Тех, кто думает иначе, я совершенно серьезно считала аморальными и незрелыми — в лучшем случае, нетерпимыми нацистами — в худшем. Я даже с одной из своих подруг в пух и прах разругалась, когда та сказала, что на самом деле каждый любит только себя и своих близких! Я назвала её эгоисткой и посоветовала заниматься самосовершенствованием.
Мы перестали общаться, и я долго не могла понять, как вообще разговаривала с таким человеком? С той, которая пропагандировала эвтаназию и повторяла, что люди недалеко ушли от животных. Она утверждала, что в критической ситуации весь налет цивилизованности и гуманизма мгновенно слетит, и за последнее на Земле пресное озеро люди будут, не колеблясь, убивать друг друга. Тогда я с негодованием разорвала все отношения с этой... Я даже слов цензурных подобрать не могла, чтобы ее назвать!
Я и сейчас не могу их отыскать — эти самые слова. Но для другой цели: признаться в том, что я была неправа. Извиниться перед той, которая оказалась всего лишь... честной.
Я не сделаю этого никогда, как никогда больше не скажу, что «нужно любить чужих детей, как своих»... Я не смогу, потому что полгода назад случилась она...
***
Эпидемия этой смертельно опасной детской болезни разразилась в нашем городе внезапно, и даже сейчас, спустя полгода, никто не знает, откуда она взялась. Выдвигалась гипотеза, что произошла утечка на одном из НПО, где, по слухам, производилось биологическое оружие.
Но доподлинно никто не знал, так это или нет, разбираться в этом было некогда. Не до того нам тогда было. Нам — это педиатрам городской детской больницы, в которую начали один за другим поступать маленькие пациенты.
Болезнь чем-то напоминала коклюш, но в отличие от него, длилась не шесть недель, а шесть дней. Коклюш убивал редко, эта хворь — в ста процентах случаев. Усложняло своевременную постановку диагноза то, что первые два дня это был просто кашель, без температуры или каких-либо других необычных симптомов. Легкий кашель — ничего подозрительного и страшного. Ребенок продолжал ходить в школу или детский сад, заражая других малышей, потому что передавалась болезнь воздушно-капельным путем.
На третий день температура резко поднималась до сорока, больной начинал задыхаться. Приступы кашля следовали один за другим: до рвоты, до синевы, до... конца. Остановить их чем-либо было невозможно — все доступные нам лекарства оказались бессильны.
Взрослые не болели, но являлись переносчиками инфекции, и поэтому мы все стали заложниками болезни. Всему медперсоналу было строжайше запрещено покидать территорию стационара. Тех, кто пытался, возвращали на место военные, оцепившие здание больницы, и не только его.
Город был полностью закрыт на карантин, объявлено чрезвычайное положение, никого не впускали и не выпускали, чтобы не допустить распространения инфекции. В это же самое время в лучших лабораториях страны шел лихорадочный поиск средства, способного спасти малышей и остановить эпидемию.
Своего шестилетнего сына Ванечку я не видела с того дня, как вышла на дежурство и оказалась запертой в больнице вместе с коллегами и всё прибывающими пациентами. Я разговаривала с ним и с мужем по телефону, и всё. Я даже не могла сказать, когда вернусь домой — этого не знал никто.
По закону подлости, решение оказалось гораздо ближе, чем его искали. Болезнь легко излечивалась вакциной против того же коклюша, введенной в тройной концентрации. И чем раньше делалась инъекция, тем больше шансов выжить было у малыша.
И всё бы хорошо, если бы не одно но. Вакцины против коклюша у нас в городе, да и целом по стране, почти не было. Её производство стало нерентабельным, и было практически свернуто. Мы сами давненько перестали ее заказывать, потому что родители начали массово отказываться от прививок. Это почему-то признавалось куда более опасным, чем риск заболеть.
Наши небольшие запасы стремительно таяли, а больные продолжали прибывать. Город охватила самая натуральная паника, и весь тонкий слой гуманизма и цивилизованности начал... слазить кусками, как кожа с линяющей змеи.
СМИ истерично вопили о врачах-убийцах, которые сами и создали этот вирус, в ходе каких-то бесчеловечных экспериментов. Шарлатаны всех мастей и размеров наперебой предлагали чудо-лекарства, способные исцелить больных детей. Откуда-то повылазили всевозможные экстрасенсы, знахари, потомственные колдуны обещающие излечить всех и от всего.
Как грибы после дождя появились пророки, предвещающие близкий конец света. Эти господа авторитетно заявляли, что свалившаяся на город эпидемия и есть Та Самая Звезда Полынь! И если мы хотим выжить, то все должны немедленно покаяться в своих грехах, отречься от всех мирских благ в пользу Бога, и тогда мы будем спасены!
