Пьеска (Рассказ / миниатюра)

– Давай притворимся, будто мы прощаемся?!
Ее волосы напоминали белое облачко. Порыв ветра мог бы унести тоненькую девушку к другим облакам, поглощаемым горизонтом. Нас было двое на перроне, если не считать кошку, вынырнувшую из тени, чтобы в ней и исчезнуть. Биение громадного города осталось за зиккуратом вокзала. Я игрался с найденным по дороге телефоном.
– Мы даже не успели познакомиться! – ответил.
Крупные капли, уцелевшие после вчерашнего дождя, нет-нет да и просачивались сквозь дыры в навесе. Кап, кап – прозрачные виноградины несутся вниз, ударяются об тугую поверхность лужицы, отскакивают, чтобы кануть посреди расходящихся волн. Платформа шероховата – ветер с легкостью стачивает в прах бумажные обрывки с портретами кандидатов. Чтобы собраться с мыслями я следую взглядом вдоль железных полос, ища место, где параллельность убывает, но наталкиваюсь на невразумительные здания с остроконечными, точно ракеты, крышами.
Собственно говоря, а почему мы не познакомились? Вечная прокрастинация. Разве не хотел сам? Не находил ее милой и хрупкой, такой, что и в пальцах держать страшно, чтоб не раскрошилась. Как раз по мне. Разве не шаркал носком ботинка, исподволь поглядывая на бежевый тренч, на истертую сумочку под крокодила, на красные туфельки золушкиного размера. Проще простого – подходишь, заговариваешь – время, погода, опаздывающий поезд. Но, кажется, легче подняться в штыковую атаку на пулемет, чем выдавить из себя непримечательные слова.
– Вот и хорошо, что не успели, – тихий, вкрадчивый голос, – со знакомыми прощаться тяжело!
– А зачем тогда устраивать театр? Я актер, признаться, никудышный. Режиссер в своем уме не доверил бы мне сыграть и череп Йорика, не говоря про каких-нибудь Розенкранца и Гильденстерна.
– А я вот замечательно играю. Играла. В детстве студию посещала. А еще я пою и танцую. Танцевала и пела, – короткая пауза. – Зачем театр? Хочется тоски. День печальный, как солдат в траншее, нужно соответствовать.
– Вы счастливая, – и на вопросительный взгляд, – вы знаете, что вам необходимо.
– Ну, какое же это счастье?
– У меня и такого грошика нет.
– Давайте так – я вот достану монету…
– А почему бы нам просто не познакомиться – я, к примеру, еду в столицу. Обменяемся номерами. Мы можем плюнуть на наши поезда – что с ними, железными, сделается, и вернуться в город. На привокзальной площади есть замечательное кафе. Круасаны хрустят, кофе бодрит, а через огромную витрину виден скверик, где околачиваются цыгане в вечном скитании из пункта «А» к неизвестности.
– А давайте нет? Все равно ничего не склеится – клей, прилепляющий человеческие судьбы, закончился. Я вам наскучу скорее, чем ущербный месяц возродится молодцом.
– Бросайте. Орел – и мы лицедействуем. Решка – круасаны и кофе.
Ловко же! Щелкнула пальчиком и монетка завертелась волчком, взлетев по параболе, застыла, упиваясь собственным могуществом, стремительно понеслась к оси x, где уже поджидала раскрытая ладонь.
– Есть! – девушка продемонстрировала затертый государственный герб.
– Я всегда играю за Мамая на Куликовом поле.
– Не смешите математику. Теперь вам предстоит сыграть по-настоящему.
– ОК. Я сейчас выставлю будильник чужого телефона на минуту вперед. Когда раздастся «We are the champions» – вы начинаете. Задавайте тон, а я попытаюсь подыграть.
Ветер стих, подсчитывая секунды. Звуки, и без того несмелые, истончились. Время сжималось и растягивалось, будто жевательная резинка в челюстях пространства. Я закрыл глаза и неожиданно вспомнил как тонул – единственный раз за тридцать лет, свалившись с надувного матраса. В семь лет я не умел плавать и знал только одно ругательное слово. Я его и прошептал в лицо зеленой воде, обступившей меня со всех сторон, чтоб провести дознание. Тогда отец мигом вытащил меня из царства медуз на горячий песок к западу от Очакова. На этот раз я вынырнул сам – к самому сигналу.
