Дэниель Герхартс. Картина “Золотой”. Фантазия.
— Господи, какие огромные сегодня облака!.. Смотри, какие хмурые, в точности — ты, — сказал я златовласому малышу, восседавшему у меня на плечах.
— Лучше смотреть под ноги. Так и уронить меня можно.
Я лишь усмехнулся, потому что привык слышать от этого крохи, от горшка два вершка который, и не такие мудрствования. Вот сейчас сорвусь с места и побегу, что есть мочи, а этот, верховой, вцепится сильнее, знаю, зажмурится, но не пикнет, не скажет, что ему страшно. Только громко выдохнет, когда остановлюсь, а потом прижмется щекой к моей макушке, обовьет ручонками шею, обмякнет весь и тихо скажет: «А я всё-таки смелый…»
— Нет, облака всё же роскошные. Смотри, хмурые, сбитые, стоят себе высоченной стенкой. Неприступные с виду. А вот проснется солнце, вытянет свои первые лучики, и они, умиляясь, как я сейчас, напитаются золотом и поменяются в настроении. Вот-вот, смотри… Так и есть.
— К-р-ласиво. Очень.
Красиво так, что схватило ребра. Это легкие в них больше не помещаются. Я остановился, как вкопанный, да и малыш там, наверху, весь напрягся. Прямо на глазах наших свершилось чудо. Облака теперь белые, снежные, теплые, добрые…
Так и бывает. Абсолютно со всеми. Хмурый, серый, неприступный, а напитается золотым, и становится белым. Что это? Закон природы? Вот и я был таким… Правда вот, никогда не поймешь, пока не испытаешь лично. Но обо всем по порядку.
Этот мальчонка, что сейчас сидит у меня на плечах, мне не сын. Но так уж вышло, что роднее него у меня нет никого на всем белом свете. С первой минуты, как увидел это кучерявое чудо, люблю. Люблю всем сердцем. Эту ямочку на правой щеке, эти вдумчивые глаза, эту недетскую серьезность и рассудительность… Но роднит нас более всего запах. Я сразу учуял, что пахнем мы одинаково. Как самые близкие люди на свете. Тут уж не перепутаешь. Да и внешне мы с ним удивительно схожи. Эх, если бы я сам такое надумал… Людская молва, как в народе говорят, что морская волна. Стоило одному увидеть нас вместе, понеслось, не остановишь: «…Сын. Сын… Когда успел… Одно лицо. Вылитый ты…» Да я особо и не отпирался. Что мне молва. Раз мать его мне жена, так кто же он мне тогда, как не сын! Но только много роднее.
А привела она его не сразу. Сказала, а давай через год. Я был не против, чтобы сразу, но мать есть мать. Ей виднее. То ли присматривалась, то ли… Ну, мало ли каких этих — то ли. Мы никогда не заговаривали об этом. Тем более что год пролетел мгновенно. И вот в первую годовщину нашей совместной жизни появился — он.
Крошечный, худющий, из тех, что соплей перешибешь. Несерьезный какой-то человечишка. Снует где-то внизу, прощупывает свои котомки. Я умилился этому хозяйственному мельтешению, запустил в его кудри пятерню и, ухватив прядь, запрокинул голову так, чтобы видеть глаза. Господи, вот тогда я и растерялся, и задохнулся одновременно… Смог выдавить лишь:
— Ты кто такой?
— Я Даниил. Можно и Дан.
Она, предвидя мою реакцию, довольно улыбнулась и отвела глаза. Вроде как, разбирайтесь сами, а я понаблюдаю, как вы справляетесь. Ну что ж, молодец, так и учат плавать. Я еще раз скептически оглянул хлопца, неотрывно взирающего на меня снизу, хмыкнул, порядка ради, и отвесил ему легкий подзатыльник. Ничего-ничего, с этим — мы выплывем!
— А со мной вот коротко не получится. Я Валерий.
