-нибудь предпринимать для отчета, который уже нервно требовали в столице. Солдаты вынуждены были толпиться и подолгу ждать, чтобы перебраться через ров или вал. Отряды двигались медленно, постоянно теряя направление в темноте.
   - Ни черта не пойму, - говорил усатый ветеран в кожаной куртке молодому товарищу. – Что они здесь такого нарыли? Лабиринт какой-то! Да и наши офицеры хороши – гонят нас, сами не понимая куда.
   - На город гонят, - отвечал парень, перекидывая мушкет на другое плечо.
   - Подкапываться нужно, а не идти.
   - Старикам хочется в норы, - кто-то пошутил и тут же замолк, под сердитым взглядом командира.
   До рассвета не меньше часа. Неплохо было бы, решают офицеры, занять вон те холмы – оттуда, наверное, виден и город и его укрепления. Небо чистое, разбухшее от звезд. Огненный шар, точно один из ледяных огней срывается вниз, устав от мерцанья. Шар со свистом пролетает над головами первых шеренг, падает в самую гущу солдат, толпящихся возле лестницы, перекинутой через ров. Огонь растекается по земле и по людям. Крик, суета. Зажигательные снаряды летят один за другим. На дне рва просыпаются замаскированные пушки, обстреливая его вдоль залпами картечи. Косые холмы, встревоженные шумом, открыли множественные глаза, как у доброго великана из сказки, щедро снабженного зрением, чтобы следить за детьми в деревушке на краю обрыва. Батареи, спрятанные в казематах башен, обсыпанных землей и засаженных кустами, дружно загрохотали. Алагерские стрелки, укрывшись за валами, задействовали мушкеты. Стреляли почти что наугад, но все равно попадая в скученные толпы бегущих. Штурмовые лестницы вскоре были уничтожены – разорваны ядрами, но больше солдатами, ищущими спасения – лестницы не выдерживали веса тел и ломались, сбрасывая в гибельные рвы имперцев под град картечи. Тяжесть потерь невозможно было осознать сразу – так как вместо стройных колон в правительственный лагерь вернулась толпа перепуганных, потерявших сапоги и шляпы, сбросивших кирасы, каски и амуницию, людишек. Вскоре начали возвращаться и раненные – вначале – легко, подвернувшие, скажем, лодыжку, неловко наступив на шаткий камень во время бегства. После – подстреленные, зажимающие рану черной от крови ладонью. И уже в самом конце – обреченные, которых вытаскивали, рискуя собой, верные товарищи. Уже на третий день Алагерцы начали очищать рвы от тел, чтобы зловоние не отравляло победной атмосферы. Оторванные конечности и целые трупы сбрасывали в реку, с божественным безразличием проглатывающую жертвенную плоть.
   - Это бы больше нигде не сработало, - сказал Алекс. – Нигде, Пауль. Здесь природа постаралась. Скалы со всех сторон. И эти укрепления возведены так, будто выросли из этой жесткой земли. Честно скажу, не имею ни малейшего представления, как правильно организовать штурм. Если бы я вдруг переметнулся к своим прежним хозяевам, чтобы я мог им предложить? Карабкайтесь на скалы! По отвесным стенам облачной высоты, попытайтесь захватить форты на вершинах. Тщательно, между прочим, охраняемые.
   - Эти укрепление строили много лет, Алекс.
   - Да, правители княжества денег и сил не жалели. Даже боюсь представить, сколько труда и золота потрачено. Наверное, с золотых монет можно было бы сложить крепостную башню. В этом городе любили смелых и слегка сумасшедших инженеров. Только любовью, прощающей любые эксперименты, я могу объяснить лабиринт рвов, холмы с множеством амбразур вместо еще одной линии привычных бастионов. Как штурмовать крепость, которую невозможно охватить? Когда нет места, чтобы устроить батарею так, чтобы ей не противостояло несколько алагерских?
   - Вы думаете, мы выстоим?
   - Да. Пока стоек дух жителей. Мы потеряли больше людей от разорвавшихся пушек, от удушливых газов в казематах, чем от вражеских пуль.
   - Имперцы продолжают атаковать, не считаясь с потерями.
   - А что им остается? Если нет плана, способного привести к победе, остается надеяться, что у нас картечь закончится раньше, чем у них солдаты.
   - Бессмысленная бойня чревата бунтом.
   - Вы бы рискнули, Пауль! Если бы ваша голова так непрочно держалась на плечах, как головы имперского командования! С них требуют, и, поверьте, в столице плевать на затруднения войск, ведь это же лучшая армия в мире! Достаточно немного поднатужиться, не жалеть ни себя ни солдат, и падет любой город! Господа в правительстве представляют войну, двигая по карте игрушечных солдатиков. Слишком большое государство, неповоротливое, чересчур строгие правила и законы, вертикаль власти, расплющивающая любое разумное начинание.
   С разумными начинаниями по ту сторону укреплений было туго. Вооружив веревками десяток добровольцев, имперское командование послало их на скалы, чтобы разведать возможность подхода к городу поверху. Удалось разведать две пушки, смевшие картечью храбрецов в пропасть. Сторожевые замаскированные посты на каждом утесе позволяли обнаруживать всякое поползновение в имперском лагере. Попытались было приблизиться к укреплениям обычным способом, копая зигзагообразные траншеи, но попробуйте покопать камень. Была сделана попытка возвести насыпь, чтобы разместить в несколько ярусов батареи, но алагерская артиллерия все равно и числом и возможными углами обстрела так сильно превосходила имперскую, что насыпь превратилась в замечательную мишень для тренировочных стрельб. Через два месяца бестолковых атак в перегруженном ранеными лагере начались болезни и голод, косившие солдат не хуже артиллерийских залпов. Блестящая кавалерия, так толком и ни разу не побывавшая в деле, потеряла почти всех лошадей. Не лучше шли дела и в прочих имперских лагерях – растянутая линия снабжения, ничем не защищенная в узких ущельях, едва обеспечивала потребности такой массы народа. Началось дезертирство – развешанные на деревьях неудачники не отпугивали отчаявшихся мужчин. В дальнем лагере взбунтовался целый полк. Командиры были подняты на длинные пики, войска, посланные для усмирения, отбиты. Полк дружно развернулся и направился на юг в обход имперских территорий, намереваясь захватить какой-нибудь городок в слабом княжестве.

   Алекс чувствовал, как пошатывается, как пульсирует земля под его ногами, колеблемая подземными демонами. Впрочем, его воображения на демонов сегодня бы не хватило. Он надышался пороховыми газами в сводчатом кирпичном каземате. Неожиданная и упорная атака имперской пехоты, едва не завершилась взятием важных укреплений на кургане, посередине левого фланга алагерской позиции. Он лично стрелял сквозь бойницу, медленно наводя мушкет на цель, пока вражеские пули отрывали осколки кирпича, так что перед глазами постоянно стояло красное облачко. Стрелять довелось часто, орудия раскалились, как сковородки в аду. Вентиляция не справлялась и солдаты падали без чувств один за другим. Хорошо быть командиром – его заботливо вынесли по подземному ходу, уложили на бруствер второй линии за широким рвом. Один сержант напоил Алекса холодным вином. Теперь он немного пьян, немного отравлен. В голове беспорядочно сталкиваются мысли, похожие на ослепшее стадо. Он бросал монетку, выбирая маршрут. Кругляшка с имперскими эмблемами, подаренная Льюисом (надеюсь, тебе воздают в аду по заслугам), оказалась волшебной. Ее подсказки позволили обойти все городские патрули и проникнуть во дворец незамеченным, прямо за спинами рослых ребят с алебардами и парой пистолетов. Теперь он брел в темноте по скрипучим половицам коридоров, не понимая, ни куда он идет, ни как станет выбираться обратно. Ему уже однажды довелось заблудиться с внешней стороны дворца, лабиринт его внутренностей угрожал поглощеньем навеки. Монетка взлетала, подброшенная привычным щелчком большого пальца правой руки, вертелась, падала точно в левую ладонь. «Так, тут направо, в конце коридора я сверну налево, после вверх по лестнице». Сквозь окна, за которыми смутно виднелись дворцовые башенки, переходы и мостики, текла тягучая ночь. Портьеры шевелились, стекла дребезжали, тяжелые вздохи доносились из глубины здания. В узком коридоре – два человека едва разминутся, даже если втянут животы и выдавят весь воздух из легких, дальняя стена взбухла, как вздувшийся от сырости паркет. Выпуклость превратилась в черное человекоподобное существо. «Смерть, это снова ты?» - подумал Алекс, удивляясь собственной смелости. Он спокойно пошел навстречу существу, которое исчезло, едва он моргнул и потерял его из виду.
   Алекс поклялся бы самой страшной клятвой, что видит, как волосы Анжелы рождают черных бабочек, с широкими, как две мужских ладони, крыльями. Бабочки взлетали, когда вздрагивало свечное пламя. Облетев комнату, обдав холодком лицо Алекса, они попадали на стену, становясь тенями, притягиваясь к иным – теням стола, стульев, секретера, чтобы раствориться в них и исчезнуть. Заметив вошедшего, девушка, сидевшая за столом, на котором высились целые замки книг, нацепила на нос большие, не по размеру, очки и улыбнулась:
   - Правда, я смешная? Правда? Это очки господина Льюиса. Нехорошо оставлять личные вещи умерших. Традиция требует уничтожения, но я решила сохранить эту штуку на память. Когда я их надеваю, то среди книг становлюсь похожей на него. На сотую долю процента. Сотая доля души господина Председателя. А с вами-то что, друг мой? Вы напоминаете изможденного каторжника с наших каменоломен. Вас случаем к галерному веслу не приковывали? Подойдите ближе, я хочу вас рассмотреть. Впрочем, нет, стойте там, вы пропахли порохом и смертью. Запах разлагающегося врага все-таки не ветка сирени.
   - Сегодня ветки нам только снились. А если и кому удавалось отвлечься и переломать тонкое деревянное тельце, увенчанное белыми душистыми звездами, то только чтобы положить на грудь павшего товарища. Наши солдаты, наши мужественные алагерцы, оторванные от спекуляций в порту, немного притомились от войны. Наш противник не сделал ничего, чтобы заслужить уважение. Перестав бояться, постовые утратили бдительность. Это сегодня едва нам не стоило важной высоты. Имперские батареи с этой плоской вершины могли бы прочищать путь к городским стенам. Черт, они едва не зацепились, не нащупали слабину. Постовые проспали атаку. Враг оставил мушкеты, чтобы преодолеть соблазн залечь и отстреливаться на расстоянии. Это была отчаянная атака. Алебарды и пики, мечи, сабли, кинжалы – стальные зубья чудовища, в которое превратились колоны пехоты. Храбрости им не занимать – кирасы и ребра против мушкетных пуль и картечи. Постовым-разиням повезло, что их перемололи на смерть жернова атаки. Честное слово, я бы приказал ободрать их заживо и вывесить на скале как красные предупредительные флаги. Уверен, что если бы удалось сбить порыв штурмующих в самом начале, то они бы остановились, спрятались в своих бесполезных траншеях, продолжая бессмысленные мины в каменистой земле. Но человеческая масса набрала разгон. Они падали, но карабкались вверх, упираясь клинками, хватаясь за траву, зажмуривая глаза, когда мимо проскакивало рикошетившее ядро. Оставим подробности – руки, ноги, внутренности, осколки костей на скользком от крови склоне. Достигнув вершины, имперцы смели наших наемников и стрелков. Алагерцы, еще вчера презрительно утверждавшие, что каждый из них запросто уложит трех противников, не выдержали рукопашной. Имперские солдаты преодолели внешний вал, запрудили своими телами ров, взобрались на стены, захватили батарею. Во внутреннем дворе форта в тесноте скрежетали доспехи, не имея пространства для размаха, бойцы работали кинжалами, локтями, коленями и зубами. Если бы не двухъярусные галереи, куда я заблаговременно распорядился установить достаточно орудий, если бы не опытная обслуга… Пушки, стреляя картечью, раскалились, как адские дудки. Стрелки лихорадочно перезаряжали мушкеты, стреляя в бойницы наугад – дым, извергаемый жерлами, скрывал все, но навряд ли хоть одна пуля вылетела впустую. Имперские саперы уже пытались взорвать стену. Тогда бы нам пришлось бежать по подземным коридорам, запирая за собою решетки. Вовремя нас поддержали батареи с соседних высот, сметая имперцев, пошедших в обход вершины, или, при помощи штурмовых лестниц, перевалившихся через наши внутренние укрепления. Плоть уступила свинцу. Прибывшие на выручку стрелки снова заняли внешний вал и принялись отстреливать отступавших противников. Имперцы сползали по скользкой от крови траве, добивая раненных товарищей. Несколько наших сорвиголов соблазнились преследованием и легкостью убийства со спины. Никто из них не вернулся.
   - Весело у вас, - хмыкнула Анжела.
   - Действительно. Карнавал хохочущих мертвецов. Их улыбки – это ужасные раны.
   - Я вот тоже веселюсь! – девушка сняла очки и бросила их за спину. – Разбились? Думаю, да. Господин Льюис теперь груда осколков. Последняя его личная вещь. Меня всегда удивляли шутки нашей памяти. Почему какой-нибудь незначащий эпизод глубоко врезается в память, почему он не зарастает, не покрывается корой равнодушия, в то время как важные события исчезают или кажутся настолько призрачными, что легче поверить в сторуких великанов, чем в нечто случившееся с нами? Я помню свое имя и имя моего друга, выцарапанные ножичком на стволе ивы, склонившейся почти параллельно водам реки. Это было наше приношение лету, как умершему богу, как обещание хранить мелодии его безумных сверчков, гул еще более сумасшедших цикад, душные испарения, ранние рассветы, август с его металлическим звоном. Мы то, что мы помним. Я бы добавила, мы то, что осталось в нас. Пусть и забытое.
   - Не знаю, чего во мне больше, Госпожа. Позвольте присесть хоть на пол. Если с утра моих сил хватило бы чтоб простоять перед вами целую вечность… Плоть слаба. Немощна. Непрочна. Ненадежно человек собран.
