- Ты это о чем? – спросил, хоть мог и промолчать. Ответ не прибавит ясности – конец всему. Зеркальным башням города, газону перед маленьким, будто из картонных коробок, домиком, осам, которые на лету превращаются в сентябрьские листья. Нашим встречам под мостом у спуска в метро, где, помнится, если свернуть не туда, то можно встретиться с Цербером. Нашим набегам на распродажи, когда вместо монгольского лука – кофе в пластиковом стаканчике. Нашей возне под клетчатым одеялом в холодные ночи – в этот час звезды льнут к стеклам, чтобы послушать истории без конца – герои не умирают, а превращаются, точно души, обретая новые тела.
- Ты знаешь о чем, - сказала, намазывая расчесанное место зубной пастой.
- Навьючивать Короллу нашими пожитками?
- Зачем? Впрочем, как знаешь. Твое отныне только твое.
- Стало быть, в этот раз разрушено само основание? Ничто не устоит.
- Ты тоже чувствуешь это?
- Да, уже несколько месяцев. Твоя отчужденность растет и сковывает.
- Видел бы ты свои льды!
Я посмотрел в окно, пересчитал элементы пейзажа, от которого отказываюсь. Громоздкая оса ударялась об стекло, едва не выламывая оконную раму. Я протиснулся сквозь узкий коридор, в котором вольготно себя чувствовала приблудная только кошка-попрошайка, заходя поласкаться и поживиться. Движением опытного вивисектора я вскрыл дорожную сумку, раздвинул шкаф – немного-то мы нажили. Я отрекаюсь от пиджаков, которые и так некуда и незачем. Ограничимся парой осенних туфель на надежной подошве. Джинсы, в которых я уже трижды удачно падал с мотоцикла – ни ссадины, свитер грубой вязки – точно из морских канатов, пара растянутых футболок. Действительно, не брать же с собой в новую жизнь целые Карпаты хлама. Оставить бы еще круглому зеркалу усталое лицо и седину, рано восторжествовавшую на висках. Но был ли я иным? Память – известная лгунья, а мир в каждое мгновение – стирается и переписывается заново.
Прощание не складывалось – нам непременно хотелось обняться на крыльце, но оно было тесным и ветхим – свалиться с него и переломать все кости – раз плюнуть. А внизу, где дорожка густо поросла колючей травой, мы стали бы уже совершенно чужими, а что за удовольствие – прощаться с посторонним человеком? Я попробовал обнять ее, но и тут не сложилось – руки отвыкли смыкаться на женских плечах.
- Никуда не годится, - сказал я.
- Совсем никуда, - согласилась.
- Если бы…
- Одно «если бы» есть в резерве, - ответила, но я не поверил.
Небо переворачивало свинцовые страницы. Ветер нес вдоль шоссе желтые такси, изъеденные ржавчиной. Дышать - мука, будто воздух сгустился и стал смолой.
- Поверь. Книга. Идем, - и мы вернулись в дом.
Диван скрипнул, одна из ножек переломилась, а пружины выставили сквозь обивку спиральные жала.
- Вот! – она протянула мне двухстворчатую ракушку кожаного альбома.
- Тут наши фото?
- Ничегошеньки!
- Действительно – пустые страницы.
- Вот-вот, это – Книга Забытья.
- Не думал, что она существует. Мы, конечно, изучали историю великих книг, но в наше время их не достать и за миллионы.
- Я ее нашла в метро. Видимо, прежний владелец воспользовался книгой и забыл о ней.
- Ты умеешь с ней обращаться?
- Ничего сложного – смотришь в зеркало и перечисляешь все, что хочешь забыть.
- Все, все эти вещи, которые выдохлись, иссякли, истончились? Чувства, похожие на ложных богов. Еще безжизненные слова, сухие, будто ноябрьские осы? Кто первый?
- Обязательно вместе. Иначе мы больше не встретимся.
Пришлось пойти в спальню и притащить наше большое зеркало. Стеклорез разделил амальгаму на две половины – мне большая, похожая на штат Иллинойс, ей – узенькая и элегантная, словно Италия. Книга раскрылась со сладким звуком коньячной пробки, да и пахла она так же. И мы опьянели, как пьянеют влюбленные подростки от первых прикосновений и от первого вина, украденного из бабушкиного серванта.
- Ну, - прошептала она, поднимая свою зеркальную Италию.
- Начнем, - ответил я.
- Помни мое имя, имя – это главное, без имени – человек – утраченное воспоминание.
А я уже и не знал, что значит «помнить». Сознание затуманилось, предметы расплылись, пальцы сами собой выводили слова. Солнце из детства пробивалось сквозь годы, я шел на рыбалку с отцом, неожиданно высоким и крепким, медная бляха его ремня сверкала перед самыми моими глазами, сверкала рыбья чешуя, вода – сущий фейерверк на перекатах. И свет поглотил меня, и в нем растворилось имя, которое я тщетно старался удержать губами.
Человек проснулся от боли – из ладони, в которой он сжимал кусок зеркала, на пол сочилась кровь. Из темной лужицы лакала кошка. В комнате буйствовал свет. Трещины на потолке корчили забавные рожицы. Капала вода на кухне, стараясь подстроиться к ритму незримого джаз-банда. Ветер наигрывал на клавишах досок. Старый дом, казалось, не выдержит и пустится в пляс, рассыплется на щепки, но станцует зажигательный свинг.
Он поднялся, оглядел дом, прощаясь. Легко сбежал по ступенькам, листья травы потянулись к нему, пробуя зелеными язычками. Он пожертвовал духам растений ключи от машины. Через двадцать минут ходьбы он выбрался на шоссе, оглянулся в последний раз на город – зеркальные башни жонглировали солнечными бликами, и побрел вперед, не зная, стоит ли вспоминать нечто упущенное памятью, какое-то слово, щипавшее язык, как батарейка. Впереди его ждала встреча. С кем и когда – неважно, но он точно знал, что множество чудесного ждет его там, за горизонтом, за чертой, разделяющей мир на память и забытье, на куски зеркала в форме городов и государств, отражающих одиночества.