Если бы моя любимая бабушка не стала меня еще в детсадовском возрасте обучать французскому языку, я бы до сих пор не понимал, что этот грассирующий язык – самый любимый мною, за исключением, конечно, русского…
До сих пор люблю слушать французскую речь, хотя языка этого не знаю. Учил… вернее, — учили, но… советская система была заточена на переводы – тысячи знаков… а разговорный язык был не в чести. Да, и кто ж его знал – этот разговорный, если учителя, преподаватели этих иностранных языков никогда, ну, почти никогда не общались с теми, у кого эти языки были в крови.
Бабушки уже давно нет, а воспоминания остались со мною навсегда, хотя все поменялось — до неузнавания… Ты кто?.. – Не знаю… хотя… знаю, но… не скажу: так удобнее.
До сих пор чувствую себя неловко, если кладу локти на стол, если путаюсь в столовых приборах… если…
В башке остались бабушкины пирожки, сладости, ее желание накормить, а навыки, которые она так старалась прилепить ко мне еще на ранней стадии жизни, ушли безвозвратно. Но… стоит только столкнуться в быту с их смутным напоминанием, — мне становится стыдно за себя, и я начинаю мучительно вспоминать эти наставления, не вспоминаю, естественно, и… старательно пытаюсь доказать себе, что… помню, знаю… но… жизнь заставляет быть совсем не таким, каким бы хотелось видеть меня бабушке, просто бытовые особенности нашего общества не предполагают наличия таких знаний, в общем, — туплю…
Шестьдесят с хвостиком за спиной, а все еще хочется иногда быть ребенком… Да, и не иногда, а… частенько. Конечно, быть ребенком тогда, когда это выгодно, очень даже хочется – несмотря ни на что, даже – на отношение окружающих тебя людей к твоим поступкам… Или это уже обратный ход? Говорят же: и стар, и млад… И все же хочется… хочется, как и в детстве, бежать по весенним лужам, обрызгивая прохожих, или, к примеру, — куда-нибудь уезжать: всегда, постоянно… и… возвращаться. Когда сажусь в поезд, — уже в купе, после определения вещей по своим местам, — начинаю скучать по дому. Почему?.. Это наваждение какое-то и бессмыслица – хотеть уезжать и… не успев уехать, — начинать скучать, но… так оно было, так есть и… так будет.
Не составляет труда – забежать в железнодорожный вокзал, занять очередь в кассу (или в две, три… одновременно), приобрести билет туда, где тебя уже ждут и… начинать ждать времени отъезда. И вот – оно наступает… а уезжать уже почему-то не очень хочется: начинаешь уговаривать себя – мол, деньги уплачены, значит, — потеряны, тебя там ждут, а в вагоне обязательно… встретятся очень даже хорошие собеседники и стихи (как и всегда) будут записаны на клочках бумаги или — на обратной стороне билета и современной обложечке жэдэбилета… Очень, кстати, удобная штука!
Все, как и в детстве: ничего не меняется. А уже ведь… Странно, но и… понятно… Мне часто кажется, что я устал от жизни. Она идет и идет, что-то происходит, кто-то тебя обижает, кого-то ты обижаешь… а она идет и идет… неумолимой поступью некоего стража твоего бытия…
Сложно не жить, а… привыкнуть к жизни… Смерть… она – раз и ВСЕ! А жизнь…
В юности, как и в детстве, всегда хотелось чего-то такого, чего не было еще в твоей жизни. Это потом терзаешься сомнениями, если не знаешь, с чем столкнешься: хочется стабильности в понимании происходящего… А в юности…
Помню первый Новый Год, который удалось встречать не в семье, а… с друзьями… Нет, нет, я не туплю. Это сегодня все просто: захотел и… А тогда все было совсем не так…
Сколько же это мне времени понадобилось, чтобы добиться своего, сколько ухищрений, сколько выдумки… Но… удалось, хотя, конечно, не безвозмездно: времена были еще те…
Перед Новым Годом должны были завезти машину угля… да, да, — угля: печки топили углем – Донбасс все-таки… Взамен Нового Года с друзьями – машина угля ведрами в сарай… метров около ста… Наверное, — более тысячи ведер… а может и больше: не считал. Но… Новый год с друзьями – конечно, перевешивал тонну угля ведрами, тем более, что уголь-то все равно пришлось бы перетаскивать… — сказал себе я и… похихикал (это уже сегодня)… Тогда был молодой и не совсем понимал эту длинную, как тогда казалось, — жизнь… А 31-ое декабря уже и наступило… или – наступил??? Ведь день же!.. А, может, это – «-ое», в смысле 31-ое и путает на самом-то деле… Ну, да, — ладно. Короче: наступил последний день декабря 1965-го года…
