и по лунной тропе в одинокий отправился путь.
Он услышал далекий призыв в золотом ля-миноре, -
не пытайся бродягу на грешную землю вернуть.
Он по бликам идет, по нехоженым снам Занебесья,
и гитара его, будто эхо в пространствах звучит,
и в согласье с басами кипит, разливается песня,
а у плахи небесной его стерегут палачи.
Он проходит, а нимфы ламбаду танцуют в лагуне,
Поднимается в вечность, а вечность похожа на миг.
Ах, погубят скитальца, погубят невинные лгуньи,
захлебнется в блаженстве последний восторженный крик.
А пока он идет, разбегаются вечные звезды,
нагнетает ламбада безудержный чувственный зной,
и сплетаются звуки гармоний в волшебные грозди,
и не думает он к суете возвратиться земной.
Он идет. А палач свой топор приготовил разящий
и глухой капюшон опустил на стальные глаза -
это предок его, это рода ревнительный пращур,
тот, что веское слово обязан и ныне сказать.
Но рассеян скиталец. Палач ему вовсе не страшен -
за собою не знает ни козней, ни зла, ни вины.
Из лагуны к нему невозможная нимфа Наташа
шла, в ламбаде качаясь на тонком луче новизны.
Новизна ощущения терпкой и сладкой тревоги,
и в полнеба глаза, и волос водопад на ветру.
И стояли они на искрящейся лунной дороге,
и струился огонь в единении сомкнутых рук.
Ну, а пращур, вконец изумленный, совсем растерялся
и топор свой напрасный в широкую плаху вогнал,
и руками развел... А на лунной серебряной трассе
целовались бродяги, небесный презрев трибунал....
.
.