   - Я не собираюсь вас угнетать. Я не злодейка. Вон то мягкое кресло вам подойдет. Под ноги можете пододвинуть стул. Жаль, конечно, вы его измараете кровью и землей. Но кровь и земля собраны для меня. Я умею быть благодарной. Возможно, я запрещу торговлю на Невольничьем Острове. Когда-нибудь, не сейчас. У меня мало союзников, а работорговцам больше некуда податься. В Империи их выпотрошат заживо, если не за позорную коммерцию, то за былые злодейства. Не думаю, что среди них отыщется хоть один честный человек, не успевший заработать грабежами и убийствами колесо. Впрочем, если не продавать маленьких девочек, откуда вы станете их выкрадывать? Я была бы неплохой правительницей, Алекс. Я лишена идеалов. Я не верю во всеобщую справедливость. Мне не составит труда придавить свою гордость и доверить высшие посты знающим людям. Или нужным дуракам. Понимая собственные слабости – закроешь бреши помощниками. Я ценю дружбу, но если понадобится строгость – я выставлю головы близких мне людей в бутылях со спиртом на городских воротах. Вы спите, Алекс? Нелепый командующий! Вы меня забавляете. Я хочу вина и сыра. И виноград. Но в эту пору виноград еще не созрел даже далеко на юге, иначе я бы послала вас, несмотря на смертельную усталость моего храброго, впрочем, не особо и храброго, солдатика. В вас нет ничего, превышающего обыденное. За это я вас и люблю. Наши дни из пряжи смерти, а не любви. Вы знаете, что это за книга, мой сонный капитан? Не вздумайте храпеть! Я прикажу сбросить вас в реку. Мои слуги подберут для вас самый свирепый водоворот.
   «Она похожа на кошку, любящую играть. Сегодня она добрая и когти спрятаны в подушечках. Она старается казаться серьезной, но губы едва сдерживают улыбку, а теплые лучи пробиваются сквозь кожу. А ведь она бы могла быть милой девушкой, если бы не унаследовала сочащееся кровью проклятье своих предков. Стоящий на вершине должен быть беспощаден к другим и к себе. Власть требует человека целиком, она редко расковывает его, освобождая его мысли и желания. Престол – брат сцены и эшафота».
   - Какой вы сегодня скучный! В следующий раз я прикажу принести какую-нибудь статую. На дворцовых парапетах полно молчаливых собеседников.
   Девушка перестала сопротивляться тяжести ресниц. Веки сомкнулись, а ловкие пальцы вырвали страницу из книги в красном кожаном переплете. Легко, как площадной трюкач, Анжела смастерила бумажную бабочку, подбросила. Крылья, украшенные витиеватыми шрифтами, затрепетали. Фальшивый мотылек облетел кругом стол с книжным королевством, смахивая пыль с башен, сложенных из толстых томов, чтобы подлететь к свече и заразиться от ее пламени золотой неизлечимой лихорадкой.
   - Собери механизм. Найди постороннего человека, пусть он целый год читает книги, предоставленные согласно перечню. По истечении года приведи его в комнату без окон, но под самой крышей. Дай ему вина с перечисленными ниже травами. Снабди его чернилами и пером и бумагой. Поверни ручку механизма и проткни его сердце со спины, чтобы кровь не попала на бумагу. Мертвый, он станет писать и продолжит, пока не истлеет. В написанном откроется будущее. Смерть – это поток, текущий из грядущего, сквозь вещи и существ. Мертвые прозревают, их не отвлекают насущные потребности и голоса жизни.
   - В таком случае я могу быть спокоен. Я за год ничего толкового не прочел. Несколько стихотворений не пробудят во мне пророческий дар. Даже во мне мертвом.
   - Стихи, Алекс, тоже род предсказаний. Случайные образы, облаченные в ритм слов в поисках гармонии. Вот эта книга написана рукой мертвеца. Важно знать – левша ли человек или правша, чтобы дать ему перо в руку, которой он не привык пользоваться. За эту книгу дважды заплачено. Вначале принесли в жертву ее создателя. Книжонка в переплете из человеческой кожи, гладишь его и, кажется, что чувствуешь биение. Знаете, пока вы бездельничаете, уклоняясь от мушкетных пуль, я решила увезти библиотеку.
   - Вы полагаете, что мы не удержим город?
   - Я должна спасти самое ценное. Дворец? Камень к камню и можно выстроить новый. Но книги, эти голоса из тысячелетней бездны, уже никто не воссоздаст. В моем княжестве достаточно места, чтобы спрятать весь город, каждый лист с наших деревьев, каждого муравья, а не только библиотеку. Таких мест, куда не заберется и лучший охотник. Но я не смогу вывезти все книги. Люди, открывшие камеру с этой – мертвы. Книги, написанные мертвыми, привлекают плесень. Наверное, она умышленно занесена, чтобы сохранить тайное тайным. Плесень, покрывавшая стены, не коснулась древних книг. Предшественники оберегают свое творение. Возможно, из ада. Куда бы еще попал народ, вынуждавший мертвых орудовать писчим пером? Бедные мои слуги, вдохнувшие отравленный воздух, бедная я – непросто найти преданного человека, знающего толк в книгах. Им удалось достать только одну книгу. Пять человек остались лежать там навечно, чтобы шестой подхватил том у двери, из руки умирающего. Я приказала замуровать проход в камеру. Чувствую, что не одно сокровище останется в глубинах утеса, заваленное камнями.
   - Вам бы не стоило читать ее, Госпожа. Подобные книги – опасны.
   - Забавный вы мой, так смешно переживаете за свою хозяйку! Еще бы, ваша жизнь прикована к моей, если что – мы вместе низвергнемся с утеса.
   - И все-таки…
   - Я хочу кусочек будущего. Пусть не самый сочный, без хрустящей корочки, пусть прогорклый. Я хочу знать, кому верить. В нашей столице заговоры, а внутри каждого заговора – еще не один. Это как те фигурки толстых божков, где меньшая помещается в большей. Вы их, должно быть, видели в порту, где полно всяких игрушек. Боги – людские игрушки, люди – божьи. Поверьте, в осажденном Алагере спокойней, чем в нашей столице, где намечается голод. Голодать среди плодороднейших на свете полей – в этом есть доля злой шутки, впрочем, не думаю, чтобы они умирали со смеху. Болезни, занесенные солдатами, которых собирали возле столичных стен, в крепостях, прикрывающих ее со всех сторон, вот это подходящий повод для смерти. Мокрые простыни лихорадки. Солдаты, вызванные даже с пограничных гарнизонов, принесли с собой недуги отдаленных болот и пустынь. Они поделились хворями с надменными столичными обитателями, с крестьянами, чей труд обеспечивает могущество государства в не меньшей степени, чем войска. Здесь в правительственном лагере сытно не поесть. Припасы, отобранные у столицы, разворовываются по дороге. Да и провезти что-нибудь без урона между нашими скалами – нелегкая задача. Голод там, голод здесь. Дело сладко пахнет бунтом. Неудачного человека выбрали нашим главой. Боюсь, как бы ему и его комнатным льстецам не пришлось возглавить пики, на которые насаживают отсеченную человечинку на северном мосту. Близится веселое время хаоса, которого страшился Льюис. Бедный мой наставник, от него оставалась такая малость, а с разбитыми очками он канул в преисподнюю окончательно.

   Весна заканчивалась сущим пеклом. Невыносимое солнце раскаляло пушки без стрельбы. На горячем железе скучающие бойцы поджаривали яичницу и ломтики ветчины. Ни страх смерти, ни приказ не могли их заставить носить доспехи или хотя бы шлемы. Алагерская армия выглядела как толпа полевых рабочих в соломенных шляпах и широких одеждах из тирийского льна. Земля, забывшая, что такое пить из небесных ладоней, высохла и покрылась трещинами, точно состарившись. Ветер, исполненный летучего жара, сдувал с нее пыль, густо покрывая и живых в траншеях и мертвых, сваленных в телегах за северными воротами имперского лагеря. Болезни и плохое питание оказались убийственнее картечи. Тяжело найти место, чтобы захоронить такое множество тел. Их приходилось отвозить подальше и сбрасывать в расселины вдоль дороги, рискуя схлопотать алагерский свинец от какого-нибудь стрелка, притаившегося на скале, в тени бесстрашного дерева, зацепившегося корнями над провалом.
   В первую декаду лета пламя сменилось холодом. Дождь не прекращался сутками, переполненная река грозилась разнести по песчинкам утесы, определявшие ее предел. Многие рвы и нижние казематы укреплений затопило. Теперь солдаты кутались в шерстяные накидки и пели песни у крепостных печек и костров под деревянными навесами. Если бы дождь перешел в снег, и лето сменилось зимой – никто бы не удивился. Когда рушится привычный мир – падают столбы, на которых держалось небо. Это известно каждому, а людям, занятым войной и всем тем, что с ней связано, это еще понятнее, еще ощутимей, как привкус крови во рту во время драки.
   Облака еще проносились низко, но время от времени густая их ткань рвалась, как поношенные лохмотья, вместо изъязвленной плоти нищего проглядывало небо, обжигающее и надменное. Синева его была густа и сочна. На широкой площадке, примыкавшей к мостику, по которому, если немного потрудиться, за десять минут можно было спуститься к Университету от дворцовых ворот, прогуливались и переговаривались начальники Алагера, командиры его доселе победоносной армии, капитаны флота, разбойничавшего на озерах. Алекс в простеганной куртке из дорогой кожи, в блестящей кирасе, постукивал нетерпеливыми пальцами по поручням парапета, ожидая прихода Госпожи. Он попеременно разглядывал лысый череп, опушенный седыми волосами, - чиновник мял в руках теплый берет и, щуря глаза, разглядывал укрепления. Неприятный, колючий взгляд, злые зрачки, казалось, способны извергать стрелы, осыпая ими имперский лагерь, совершенно неразличимый с такого расстояния. Пауль переминался с ноги на ногу, не зная, лучше ли подойти к Алексу, или продолжить беседу с приземистым артиллерийским офицером. Разговаривая с подчиненным, Пауль виновато улыбался. Повод для улыбок был – утром прибыли вести из столицы – доведенный до отчаяния жестокостью правительства и голодом, народ взбунтовался, захватил арсеналы и осадил правительственные резиденции. Шпион в послании клялся, что вся городская стража перебита, а ее командиры и судьи вывешены на стенах домов на веревках, спущенных сквозь открытые окна. Город объят пламенем, а городские колодцы и фонтаны заполнены кровью. Более того, вчера случился перебежчик, что бывает редко, так как Закон предписывает наказывать предателей, какую услугу бы они вам не оказали. Голодный и исхудавший, наевшись бобовой похлебки и вяленого мяса, он поведал, что в имперском лагере полный раздор, половина командиров требует отвода войск, раз, мол, в столице бунт, нужно к столице и идти. Вторая половина, среди которой преобладают наемники, подбивает солдат к прямому бунту и вместо Алагера или столицы, предлагает отправиться в южные княжества, где можно прокормиться и пограбить. За полезные сведения перебежчик удостоился еще и куска пирога и целого кувшина вина, в которое подмешали зелье, вызывающее крепкий сон, чтобы ему снились родные камни и травы, когда его, бесчувственного, сбросят в реку. Закон – последняя цитадель государства.
   Анжела появилась незаметно, как появляются фокусники и шарлатаны, выдающие себя за магов, заклинающих древних божеств и невнятные, но вместе с тем, невероятно могущественные силы. Лучше всего получаются заклинания, опустошающие кошельки. Анжела тихо проскользнула на площадку, воспользовавшись, вероятно, потаенной дверью, к которой вел не менее засекреченный ход. А что, весь этот город испещрен тоннелями и загадками, как муравейник или мозг философа. Ничего удивительного не было в том, что подданные не заметили свою хозяйку, люди не собаки и используют зрение вместо носа. Все дело в платье, в простом дорожном костюме, подходящем для долгого путешествия по пыльным дорогам в крытой повозке, в плотном плаще с капюшоном, а все уже успели привыкнуть к торжественности нарядов, к ангельскому оперению фасонов и тканей, соотносимому с высотой, на которой она обитала. Алекс заметил Госпожу одним из первых и преклонил колено, когда она уже была в трех шагах от него. Он удивился, заметив, что она обута не в туфельки, а в дорожные же сапожки, а поднимаясь с верноподданного положения в полную достоинства позу главнокомандующего, заметил перевязь с парой пистолетов, тщательно скрываемую полами плаща. Анжела благосклонно улыбалась, слушая вести. Алагерцы были охвачены воодушевлением, так как в войне, на победу в которой мог надеяться только безумец, наметился удачный поворот. Алексу было плевать на Алагер, а война интересовала его постольку, поскольку у него не было иного выбора, поэтому он оказался единственным, кто заметил, что Госпожа необычайно рассеяна и бледна. Собравшиеся славили свою хозяйку и свободу.
   - Алекс, идемте, мне нужно с вами поговорить, - сказала Анжела. – Не здесь. Давайте встанем у той черной колонны. В то место часто ударяет молния и за нами никто не последует. Разве что облака, судьба и ветер. Вы уже не боитесь алагерского ветра? Он бывает жесток, но он не приносит болезни. Вы ведь редко простуживались в нашем городе?
   - Как скажете, Госпожа, - ответил командующий, заметив Мигеля в синем мундире, поверх которого он нацепил черную кирасу, чтобы не изменять своему любимому цвету. Мигель топтался перед кордоном стражников, держа в руке пакет. «Очевидно – донесение. Но он не очень-то старается обратить на себя внимание голосом или взмахами рук. Значит, ничего срочного. Меня зовет долг более высокого ранга. Более того, чертовски красивый долг!».
   Небо сваливалось на них камнепадом. Глыбы туч. Плиты под ногами казались оплавленными. Колокольчики в волосах Анжелы, убранных в незамысловатую прическу, позвякивали, точно собираясь выбрать печальную мелодию, но выбор грусти слишком обширен, чтобы решиться на что-то определенное.
   - Вам нужна свобода, Алекс? - спросила девушка таким тихим голосом, что невозможно было понять – с губ ли ее сорвались слова, или возникли в его голове, в глубине рассудка, поврежденного сумасшедшим городом.
   - Свободу боги хранят в винном погребе.
   - Вот, к примеру, если я отпущу вас, что вы станете делать со своей долей свободы? Попробуете сбежать? Пробиться в Западное княжество? Для этого вам понадобится книга заклинаний. Вы же верите в волшебство? Нет, не важно. Не советую превращаться в птицу, лучше в насекомое или ящерицу. Проползти в траве между валунами, греющими на солнце бессмертные, в сравнении с человечьим веком, бока.