Новый год!!! Новый год!!! Праздник с друзьями!!! Впервые за всю жизнь!!! Не помню (давно это было), как добрался до поселочка (сегодня бы его назвали микрорайоном), главное – добрался… Еще в начале пути огромный Ленин с транспаранта указал путь и… пешочком… Можно было, конечно, и на автобусике, который подвозил шахтерскую смену (шахта работала без выходных), но… автобус мог и припоздниться… Пешком… только пешком… Ноги молодые… Мороз пощипывал, но… терпимо…
Шанхай, как этот «микрорайон» тогда называли, был чуть-чуть на горочке и добраться туда было совсем не сложно, хотя… я еще не знал, чем все это закончится… Звезды (помню) висели прямо, как бусинки на елке и… думалось: ну, вот, сегодня впервые… с друзьями…
Когда я добрался до маленького домика в шанхае, было уже довольно поздно: можно было бы и пораньше, но… уголек не дал… Я подошел к калитке и решил курнуть, прежде чем зайти в дом. Курил я с четырнадцати лет, хотя начинал покуривать лет в шесть, помню: тырили «Казбек» у отца моего соседского дружка Сашки…
А в соседнем доме темно: Васька, наверное, опять в своем сарае торчит… Ваське этому уже за сорок, но… все звали его Васькой: он… строит самолет… уже давно. Однажды я возвращался под утро домой с гулянки: шел по новой асфальтовой дороге – единственной в моем маленьком шахтерском городке… На дорогу опускался предутренний туман… нет, даже не туман, — туманище: густой – за пять шагов ничего не видать… И вдруг… из этого тумана на меня стало выползать страшилище… самолет – настоящий и… показалось – огромный… Я отскочил в сторону, а он (самолет) прополз мимо… Это и есть Васькин самолет, который он уже лет десять пытается поднять в воздух… У него ничего не получается, он психует, гоняет нас от самолета, когда мы пытаемся заглянуть в его огромный сараище, который он специально выстроил для своего детища…
Я докурил и открыл жутко скрипящую дверь в дом к моему дружку Виче, у которого мы и собирались праздновать Новый Год. В коридоре было темно: посыпались пустые ведра и кастрюли… распахнулась дверь, брызнул яркий свет и я очутился в объятиях моего дружка… Все уже собрались. Стол был заполнен закусками – пупырчатые соленые огурцы, капуста в огромной миске, порезанное крупными ломтями сало на полотенце, хлеб, тарелка с почищенным луком, банка икры… кабачковой, парочка моченых кавунов (арбузов) и… трехлитровая банка с самогоном в центре стола… Е-маеl!!! Почти – e-mail…
А емэйл – самогон – оказался очень даже… чистым (это я по поводу нынешней алкогольной продукции…) и… ядреным…
Сегодня Новый Год… ну… напрягает: еще – один, а за спиной уже… А тогда – ПРАЗДНИК!!!
Стол ломился от простой закуски и самогонки!!! Шестнадцать лет никак не отрыгивались: все было пучком…
Вича был немногословен, но… другом меня жизнь не обидела. Вича (в семье – Витька) – был откровенно спокоен и… взрывоопасен, если… ну, — понятно…
С одной стороны, никак не забыть: ночь… дорога… столб фонарный и… ВичА — у столба… поет песню «льет ли теплый дождь….» Это – Вича!!! Не может быть!!! Но… может: сам видел и слышал…
ВичА… Я долго его искал. В начале 90-ых он уехал на северА – искать денег, наверное… Даже друзья – барды не смогли помочь: все известно – населенный пункт, время, нет… только человека… Пропал… Исчез…
В эти годы (90-ые) успокоилось не одно поколение… Если бы знать, если бы чувствовать, если бы – хотя бы просто верить…
Хотелось бы!!! У-тю-тю… Нет… и не было и… не будет уже желания жить в свое удовольствие… Удовольствие размылось в нежелании просто жить… Вранье!!! Как это – не хочется жить???
Хочу, но… не так и… без этого… Без чего??? Без этого!!!
Это сегодня все (хотя, конечно, же, — не все), — понятно и разжевано… А вчера… позавчера… Не-е-е-е-т…
Желание жить… и ….верить… в эту… проклятую жизнь… несовместимо!!! Нет… Хотя… конечно, можно… и… нужно жить без веры… Я – в это верю безотносительно к… Нет, Она – Вера – конечно, убаюкивает… но меня — … не очень-то и можно убаюкать…
Ноги (ступни) болели, было невозможно идти, но… я шел – потому, что идти было надо: надо было дойти, дойти до дома, иначе… не знаю, что бы было иначе, но… дойти – это, как совершить подвиг… ну, не подвиг, но… остаться честным за свое данное слово бабушке… Это сегодня – не очень важно сдержать слово, а тогда… Нет, я не мог его (слово) нарушить: сказал, что приду, значит – должен, — хоть и… мертвым… А мертвым я не был, хотя… конечно, выпил изрядно с друзьями, и… был уже довольно измотан.
