Эдуард Бернгард
ВИТРИНА
Игра бледных лучей в изломанных гранях.
Трепетные ветви робко стучат в окно. Шорох, шуршание, шелест. Склоняются к серебряным отблескам стекла. Царапают. Свист в ночи. Тусклый свет в ночи.
Колдовство на невидимую спицу нанизанных букв. Ароматных. Мятных. ЗВУКонфеты. Есть и кислые, и горьковатые. Есть даже солёные. Но больше всего сладких. И не приторных. Магия осмысленной вязи, узорное сплетение звукобукв. Зажмурься и произноси. Шепчи в ночи.
Пёстрые попугаи среди буйной зелени на тропическом острове в лазурном море... Что это? Сказка. А дальше?
Прогудел неожиданный автобус на соседней улице. Припозднившийся. Солидно так и успокаивающе. Выразитель цивилизации. Многогранный многомерный мир. Когда тебе тревожно в ночи, доносящийся гул автобуса вселяет в тебя успокоение... Поезд воздействует иначе. Он манит и волнует душу. И зовёт за собой. С собой. В себе. Но потом всё же убаюкивает. Мерный перестук дальних странствий.
Затем смолкнет гул, уляжется звук. Настаёт тишина - музыка вечности. Только ветка скребёт по стеклу. Просится домой. Согрей! Скорей! Слабая лапка младого древа. Нежная, хрупкая... Резко вспорхнула птица. Ей, должно быть, не спится. Какая-нибудь синица.
...Возле давящего гигантского здания, у перекрёстка орущих асфальтовых артерий. Кошмарное эхорОдное гулкое бетонное великолепие. Сотрясающий, взрывающий мироздание, мирозданием порождённый громовой грохот. Прохожие проходят торопливо, нервно, дёргано. Динамичный динамитный мир. Озабоченные лица делают серый воздух серее. Насупившаяся хмурость.
Откуда-то источаются изнуряющие импульсы, провоцирующие хандровые мысли о никчёмности, чужести, лишнести. Гадкие автомобили отравляют слабые зачатки любопытства к миру удушающими выхлопами и спесивыми децибелами. Куда, куда мне деться?.. Где же это было?
Везде-сь.
Космический шум витийствует в царстве тишины космоса.
Европа нарядных игрушечных стран - моя любовь и СТРАНное оСТРАНенное отторжение. Отвержение. Мутное растрескавшееся отражение. Зазеркалье. Зачарованный застывший замерший в тумане, в дымке, в мареве, в мороке визуально идеальный оазис. Сам себе сообразный, соразмерный, миражно совершенный - на тонкой плоскости, на гладкой поверхности непроницаемого зеркала. А что внутри?
Монако, Монте-Карло. Бухта Радости!.. Бухта чужой радости.
В осеннем золотом лесу с тобой - момент бессмертный...
...Я зачем-то шуршу листвой, обнимаю нежно стволы, но за ласковостью той нет естественной простоты... Я опять не на той тропе, и не там оставляю след. Я повсюду в чужой стране, но нигде в стороне от бед.
А Вселенная глядит себе из мрака звёздами, флегматично так.
Ночь. Музыка вечности. Просочение в Сокровенное. Проникновение в Откровение... Иллюзия, мой друг.
Жалобно скребёт ветка. Убаюкивает дальний поезд. Для чего мы приходим?
* * *
Просторная площадь, обставленная нарисованными на рождественской открытке сказочными домиками. Только настоящими. Увитый каменной вязью портал внушительной церкви. Зайду, что-то потянуло... Как раз никого нет. Ушли и агнцы, и их пастыри - наводящие брезгливое уныние обвислые святоши в рясах. Вот в такие моменты очищенное и замкнутое церковное пространство начинает жить своей тайной, являя игру элементов этой тайны случайному и редкому, но не каждому, посетителю, а лишь чувствующему. Настрой души твоей созвучен этой тайне.
Прозрачная мозаика цветных витражей, переливающийся в полумраке многоцветный свет, проникающий сюда дозированными пучками лучей, клубящаяся тишина, особенный сакральный запах. Фрески и своды. Тишина преддверия иных миров. Сообщённая с неведомым часть привычного. Подрагивают огоньки свечей, будто знак дают своим чутким мерцанием о присутствии ауры иных сущностей, обитателей неведомых измерений. Посетитель, молчащий и смотрящий. На пустынной станции. Пересадка у него, или поезд стоит здесь по неизвестной причине четверть часа. Не столь заброшенный, сколь малопользуемый вокзал. Тишина и пустота - сопутствующие нам намёки вечности, прорывающиеся в вереницу наших будней, разрывающие эту вереницу на отрезки, этапы, на «до» и «после». Поглядишь на строго замершие ряды пустых скамей, как будто ожидающих тех, кто, в свою неотвратимую очередь, придёт сюда ждать... А сейчас скамьи ждут. И хочется вдруг, чтобы они ещё долго ждали, долго-долго, прежде чем придётся сюда прийти, чтобы сесть на скамью и ждать - безысходно... Предвечный вокзал.