   - Наверное, мое спасение – в отказе от личного, Госпожа. Шанс на спасение для меня появится не раньше, чем задрожат, рассыпаясь, столпы государства. Никак не прежде пламени и всадников смерти. Вам бы стоило спросить о свободе ваших алагерских подданных – они только что возвеличивали ее имя наравне с вашим, Анжела, впрочем, не называя вас Анжелой.
   - Свобода, что они понимают в ней? Мы можем освободиться от чего-то, например, от навязчивого внимания правительства, от его жадных рук. Избавившись от Верховного, алагерцы захотят отделаться, к примеру, от меня. Человека всегда что-то стесняет, ему кажется, что достаточно сбросить гнет, и он обретет счастье. Есть ли истинная свобода? Можно ли вырваться из казематов собственной сущности? Алекс, вот если бы мы с вами сбежали, чтобы жить на острове непримечательным образом? Вы бы ловили рыбу, я бы сушила ее на веревках возле убогой лачуги.
   - Вы же сами знаете, что меня найдут даже в кротовой норе.
   - А если бы я сбежала с другим, с простым солдатом или торговцем? Если бы я прибилась к банде актеров, скоморохов и медвежьих укротителей?
   - В пестром платье или нет – вы слишком красивы, чтобы путешествовать. У вас все шансы появиться на Невольничьем острове, где вас, несомненно, опознают.
   - Красоту можно выжечь, исполосовать.
   - Правительственные шпики станут искать красивых женщин, но не пропустят и изуродованных. Только серые и неприметные легко просеются сквозь имперское сито.
   - Видите, друг мой, свобода для меня возможна не в большей степени, чем для вас.
   - Госпожа, прошу заранее простить мне то, что я намереваюсь сказать.
   - Обреченным сегодня все простительно.
   - Даже будь вы самозванкой – как еще недавно злословили, то теперь вы навеки Госпожа Алагера. Вы еще могли сбежать в те туманные годы, когда вас никто не видел, а многие даже сомневались в вашем существовании, обвиняя господина Председателя, что вы – очередной его трюк, грандиозное мошенничество. Сотни людей, если не тысячи, видели вас, запомнили вашу внешность, для них вы та, кем являетесь сейчас, и никто другой не займет ваше место. Ваш трон или ваш эшафот. Вам не поверят, если вы станете называть себя дочерью палача, рыбака, актрисой. Даже в Империи не поверят – не могла же самозванка разгромить непобедимую армию. А кто, если не последняя в славном роду правителей великого княжества, успешно отстаивал город?
   - Отстаивала, да не отстояла. Что вы думаете о предсказаниях, Алекс, описывают ли они грядущее событие, или, предсказывая, вызывают его? Как подброшенная полководцем монета способна обречь на смерть тысячи стрелков и конников, после – опрокинуть города, уничтожить государство и убить его богов?
   - Жизнь без богов делает нас скептиками, Госпожа.
   - Вы правы, наверное, меня тоже сделала такой жизнь, - она рассмеялась, но Алекс заметил, как дрожат ее руки. – Видите, я тоже не поверила. Иначе я бы сейчас была на том берегу или на корабле, выходящем из устья в озеро. Мое княжество повторяет изгибы берега – у нас достаточно городов, крепостей и островов. Я не говорю о том, чтобы спрятаться навечно, но времени можно выгадать предостаточно. А ведь требуется всего несколько дней, если не часов. Вот вам человек поверивший наполовину! Я стою здесь, но сомнения остались, и я пытаюсь их заглушить, увешавшись украшениями, как на маскарад. Из украшений – пистолеты – все заряженные с взведенными пружинами, кинжал, боевой нож с широким лезвием. Поверьте, Алекс, девушке таскать на себе убийственный арсенал вместо изящной цепочки из алагерского серебра с сапфирами – ой, как утомительно.
   - Виноват, Госпожа, но я не всегда поспеваю за вашими мыслями. Вы, верно, знаете что-то сокрытое от нас всех собравшихся на площадке. Еще минут десять назад новости попадались исключительно благоприятные. В городе заговор? Осаждающим войскам подвезли заколдованные пушки? Неподалеку свили гнездо драконы?
   - Смешной вы, друг мой, но смех сегодня застревает в горле, как отрава. К вечеру с городом, с той его частью, которую мы с вами так тщательно защищаем, кое-что произойдет. Думаю, вы догадываетесь, что девушка, не навесившая на себя только двуручного меча и тяжеленного мушкета, не ждет приятных происшествий. Никакого дождя из золотых монет, никаких приветственных ангелов, которым захотелось спуститься, чтобы помахивая огненно оперенными крыльями, развеять наше неверие. Только кровь и демоны. Мне хочется напиться, чтобы проснуться уже по другую сторону пророчества. Ждать - невыносимо.
   Ветер, неусыпный алагерский трудяга, утих, уснув в какой-нибудь груде бумаг, тайных договоров, разложенных на столе в одной из дворцовых комнаток. Дерево, облепленное белыми цветами без запаха, замерло, перестав раскачиваться и вибрировать. Облака, снова покрывшие насмешливую синеву, казалось, остановились, чтобы срифмовать утесы. Флюгер на сторожевой башенке, овитой виноградом с подростками-листьями – свежими и короткими, скрипнул, впервые обретя долгожданный покой, и не понимая для чего. Спокойствие, как воды забвения, затапливающие город мертвых, разливалось по площадке. Разговоры обрывались сами собой, а для возобновления беседы невозможно было подобрать слова. Даже бог казался бы неуместным в такой тишине, скорее всего, он бы оставил, махнув рукой, этот мир, сотворенный в любви, но порождающий ненависть и жестокость, чтобы попробовать в другом месте.
   - Слышите, Алекс? – прошептала Анжела, беря его за руку.
   - Ничегошеньки, Госпожа.
   - Даже птицы…
   Произошедшее произошло так естественно, как случаются только настоящие чудеса и великие катастрофы. Никто не поверил собственным ощущениям, а, стало быть, не дрожал от страха. Актеры в театре с их поддельной кровью, картонными стилетами, преувеличенными судорогами – и те вызывают больше эмоций, чем рушащееся мироздание. Земля содрогнулась до самого своего сердца. Ненависть, собранная в нем, вырвалась наружу. Даже статуи не удержались на ногах. Колонны падали, как кегли, сбитые пушечным ядром. Сторожевая башенка отделилась от площадки и рухнула в бездну, унося удивленного стражника. Все что могло превратиться в осколки – рассыпалось и распалось. Гул стоял такой, что в головах не оставалось никакой мысли. Часть города просто сползла по утесу, уничтожая роскошные дома, занятые под казармы алагерскими солдатами. Серпантин мостиков, грандиозной здание Университета – все складывалось, сминалось и катилось вниз, уничтожая бастионы и стены, засыпая оборонительные рвы. Обвалились и соседние утесы, окружающие долину перед городом, оборонительные башни, форты на высотах, батареи, скрытые за валом, снабженные специальными тележками, для быстрого и скрытного перемещения. Шатры, землянки, казематы. Что устояло, а чего больше не было – как тут разберешь - поднялись колоссальные клубы пыли и понеслись в атаку на осадный лагерь. Испуганные имперцы решили, что против них применено оружие невиданной силы. Когда пыль успокоилась и осела на израненную землю, на людей, припавших к ней, как младенцы в тщетных поисках материнской груди, из имперского лагеря открылся вид на утес, сбросивший ношу неприступного города. Только дворец высился на его вершине, практически неповрежденный – не учитывая нескольких низверженных башенок. Город превратился в пологую насыпь, по которой, как казалось из лагеря, можно вскарабкаться, пусть и не без трудностей, на самый верх. Во время метаморфоз и растерянности один человек может решить многое, достаточно ему быть бесстрашным, что значит не задумываться. Капитан наемных имперских стрелков построил своих подчиненных, не дав им дезертировать, к чему склонялись уже почти все солдаты и их командиры, объяснил, что если поторопиться и не тратить время на штурм уцелевших укреплений, а пойти в обход, прикрываясь развалинами, то можно первыми добраться до сокровищ, которыми, как известно, набит этот дворец. Половина его комнат – нежилые, так как до самого потолка они наполнены золотыми и серебряными монетами и слитками. Так один человек, уставший бесплатно рисковать своей пустой жизнью, совершил то, чего могло бы и не случиться. Следом за его ротой, построенной пусть и не в правильную, но решительную колонну, потянулись другие, а те, кто из природной человеческой боязливости не захотел идти на упавшие скалы, были принуждены к этому. Столичные стрелки, лучшие части, личная охрана Верховного, которая бы сейчас смогла спасти пылающую в бунте столицу, были выстроены позади и погнали всех сомневающихся перед собой на штурм, не жалея при случае мушкетной пули или удара алебардой.
   - Знаете Алекс, - Анжела поднялась, облепленная пылью и похожая на статую. – Мне бы захохотать, как хохочут провидицы. Вот я говорила, а меня как всегда никто не слушает, особенно, я сама. Вы живы?
   - Черт, черт, черт! Какого дьявола, что произошло?!
   - Нам нужно спасаться. Давайте, оставим риторику и научные изыскания на будущее.
   - Спасаться? Еще что-нибудь может обрушиться?
   - Я говорю об имперских солдатах.
   - Они не отважатся.
   - Разрушение мира приводит к безумию. А что есть храбрость, если не отказ от здравого смысла?
   Уцелело человек десять – несколько стражников, Пауль, Мигель, городской счетовод, командующий портовыми батареями. Раненые стонали, придавленные обломками. С края площадки были видны остатки города, но долину все еще поглощали тучи пыли.
   - Госпожа, - сказал Алекс. – Мы отрезаны. Назад к дворцу не подняться.
   - Нужно помочь пострадавшим, - предложил Пауль.
   - Нет времени. Впрочем, кто сможет идти – пусть идет. Остальных –пристрелить из человеколюбия, если попросят. А нам медлить совершенно нельзя.
   - Спускаемся к реке! – предложил счетовод.
   - Насколько я знаю нашу бухточку, - возразила Анжела, - ее засыпало. Нам нужно проникнуть во дворец.
   - Мы загоним себя в ловушку, - сказал Пауль. – Если сюда ворвутся имперцы, то дворец для них самое притягательное место.
   - Там можно спрятаться. Можно и к реке спуститься!
   - По отвесной скале? – кто-то засомневался.
   - Не такая она уже и отвесная. Если знаешь тропки. Во дворце, уж поверьте мне, можно спрятаться так, что даже крысиная армия не отыщет.
   Долго не спорили, на то она и Госпожа, чтобы ей повиновались. Люди карабкались и прыгали, поднимались и спускались по камням, из-под которых еще пробивались стоны, но дворец странным образом отдалялся, так что даже Алекс усомнился, верной ли дорогой ведет их девушка. Резвая и легкая - мужчины едва-едва за ней поспевают, особенно стражники с огромными мушкетами. Оружие, естественно, им еще очень понадобится, а вот железная скорлупа от пуль не спасет, поэтому первыми были брошены шлемы, а после и прочая латная одежонка. Алекс, тяжело дышал, восхищаясь ловкостью своей хозяйки, – теперь-то он готов был поклясться, что она и та другая Анжела – одно лицо, на двоих бы такого искусства лазанья по стенам не хватило. Он тоже сбросил изящно отделанную кирасу, за стоимость которой можно было безбедно, хоть и незамысловато, прожить половину года, а то и целый год. Снизу доносились беспорядочные оружейные хлопки, редко заглушаемые пушечным громом.
   - Наши! – сказал Пауль, широко улыбаясь. – Держатся! Видимо, немало внизу народу уцелело. Может, и нам не стоит торопиться?
   - Их обойдут, - сказала Анжела холодно и прибавила шагу.
   Маленькие человечки на фоне бесконечных руин. Кажется, что конец света как раз настает, что падает все, что плохо закреплено, а все, что установлено надежно, будь то даже вера, разлетается прахом. Крохотные серые фигурки, посыпанные остатками исчезающего города, стряхивают с себя пыль, сплевывают грязную слюну, но все равно и горло и легкие забиты, заполнены так, что воздух едва протискивается. Они пытаются выжить, перебороть, устоять. Одна из человеческих иллюзий, что можно все одолеть, главное – собрать достаточно воли, мужества, терпения, особенно, - желания. Разуму приятно считать, что он – сущность номер один, а не просто производная от содрогающейся требухи, пульсирующих сосудов и непрочных костей.
   По пути они теряют спутников – пожилой казначей отстал – ну и черт с ним, спасаем Госпожу; сбежала пара стражников в надежде перехитрить всех и найти свой, ни одному из этих чванливых вельмож неведомый, путь к долгой жизни. Присоединяются новые – кому посчастливилось стоять или сидеть так, что рушащийся город упал мимо. Смерть черной тенью наползает, черный – цвет неведомого, прочно связанный с тьмою, рождающей в муках человеческий ужас, но смерть – такое место, где не существует цветов, оттенков, символов, обозначающих что-либо. Смерть – абсолют отсутствия. Смерть катится громадной бочкой: без разницы – беглецы карабкаются вверх или спускаются - она рядом, расплющивает их свежие следы. На бывшей площади, где вековой дуб-богатырь удерживает множественными, как руки демона, ветвями остов деревянного строения, пролилась кровь. Наемники, которым по-честному плевать на Алагер, опознали господина командующего, опознали и ту, для кого он не командующий, а цепной волкодав. Попытка захвата, впрочем, не увенчалась чем-то толковым – Алекс уже достаточно оправился, чтобы зарубить двух противников, Анжела метко разрядила один из своих пистолетов, а подоспевший с опозданием Мигель, атаковал с тыла. Беглецы ушли не без потерь – Паулю пришлось перевязать поцарапанные кривым клинком плечи, а двух стражников, только что приставших к группе, и вовсе оставили умирать – недолго им осталось.
   - Плотина, - сказала Анжела, когда беглецы остановились передохнуть на лестнице, ведущей, по утверждению девушки, к самому дворцу.
   - Госпожа? – переспросил Пауль, зажимая левой кровавой ладонью правое плечо.
   - Она уцелела! И мостик цел! Видите, вон там, за той колоннадой!