Шпалы были мягкие и скользкие… приходилось приноравливаться к промежуткам между ними, то и дело меняя ритм шага… Поездов в это время не было и можно было не беспокоиться о своей жизни – ОНА была и ничуть не беспокоила, только ступни ног почему-то откровенно настаивали на необходимости поменять обувь… Только второго января, когда я проснулся и захотел прогуляться по еще безлюдной улочке, стало ясно, что ботинки были не мои: я ношу 43-ий, а они, к сожалению, тянули только на 40-ой. Вот, такой Новый год…
Странно… Наверное, с этого момента началась моя нелюбовь к Новому Году…
А я…
В потустороннем закулисье
мелькают тени… воздух чист…
Все чаще заползают мысли,
что я в нелепости завис.
Живу, но… как-то несерьезно…
Болтают много – быт уныл…
И новый царь – пока не грозный –
в умах и в памяти застыл…
И жду беды… Слезлив отчасти…
Раздумья мучают… Пусты
карманы и… одни напасти,
и никого, где раньше тыл
так согревал своим участьем…
Курю до одури и… жду –
накроет всех лавина счастья,
а я… в сторонку отойду…
В Рождественскую ночь
На холодном песке мирозданья
в рваном облаке теплится даль…
и душа, облеченная данью,
неизменно качает печаль…
А вдали – невесомо уютно
в колыбели и ночи, и дня
я лежу, как придаток беспутный,
никого и ни в чем не виня…
***
В твоих глазах я вижу не печаль,
а… радость встреч на стыке дня и ночи:
душа бурлит и тоже счастья хочет...
так, может, стоит в этот день начать?..
Но — как успеть развеять тишину
и раствориться в голосе желаний...
ведь… счастья миг неуловимо странен:
вся жизнь стоит как будто на кону…
***
Вечный ветер...
не в лицо… а… за спиной...
каждый третий
месяц, как перед весной...
жду напрасно:
знаю — эти холода,
хоть несчастны, -
не уймутся никогда...
Вне контекста
На что мне осень золотая,
когда в болотной тишине
Россия слышать не желает
что я опять, как на войне...
Что замусолили свободу
в угоду жирным «первачам»...
и я кажусь себе уродом,
вот эти строчечки строча...
И… расцарапывая душу,
опять смолчу в который раз...
чтобы баланса не нарушить
грустящих и веселых глаз...
Ворчание пожилого человека
Сгорало солнце, я сгорал,
прощая все грехи на свете,
но… не свои… увы, сгореть им
не суждено… Напрасно ждал
я у обугленной черты:
они лежали одиноко
осколками разбитых окон
в конце не пройденной версты…
Гонимый рыжестью судьбы,
ворчу, но жду еще просвета, -
он промелькнет с порывом ветра
и жизнь поставит на дыбы!
Молчу… ах, если бы все так…
но только нет в небесной выси
той напряженно странной мысли,
которая прогонит страх.
Все будет
Не рвется ниточка судьбы,
но… продолжение… незримо:
и очертания грубы,
и даты пролетают мимо…
Но стылый вечер за окном
не окончанием тревожен…
Все будет, только… кверху дном…
Как этот мир безумно сложен…
Перемены
Голос тонкий, одинокий…
рваное межоблачье…
ветер надувает щеки,
стылость – горло обручем…
И в кружении усталом
одинокого листа
ощущение провала –
жизнь весома, но… пуста…
Прошуршу, неспешно вызрев,
каблуком вминая грязь…
В голове – как будто выстрел:
жизнь идет и… удалась!
Если бы…
Если бы звезды умели бы падать,
Землю питая надеждой на радость!
Если бы небо – всегда голубое –
нас отделяло от горя и боли!
Если бы там, где ночуют печали,
только бы песни об этом звучали…
Если бы голос — случайный и странный -
мог бы зализывать вечные раны…
Если бы ночь от беды укрывала…
Если бы день не кончался провалом…
Если бы, если… но… рвется начало…
В кончике жизни начало… молчало…
***
Живу задумчиво,
устало и забывчиво…
Но не любить я просто не могу!
Живу измученным,
затолканным, заученным…
не… пожелаю даже и врагу!
Жизнь на булавке…
Николай Михайлович Ненашев, первый заместитель мэра небольшого северного российского городка, пошел на работу пешком.