Внезапно нахлынет тяжёлая, величавая волна звуков. Своды церкви гулко отразят мощные аккорды вздымающейся громады блестящих труб. Это органист незаметно пришёл и поднялся на свой трон, скрываемый расписным барьером. Там он где-то теперь спрятан, высоколобый нервный очкарик, с длинными тонкими пальцами часто потеющих рук, грустным лицом и массой неодолимых личных проблем... Но как звучит! Это навязчивая отрада в жизни музыканта - вновь и вновь погрузить себя в клавиши, извлечь из них сущее чудо, возрождая баховский дух, услышать благодарный отзыв космоса...
Выйдешь из вокзала-церкви в этот же, но уже другой мир. Смотришь и не узнаёшь. Органист угостил тебя баховским вином, от которого трезвеешь, проясняешься, но теперь иди, опьяняйся привычным миром, входи в удобную колею. Что же ты стоишь?.. Какие были звуки! Окутавшие тебя ореолом причастности к тайне. Ты вышел мудрее и добрее, напоённый Бахом и витражным светом.
И тогда ты, безусловный атеист, перефразируешь: Бах - это любовь.
* * *
Опустить взор, то есть опорожнить его, о п у с т и т ь, сделать пустым, и смурно наблюдать за своими ногами. Туфли, мельк-мельк, начинают изнашиваться. Переставляешь свои две ходули, шаг-шарк, шаг-шарк... Замечаешь вдруг, что именно ногами, а точнее - ступнями, этим низшим сословием, меряешь пространство. Неблагодарное, тяжкое у них назначение. И горизонт ограничен. Всегда по пыльной земле: шаг-шарк...
...Упорядоченный хаос, упорядоченная стихия многомерности. Окна. Каждое окно - знак мироздания. Окно выказывает, выявляет начало сокровенного «внутреннего» смысла. Грань соприкосновения внутреннего и внешнего. За гранью - потаённый мир. Окна - негласные антонимы дверей. Противоположение. Дверь - тыльная грань, обратная сторона лунного окна. Окно по сути своей выходит во свет, дверь же провозглашает тьму, хранит её и скрывает. Не ведая тайны чужих спрятанных ходов, мы видим отблески их внешней жизни на хрупкой поверхности окон.
Среди каменных обителей чьих-то фамилий, образующих пространственную протяжённость улиц. В домах укрываются семьи. Укрываются от времени. Рождаются дети... Вздор! Рождаются младенцы. Дети растут, теряя пронзительную радость первозданных ощущений, приобретая солидность и озабоченность, как бы оплачивая (двояко) недолговременное диво детских впечатлений. На месте увядающей, тающей, иссякающей детской радости возникает, свинцово сгущаясь и наливаясь монстровой мощью, тяжёлая взрослая тоска, образуя печальную симметрию по беспощадному «закону баланса». Какого баланса, позвольте? Зачем нам этот баланс?! Куда подать апелляцию? Почему мы так скоро и мрачно взрослеем?.. Чудодейственное сменяется чудовищным.
Чародейство детской лёгкости, воздушности (порханье необременённости) вытесняется постепенно растущей болью осознания неизбежно грядущих утрат, дополняющей палитру ощущений всё более ясным желанием - замедления бытия, запечатления настоящего, бесконечно ценного сего момента.
В попытке удержать настоящее мы интенсивно и скрупулёзно - или «судорожно» - цепляемся за ускользающее прошлое, но нельзя уцепиться за скользкое, тем более за ускользнувшее. И только если глянуть далеко назад, то там почти застыл пейзаж, и кажется, что удаляется он неспешно. В этом нам чудится спасение времени, оттяжка, отсрочка. Но тот пейзаж вдали - давно ушедшее детство. Странно, или как раз не странно - мы с самым щемящим чувством обращаемся именно к детству, даже если оно было безрадостным, тягостным, изъеденным окружающей жестокостью, и всё же именно к детству, словно только там и тогда растеряли что-то важное, что теперь могло бы «в корне...»... Именно тогда сломалось что-то хрупко-прекрасное, что сослужило бы... М-да. Не сослужило.