   - О чем вы? – Алекс загонял пыж в ствол пистолета.
   - Там установлены заряды! Водоем – часть нашей обороны, ее последнее слово. Кто возьмется?
   - Наши еще сражаются внизу! – возразил Пауль, потирая рыже-серую голову.
   - И сколько они продержатся? Час, два? Если взорвать плотину – погибнет больше имперцев, чем от всех уцелевших батарей!
   - Я не могу бросить своих солдат! Позвольте, я выведу их! Я все им объясню!
   - Вы не проберетесь. Сделайте это для меня. Потеряно слишком много, чтобы размениваться на несколько сотен жизней. Они обречены, а если их захватят в плен… Пауль, вы предпочитаете, чтобы ваши солдаты корчились на кольях, колесах, выпотрошенные заживо, обожженные, сваренные, униженные?!
   - Приказ?
   - Приказ.
   - Воля ваша, Госпожа.
   - Вы не пойдете один. Так не управиться.
   - Алекс, идемте. Вы - мой друг, нам весело будет умереть вместе.
   - Нет, - Анжела остановила поднявшегося Алекса. – Нет, он умрет для меня и со мной. Возьмите десяток человек.
   - Десяток? Ребята! - крикнул Пауль, забравшись на камень. – Вы только что присоединились к нам. Вы наши лучшие солдаты, вы студенты Университета. Молодость и ум – сильнее стали и пороха. Кто пойдет со мной, чтобы взорвать плотину? Слава вместо надежды на спасение – больше мне нечего предложить.
   От желающих не было отбоя. Смерть казалась им чем-то абстрактным, вроде теоремы или формулы, к ней невозможно прикоснуться, она не прижмется к их взмокшему челу щекой пустоты. Отряд, отряженный на самоубийственное задание, обряженный в хламиды грядущего геройства, исчез за свалкой камней и черепицы, обозначившей, как сказала Анжела, место, где высилась вилла господин Канцлера.
   Камни, громадные валуны размером с драконью голову, предательски шатались под ногами – кто-то падал, кто-то разговаривал сам с собой, бубня под нос древние молитвы, обещая богам или богу все – от жертвенного овна до первенца. Кто-то карабкался молча, время от времени доставая из ножен кинжал, чтобы протереть безупречно начищенную сталь. Многие останавливались отряхнуть одежду, выбрать из волос частицы городского праха. Некоторые пели, задыхаясь от пыли, натужно откашливая слова вперемешку со слизью. Анжела держалась бодренько, рисовала во время остановок детские картинки, водя пальцами по камням. Следы, прикосновения одежды – все оставляло линии на запыленных руинах. Она смеялась, рассказывая забавные истории, отводила Алекса в сторону, чтобы пофилософствовать, взвешивая мир и человека на незримых весах. Для девочки, которая убегает из-под стремительно опускающейся стоп судьбы, - совсем неплохо, пусть она и казалась из-за этого такой же сумасшедшей, как о ней говорила Анаис годом ранее.
   На площадке перед дворцовыми воротами собралось три десятка алагерцев. Позади – ворота, заваленный путь наверх до самого дворца. Нет, ничего безнадежного, немного и людей нужно, чтобы разобрать кирпичи, камни и балки, но кроме людей еще требуется инструмент, а из инструмента только клинки, пики и мушкеты. Ну, и две пушки. Главное же – это время, а времени мало – достаточно взобраться на камень и посмотреть вниз, чтобы увидеть – как муравьи на трупе – кишат имперские солдаты, карабкающиеся по остаткам города. Зарядов к пушкам тоже недостаточно. Печаль.
   Алекс приказал развернуть орудия и по разу пальнуть по завалам, и еще по одному – больше нельзя. Пушки оттаскивают на фланги поспешно сооружаемой баррикады, заряжают картечью, та, что слева, спрятана за громадной глыбой. Алагерцы продолжают прибывать и всех, на кого не хватает оружия, кто не умеет им владеть – а это добрая четверть, Алекс отправляет разбирать завалы. Достаточно сделать узкий проход, даже хорошо, чтобы узкий – так легче для обороны, чтобы малое сдерживало многочисленное. Остальные готовятся к бою, медленно, со странным упоением, надкусывают бумажные заряды или насыпают порох из пенальчиков, орудуют шомполом, опускают в стволы мушкетов крупные, как виноградины, пули.
   Анжела прилаживает свой мушкет, заряженный для нее солдатом, разумно упирая приклад в камень позади. Алекс подкрадывается ближе. «Черт, – щеки измазаны, волосы серы от пыли, а все равно она красива - жестокая выходка природы, чудо, явленное на короткий срок, никому ни на радость».
   - …дождь прольется, - слышит он ее оборванную фразу, - если помолится чистый душой. Но кому теперь молиться – богов сократили до бога, потом усомнились и в нем. Ангелам? А почему не пчелам? Разве с ангелов проку больше, чем с медоносов. Чистый душой? Где его взять, даже праведники несовершенны, так как всего лишь люди. Но дождь прольется…
   - Дождь нам не нужен, Госпожа, сухой порох увеличивает наши шансы. Рукопашная требует опыта и лучшей выучки.
   - Небо снова затягивает. Смотрите!
   - Время. Мы будто бежим по поверхности гномона, а вместо тени за нами гонится пламя.
   - Успеем, не успеем. Лепестки б обрывать, гадая. Знаете, Алекс, я вот думаю, человек по-настоящему счастлив только в детстве, когда он – ось мироздания. Окруженный любовью, как святые сиянием на редких изображениях, уцелевших после борьбы с идолопоклонством. Разве же не жестоко истреблять иконы и статуи, будто они могут обидеть, постоять за себя? Я недавно посещала семьи, оставшиеся в городе на том берегу, нечего делать женщинам и детям в нашей сражающейся крепости. Я обещала, утешала, изыскивая крохи нежности в ледниках моего сердца. Как я завидую детям! Они счастливы уже в силу того, что не понимают скоротечности счастья, еще не распробовали какой вкус у утраты.
   - Интересно, - продолжала она, попеременно теребя пуговицы на воротничке, - как это будет? Вспышка нестерпимого света?
   - Нестерпимого света? – удивился Алекс, но увидел, как девушка добыла из тайных складок одежды пистолетик и приставила его к сердцу.
   - Смотришь, смотришь на мир из тесных своих глазниц. Возможно, в последний миг удастся посмотреть на мир из глаз всех прочих людей, чтоб, наконец, что-то понять в себе, понять и обезуметь прежде, чем настанет тьма и пустошь. Нет, все будет буднично, как при засыпании. Немного бреда. Успеет ли разочароваться душа, растворяясь, что ей некуда отлететь? В сердце стреляться, кстати, быстро? Или лучше вот так – в висок? Смерть – неудобная, колючая мысль. Я не хочу лишних страданий.
   - Лучше стрелять рот, направляя ствол вверх. Можно прижать его под подбородком. Впрочем, в висок тоже достаточно надежно, только целиться нужно с умом, чтобы пуля не разнесла лицо, не задев мозг.
   - А кинжал? – Анжела, отложив пистолетик, извлекла кинжал. – Вот этим? Если в сердце?
   - Больно будет. И попасть сложно. Можно перерезать себе горло – только – следите внимательно – нужно немного сбоку, вот так, как я показываю. Две артерии, питающие мозг. Сознание улетучивается за несколько мгновений. Требуется твердая рука. Существует, правда, еще такой специальный воротник – тянешь за веревочку, механизм срабатывает, точно пересекая артерии, но, не трогая гортань. Только где его взять?
   - Алекс, пообещайте, принесите клятву, что убьете меня по первому моему требованию! Это приказ и просьба друга.
   - Вы под защитой Закона. Вряд ли кто-то решится причинить вам вред.
   - Закон против толпы ошалевших солдат? Не смешите меня. Конечно, их потом освежуют заживо, но я уже вынесла больше, чем положено человеку. Если меня пощадят, что дальше? Плен? Неизвестность - надеяться и разуверяться? Неизвестность – жестокая пытка, это, пожалуй, мучительней, чем вырванные ногти и вывернутые суставы.
   - Обещаю, - он понимал, что сможет.
   - Знаете, мне нестерпимо хочется танцевать. С кем угодно, что угодно. Вот, к примеру, даже с таким увальнем, как вы, Алекс. Только это был бы совершенно сумасшедший поступок. Это было бы замечательно. Я не очень-то люблю танцы, да и танцовщица из меня, сами понимаете. Нет, не вздумайте мне льстить. Я насквозь пропитана перфекционизмом.
   - Извините, мне нужно расставить стрелков. У нас есть десяток метких парней – я их запомнил еще во время обучения. Думаю, будет разумным пристроить их на лучших позициях и дать каждому какого-нибудь неумеху – пускай заряжает мушкет.
   - Поступайте, как знаете, - Анжела махнула рукой. – Вот живешь, живешь и раз – оказываешься на площадке, ворота завалены, идти больше некуда. Растеряно озираешься, вещи отдалились, прошлое явственно настолько, что ненавидишь себя настоящего. Есть ли в происходящем хоть капелька смысла?
   «Где ее чувства? Улыбается, щурит глаза с хитринками-огоньками. Равнодушна? Смирилась?».
   - Смысл, Госпожа? Божеский или человеческий?
   - Вы ограничиваете выбор этими двумя?
   - Смысл требует осмысленности. Возможно, что никакого и нет. Происходящее происходит, как кто-то когда-то уже говорил, а мы хватаем его за грудки, трясем, требуя ответов, навязываем собственные заблуждения, проистекающие из узости нашего видения. Видит и знает ли все бог? Или он просто напросто пристроился на одну ступень выше нашей?
   - Мы между раем и адом. Конечно, скорее всего – ни рая, ни ада нет и в помине. Природа глуха к нашим фантазиям. Когда-нибудь, возможно, нам удастся устроить эти пристанища для праведников и грешных, как мы строим дома и мосты из камня. Только вместо строительного материала понадобятся свет, пламя и чистая тьма. Хочется прислонить скиталицу-душу к конкретному месту. Ступайте.
   - Госпожа! – Мигель, умеющий ходить бесшумно, опустился на колено и протянул Анжеле тяжелый кавалерийский пистолет. – Сподручнее, чем мушкет.
   Черный человек заслужил кивок благодарности. Только сейчас Алекс заметил, как Мигель смотрит на девушку, так же он во времена, теперь сказочные, как и все невозвратимое, поглядывал на Изабель. Безумный, ошалевший взгляд, то ли опасный, то ли все же покорный. Алекс отправил Мигеля подальше – командовать обслугой одной из двух пушек.
   Небо продолжало темнеть над выцветающими развалинами. Из-под камней с вызовом пробивались ветки, сплошь в крупных цветах. «Май, я ненавижу тебя, твои ароматы пьянят, а мне не с кем разделить свой восторг, а пить в одиночестве – сущее лихо». Звенело, клацало оружие, голоса и стук на разбираемых завалах сливались, противостояли, отскакивали друг от друга, как частички пыли, чья тайная жизнь показана во всей неприглядности лучом, пробившимся в комнату сквозь дыру в старых, но плотных шторах. Пахло подвальной сыростью. Усиливающийся ветер промораживал до печенок. Шлемы на головах казались ледяными. Черная крупная птица умостилась на колонне, тут же еще одна села на покошенную статую на противоположном конце площадки, будто пытаясь соблюсти равновесие, утраченное разрушенным городом.
   Рядом прозвучали первые выстрелы, эти первые хлопки перед восторженной овацией. Имперцы занимали позиции, неторопливо ожидая товарищей. Было ясно, что дело решено и спешить незачем. Они перебегали от камня к камню, стараясь устроиться понадежней. Время от времени выстрел алагерского мушкета приходился в одного бегуна, слышались отчаянные вопли, проперченные солдатской бранью, если, конечно, пуля не пробивала череп, не разрывала горло, не находила точное положение трепещущего сердца. Алекс пообещал каждому, кто сглупит и выстрелит без приказа, собственноручно отпилить голову, половые органы, выпустить внутренности, а если будет излишек времени, то и заживо содрать кожу. Так что, постреливали только отобранные снайперы. Имперский капитан, распоряжавшийся штурмующими, старый наемник, разделил своих солдат на две группы. Первая, рискованно имитировала атаку, давая дружный залп, чтобы спровоцировать малочисленных алагерцев разрядить мушкеты, вторая же ждала случая, чтобы под прикрытием порохового дыма броситься врукопашную и смять защитников. Алекс обходил позицию, криком и руганью доводя до каждого, что стрелять они будут только на десять шагов и никак не ранее. Игра опасно затягивалась. Опасно для горстки алагерцев, не имеющих пути для спасения – заваленные ворота – слабая надежда. У имперцев терпение закончилось раньше пороха. После очередного залпа они бросились в атаку с холодным оружием. Первая пушка проредила ряды, выстрелив вдоль левого фланга, вторая, скрытая, напичкала картечью оставшихся, так что схлопотать пулю из алагерского мушкета выпало уже немногим. Кто был постарше, а, стало быть, осторожнее, и держался позади, успел развернуться и спрыгнуть обратно с площадки. Дым рассеивался, открывая на черных и белых плитах искореженные, скорченные, истекающие кровью, кое-где еще полные агонии и жалостливых просьб, человеческие тела в бесполезных металлических скорлупках. Молодой алагерский боец, сочноглазый, будто в глазницах – черные сливы, хотел было дать свою флягу такому же юному врагу, стонавшему совсем рядом, но получив удар плашмя клинком по спине, сник и заплакал.
   Из разорванных туч вырвалось солнце. Яростный свет, будто лава, протек и поджег, насытил цвета вещей, согрел остывающую кровь. На камнях спокойные оранжевые пятна, покачивающиеся в ритм, с которым ветер убаюкивает ветви деревьев, высящихся над павшим человеческим творением. У колонн и статуй не бывает корней. Все разом – и люди, и птицы, вернувшиеся на крыши дворца, после пальбы и криков, вспомнили и начали мечтать о лете, ленивой, ровной поре, когда труд человеку особенно легок и радостен. На мгновение, на какую-то неполную минуту опустилась мокрым покрывалом тишина, дыхание замерло, стихли крики агонии, возня обслуги, перезаряжавшей орудия. Восстановилось равновесие, будто мир только что сотворен, будто им еще любуется творивший и еще не позволено безумствовать по собственной воле, сходить с ума от любви, сокрушать из неприязни. Хищник еще не знает, что вот упадет сотня песчинок в нижний сосуд, и его одолеет невыносимый зов голода. Золотой покой, каждый – ребенок на качелях, которые разгоняет над бездной жизни любящая рука.