Обычно заезжала служебная машина, закрепленная только за ним, хотя… медленным шагом до места службы ему было минут двадцать ходу.
Но так уж было принято, и Николай Михайлович не отступал от заведенных не им правил.
Он никогда не спорил с начальством.
Это для подчиненных он был человеком с железным характером: они его не то чтобы боялись, нет, они его даже где-то уважали за какое-то неуемное желание выполнить все запланированное строго в срок, даже если и с отрицательным результатом.
Нет, наверное, все-таки не уважали, — боялись.
От него всегда зависело очень многое. Это он завел неофициальное правило принимать все письма, жалобы граждан и реагировать на них незамедлительно. Мало кому из подчиненных, конечно, удавалось крутить это колесо без устали.
Но несмотря ни на что каждое утро Николай Михайлович должен был видеть на своем столе в специальной папочке все, что получено администрацией за прошедший день от граждан этого заштатного городка — с небольшими записочками от ответственных лиц по каждому обращению.
Он ежедневно просматривал содержимое этой папочки и на каждом документе появлялась его резолюция: всегда положительная.
…Но фокус-то и заключался в том, что в конце каждой коротенькой резолюции должен быть какой-то знак препинания, а знаки препинания были не всегда одинаковы: точка означала – беспрекословное выполнение; три точки – все сделать для того, чтобы не выполнять, только – в крайнем случае, когда это уже будет невозможно; а, вот, если не было никакого знака препинания, это означало – ни в коем случае не реагировать положительно.
Но когда гражданин добивался личной встречи с ним, что было сделать, мягко говоря, затруднительно, Николай Михайлович всегда тут же, незамедлительно вызывал исполнителя по данному вопросу и отчитывал его по полной программе в присутствии гражданина, безотносительно к знакам препинания.
Поэтому он и был Первым замом: он всю отрицательную составляющую брал на себя, хотя, конечно же, крайними были всегда «стрелочники».
Мэр о недовольствах граждан даже и не догадывался.
Кроме всего прочего, Николай Михайлович даже и думать-то никогда не думал, что он может когда-нибудь стать мэром, да и возраст у него был, как и у многих первых замов, как говорится, — на последнем издыхании: всегда можно было отправить на пенсию.
А, вот, опыт-то на пенсию не отправишь.
Именно поэтому Мэр относился к своему заму, как к лицу, без которого ему бы никогда не быть в хорошем состоянии духа. А с ним он абсолютно верил в то, что он-то и делает настоящее дело…
А сегодня Николай Михайлович шел на службу пешком. Было странно солнечное утро: в феврале таких на севере не бывало раньше. Но, видно, нашему герою сегодня повезло, как никогда.
Он ни о чем почему-то не думал, хотя дел-то у первого зама всегда по горло, но… не думал: настроение было легкое, воздушное, да и какая-то незамысловатая мелодия вертелась в его седой по годам голове, а он даже кожаную утепленную кепку забыл надеть в этот довольно странный для него день. Все было просто здорово, тем более что вечер, проведенный им накануне в теплой компании в ресторане, удался на славу: никто даже не заикнулся о причине вечеринки, просто выпили изрядно, но наутро голова была, как всегда легка и наполнена неисполненными на сегодня делами. Все, как всегда, только февральское утро было странным образом не похоже на предыдущие, как и этот пешеходный маршрут к месту службы.
Николай Михайлович вдруг увидел, что идет по какой-то незнакомой улице: мэрия была уже почти рядом, но перед ней не было почему-то такой знакомой площадки, выложенной гладким булыжником, не было газона, и улица была не такой широкой, как прежде, — все вокруг было и похожим, и не похожим на все прежде почти родное за многие годы службы.
Внутри у Николая Михайловича было удивление, но… не было раздражения. Он подошел к массивной двери, которая всегда открывалась с большим трудом, но зато закрывалась всегда как-то весело, потянул за ручку, и дверь медленно стала открываться. Первый зам. вошел в небольшой коридорчик, в котором сбоку сегодня почему-то оказалась деревянная застекленная будка (раньше не было), в которой сидела не очень опрятно одетая пожилая женщина, а за ее спиной стоял довольно высокий пожилой мужчина в непонятной Николаю Михайловичу военизированной форме.
Женщина открыла небольшое окошечко и строго, поверх очков пристально посмотрела прямо в лицо первому заму.
Николай Михайлович просто опешил: он впервые за свою не короткую жизнь в этом учреждении увидел все, что открылось за дверью. Но женщина просто махнула ему рукой: мол, проходите, — и Николай Михайлович как-то безвольно шагнул в сторону, куда ему было указано.