В людском потоке. Среди людей. Проталкиваюсь. Продвигаюсь. Пробираюсь. Спины, профили, причёски, взгляды. Лавирую меж. Холодное тепло чужих людей. Ни им до меня, ни мне до них, но всё же... Какую-то чуточку, что-то вот есть. Но только отстранённо (остраненно, поважничаем чуть опять... Отстаньте...).
Чудо-витрины, с роскошным космосом мелочей, разноформно-размытых за толстым стеклом, отделяющим то измерение от наших рук. Куб витрины уходит вглубь, заканчиваясь запеленённым, замутнённым (для снаружнего взгляда) внутренним стеклом, а дальше, в тёмном тумане - нутро магазина, с высвечивающими в нём серебристыми деталями предметов-загадок.
Витрина смутно отражает меня, и размытость собственного облика покуда не тревожит столь часто отчаивающуюся душу. Но вот зеркальная вертикальная полоса-вставка отразила меня с пугающей резкой чёткостью, застываю на мгновенье, глядя чуть поверх и в сторону своей супротивной растерянной физиономии. Не выдерживаю и направляю взор на зазеркальные мои глаза, тревожные, чего-то умоляющие. Гляжу в них, в близоруко-серые, с синевой, за стёклами очков. Чего они умоляют? Они боятся времени. В них, изучаемых мною на зеркальной глади, явственна беспокойная хандра. Вечная боязнь уходящего момента. Ускользающее настоящее, протекающее где-то мимо бытие. Вижу свою жизнь как бы боковым зрением. Не оглядываюсь, будто ещё успею - раньше так полагал - или будто там идут себе незнакомые, чужие прохожие. А это мои дни и годы.
Отрываюсь от зеркала витрины с томительным осадком. Вот ещё один фрагмент ушёл, прошёл, исчез, канул... Тающее отражение. Не дающееся в руки бытие. Как знать, когда я пройду здесь в следующий раз... Через полгода? А то и год - это редкий мой маршрут, сторонний. И спохвачусь: как, уже год прошёл?! Где же он? Позвольте, как восстановить промежуток между двумя отражениями? Чем заполнен был сей промежуток? И почему пронёсся так мгновенно-мимолётно-жутко?
В каждый данный осязаемый момент тебя убаюкивает иллюзия неторопливости, размеренности, спокойного течения, протяжённости... Насмешка песочных часов! Где эта неторопливость, размеренность, когда очнёшься вдруг на «шумном перекрёстке», отразишься в витринном зеркале, постаревшем на полгода или даже год с момента предыдущего в нём отражения, и с ясным ужасом, с пронзительной тоской бессилия осознаёшь, как обманывает время, как молниеносно, пузырьками газа, улетучивается оно... Но эти всплески прояснения случаются редко, будто что-то ограждает тебя от слишком явного и болезненного проникновения в откровение. А в остальное время... то есть иллюзию времени сомнамбулически утопаешь в светло-пасмурной ватно-рунной экзистенции, пока не встрепенёшься опять на очередной пронзительный миг. На миг, чтобы потом поскорее (вот-вот) отвернуться от разбередившей в тебе чрезмерную остроту ощущений витрины, с её навевающей невыразимые переживания потаённостью, мутной глубиной и странно-узкими зеркалами, куда еле вмещается твоё уличное туловище, увенчанное растерянным лицом с умоляющими глазами. Щемящая непостижимость. И - топ-топ, неровным шагом, уйти от этого напоминания о крае неизбежной бездны, о неотвратимости рокового шага в эту бездну, стук-стук стачивающимися каблуками-подошвами, расплескать побыстрее жгучую до жуткости тоску, дабы скорей испарился из недр души тот возникший у витрины ужас, тот шок осознания грядущей непоправимости - утраты времени, влекущей за собой уже череду непоправимых утрат... и последнюю, осознаваемую, но никогда никем не испытанную - утрату себя самого, для себя затем уже не страшную.
И потом время остановится, замрёт, станет монументом самому себе, превратится в безмятежно-чистое, безболезненное самосозерцание, под перемигивание других далёких или близких монументов, весело мерцающих маячками в свободном от кошмара, чёрном мягком бархате непоправимой Вселенной...
2000 г.
Рассказ опубликован в журнале "Литературный Европеец" (2009 г.)
---