   Была еще одна атака. И еще одна. Солнце оставило своих пасынков. Тучи набегали и сталкивались в вышине, угрожая разрыдаться от досады и скуки, погасить фитили, намочить порох. Оборона держалась на двух пушках, когда же заряды подошли к концу, Алекс распорядился откатить одно орудие и попробовать все-таки пробить лазейку в разрушенных воротах. «Господин, господин, конечно, я ничего не гарантирую, но если бы вот разломать этот камень, видите, на нем все это держится». Второе же за неимением картечи зарядили камнями, тщательно выбирая осколки подходящего размера. Ядро во спасение – завал рухнул, увы, слишком обширно, чтобы легко оборонять его, но делать нечего – к чему пересчитывать зубы в улыбке судьбы. Алекс приказал отборным стрелкам стрелять чаще, и начал отвод людей, стараясь проделать это незаметно, будто вор, убегающий из темницы. Первыми сквозь ворота пробрались разбиравшие завал, после Алекс провел Анжелу и Мигеля, проскользнувшего следом. Назад она его не выпустила:
   - Останьтесь здесь, - сказала девушка, ухватив своего командующего за рукав. – Мне нужны телохранители.
   - Там дерутся мои люди. Я обязан оставить позицию последним.
   - Вы обязаны повиноваться. Отправьте кого-нибудь вместо себя, а нам стоит искать путь во дворец. Здание практически не пострадало, но вот подобраться к нему...
   Алекс отдал распоряжение солдату, отослав его к офицеру, которому от имени Госпожи вверялась обязанность прикрывать отход до последнего. Мигель, заслуживший пулю за оставление позиции без приказа, тенью смешался с тенью стены, продолжая поедать глазами девушку в перепачканном пылью плаще, кусочек за кусочком.
   - Строительные леса! – воскликнула Анжела, подпрыгнув на месте, будто ребенок, получивший страстно желаемую игрушку.
   - Леса?
   - Да, конечно, вот сюда, через дворик, перемахнем через забор и окажемся как раз на досках. Вы же не знаете, я распорядилась начать ремонт обветшалых стен дворца. Человеку спокойно, когда он занят. Успокоение для мастеровых. Идемте!
   Дощечка к дощечке – шаткая конструкция, едва удерживается за камни стены, обходя круглое строение на чудовищной высоте. Вверху – крошатся облака, внизу – река, полная обезумевших волн. Город и острова с этого места не видны. Ветер сходит с ума от азарта, заигрывая с человеческими фигурками в развевающихся одеждах. Ветер сдувает пылинки, норовя сдуть их самих.
   - Друг мой, друг мой, - обращается Анжела к Мигелю. – Вы кажетесь крепким и ловким. Сбегайте, посмотрите – в порядке ли наша деревянная тропка. Немного вздрогнула земля, и не стало целого города. Вот интересно, устояли ли строительные леса. Если доходят до железной калитки – подайте нам знак. У вас нет свистка или рога? Какой-нибудь дудки? Что ж вы так незапасливы? Что у вас из оружия? Пистолет? С последним зарядом? Вот и стреляйте! Плевать на последнюю пулю, даже если вы бережете ее для себя – прыжок в бездну надежнее, а пока – торопитесь.
   Мигель бледнеет, насколько может побледнеть смуглый человек, Алекс впервые замечает, как у неустрашимого фехтовальщика трясутся ладони, колени, стучат зубы. Оказывается, черный человек боится высоты еще больше, чем сам бывший посол. Боится, но идет, даже торопится. Громыхает пушка – враг снова штурмует подступы к воротам.
   Середина расшатанного пути, когда просто согласиться пожертвовать месяц жизни за неподвижную почву под ногами. Они останавливаются, чтобы передохнуть – все равно – другие только начинают длинную дорогу над пропастью и кажутся игрушечными фигурками, копошащимися и смешными. Конфетти. Вверху что-то падает, разбивается, на головы сыплются цветные осколки стекла. Анжелу спасает плотный капюшон, крупный осколок отскакивает от шлема, подобранного Алексом у убитого врага. Витражная атака заканчивается без последствий. Он невольно поднимает голову, чтобы увидеть нависший отряд статуй. Если сорвется одна из них, то запросто справится с капюшоном, шлемом, да что говорить, разнесет к черту ненадежные дощечки. Анжела тоже разглядывает нависшую угрозу, но только смеется, присаживаясь в пустой нише для отдыха.
   - Если бы вы не были таким увальнем, друг мой, - говорит она, болтая ногами, - можно было бы забраться наверх, пристроиться среди тех статуй. Ставлю шкатулку с алмазами, что никто нас там не заметит. Спрятаться – часто лучший выход, чем бежать. Гончие и легавые смерти – разве мы настолько быстры, чтобы оторваться? Вот только боюсь, что там наверху мы сами окаменеем от этого проклятого ветра, от дождя. Чувствуете, капли уже ударяют по коже. Еще совсем невесомые, еще робкие, точно дети?
   - В дождь наши не смогут отстреливаться.
   - Нам не выстоять и при сиятельном солнце. Алекс, Алекс, вот когда умирает бог, или когда он рождается, то обязательно случается что-то из ряда вон выходящее. Землетрясение, горы извергают адскую начинку, смерч, этот водоворот наоборот, высасывает корабли и целые города, чтобы разбросать их за горизонтом. Лживые пророки немеют, рушатся храмы, или сами возводятся, пока пьяные строители спят в лопухах. А еще небесные явления, небо, конечно, не может промолчать и остаться безучастным. Звезды так и сыплются, солнце меняет свое направление. Плачут животные, останавливаются часы. Вот мы с вами исчезнем. Вы думаете, произойдет маленькое чудо? Неужели наши безалаберные жизни не заслуживают какой-нибудь вселенской слезы?
   - Если вы умрете, Госпожа, в мир придет самое отвратительное чудовище.
   - С чего это вдруг?
   - Такую красоту дважды не сотворить, чтобы заполнить пустоту природе придется создать нечто противоположное.
   - Красота – утомительная побрякушка. Льстец, какой же вы льстец!
   - Не стану оправдываться.
   - Знаете, иногда лучше быть мхом, как вот этот, разросшийся на камнях, чем человеком. Он чувствует, как скрежещет сломанный механизм неба. Черт, что же за слова такие? Разве нормальные люди мудрствуют на краю пустоты?
   - Обычный человеческий разговор – это набор плохой грамматики, глупостей, заблуждений, косноязычия, вечная невозможность облечь мысли в слова. Придыхания, жесты, рожицы.
   - Да, а мы как два старых философа, созерцающих гибель мироздания. Вечность, не имеющая начала, вдруг обрывается. Впрочем, что толку спорить о ней с позиции мгновения. Разве мы не обреченные, отрекшиеся от жизни. А вот и символ отречения?
   Анжела демонстрирует пистолетик, приставляет его к виску, зажмуривается. Кажется, она решилась. Алекс порывается отнять у девушки оружие, но рука безвольно дергается, останавливаясь в начале движения.
   - Нет, еще рано. Еще не чувствую зова с той стороны. Жаль, что, по-вашему, мне придется возродиться чудовищем. Впрочем, я не верю в возрождение, в переселение душ, в души, в воскресение.
   - Дьяволов бездны в мою поясницу! – выругался Алекс, когда начался ливень.
   - Это несущественно, взгляните!
   Строительные леса поднимались снизу вверх, так вот, в оставленных низинах уже видна возня, взмахи мечей, уже люди схватываются руками, ногами, зубами, толкаются, срываются в пропасть.
   - Феерично! – Анжела смотрит, как в глаза дракона, заколдовавшего жертву. – Будто горящий фитиль – видите – по лесам поднимается к нам!
   - Нужно поторапливаться, - отвечает Алекс, тихонько подталкивая ее в плечо.
   Три или четыре минуты – и они промокли насквозь, одежда липнет к коже, сковывает, будто нарастающий панцирь. Анжела жалуется, что ничего не видно – капюшон наползает на глаза, а стоит его откинуть – зрение закрывают волосы, заколки потерялись, а подвязать их нечем. Ноги скользят, каждый шаг – это осторожный упор, внимательное перемещение центра тяжести, эта ледяная лестница над адом. Уже удалось обогнуть середину выпуклой стены, и битва на лесах не видна и не слышна – все заглушает ветер и ревущая река. Последний участок кажется неодолимым – конструкция шатается, точно провела прошлую ночь на состязании пьяниц. Вверху топорщится крона дерева – страж сада, к которому они так спешат.
   - Я совсем не своя, - говорит Анжела, когда они, изможденные, останавливаются. – Будто в меня во сне заползло чужое сердце. Стучит непривычно. Может быть, ваше? Какое-то оно безвольное и пустое!
   - Сломать леса, - говорит Алекс.
   Сбросить бы ее, сбросить сейчас, толкнуть плечом, подставить ногу. Он понимает, что спокойно проживет, забыв свое прошлое, отбросив сомнения. Лишь бы никто не приходил с вопросами.
   - А как же наши солдаты? Они еще умирают за нас? Впрочем, все смертны.
   - Так я сломаю эту балку?
   - Не стоит. На нашей стороне только время. Потратив его на одну опасность, мы не избегнем других.
   Вот и кроны деревьев, приветственно стрясающих с листьев тяжелые капли. Сырость невероятная, Анжела останавливается, чтобы надежнее запрятать пистолеты в непромокаемой сумке. Мокрый Мигель приветственно стучит зубами – то ли от холода, то ли от страха высоты, еще не изжитого полностью после недавнего подъема. Он косноязычно оправдывается, что не смог вовремя подать знак – порох намок и пистолет бесполезен, нет, он, конечно, кричал, но ветер, дождь и река украли звуки. На низкой башенке с решетчатым окном безумствует флюгер, кажется, само время ускоряется, вращая события с непостижимой скоростью. А разве бывает постижимая? Госпожа не приемлет оправданий, она не слушает, не обращает внимания:
   - Сквозь сады! – перекрикивает она бушующую природу. – Между двух стен проложены сады. Скорее!
   И они бегут, преодолевая живые изгороди, плутая в лабиринтах, проходя сквозь павильоны, мимо поваленных статуй и фонтанчиков, брызжущих вверх назло дождю. Здесь легко заблудиться, как в религии. Имперским солдатам удалось прорваться в другом месте:
   - Сюрприз, - говорит Анжела, когда они попадают в гущу рукопашной.
   Хаос поединков, никто не пытается построиться, дождь уничтожил разум, осталась одна ярость. Дворцовые стражники рубятся отчаянно – это час их славы и смерти. Алекс и Мигель обнажают клинки, переглядываются, по очереди подхватывают свою Госпожу под руку и продолжают путь, спрашивая у нее направление, сквозь густой дождь и бесконечные ветки, отвешивающие свежие зеленые пощечины. Впервые за несколько месяцев Алекс чувствует прежнюю ловкость, парируя и нанося в ответ хитрые удары по ногам или в живот, времени мало, чтобы тратиться на убийство, достаточно ранить. Его тоже легко оцарапали, он жалеет, что оставил кирасу. Если бы не ливень – беглецов бы уже давно пристрелили. Длинная галерея, засыпанная осколками стекол, как драконья пещера самоцветами. «Бежим, бежим, скорее, скорее»! Главное не оступиться, не наступить на край ее плаща, если упадешь, уже не успеешь подняться. В конце галереи имперский стрелок, совсем мальчик, белобрысый, тощий, угрожающе размахивает алебардой, едва справляясь с инерцией. Мигель оставляет Анжелу, подныривает под древко и вгоняет нож по самую рукоять под ребра юноше, проворачивает, сталкивает его наземь. Они бегут дальше мимо стона и агонии.
   - Вон туда! – кричит Анжела, показывая на башенку. – Оттуда можно спастись.
   Но сначала нужно преодолеть кружево полуразрушенных мостиков без перил над квадратными садиками, разделенных оградками с острыми зубцами.
   - Мигель, уведи ее, - говорит Алекс. – Если возможно, забаррикадируйте двери.
   - Вход в башенку можно уничтожить иначе, - Анжела смотрит себе под ноги. – Если это конец, то ищи последние слова. Если хочешь спросить – иного шанса не будет.
   Зловещие огоньки в глазах Мигеля. Или это только ему кажется? Прежние подозрения касательно Изабель сказываются сейчас? Можно оставить его здесь вместо себя на верную смерть, но отчего-то Алекс понимает, что так не получится. Чего ждать от Мигеля, от сухого человека в черном, этой тоненькой девочке? Будто делаешь ставку в смертельной игре, будто задумал злую шутку. Вопрос? Ах да, нужно спросить ее. Два вопроса – кто ты и где Анаис.
   - Так всегда, - Анжела смотрит на него испытующе, как на распластанного на дыбе. – Мы тратим наше остроумие, наши лучше мысли впустую, когда напиваемся и злословим. А на прощание тебе даже нечего спросить!
   «Кто ты? Анаис?». Он уже беззвучно произносит ее имя, как внезапно Анжела бросается на шею, впивается губами. «Девочка, девочка, ты даже целоваться толком то не умеешь»! Она отшатывается, снова смотрит, но уже насмешливо, снова набрасывается, но в этот раз никаких поцелуев, она, прокусывает ему губу.
   - Я обещала, что попробую твою кровь.
   - Мигель! – как раз вовремя – на мостики выбегают трое алагерских стражников в доспехах, похожие на огромных жуков, которым оторвали лишние лапки. Их теснят имперские наемники, легко узнаваемые по наплевательскому отношению к военной форме.
   Мигель берет ее за локоть. Возможно, не стоит отпускать ее с ним? Но Алекс оглушен ее кровожадной нежностью. У девочки несколько пистолетов, она способна позаботиться о себе. Огоньки в глазах у Мигеля гаснут, взгляд становится добрым, почти отеческим. Или это уловка? Кто из нас странствовал в чужой душе? Это преданность своему капитану? Алекс отдает ей кинжал, она берет, смущенно опускает глаза, через мгновение Мигель тянет ее к башенке. Анжела не сопротивляется своему провожатому, но и не помогает. Она смотрит назад, Алексу оглядываться некогда.