Появились случаи мародерства и разграбления квартир тех, кто дежурил возле больницы, ожидая известий о своих детях. Милиция не справлялась с резко подскочившим уровнем преступности. И если бы только это. С этим я еще могла бы смириться, в конце концов, подонков хватало всегда, и во времена лихолетья, вся эта гнусь неизменно всплывала.
Но я была шокирована, когда в один из дней арестовали моего коллегу. Как выяснилось позже, он решил подзаработать на подпольной продаже вакцины. К счастью, об этом вовремя стало известно — родители ребенка, которым он предложил купить лекарство за огромную сумму, обратились к военным, и «врача» расстреляли прямо у стены больницы.
Молодой лейтенант, два дня назад лишившийся сына, сам привел приговор в исполнение. Сорвал с плеча автомат и, захлебываясь матами и слезами, изрешетил ублюдка в белом халате, когда-то дававшего клятву Гиппократа.
Потом тело вывезли на скотомогильник и бросили там, среди разлагающихся туш животных. Семью «коллеги» от самосуда спас оказавшийся неподалеку милицейский патруль. Жена и дочь преступника были ни в чем не виноваты, но разве можно пояснить это осатаневшей и до смерти перепуганной толпе?
Это было страшно, напоминало какой-то кошмар, только не приснившийся душной ночью, а происходящий наяву. И в тот момент, когда во дворе стационара грохотала автоматная очередь, я впервые подумала, что далеко не каждая жизнь — священна. А смертная казнь — не такая уж и плохая штука.
***
А потом привезли их: моего Ванечку и Юльку — дочку соседки по лестничной площадке. Они были ровесниками и очень часто играли вместе. Вероятно, мужу понадобилось куда-то отлучиться, и он отвел сына к Анне, так звали соседку.
Удержать себя в руках, глядя на заходящегося в кашле сына, было сложно. Но времени на слезы и истерики у меня не оставалось — нужно было как можно скорее ввести детям вакцину.
Открыв холодильник, я потянулась к ампулам и... Она была одна. Последняя. Завтра должны были доставить еще, вот только если не сделать инъекцию сейчас, завтра ни для Ванечки, ни для Юльки не наступит. Я должна срочно сделать укол кому-то одному, потому что если разделить вакцину на двоих — толку не будет.
«Любить чужих детей, как своих»? Да кто вообще выдумал эту ханжескую чушь?! Я что, действительно в это верила? Да в своем ли уме я тогда была? Или просто... просто боялась признаться самой себе, что дороже Ванечки для меня нет никого? Что за него я готова не только умереть, но и... убить? Но сейчас я осознавала это так же ясно, как саму себя.
Мои руки даже не дрожали, когда я набирала вакцину в шприц, протирала ручку сына спиртом и делала укол. И я невольно улыбалась, когда наблюдала, как у Ванечки стихает кашель, выравнивается дыхание и стремительно падает температура.
Но моя радость вскоре показалась мне самой кощунственной, и я зачем-то прикрыла рот ладонью. Я не могла заставить себя повернуться к Юльке и посмотреть в ее глаза. Я слышала, как всё громче и надрывнее она кашляет, и мне хотелось по-детски зажать уши руками...
Она умерла через два часа. Я сама констатировала смерть, а потом заполняла все нужные документы, но видела в этот момент не Юльку. Я видела Ванечку, мирно спящего на больничной кроватке. Через пару дней муж сможет забрать его домой, наш сын будет жить, а я...
Я буду еще долго помнить Юлькин кашель... Возможно, до самой своей смерти, но жить с этим я смогу. Как смогла сказать Анне, что спасти её дочь не удалось, слишком поздно ее привезли. Как утешала соседку потом, когда наконец-то вернулась домой.
Свежесинтезированную вакцину в нужном количестве доставили на следующий день. Эпидемию мы остановили, возобновили обязательную вакцинацию малышей. Жизнь потихоньку вошла в нормальное русло, только на городском кладбище стало очень много детских могил.
Анна ходит туда почти каждый день, а у меня постоянно находятся неотложные дела. Но рано или поздно, я все же схожу с соседкой на Юлькину могилку, я научусь с этим жить. Я сумею. А вот жить, зная, что убила своего ребенка, спасая чужого, я бы не смогла. И в этом я тоже абсолютно уверена.
***
Этот урок был таким же горьким, как водка, которую муж безуспешно пытался у меня отобрать в тот вечер, когда я наконец-то вернулась домой. Он — единственный, кто знает, какой ценой я заплатила за жизнь нашего сына.
Я надеюсь, что мне больше никогда не придется принимать таких решений, но... Если подобное случится еще раз, я поступлю так же.
И я это знаю.