Впереди была очень узкая лестница, она винтом уходила вверх и первому заму стало ясно, что он просто не протиснется между стеной и перилами лестницы: уж больно узок был проход. Тем более что по виденным в детстве и в юности фильмам о советских подводниках ему было даже жутко представить себя в таком, вот, замкнутом пространстве: он боялся всего слишком маленького, узкого, он даже костюмы брал на размер больше, чтобы чувствовать себя повольнее. Он просто испугался, хотя сделал попытку все же протиснуться по этой узкой лестнице, но тут же отпрянул и посмотрел в мутное стекло будки слева.
Человек в форме махал ему рукой: мол, проходи, проходи… Но… Николай Михайлович не смог пересилить свой испуг, он замахал руками и стал пятиться к входной двери. Он, конечно, понимал, что ему надо быть на рабочем месте в любом случае, но не мог, ну, никак не мог: спина уже открывала дверь…
Ненашев выскочил на улицу и застыл в удивлении и в испуге: он-то был таким же, как и прежде, только все вокруг совсем не напоминало даже о вчерашнем дне. Кто-то входил в дверь и уже не возвращался, а он не смог: он просто боялся застрять в этом непонятном ему пространстве.
«Что делать? Может позвонить? Но, куда?» — Он лихорадочно прокручивал в голове все возможные варианты, но ничего конструктивного в голову не приходило. – «Позвонить Мэру?.. Нет, нет, это невозможно…» — Он даже представить себе не мог, какую реакцию мэра вызовет его звонок. – «Ну, что же делать?..»
Николай Михайлович из-за спины входящего в дверь человека снова увидел эту проклятую узкую лестницу и ему пришла в голову отличная мысль: надо вызвать пожарных, ведь такая узкая лестница – это нарушение всех противопожарных норм и правил… но тут же прогнал от себя эту шальную мысль.
Сегодня почему-то все было совсем не так, как положено, к чему он привык за многие годы работы, даже улица почему-то сузилась, даже его, первого зама, почему-то никто из проходящих мимо не замечает, как будто его уже и нет на этом свете, как будто он никому уже и не нужен…
Ненашев бросился вверх по улице… Она уходила куда-то вверх да еще и довольно круто. В какой-то момент он понял, что просто бежит. Здание мэрии закончилось и пошли жилые дома: двух-трехэтажные, хотя еще вчера здесь стояли стандартные пятиэтажки…
Мимо проскочил мотороллер, которых он уже давно не видел в родном городе. Первый зам. как-то быстро перебежал улицу и по тропке выскочил на параллельную улицу. Между ними был огромный газон, но почему-то не постриженный, как это было всегда, а – заросший довольно высокой травой.
«В феврале трава?..» — Николай Михайлович бросился напролом – через газон к мэрии. Но газон никак не заканчивался… Он бежал и бежал, бежал и бежал, а поле было бесконечным…
Ноги разъехались, как по весенней распутице, и Ненашев упал, как-то нелепо раскинув руки, как будто земля выпрыгнула из-под ног. Он лежал с закрытыми глазами и ни о чем не думал: все осталось в прошлом, не было ни неотложных дел, ни мэрии с ее мерзкой узкой лестницей, не было ничего…
Николай Михайлович открыл глаза: в небе висело светлое пятно, которое то приближалось, то снова улетало под самые облака. Он долго не мог сообразить, что же это такое, а когда понял, то совсем как-то обмяк, скукожился: руки не двигались, хотя он пытался ими махать. Он узнал в этом чертовом пятне в небе свою жену. Она была в белом, развевающемся на ветру платье, вместо рук у нее были огромные крылья, и она почему-то плакала.
Ненашев хотел закричать, но у него ничего не получилась.
Нет, он вроде кричал, но абсолютно не слышал своего голоса. Он так привык к тому, что его Надежда Петровна была совсем незаметной, не слышной, хотя у нее всегда все было наготове: завтрак, ужин, белоснежная накрахмаленная рубашка, галстук, выглаженные брюки… Только, вот, ее не было… Нет, была, конечно, но как-то уж больно привычно тихо.
Николай Михайлович заорал: громко, во весь голос, но тишина висела над полем, только жена то приближалась, то снова улетала высоко-высоко. Он повернул голову и увидел лежащего справа старшего сына. Тот был одет в какое-то немыслимое рванье и лежал так же, как и его отец, — лицом вверх, раскинув руки, глядя в небо широко открытыми глазами…
— Миша, Миша, — попытался позвать сына Ненашев, но тот молчал. Первый зам. давно уже не видел своего старшего.