   Он дерется вдохновенно, легко фехтуя, балансирует на узких мостиках, где цена неловкости – падение. Один алагерский стражник уже убит. Двое других жестами показывают Алексу на небольшую площадку у самого края, удобную для обороны. Имперцы дорого платят, но продолжают наступать, ведомые яростью, хотя разумнее не рисковать лишний раз жизнью, подождать своих и с легкостью справиться с этим жалким отрядом из трех человек. Опьяненные битвой и кровью, погоней, наемники не ищут большей добычи, чем убийство.
   Алекс смотрит с площадки вниз – видна река, черная, будто поток теней. Обрыв, деревья, деревья, небольшой сад внизу. Подбегает первый наемник, Алекс бьет на опережение, клинок, попав между шлемом и кирасой, расширяет рот, рассекая щеки и кости. Наемник падает, следующему Алекс вгоняет клинок в незащищенный живот с правой стороны, алагерский стражник прикрывает его голову от сокрушительного удара чеканом, перехватывая его широким взмахом меча. Второй стражник, размахивая двуручником, вынуждает еще одного врага оступиться и рухнуть вниз, прямо на острие ограды. Беззвучное падение, естественное и лишенное пафоса, как и все смерти.
   Алекс поднимает глаза и видит, как Мигель втаскивает Анжелу в башенку и закрывает железную дверь. Спасение, погибель, спасение, погибель от рук спасителя? Чудовищный гул, будто удар в колокол апокалипсиса, оглушает Алекса.
   - Плотина! – кричит алагерец. – Плотина! Взорвали!
   Алекс отгадывает слова по движению губ. Он поднимает глаза на башенку, но та уже вся объята необычайным лиловым пламенем. Он хочет крикнуть, позвать. Отца, мать, Анжелу, Анаис, Изабель? Слова умирают, не успев появиться, но он отвлекся на мгновение, а когда отвернулся от уничтожаемой башенки, то увидел разъяренное лицо, наполовину скрытое поношенной шляпой. А еще клинок приближающийся сбоку нарочито медленно. Так медленно развиваются события в оставленном мире для теней умерших, по крайней мере, об этом написано в запретных книгах. Алекс отклоняется назад, избегнув удара, но удержать равновесие уже нереально.
   Он падает вниз, ломая мокрые ветки.

ОСТРОВ

   По форме этот клочок земли напоминал подкову песочной лошади, на которой весело скачет Жажда. Такую не найдешь на счастье, а если найдешь, то сразу выбросишь, сплюнув и выругавшись в сердцах. Бессмысленное место – дюны, камни, кустарники. Заброшенный рыбацкий поселок – дырявые домики, обрывки сетей, развешенные на шестах, из которых едва ли устояла десятая часть. Пустошь.
   Почему в мире столько зла? Потому что бог, создав его, покинул. Он ушел мастерить другие миры? Нет, когда он сотворил озера, то заблудился. Сотни островов, протоки, проливы, бухты – связавший этот узел, не смог уследить за плетением.
   Песок, камни, неподвижные, неуместные, способные, кажется, своей тяжестью потопить остров с жидкими кустарниками, с чахлыми деревцами. Негде гнездиться птицам. А если не будет птиц, чьи крылья гонят воздух вверх, чтобы на его потоках держалось небо, наступит конец всего – рай рухнет на землю, люди разочаруются в обетованном для праведников счастье и предпочтут вовсе не умирать. В любом случае, мораль закончится, ее сменит веселый хаос.
   Берег, у которого изнывали волны, украшен остовами лодок. Не нужно знать историю этого места, чтобы понять – оно проклято, на каждую песчинку наложены темные заклятья. Даже ветер здесь слабый, неспособный наполнить парус. Это вам не Алагер.
   Они знатно погуляли, спасаясь бегством от придуманной погони. Они недурно покуролесили – имперские предатели и наемники. Три кораблика плыли без карты на юг – хорошо известно, что куда ни плыви на озерах, обязательно приплывешь к населенному острову. Первый нарядный городок - стены выложены разноцветным кафелем, узорчатая черепица, шесть колоколен и один колокол, ударивший в набат, когда они ворвались на сонные улочки. Голые, прокопченные пожаром, убежавшие без пожитков и денег, они знали, что спасение во внезапности, если оно для них вообще достижимо. Немногочисленная стража перерезана без труда, богатые дома разграблены, хозяева и слуги подвергнуты пыткам – кто сожжен, кто приколочен к собственным воротам длинными гвоздями, у кого с ног содрана кожа. Женщинам повезло в одном - тридцать шесть человек не способны изнасиловать три сотни. Добыча невелика, золота мало, но корабли загружены провизией и вином. Все повторялось, когда из горизонта прорастал новый остров с городом или деревней. Проводники, надеясь на жизнь и избавление от издевательств, указывали зажиточные места. Он пил со всеми, но никого не обидел – оружие ему не доверяли, а он и не просил, ходил, прихрамывая, с толстой палкой, глуповато улыбался, жалуясь на память. Он старался казаться еще более безумным, чем они, но немощней, чем был на самом деле. Он танцевал, орал разгульные песни, плакал под флейту. Они не успели перессориться или выбрать себе вожака. В сером приземистом городишке их ждала пустая улица, на улице – столы с едой и вином. Старый священник, трясущийся от немощи и страха, объяснил, что это плата за сохранность жилищ и жителей. Наемники потребовали золота – старичок сказал, что оно уже собрано в храме. Наемники потребовали женщин – он указал на высокий дом на другом конце города. Захватчики, уже хлебнувшие для храбрости из корабельных запасов, разделились. Конечно, это была ловушка. По столам ударила картечью пушка. Группа наемников, отправившаяся за золотом, была атакована стражниками и местными жителями. Наемники пытались прикрыться священником, но старому праведнику место на небесах, поэтому щит из него получился неудачный. Сластолюбцы, возжелавшие женщин, посередине городка были загнаны на скотный двор. Опытные бойцы, они заняли круговую оборону за бочками, но на их горе это были бочки с порохом и гвоздями. На баррикаду-ловушку полетели факелы и стрелы с пылающей паклей.
   Жакоб сохранил здравую осторожность, он вывел своих людей окольными путями, сквозь яблоневый сад. Двенадцать бывших имперцев не отправились к кораблям, где их уже поджидали, а разумно захватили утлое весельное суденышко, заранее замеченное Жакобом, когда их разбойничий флот подошел к острову. Смелый уничтожает за собой мосты, мудрый – возводит новые. Горе наемникам, которым не посчастливилось умереть – имперское правосудие изобретательно, а если сосчитать все их подвиги, то колесами и кольями дело не ограничится.
   Была ли погоня? Наверное, да. Но в незнании географии иногда больше пользы, они бежали по такому сумасшедшему маршруту, что ни один рыбак, выучивший лоцию и капризы течений, не отыскал бы их. Две недели они не видели берегов, пока ветер не выбросил их на этот песок, на самое дно неизвестности.
   - Капитан, - говорил Жакоб. – Тебе несказанно повезло с этой засадой. Наемники бы тебя выдали. И наши бы выдали. И я бы тебя продал, скажу честно. Но наши традиции велят казнить предателя, какую пользу он бы не принес. Конечно, нам с ребятами сделают скидку – но если вместо всех мучений только отвинтят голову, то, согласись, не каждому по нутру такая награда. Конечно, могут еще заплатить, обеспечить семьи. А вот наши покойные товарищи-наемники – у них-то не было за плечами такого греха, как у нас. Но повезло, повезло, что не повязали, не выдали, хоть и сговаривались. Да и нас могли бы вместе с тобой.
   На острове зверствовали комары, их звону по ночам подпевали лягушки. На маленьком болотце прохаживались важные цапли – один солдат, прежде охранявший посольство, хотел было застрелить одну, но Жакоб велел беречь порох. Они запивали скуку водой из источника, что пробивался на свет божий из кучки камней, напоминающих издали уродливый цветок. Они нашли запасы засоленной рыбы, которая теперь и составляла основу их рациона, вперемешку со свежей – смуглый стрелок научил их мастерить ловушки из веток. Они не брезговали и лягушками, которых поджаривали на костре, собирали ягоды и моллюсков, выбрасываемых негодующими водами. Они жалели, что не прихватили с собой вина, жалея, пели песни, и слушали флейтиста, прибившегося непонятно каким образом к беглецам.
   Он чертил на песке круги и смешные рожицы палкой, на которую все еще опирался, хотя нога уже давно выздоровела. С головой вот было худо. Он легко терял равновесие, испытывал приступы карусельного головокружения, мысли выскальзывали, так что невозможно было придумать связную историю. У костра он отмалчивался, разглядывая языки пламени, слушал солдатские байки, а когда надоедало – уходил на большой камень, где устроил себе гнездо в выемке, натаскав сухой травы. Вокруг вились светлячки, сыпались звезды. Он думал о весе человеческой жизни, но никак не мог вообразить весы, на которых можно было бы измерить цену всего. Он пытался вспомнить Анаис, но из темноты в голове выплывало только лицо Изабель, фосфоресцируя, как зачарованная кувшинка. Девочка, о которой он давно перестал думать. Ту, которая неизвестно кто, он боялся увидеть во сне, услышать ее голос, зовущий из страны, где мертвые пасут стрекоз в тумане. Больше всего он ненавидел флейтиста, юношу, которого он еще во дворце подозревал в любовной связи с его хозяйкой. Который погонял его одной долгой грозовой ночью камнями из пращи. Флейтист выдувал печальные мелодии, пел песни, сожалея о рухнувшем городе, о своей пропавшей родине. Солдаты тоже пели, терзаемые клещами прошлого, в страхе перед раскаленной печью грядущего. На рассвете Жакоб увел музыканта за песчаные холмы, а пришел обратно уже один. Алекс невольно ухмыльнулся, предвкушая, что, наконец, треклятая флейта умолкнет навеки. Но юноша вернулся – помятый, стеснительный, с красными щеками – ни дать, ни взять – девушка после первого свидания, сказавшая на одно «нет» меньше, чем бы следовало. Алекс неожиданно повеселел. Не видя причины для радости, он решил, что глубоко внутри его слабого сердца, его наполовину спятившего мозга, утихла ревность. Стоит ли ревновать призраков?
   В полдень солнце одолевало – каждый спасался, как умел – кто погружался по шею на мелководье, покрыв голову шапкой из больших листьев, кто отлеживался в тени камня или дерева. Алекс отдавал предпочтение волнам и песку – он плюхался в воду с разбега и долго плавал там, где глубина – по пояс. Он все еще не забыл яростную реку в завитках водоворотов. Когда жар спадал – он бродил по острову голышом, насвистывая детские песенки. Когда он доходил до противоположного конца островка, то, уверившись, что никто не следит, отбрасывал палку и упражнялся. Отжимания, подтягивания на толстом, будто ожидающем висельников, суку, метание камней, фехтовальные упражнения с палицей. Тело крепло, а вот в голове еще справляла карнавал неразбериха. Там же он распорол свою стеганую куртку, чтобы вызволить на свет божий то, что нащупали пытливые пальцы. Два предмета – дьявол их туда зашил или ангел, он не помнил, - это был медальон, купленный в странной лавке, и монета, подаренная Льюисом. Монету он припрятал – еще не время для решений. Медальон, провозившись с ним несколько дней, но, не сумев открыть, как это удалось Анжеле, он тоже поместил в тайник до лучших времен. Пряча свои сокровища, Алекс откопал лопатку, какие часто носят с собой поход солдаты. Металл в хорошем состоянии, но режущая кромка затупилась, и теперь у него появилось новое увлечение – он бесцельно затачивал лопатку о камень, находя в простом действии неподдельное удовольствие.
   - Нам нельзя здесь оставаться вечно, - сказал Жакоб, уведя его в сторону. – Еда закончится, а не закончится, так нагрянут ее владельцы. Нужно разузнать, где мы находимся, что происходит в стране. Капитан, я думаю так, что нам нужно пробираться в Западное княжество. А для этого нужна карта – без нее мы не сможем долго плыть на север. Карта или бывалый лоцман. У меня припрятано немного золота. Мы даже сможем нанять кораблик. Капитан, я знаю, что ты недурно промышлял на алагерской таможне. Ты разумный человек, ты заранее позаботился о своем капитальце. Я знаю, что ты отправлял на запад некоторые суммы. Думаю, что я, как спасший тебя, разбитого и бесчувственного, из ветвей под горящими башнями, имею право претендовать на скромный мешочек золота и серебра? Ребятам я тоже намекнул, что наше спасение в твоем кошельке, иначе они бы тебя уже связали и сдали имперским властям себе на погибель. Я возьму лодку и половину парней. Мы попробуем найти деревеньку, одинокий домик, маяк, общину отшельников, городок, в котором еще не слышали о наших разбоях. Самое смешное, что нам с тобой могло подфартить. Нас могли счесть мертвыми, а это значит, что нас больше не разыскивают, что собаки скорее станут принюхиваться к запаху колбасок из соседнего кабачка, чем вынюхивать наши беспокойные души. Наши души ведь тоже смердят. Кровью и изменой. Капитан, если я что узнаю о девчонке, то скажу, не переживай. Мы же знаем, как она тебя использовала.
   «Он поедет меня продавать».
   В солнечную погоду с легким ветром, дующим строго на восток, Жакоб отплыл, захватив четырех солдат и флейтиста, а также почти все мушкеты и заряды. На разогретые камни выбрались все островные гады – безвредные змеи и ящерицы двух видов. Рептилии провожали кораблик, неподвижно греясь под оплавленным небом. На острове остался Алекс и пять стрелков с одним мушкетом и одним пистолетом. Ему теперь редко удавалось остаться одному. На ночь обязательно выставляли одного часового и по-прежнему разводили костер только днем, чтобы с воды остров казался заброшенным. На пятый день солдаты расслабились и уже не так зорко присматривали за бывшим послом, а все больше прохлаждались у берега, так как на остров опустилось истинное пекло.
   Алекс не находил в себе ни осторожности, ни страха. «Наверное, это этапы умирания, когда человек лишается основных своих чувств и потребностей. Даже пережитая давно любовь больше не кажется прекрасной».