– Ты не умеешь видеть и слышать. Даже сейчас пытаешься удержать другую девушку, придуманную, а потому и удобную для тебя.
– А ты-то сама знаешь кто ты? Ты понимаешь себя? То ласка, то истерика. Ты бы могла найти в моих объятьях все, если бы знала что ищешь. Ты убегаешь в столицу, рассчитывая, что я последую за тобой. Как три года, четыре месяца и двадцать два дня тому бежала из столицы в этот вертеп с видом на горы и море.
– Я не звала тебя.
– А ночные звонки с неопределенного номера? Ты была везде! Я слышал твой голос в плаче ветра.
– Я плачу если ты рядом. Ты – точно большая луковица, разрезанная посередине. До чего же глаза щиплет от одного твоего вида – стоишь, голова в облаках, как у небоскреба. С твоих высот люди – муравьи, что тебе до нас, небожителю. Но ты не бог, ты даже не архангел, даже не бесенок из сказки про Балду. Ты дорога в никуда, замаскированная лживым маревом.
– Ты сама для себя мираж. И слова у тебя – как у фокусника из цилиндра, захочу – достану кролика, захочу – бумажные розы. Тебе пора привыкнуть жить реальностью. Я пытаюсь привязать твои нитки к людям, к событиям, а ты, бунтующая марионетка, обрезаешь их, а самой по себе – невыносимо.
– Я хочу свободы.
– Ты хочешь сбежать из школы, чтобы выпить с подружками дешевого вина и выкурить, стыдливо матерясь и кашляя, сигарету. Вот вся твоя свобода.
– Я все равно уеду.
– Ты все равно его не любишь.
– Не завидуй.
– Завидовать человеку, которого ты мучаешь немилосердней, чем меня?
– Он чуткий и внимательный.
– Он и я – два крайних положения твоего маятника. Мечешься туда-сюда. Наверное, ты бы хотела смешать глину, из которой нас лепил Создатель, чтобы сотворить одного человека? Взять все лучшее в каждом?
– Вероятно. Ты иногда бываешь прав, вопреки самой правде.
– Мы рождены, чтобы ошибаться. В этом наше настоящее предназначение.
– Но ты считаешь все мои ходы неверными, великий тактик?
– Ты всегда приходишь к одному и тому же: ты забираешься в кресло в обуви, обжигаешь губы дешевым чаем и скулишь в трубку, умоляя о спасении.
– Я еще и скулю.
– В следующий раз запишу на видео, если не веришь.
– И загрузишь на you tube? Лишь бы покуражиться.
– Как скажешь. Давай сыграем в три исчезновения – ты исчезнешь из моей жизни, а я из твоей.
– А третье, что же третье? – голос ее дрожал на грани срыва.
– Еще не придумал.
– Еще? – переспросила она так, точно в неопределенности слова скрывалась большая надежда на спасение, одна большая и сотни маленьких. Я подумал, что надежда – именно то, что нужно человеку, чтобы сохранять равновесие, чтобы идти по краешку, над ревущей дикими голосами бездной, чтобы не слушать подсказки ветра, сталкивающего с верного пути. Я бы подумал что-нибудь еще, но тут ворвался поезд и разрезал реальность на две несовместимых половины – на недоступную радугу «до», и шероховатое, выпуклое и колючее «сейчас».
–  Ну? – спросила она, когда распахнулись двери серебристых вагонов, когда никто не вышел на перрон.
– Когда-нибудь, - сказал я.
– Хорошо – это все, что мне необходимо.
Она обняла меня – легкая, бумажная танцовщица. Ее губы скользнул по щеке, но дальше, замерев в нерешительности, она не продвинулась. Я отдал ей свой билет до столицы, она повязала на моем запястье свой платок из тумана. Пыш-пыш, вжик – сомкнулись двери, сквозь серое окно ее глаза расцвели для меня в последний раз. Устав смотреть вслед исчезающему составу, я повернул к городу, крутанувшись на каблуках и оставив на бетоне черный резиновый след. Город кафе, невкусных круасанов, заполненных кровью просроченного джема. Но я ощущал одиночество как тот, у которого только что многое отняли, и рана зияла, не успев затянуться даже тонкой пульсирующей кожицей самообмана. К городу, где кто-то плакал в трубку, без конца набирая номер моего телефона, наигрывающего одну и ту же мелодию в кустах над сточной канавой, полной неба и танцующих капель.