Тот, наверное, уже был майором, если ни подполковником: в милиции быстро растут по службе, если, конечно, фамилия подходящая. Но они уже давно как-то не пересекались: у сына своя семья, дети, — кажется двое… Все эти мелочи знала, конечно, его Надежда Петровна, а ему всегда было недосуг.
Если вспоминать, то и мало что вспомнишь из детской, да и из юношеской жизни старшенького: главное дело было – устроить его в хорошее место, а он и не сопротивлялся. А потом-то уж сам, хотя ведь отцовская фамилия всегда выстрелит, где надо. Скоро уж и младшенького пристраивать… «Сколько ж это ему уже стукнуло?» — вспоминал Николай Михайлович, но так и не вспомнил, а повернул голову налево: младшенький-то вот он, рядышком, только лицо, вроде, незнакомое.
«Да, нет, это уж точно он, да и чего бы тут делать кому-то постороннему? И так-то все утро наперекосяк».
А Надежда Петровна все махала своими огромными крыльями да все плакала: крупные такие слезищи, — далеко видать. А вокруг трава высокая и не шелохнется, как будто даже и маленького-то ветерка нет. Во, семейка!.. Трое в поле лежат, не тронутся, а четвертая в небе парит, аки птица какая… да и никто друг друга-то не слышит: видеть-то отец сыновей видит, только они на него никакого внимания не обращают, но все вроде матушку зрят в поднебесье, а она к ним никак подлететь не может, кто-то ее там держит, не подпускает близко.
Тяжело Ненашеву: все утро в дугу скрутило, на работу никак, с детьми никак, с женой тоже ничего… Все вроде и рядом, но так далеко, что в груди захолонуло, будто бы уж и смертушка пришла…
Открыл глаза Первый зам.: лежит на каком-то стареньком диванчике, — неудобно, прямо жуть, тяжеленное одеяло колется, ничего не помнит. Напрягся Николай Михайлович, повернул голову (встать-то никаких сил почему-то нет): печка белая, а прямо у печи на табурете мать его в синей-синей кофте, в валенках, с платком на голове сидит, да покачивается, да на него смотрит, а в глазах такая тоска, что слезищи сами собой из глаз Ненашева выкатываются. Ведь он-то ее лет, поди, сорок, если не более, не видел: только открытки Надежда Петровна ей к праздникам отправляла…
— Мама, мама… — А дальше-то и сказать нечего: слов никаких не осталось. Если бы по работе, а то… нет слов никаких, только: «Мама, мама…».
И мама на табурете сидит молчком, только подол платья треплет, да, кажется, все на него смотрит. Не выдержал Николай Михайлович, напряг силы последние, медленно, медленно встал да и пошел из избы, как был, так и пошел. А ему и в темноте-то все знакомое: вот и дверь из комнаты, в кухне еще одна печь, а уж из нее дверь в коридор холодный, а направо и дверь на улицу – как всегда, на крючке. Крючок пальцем большим, как в детстве, откинул — дверь-то и поехала на улицу сама по себе, крыльцо, а дальше – двор весь в снегу: февраль же на улице, — снегом сыплет. А в небе звезды – ну, все небо в звездах, и снежинки крупные такие, падают, падают, падают…
Повернул Ненашев голову, а над банькой две трети луны висит: за забором лесок, а над леском в аккурат, будто бы на крыше бани-то луна откушенная, и на сугробе псина чья-то сидит, воет.
Холодно стало Николаю Михайловичу, а снег сыплет на голову, сыплет, и ветерка никакого ниоткуда, только снег да звезды в небесах: низко так, низко…
И вдруг – как сыпанули эти звезды: прямо посыпались с неба – кучками малыми, большими, — как фейерверк, и — в снег за баней, за леском, а — тишина, хоть вой от злости на самого себя…
***
Жить бы, да, не тут, а где-то…
чтобы в тишине рассвета
плыть куда-то не спеша -
не ворча и не греша,
чтобы сладкий воздух таял,
провожать бы птичьи стаи
в лето странное до слез,
не боясь ни бурь, ни гроз…
За три дня до дня рождения женушки
Ладонь в ладонь и тишина...
В глазах и встречи, и разлуки...
Об этом помнят наши руки...
И жизнь нам на двоих дана.
***
Забыть легко, а вспомнить трудно…
В глазах несмытая печаль…
Сличай, зарвавшийся иуда,
зови — как будто бы на чай…
И я приду, хоть и простужен,
опять прощу, — прощать горазд…
и буду жить… Я – жизни нужен…
Но кто простит за это нас?..
***
Зима ворует вдохновенье…
слова пустые на ветру –
как чье-то жалкое уменье
всегда поддакивать перу…
Молчу все чаще… За удачу
не пьется… дом уныло рыж…
Того гляди – опять заплачу
я в унисон с капелью крыш…
***
И нервы дергались… туман
в глазах потрепанных не таял...