   И хоть было жарко так, что хотелось сбросить не только одежду, а и кожу, сменив ее льдом, и что сумерки уже накатывали, они развели костер, чтобы отогнать дымом надокучливых насекомых, которым бы только звенеть и кусаться. Солдаты говорили о будущем, мечтали о Западном княжестве, где заканчиваются преследования. Они бы грустили и о семьях, но какие у солдат семьи? Разве успеешь обзавестись женой и оравой ребятишек, когда каждый месяц велено собираться и топать в такую даль, куда и не каждое облако добирается. И через десять лет службы не все получают привилегию службы на одном месте, чтобы законно обзавестись кем-то для изжития мужского одиночества, для продления частички себя во времени. Самый молодой – худощавый парень с непропорциональным лицом, пухлыми губами и искривленным носом, скучал о матери, его воспоминания пахли ее ужинами и завтраками.
   Огонь, начав со щепок, уже основательно взялся за крупные сухие ветки. Отблески пламени танцевали на лицах, меняя их так, что уже можно было поверить, что они – такой же огонь, что это от их света занимается и трещит мертвая древесина. Солдаты ругали осточертевшую рыбу, хотя сегодняшний улов на удивление щедрый. Но им все равно не кажется, что жизнь поворачивается к лучшему – все, что видят глаза – песок и вода.
   - А она так хороша, как об этом треплются? – спрашивает молодой солдат, щуря от смущения глаза, выпятив нижнюю губу от дерзости.
   - Ты о ком? – переспрашивает Алекс, околдованный племенем.
   - Госпожа Алагера, вы же, говорят, близки были, а, капитан?
   - Наверное.
   Алекс пытается улыбнуться, но уголки его рта пока еще бунтуют против намерений. «Надо же, он думает о девочках, а его жизнь не стоит ничего, как горсть песка, подброшенная над пустыней. Но в такие годы все мы мечтатели».
   - Если девка ладная, то не в чем сомневаться, капитан. Ответили бы парню, ему нужно о ком-нибудь думать, когда он мнет себя ниже пояса.
   - Да не помню я как-то. Головой ударился, когда падал.
   - Ага, я видел, как вы висели, обмотанный плющом, - подхватывает жилистый бородач.
   - Вот смешно, - продолжает Алекс. – Я помню лица торговок у городских ворот. Сколько раз я проходил мимо, чтобы нанять лодку. Колбасы помню, особенно, с пряностями, помню булки – опьяняющий запах хлеба вот сейчас ощущаю, не к рыбе да будет сказано. А ее – нет. Портовых оборванцев, рыбаков, провонявших навек своей добычей, воров, стражников, собак, кошек, крыс. Помню ее платья, всегда скромные – еще один вид чванства – отказываться от роскоши, которая тебе ничего не стоит. Заколки, ленты, украшения, а лицо не могу вспомнить. Посему – она, должно быть, красавица - ничто так не ускользает, как красота.
   - Мудрено говорите, капитан. Видать точно головой ударились. Жаль, что вина нет, вот сегодня мне почему-то хочется быть пьяным.
   Они продолжают беседу, пережевывая куски пищи и крепкие словца. Поднимается ветер, изгоняя раскаленное стекло зноя. Шуршат песчинки, скрипят ветки кустарника, цепляясь друг за друга колючками. Солдаты подтрунивают над Алексом, а он смотрит в огонь, пытаясь найти ответ в сгорающих ветках. «Они ведут себя так, будто знают будущее, но пророки перевелись и больше не встречаются. Они уже составили мне цену. Каждый ощущает себя сильнее, представляя, что выкупит свою жизнь за мою». Прохлада просачивается из-под земли, раздвигая песок и камни, прохлада сваливается сверху, как стая кочевых птиц на ночевку. Дыхание легчает, вещи кажутся невесомыми - ничего не стоит выдрать из почвы громадную глыбу и зашвырнуть ее на середину вод. Но сила недолго переполняет людей, смена погоды к сонливости – они разбредаются, засыпав костер землей, выставив часового у ворот перед хижинами. Ворота без ограды – чистый символ. Алекс ковыляет, хромая больше обычного, в сарайчик. Он садится у стены, опираясь спиной на острый колышек, чтобы не уснуть. Спустя час, в тишайшую пору, он раздвигает доски и выбирается наружу, постовой не спит, но ему не видно крадущегося человека. Алекс пересекает остров, выкапывает монетку и еще одну вещь, которую несет, прикрывая курткой. Возле источника он подбирает припрятанный кувшин с ручкой-культей, пьет, вытирает отросшую бороду, бросает монетку раз, другой, третий. Наполняет кувшин и в обход дюны идет к постовому. Тот уже дремлет. Но, заслышав шаги, лениво открывает глаза.
   - Хочешь выпить? – спрашивает Алекс. – Не могу уснуть - в горле пересохло.
   - Это все из-за рыбы, - отвечает постовой. – Было бы вино – я бы выпил. Шли вы бы спать, капитан. Вот ветер какой – еще простудитесь!
   - А ты представь – что это вино. Я вот представил и теперь почти пьян.
   - Хорошо, - насмешливо говорит солдат, опуская мушкет на камни. – Может и у меня получится! Люблю я это дело! Вино и девок кабацких. Всяко лучше, чем воевать за правительство или за Алагер. Человеческое дело жить да радоваться.
   Он медленно подносит кувшин к губам, запрокидывает голову и в этот же миг на шее открывается красная улыбка, сочащаяся кровавым смехом с хрипотцой. Алекс ждет, пока утихнет агония, вонзает лопатку в песок, подбирает мушкет – но оружие не заряжено. Он достает из-за пояса мертвеца широкий тесак, проверяет пальцем – острый, оставляет мушкет на груди умершего, точно эта тяжесть не позволит ему воскреснуть, и крадется к дереву возле хижины. Притаившись, он едва не заснул в кустах, но вовремя очнулся от бормотания. Один из солдат пришел облегчиться, спустил штаны и направил безмятежную струйку на ствол засыхающей ивы. Алекс подкрадывается, набрасывается, одновременно вонзает тесак и зажимает левой ладонью рот. Острие вошло глубоко, отыскав в темноте человеческого тела сердце. С этим все кончено. Алекс заползает вовнутрь хижин. Двое так и не успели проснуться, но вот младший смотрел на него, как брошенная собака – отчаянно, но с надеждой:
   - Не надо меня резать, я хочу жить!
   - Все хотят, но согласись, что это несправедливо – пощадить тебя, убив их.
   Главное – не думать, не думать – значит не сомневаться, мир покоряют поступком, а не мыслью.
   Время, казалось, замедлилось, когда он ходил за лопаткой, когда копал могилу на дальнем берегу под ивой, грустно оплакивающей старых богов, а не людей. Смерть уравняла их возраст – старый солдат, заработавший свои шрамы за два десятилетия службы, и молодой парень, еще не добравшийся до двадцатилетия, а, стало быть, циник иллюзий. Ничто ничего не значило для них, для их глаз, засыпаемых землей и песком. Вещи весили немного и для человека, чье преимущество в жизни, но и жизнью он не дорожил особо. Если бы его спросили, почему он прирезал пятерых, вместо того, чтобы вскрыть себе вены, погрузившись в набегающие теплые волны, он бы только пожал плечами. Происходящее происходит – не требуйте от него большего.
   Орудовать лопатой – хороший способ избежать мыслей. Он целыми днями трудился, выкапывая поблизости от хижин ямы. Трупов больше не было, и он хоронил в них острые колья. Ловушки сверху аккуратно замаскированы песком, насыпанным поверх веток. Теперь он мало ходил по острову, так как не мог надеяться на память – попробуй, угадай, где устроена западня. Он так и сидел у костра – огонь он устраивал в надежде, что кто-то заметит и не сможет преодолеть любопытства – какой же это чудак поселился в пустоши. Конечно, рассудительный человек бы поостерегся – скрываться любят злодеи, но любопытство легко перевешивает доводы разума, да и, вероятно, что человек попал в беду – к примеру, это рыбак, чей челн безнадежно испортился. Конечно, был риск, что на корабле окажется стража, разыскивающая наемников за грабежи, дезертиров из армии, или предателей – все про него. Но разве возвращение Жакоба гарантировано богами? На озерах бывают штормы, случаются грабежи, их могли перебить за прошлые подвиги еще до того, как они выболтают тайну – что на острове припасен золотой, ценой в тысячи имперских марок, человечек. День за днем он мучился с головоломкой – пытаясь открыть медальон. Он сидел у костра, опершись на рукоятку солдатского меча, у ног на камнях лежал мушкет, за поясом – колесцовый пистолет с ненадежной пружиной. Еще он честно пытался вспомнить лицо Анжелы, но только впустую проговаривал простонародное имя. Возможно, если бы он вспомнил, как ее зовут по-настоящему, то бы удалось восстановить события, растворенные в прошлом. Длинные имена не для короткой памяти.
   Алекс готов был поклясться, что на острове еще кто-то есть. Он не боялся теней – люди и при жизни-то не на многое способны, а превратившись в нечто бесплотное, они беспомощнее младенцев. На свет из зарослей выглядывали змеи и ящерицы, неподвижно застывали, на мгновение очарованные пламенем и снова исчезали. Ничего странного, никаких диковинных животных, как под Алагером, даже звуки, легко нагоняющие ужас на одинокого человека, были всего лишь обычными голосами – земли, травы, песка, озера, животных и птиц. Алекс знал только один способ избежать своих же ловушек – вначале нужно было прыгать по камням, а после идти по щиколотку в воде, позволяя рыбам щекотать свои ноги. Он собирал улов, чинил силки, а после, оставив пойманное на камне, углублялся в сердцевину острова, ища признаки, выдававшие присутствие незнакомца. Он не надеялся на что-то конкретное, вроде отпечатка ступни, потерянной вещи – если ты не попался сразу, значит, умеешь скрываться. Алекс пригибал ветки, привязывая их травинками, насыпал песчаные полосы, запоминал расположение камней. Впустую.
   Он открыл медальон поздним вечером, когда огонь уже съел половину сухих веток, а сверчки сошли с ума, празднуя что-то непонятное людям. Когда Алекс поднял глаза, то увидел человека в шляпе, низко надвинутой на лицо. Человек, не говоря ни слова, подбросил веток на поживу огню и сел на бревнышко, на котором любил сидеть молодой солдат.
   - Покажи мне, - сказал Охотник, протягивая руку над огнем.
   - Лови! – Алекс швырнул медальон и вытащил пистолет.
   - Не нужно этого, убери его. Если бы я хотел с тобой покончить, то давно бы уже это сделал. У меня есть арбалет, а стреляю я превосходно.
   - Ты – мастер. Спрятаться на клочке земли, где даже человеку с собственной тенью тесно.
   - Не стану разыгрывать волшебника – группа деревьев неподалеку. Это еще один остров. Можно сказать, что даже не совсем, так как земли там нет, только корни деревьев, сплетенные на мелководье. У меня там лодка. Я приходил сюда и наблюдал за тобой. Понимаю, что ты догадался – чутье у тебя хорошее. Но вот хитрости, извини, детские – песок насыпать, веточки пригнуть...
   - Кто ж знал, что это ты. Первый вопрос…
   - Как я тебя нашел? Ты думаешь, что вправе задавать мне вопросы? Не смотри на пистолет, понимаешь же, что я тоже непрост. Не думаю, что нам стоит соревноваться в скорости. Смерть все равно рядом с человеком, зачем ее будить? Я бы мог сочинить историю, о магическом маятнике, или каком запретном механизме, но я шел по вашим следам, как обычный пес. Принюхивался и бежал дальше. Я не знал, что ты уцелел, но наемники, бежавшие из Алагера, громко гуляли. У человека, которому я служил до самой его смерти, всюду свои люди. Он мне сообщил о вашей шумной компании. С подложными документами легко опрашивать людей, обещая им возмездие и правительственную помощь. Люди не умеют описывать внешность, слова неточны, а память изменчива, но и услышанного оказалось достаточно, чтобы понять, что с ними ты, господин посол. Найти островок было непросто, признаюсь. На базарчике в безымянном порту я задешево приобрел карту этих мест. Там же я встретил милейших ребят, говоривших с таким имперским акцентом, использовавших такие обычные для военных словечки, что я сразу понял, что мои поиски закончены. Но тебя, друг мой, не было. Я проследил за ними до гостиницы, снял смежную комнату. Тонкие стены скрывают не больше, чем прозрачная одежда танцовщицы из борделя. Так я узнал об острове. Узнал, что они собираются тебя продать. Найти остров, обладая картой, а вдобавок к ней подслушанными подробностями, не составило труда. Я только боялся, что они продадут тебя быстрее, чем мы свидимся. Но вскоре понял, что продавцы боятся еще и за свои головы, а, значит, они станут разузнавать и разнюхивать, оценивая риски в самой важной в их судьбе сделке. Они отплыли ближе к побережью за новостями, а я приобрел лодку и отправился к острову. Нет, конечно, я не греб на веслах так далеко – меня вместе с лодкой перевез рыбацкий корабль до соседнего с этим островка. Там маяк, разрушенный как и наш милый Алагер. А теперь я здесь с картой, лодкой и вопросами.
   - То есть я обязан отвечать?
   - Я предлагаю сотрудничество. Новости, плюс, шанс убраться отсюда. А если учесть, сколько я для тебя сделал, в каких передрягах побывал.
   - Ты должен был узнать.
   - Ага, - Охотник заглянул в раскрытую ракушку медальона. – Как все интересно получается. Так я и предполагал. Согласно описанию…
   - А конкретней? И верни мне его, будь любезен.
   - Нет. Конкретней? Чуть позже. Пока новости. Мятеж в столице подавлен. Верховный успешно спасен. Алагер разрушен. После того, как войска взяли приступом гору с дворцом, на другом берегу сочли разумным капитулировать. Она? Вот это как раз интересно тем, что ничего неизвестно. Есть свидетельства, что она погибла, но подтверждений весомых нет, а слова сами по себе – не золотая монета, даже не медяки. Так что этот медальон еще может стоить целого состояния. Тебя все еще ищут, но не особо рьяно. Нашелся человек, предоставивший обгоревший труп в твоей кирасе. Алагерские бунтовщики перед казнью опознали тебя. Им не поверили, но процедуру несколько смягчили.
   - Верни медальон.
   - Нет, мне нужна книга.
   - У меня нет для тебя книги. Разве что – нацарапаю на камнях пару солдатских ругательств.