Ничего особенного ведь не сделал, не сказал, а этот весь напыжился, надул щеки и чего-то там сосредоточенно забубнил себе под нос. Я только слышал ударное «-лий… -лий… -лий…» И чего он там такое говорит?
Тут мелкий перестал тужиться, подошел к матери, взял её за руку и серьезным тоном сказал:
— Мама, мы к нему не едем.
«Почему это?!» — чуть не выпалил я. Но малыш о паузе не думал, он продолжал.
— Мы уходим. До свидания.
И, правда, взялся за свои неподъемные вещички. Она стояла, по-прежнему улыбаясь и поглаживая своего сосредоточенного мальчишку по голове. Затем спокойно произнесла:
— Он не выговаривает букву «р». Но научится, — сказала и пронзительно посмотрела на сына. — А пока учится, может звать Валерия… папой.
После этих слов она кратко, опасливо глянула на меня, и уже вновь смотрела на сына. «Ага, значит, разговор какой-то был…» — подумал, было, я. Мне как-то стало неловко, уж больно романтично всё складывается. Но еще больше удивился, когда поймал на себе, поначалу нахмуренный изучающий взрослый взгляд четырехлетнего крохи, и теперь всё быстрее тающий, улыбающийся, чудный и безгранично ласковый. А потом, мы сделали это одновременно. Он потянул ручонки, а я подхватил его, прижал к себе и, расцеловывая, задохнулся в этом нашем с ним одинаковом запахе… И опьяненный этим знакомством, этим внезапным обретением, куда-то пошел и пошел… А малыш теребил меня за рукав, отрезвляя и возвращая на землю заботой о позабытых пожитках.
— Ах ты мой хозяйственник. И в кого ты такой?
— В себя, — со всей важностью отвечал мне сидящий на руках человек.
Может очаровать женщина. Но если очаровал ребенок, ты весь, без остатка, принадлежишь ему.
— Ну, что, куда едем, уважаемые?
Вещи тщательно разложены в багажнике, позади нежданный и пресеченный скандальчик из-за желания мальца оказаться в машине на первом сидении, — пора бы отправиться в нашу общую жизнь. Но нет ведь, сидит на заднем сидении и пыхтит хуже самого старого деда. А я трогаюсь с места и сразу же торможу, обалдело оборачиваюсь на его новую реплику. Веря и не веря, что это сказал он.
— Он умный, — спокойно поясняет мне она. — Я же рассказывала тебе… Только учти, нет ничего опаснее излишнего восхищения.
Ничего не скажешь, день странного переглядывания.
— Фу ты ну ты, вот же свалились на мою бедную голову!
— Мы не свалились, — мальчишка откинулся на сиденье и заливисто рассмеялся. — Мы не свалились, — повторил он, раскрасневшийся и счастливый. — Мы п-р-лилетели! Грачи улетели, а мы п-р-лилетели!
— Ах, так! Ну, я тебе сейчас покажу «грачи улетели»! Сейчас ты у меня увидишь, как грачи летают! — Я повернул ключ зажигания и с места развил такую скорость, что мальчишка разом перестал смеяться и сидел, вжатый в сиденье. Кроме того, я крутился из стороны в сторону, изображая руками, что руль крутится тоже. Какое-то время в машине было тихо. Пассажиры сидели смирные, притихшие. И вот послышалось следующее:
— Мама, выходим из машины. Он не умеет водить.
Я, водитель, с тридцатилетним стажем, опешивший от такого заключения, резко затормозил, и златовласого бросило вперед, к нам. Я облегченно выдохнул, хорошо хоть нос не расквасил.
— Мама, вот видишь. Что я тебе гово-р-лю. Не может. Я сам поведу, — сказал и бесцеремонно пролез ко мне. Заерзал, умещаясь на крошечном пространстве передо мной, спокойно и широко ухватился за руль и объявил. — Едем за билетами.
— За какими еще билетами? — перепугался я.
— Он любит театр, — пояснила она.