дождь обливал десятки стран...
А мы все в облаках витали...
***
Так можно задохнуться вдруг
от пустоты и слов, и звуков,
от безуспешности потуг
пожать опять неспешно руку…
когда уходит лучший друг…
Конец света
Нечаянность ответа на вопрос
в глазах оставит след недоуменья…
Там, впереди, в конце пути… погост
и… ветер, не имеющий значенья…
Все было… нет уже пути назад…
Прости за жизнь мою во имя жизни…
И канет в небыль грешная слеза,
а небо землю теплым солнцем взбрызнет…
***
Наивно жил, безмерно веря
в безбрежность моря бытия…
но… затупило время перья,
и ты — последняя потеря,
и нас за это не простят…
Девчоночке
Неуемная такая
и глазастая,
как летает и порхает,
вижу часто я…
Но живет в ладу со всеми
Ох, — везучая…
Что ей эта штука – время,
Ведь – не мучает…
Чтобы нервы не рвались,
И любовь жила,
Будет жизнь опять, как жизнь,
а – не блеклая.
Пусть течет судьба водицей -
растекается…
и тебе, краса-девица,
пусть летается…
Начну ворчать…
Начну ворчать… Восторги по боку…
Холодный вечер персонально призрачен…
Как будто запоздало облако
Случайно серое, сказало лично мне:
Любви не жди, — она придет сама…
Пустынна ночь и роль ее изменчива…
Любовь всегда – не горе от ума…
Она придет… Но… вот, излечит ли?
***
Не волен я жить беспечно.
Хотелось, ведь — знать не знаю,
что жизнь все-таки конечна
и не добрая, а… злая.
Не гугли
Не гугли… Вреден смысл ответа…
Не промелькнет наивно суть
в слепую щелочку просвета,
насквозь простреливая грудь,
а… растревоженная звоном,
прольется дождичком с небес
не громко и не монотонно,
неся в себе подспудно крест,
и, расцарапывая душу,
вонзит нежданно в сердце боль…
Не гугли… Просто душу слушай…
Она поговорит с тобой.
***
На зов судьбы не побегу –
уже давно болят суставы:
рукой лениво и устало
махну, хотя… еще могу.
***
Негромкий голос ниоткуда
прикнопит вежливо к стене:
прости заблудшего иуду…
Он так желанен был стране…
***
Нечаянно сорвусь… Осудят...
Когда пойму, — разверзнется душа
и… буду благодарен людям,
которые по жизни… не спешат...
Ночной полет…
Там в небесах живет
моя печаль…
Она всегда зовет
меня на чай,
И я лечу в ночи…
Куда лечу?..
Печаль всегда молчит…
и я… молчу…
***
Озерной глади не хватало
то ли конца, то ли начала…
Не тонут беды и печали
и ни в конце, и ни в начале…
Осень… Звуки… и… чудак…
Желтый лист в окне маячит…
осень… голость на дворе…
в луже одинокий мячик,
не поддавшийся игре…
пятна черных туч над крышей
и … ворона на суку –
будто тоже осень слышит,
только… дырочкой в боку…
Хлопнет форточка и… вздрогнет
одинокий гитарист…
он ведь музыкою обнят –
и задумчив, и игрист…
Эх, ему бы… Запоздало –
этой осени не в такт –
нота в комнате летала…
Осень… звуки… и… чудак…
После кратковременной поездки в «финку»
Идут куда-то финны не спеша...
а мы… бежим оттуда без оглядки...
Был курс, но… по-марксистски краткий...
и… заблудилась русская душа...
Прогулка вчетвером по вентспилскому пляжу (Латвия)
26-го января 2013-го
На холодном пятнышке Земли
с январем отчаянным в обнимку
мы беседу с Балтикой вели,
закрепляя память в фотоснимках…
Волны рвали мысли наугад,
успевая рокотом наполнить
все, что было много лет назад…
Ну, на то они в миру и волны…
И песчинка ветреная в лоб
из-под снега дробью вылетала…
ветер стал… четвертым, видно, — чтоб
скольцевать конец с его началом…
А потом снега, снега, снега…
будто кто-то разбудил кого-то,
чтобы нам случайно не солгать,
ведь весна еще за поворотом…
Мы губами грели пальцы рук
и топтали пляж на всякий случай…
В этот день – нисколько не совру:
я не видел в мире пляжа лучше!