   - Изабель.
   - Девочка? У нее твоя книга?
   - Тебе не казалось, что она необычный ребенок?
   - Обычных детей не бывает. Они все похожи на шкатулки портовых фокусников – ни за что не угадаешь, что внутри.
   - Ты ничего не понимаешь в детях. Ты ничего не понимаешь вообще, ты напоминаешь слепого, вызвавшегося быть жонглером. Если бы ты оперировал мячиками, но нет, тебя хочется подбрасывать топоры и кинжалы. Мне нужна она. Возможно, тогда я верну тебе медальон.
   - Я не уверен, что она еще жива. Я не знаю, нужен ли мне медальон. В любом случае тебе ее не найти без меня.
   - Ты претендуешь на место за веслом?
   - Зачем тебе она?
   - Большинство ошибается, представляя книгу, как пачку страниц в переплете. Понимаешь ли, впрочем, о чем я, конечно же нет, ты другой, но дело в том, что девочка в какой-то мере книга. Она может ее создать, если устроить для нее особое место. Ну, я и так сболтнул лишнего.
   - Не уверен, что она жива. Повторяюсь, но повторение не воскрешает умерших.
   - Ты же отослал ее в Западное княжество?
   - Я сделал все, что мог.
   - Тише, у нас гости, - Охотник спрятал медальон в куртку, вынув взамен маленький пистолет. – Я спрячусь. У тебя будет хоть какая-то поддержка. Не волнуйся, я рассчитываю на твою помощь.
   Он поднялся и быстро, но в тоже время каким-то особым шагом, не оставляющим следов, скрылся в ближайших зарослях. Алекс остался сидеть у огня с заряженным пистолетом. Не кровь, а само время пульсировало в его висках, рвалось наружу из воспаленного черепа. Теперь и он слышал, как к острову причаливает лодка. Шаги в воде – один человек, не больше. Жакоб появился через мгновение, когда из костра с треском взвился сноп ослепительных искр, как пригоршня монет в лицо предателю. Жакоб сел напротив, но не на бревнышко, а на камень, вытянул толстые ноги в огромных сапогах, отвязал флягу, приложился и причмокнул.
   - Вино, Алекс, настоящее вино! Как же я по нему соскучился. Не желаете ли, Господин?
   - Вы вернулись один, Жакоб.
   - Ребята утонули. Наш кораблик перевернулся, когда они, пьяные, хотели сбежать, рассчитывая выдать вас.
   - Вода поглощает.
   - Алекс, а где остальные? Те, с кем я вас оставил?
   - Их засыпало песком.
   - Неужели? – нервная дрожь на лице Жакоба. – Ну, не мне вас судить, Господин. Мне следовало бы разговаривать с вами, стоя на коленях, но уж извините, я так устал за проклятыми веслами, что еще одно усилие, и я начну распадаться, как негодный механизм. Правительства больше нет. Столица захвачена бунтовщиками. Там установлен новый порядок – богатства отнимают и разделяют на всех. Думаю, что скоро так поступят и с женщинами. Убит Верховный, чиновники вырезаны самыми изуверскими способами. Наши войска на восточной границе разгромлены. Да, ваш дядюшка тоже переселился… Раньше переселялись на небо или в ад, теперь даже не знаю, куда он попадет.
   - Скорблю. Дядюшка мечтал отправить меня перед собой.
   - Родственники ваши тоже погибли. Кто на войне, кто в пылающей столице. Правители, собрались в лагере, куда стягиваются войска. Да, они вас выбрали вместо вашего дяди – теперь вы – правитель княжества, вы неподсудны! Можете смело ехать в лагерь вместо Западного княжества. Вы популярны как символ борьбы с имперским произволом. Я прибыл за героем на маленькой лодке.
   - Алагер?
   - Ничего не известно. Реку они перекрыли. А вот наша армия, думается, погибла – слишком много дезертиров из-под Алагера. Рассказывают ужасные вещи о пылающем дворце и взорванной дамбе. О девчонке тоже ничего не известно. Простите, о Госпоже, вы ведь теперь почти что ей ровня, Алекс! Жизнь, получается, у нас такая шутница. Надеюсь, я смогу рассчитывать на скромное место в вашем окружении?
   - Лжец может рассчитывать на место в аду, - сказал Охотник, выходя из-за укрытия с поднятым пистолетом.
   - Алекс, кто это? – спросил Жакоб, не оборачиваясь.
   - Это человек. Он свидетельствует иначе. Понимаю, что каждый по-своему запоминает событие. Один обращает внимание на одежду, другой на голоса, третий не может забыть особенный запах. Но он утверждает, что столичный бунт подавлен, а правительство  здравствует. Он тоже зовет меня с собой.
   - Чтобы выдать врагам! – воскликнул Жакоб, выхватывая пистолет, но Охотник выстрелил первым.
   - Дьяволовой чешуи тебе в глотку, - выругался Жакоб, падая.
   Еще один выстрел – Охотник отпрыгнул в сторону, избежав пули, но не песчаной ловушки.
   - Чудотворец, - сказал Алекс, видя, как человек исчез, поглощенный землей.
   Он неподвижно глядел в сердцевину пламени, а оно отвечало ему тем же, вглядываясь в золотые, точно у дракона, полные отблесков, но пустые у самого дна, глаза. Пустота укрывала это дно, как ил укрывает озерное, полное сокровищ, скелетов богов, времен, отгремевших свое на поверхности. Глаза эти закручивали свет, как два речных водоворота под Алагером, там, где течение ударяется об остров с крепостью. И, засасываемый свет не мог вырваться, исчезая в вязком и бесформенном ничто. Спроси у жизни, у дерева, у праха, у самого себя, у рук, липких от крови, у губ, перебирающих любимые губы, как струны, спроси: «Почему?». Не будет единого ответа, истина, будто драгоценный камень - каждая грань, сквозь которую смотришь, открывает иную сторону мира, а, возможно, и создает ее. Алекс думал, что каждое его решение – подойти ли сперва к затихшему, после хриплой агонии, Жакобу, или спуститься на дно песчаной ловушки, где больше не стонал Охотник, напоровшийся на одну из осей земли, вырезанную из дерева и заостренную сталью, каждый его выбор изменит будущее. Столица цела, Алагер пал, наоборот – Алагер победил, в столице пьяный сброд строит царство справедливости, уравнивая права, а когда прав окажется меньше, чем жителей… Справедливость не знает жалости, это попытка сотворить бога на земле, где он не выживет – не тот воздух. Он вспыхнет, уничтожится, но сгорая, сожжет многих. Множество Алагеров и множество столиц – уничтоженных, торжествующих - все зависит от его выбора. Конечно, город, высящийся где-то, не изменится, не восстановится только потому, что какой-то беглец бросил монетку, но отсюда он уплывет к другому городу, громоздящему свои камни на утесах иной реальности.
   Алекс обыскал труп Жакоба, взял пистолет и выпил вина из фляги и уснул – крепко, будто тоже умер. Он проснулся в очередных сумерках, неизвестно какого дня, отыскал свою палку, с помощью которой вначале спасался от хромоты, а потом ее имитировал, и, ощупывая этой клюкой песок перед собой, подошел к краю ловушки. Он спустился вниз, забрал у неподвижного Охотника карту, пару пистолетов, сумку с зарядами, медальон. Алекс прикоснулся рукой к его лбу и сразу же отдернул – он еще теплый. Охотник упал между кольев, не напоровшись ни на один, но – везение и невезучесть в одной упряжке – попал затылком точно на один из камней, сваленных внизу, чтобы поддерживать колья вертикально. Алекс поднял голову и удивился, какую глубокую яму он исхитрился выкопать. Края ее, казалось, росли, а небо, непорочное, как зачатие бога, отдалялось. Он испугался впервые за множество дней и в три попытки – пальцы соскальзывали с сыпучего края, выбрался на поверхность. Он, было, хотел засыпать яму, так как прошлому место в могиле, но остановился, заглянув в раскрытую ракушку медальона:
   - Так я и предполагал.
   Подойдя к берегу, он отыскал лодку Жакоба, осмотрел его сумку и вынул карту. Сличив, он понял, что карты отличаются в деталях. Алекс примерно запомнил направление к ближайшей земле, а после развел последний свой костер на острове. Он сжег карты, бросил в огонь монету, подаренную Льюисом перед смертью. Он знал, что не хочет больше играть в игры с непостижимыми и изменчивыми правилами. Потом Алекс закрыл медальон, размахнулся и пустил его вприпрыжку по волнам. Нужно жить тем, что дается, принимать вещи, согласуясь со своей душой, и помнить, что память лжет, лгут и книги. Тут же он вспомнил Анаис, Изабель и Анжелу, чье имя больше не казалось вульгарным и неподходящим для правительницы. Кого из них искать? Он не стал задумываться, зная, что начнет сомневаться, а нужно плыть, поэтому ночью он уже скрипел уключинами весел, отталкиваясь от черной воды. А когда он устал, то просто лег на дно лодки, позволив волнам баюкать себя, чувствуя, что течение подхватило и несет его дальше. Из тьмы и тумана поднимались существа, похожие на деревья, огненными глазами они заглядывали в лодку, а, заглянув, опускались обратно. Поднялся шторм, волны передавали друг другу челн, унося его дальше от острова. «Лишь бы куда-нибудь, - думал Алекс. – К чертям, лишь бы дальше».

   - Мы не осилим. Граница близко, но, опасаясь погони, я направился через болота. Будь я один, то принял бы поцелуй смерти вон под тем искореженным тополем. Жить для самого себя тошно и скучно.
   - Это оттого, что наше прошлое волочится следом. Как пораженная гангреной ступня.
   - Это не прошлое, это я, старый дурак. Но ты одна не выберешься, - сказал он и поморщился от «ты», саднящего щеку и язык.
   - Возможно, что и я умираю. Не просто так нас заставили выпить вина у городских ворот. Кивни, если кончики твоих пальцев превращаются в ледышки. Так я и думала.
   - Раз так, то мне нравится ива на пригорке. Не хочу лежать среди булькающей воды. Пусть там меня растащат болотные лисы.
   - Есть одно средство. Подай мою сумку. Руки не слушаются, помоги расстегнуть. Да, зубами.
   - Книга? Я думал, что там у тебя склянка с противоядием, сушеные ягоды или заклинание, выгравированное на лезвии бритвы.
   - Прочитай.
   - Глаза мне лгут? Она существует?
   - Я не лгу. Это единственный шанс. Дай мне нож. Плохо дело, я разрезала тебе запястье, а ты даже не поморщился. А еще необходимо написать наши имена. Давай устроимся под той ивой, где ты собрался ждать стервятников.
   - Я бы предпочел болотных лис.
   - Удобно?
   - Умирающему – всюду могила.
   - Вот так, у меня получилось, теперь твоя очередь. Кровь – надежнейшее чернило. Хорошо. А теперь положи свою руку на мою между страниц.
   - Поможет?
   - Мы заплатим. Если выживем, то заплатим. Это – книга забытья. Она уничтожит прошлое, отсечет его, как гниющую конечность.
   - И как скоро я не смогу вспомнить собственное имя?
   - Полегчает через пару часов, а забытье прокрадется незаметно. Понадобится не один день, чтоб уничтожить то, что собирал годами. Обними меня и спой смешную песенку.
   - Я не умею.
   - Пой молча, а болотный ветер подпоет. Его голос сладок, будто у смерти.

КОРАБЛИК

   - Ты солдат? – спросил старик у смуглого изможденного человека.
   - Был когда-то.
   - Наемник?
   - Теперь да.
   - Бежал от кого-то?
   - От себя.
   - Не убежишь, зря старался.
   - Знаю.
   - На лодке посреди озера… Знаешь, есть более легкие способы, расстаться с жизнью.
   - Заблудился.
   - Еще немного и ты бы блуждал на том свете. А теперь глянь – побрился, обрезал волосы. Ты больше не похож на чудище, которое мои гребцы затащили на борт. Мы сперва решили, что ты умер. Покойников на кораблях не любят. Повезло, что не сбросили в воду.
   - Я везучий.
   - С твоим везением, братец, родиться – уже удача.
   - Или наоборот.
   - Чудной ты и говоришь чудно. Из имперских земель?
   - Родом.
   - Жил в Алагере?
   - Да, поднабрался их говора.
   - Святое место.
   - Это еще почему?
   - У нас отняли веру. А правительница Алагера была ниспослана, чтобы проповедовать.
   - Ты слышал ее проповедь?
   - Нет, что ты, я не был в Алагере никогда, о чем теперь горько сожалею. Но люди передают ее слова.
   - Мы далеко от Алагера. Разве слова способны преодолеть громадное расстояние, не исказившись?
   - Такие – способны. Она учила добру и справедливости, указала путь к спасению, установила истинные обряды и молитвы.
   - Не так ли поступают все самозваные пророки?
   - Не все преодолевают смерть. Вначале в том городе, где убили ее отца, где ее едва не сожгли заживо, чтобы после прострелить навылет мушкетной пулей вместе с капитаном, который ее спасал. Мертвый, он довез ее живой и исцеленной и отдал в руки алагерского наставника, чтобы самому исчезнуть. Не иначе как тот капитан вознесся на небо. Спустя семь лет она начала проповедовать и творить чудеса. Потом, говорят, она восстала из пламени в Алагере, разрушенном силами ада. Она и сейчас с нами, является в один и тот же день в отдаленных друг от друга местах. Воскрешает, исцеляет, одаривает. Она – первый луч нового солнца.
   - Я слышал и не такие вещи, но говорившие были обманщиками.
   - Я тебе расскажу о ней. Только, братец, для этого нужно время. Когда мы причалим в порту, я расскажу. Мы все здесь верим. И, поверь, с тех пор, как мы приняли эту веру – жизнь стала сладкой.
   - А еще долго плыть?
   - Дня два, если ветер будет на нашей стороне. В порту ты сможешь найти корабль в Западное княжество. Конечно, если тебе все еще туда нужно.
   - Послушай, у тебя не найдется работы?
   - Для тебя? Да ты годишься грести только на потусторонней переправе, где перевозят невесомые тени умерших. Впрочем, ты хорошо владеешь оружием?
   - Мертвым тоже нужна охрана?
   - Тогда подойдешь. Мертвым нужно все, так как главного у них больше нет.