— И еще мо-р-ложеное.
— А-а-а, — понятливо уяснил я. — Ну, поехали в театр. Куда мне теперь от вас деваться! И как я раньше жил без такого очарования? — вопросил я с сарказмом. Но никто не ответил, потому что все сосредоточенно следили за дорогой. Как выяснилось позже, Дан впервые сидел за рулем.
Так мы и познакомились. А куда мы идем с ним теперь?.. Трудный вопрос. Куда глаза глядят. Наша с ним мама в больнице. Задумали ему сестренку, но не вышло… И сказать ему об этом не могу, не имею права нагружать детскую душу нашей бедой. Он чувствует, что путешествуем мы неспроста, но выдержанно не задает вопросов. Едет на мне, иногда клюет носом. Разморило, значит, мужичка. Давно просит пить, но я дурень, весь погруженный в печаль, не подумал взять с собой воду. И еды никакой нет.
— Терпи, Дан, терпи. Мы с тобой что-то придумаем.
— Придумаем… «Поздняя осень. Г-р-лачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна... Г-р-лустную думу наводит она»*.
— Ах, ты опять? Ты опять про грачей? Ну, я сейчас тебе покажу грачей! Сейчас мы с тобой полетаем…
Я вытянул его ручонки вперед и понесся во весь дух… Дан смеялся, подпрыгивал на плечах, подгоняя бежать еще быстрее. И я слушался. Задыхался, но бежал. И печаль моя перемешалась с восторгом. Мы вопили с ним на всю округу: «Грачи улетели! Г-р-лачи улетели!» И, правда, птицы срывались с веток и поначалу встревожено, а затем радостно кружили над нами. Ох, и переполошили мы лес! Лишь бы никто из зверей не вышел на нас. Волк там или тем паче — медведь. А лису, если что, — одолеем.
А потом мы нашли ржавую жестянку, до краев наполненную дождевой водой, какими-то ошметками и сухими травинками. Он с трудом подогнал слюну, тяжело сглотнул и посмотрел на меня. Вроде как, если разрешишь — я выпью.
— Ладно, пей, чего там… В крайнем случае… — но договорить я не успел. Малец уже крепко сжимал железную банку и быстро ее опустошал. Утро, правда, было жаркое. — Ну, хватит, хватит, до дна не пей.
— Допить хочешь?
— Я бы с удовольствием, но мне разве кто оставил?.. — Сам не понял, чего начал жалиться. Дана передернуло. Он уставился на дно банки, с минуту крепился, а потом разрыдался, как самая последняя девчонка: со слезами, с соплями, размазывая их по лицу запачканными в ржавчине пальцами…
— Я плохой, я очень плохой… — твердил он сквозь всхлипы.
— Дан… Дан, перестань… Слышишь, дурень, прекрати… — я потянул его к себе и сам перепачкался в его мокроте. А, может, и не в его… — Смотри, вот, я допил. — Ошметки, травинки, ржавая вода — всё это влетело в горло, и стало редким вкусом. На века.
И шатало меня, то вправо, то влево… И шел я, не ощущая времени, сначала горестный, а потом бессмысленно-веселый. И состояние моё смахивало на эфирное опьянение, но на самом деле было много удивительнее.
Дан, весь взмокший, разлегся на руках и смотрел то в небо, то серьезно и внимательно на меня, а потом, состроив хитрый взгляд, прочел мне, захлебываясь словами, чтобы не перебил: «Нивы сжаты, р-лощи голы, от воды туман и сы-р-лость. Колесом за сини го-р-лы солнце тихое скатилось. Д-р-лемлет вз-р-лытая до-р-лога. Ей сегодня п-р-лимечталось, что совсем-совсем немного ждать зимы седой осталось...»** а, дочитав, успокоился и разом уснул.
Так и шли мы этим жарким осенним днем незнамо куда, и целая жизнь шагала вместе с нами.
_________________
* — Николай Некрасов
** — Сергей Есенин