(Участники прогулки: Вячеслав Ковалев (Санкт-Петербург), Фарит Сахабутдинов (Алматы), Николай Почтовалов (Петрозаводск) и балтийский ветер (Вентспилс)
Простая женщина
Вечерний звон в ушах не тает
и ветерок не холодит…
простая женщина, простая
идет по жизни впереди,
не различая ни ухабов,
ни безвозвратности стихов…
Идут по жизни наши бабы
из безуспешности веков…
щека к щеке – не возражая,
не голося, не рвя волос…
Они доверчиво рожают
тех, кто до жизни не дорос,
тех, кто потом без сожаленья
сомнет в горсти ее любовь…
Но ты в своей душе прощенье
тихонько, загодя готовь…
Вечерний звон в ушах не тает
и ветерок не холодит…
Простая женщина, простая
идет по жизни впереди…
Родосские каникулы…
Как ртуть, перетекают мысли
без направленья, без усилий
и солнцев шарики зависли,
как будто их висеть просили
мои неведомые братья,
которых не было на свете…
а, вот, — желание истрать я,
так никого бы и не встретил…
Я вновь ответственен за море:
глубин не чувствуя, предвижу –
не быть содому и гоморре, -
мои печали море слижет…
***
В грязном месиве дорог
ноги вязнут у России…
Хоть и нет страны красивей,
видно Бог к ней больно строг…
На дымящемся снегу чье-то
сердце катится от Бога к… черту…
Вдруг докатится?.. Ну, нет силы,
чтобы быть, — не слыть, — жИвым!
***
Сгорает желтоглазый лес
не торопясь, ведь… так уж вышло:
в России осень в спину дышит
и… не пройти по жизни без…
***
Скрипнет дверь: войдет она –
волоокая ундина…
как замедленная мина,
но… не осень, не весна…
Растревожит… верь, не верь, -
голосит душа без меры,
будто снова… на галеры…
Кто-то сверху: пыл умерь.
Подзатихну… невтерпеж,
ведь молчать – больная тема.
Пусть другие будут немы,
а меня, душа, — тревожь.
***
Стерегу свою память отчаянно
От неловкого прикосновенья,
От запутавшегося ворчания…
От нечаянного отупленья…
Стерегу свою память без устали
От обиды на вечность сомненья…
Неудобное ложе прокрустово:
Так не любит мои откровенья…
Сыну
Потомок… верю до звонка…
Он прозвонит… Плечо устало:
хочу, но… снова ждать пинка…
пинка мне, без сомненья, мало.
Я верю! Вдруг не грянет гром…
Боюсь… Чего?.. Ответ в запасе:
я тоже с горечью знаком,
но… счастью другом быть согласен.
Потомок… жду… А кто ты, сын?..
О чем?.. Куда?.. Не надо гари:
костер горит… поет акын…
и ты мне в этом не товарищ…
Взбесись, отверженный судьбой…
Не жду, но… выстрадаю ночи…
Пой, сын, эту песню пой…
А ночь?.. Она судьбу пророчит…
***
Только ненароком приусну,
как приходит неизвестный мир…
а уж если прошлое копну, -
нет страниц, зачитанных до дыр!!!
***
Только снег по весне вдруг заплачет
отраженьем в окне – уж не мальчик…
Все проходит, увы, все проходит…
вот и жизни длина на исходе:
сантиметры… скорей – миллиметры…
дни сдувают беспутные ветры…
но… летят облака в поднебесье
бесконечно восторженной песней!
***
Хромает день устало, тяжело...
а к вечеру… понять не просто...
душа опять, как будто дню назло,
потребует высот и… роста...
Желтым цветом
(вместо послесловия).
Как-то странно неуютно… Ждешь чего-то… Ночь… Легкое дуновение ветерка в открытое окно… Кто-то где-то тоже чего-то ждет… Просто чуть-чуть все не так...
А ведь было же всем так весело!.. Рассматривали треснувшую гитару и… не думали даже, чтобы найти виноватого, — обсуждали план очередной реставрации нашей страдалицы за семь с полтиной...
Любимый преподаватель подала заявление об уходе (в пятьдесят девять лет) и казалось — вовремя… А сегодня в шестьдесят три думаешь, что… рановато забросил любимое дело… но… стихи и песни — тоже любимые!!!
Осень… Слабо верится в то, что через полгода ошарашит весна… А уж лето… Чур меня, чур… Верю, но… не до конца… Умыкнет осень мое лето — не успею вспомнить четыре радуги подряд в июле… Пыль… Кузнечики… Терриконы… Донбасс...
В пустоте помыслов — глубина мысли… Верил и ощущал на полную катушку… Это потом пришла злость — неуемная и… бестолковая...
Наивно думать, что ты вечен, но… хочется… Память взбивает сливки прошлого, а осадок забывается… Глупо… Не очень… Штатно!