О-ЗЕРО (Рассказ)

Озеро огромно. С его берега супротивный берег не различим. Смутно различимы лишь горы за ним, обрамляющие его запредельные очертания. За чертой. За пределом. Идеальная форма озера - овал. Овал. Буква О. Цифра 0. Ноль. О-зеро. Зеро-0.
Теперь я понимаю, почему с детства тяготею к цифре 8. Потому что 8 - два состыкованных озера, разделённых узким перешейком. Ноль скуШен. Зато восемь! Это два озера! Почти соприкасающихся. «Почти» - перешеек. Без него было бы одно озеро. С талией юной принцессы. Озёра меня завораживают даже больше, чем цифра восемь.
У цифры 8 нет углов. Как у ласковости. Прелесть в том, что нет и разрывов, как у 3, или 6, или 9. Тройка - звонкая цифра, к тому же в школе неприятная. Школа неприятна сама по себе. Шесть - две тройки. Шалопай троешник. Всё-таки 6 – цифра гармоничная и вызывает у меня скорее симпатию, сопряжённую с загадкой. 9 - приятная, вместе с тем немного жаркая, огненно оранжевая, горячая. Зато 8! Это сОвершенствО. Влюблённая пара идеально овальных озёр. Вздор. Пусть.
Замкнутость восьмёрки - бесконечность. Пуще того, восьмёрка, положенная на бок - знак бесконечности. Как джазмэн, я обожаю бесконечность. Джаз - бесконечность импровизации. Состояние самозабвенности. Экстаз нирваны. Озёра восьмёрки. С высоты полёта вдохновения. Зрелище через озёра моих очков. С хрупким перешейком на переносице. Восьмёрка на носу.
Восьмёрка - песочные часы. Жизнь. 8. Когда весь песок пересыпется, верхний кружок исчезает, и остаётся 0. Ноль. Не Озеро, а Зеро. О.
Для оптимистов - овал, заполненный золотым песком опыта, знаний, озарений, преодолений, свершений...
Для пессимистов - ноль с песком горечи, страданий, боли, несправедливости, никчёмности...
Песок, словно тяжёлая зернистая пыль, развеивается по ветру. Но есть песок на берегу Озера.
Бессмертный песок. У вечного Озера.
Рваная нирвана. Дебри бреда.
Пустые глазницы черепа - восьмёрка. Жуткая насмешка над восьмёркой бесконечности.
...Впрочем, не переживайте - не так уж всё и плохо.
Едкая издёвка.
Ну, зачем так мрачно смотреть на жизнь!
А как ещё черепу на неё смотреть?!
Да будет вам! Надо верить в вечность!
Хм. Верить или предполагать?
А как вам удобнее?
Удобнее, чтоб не было пустоты.
Вот и заполняйте!
Ну, тогда ещё плесните. А то у меня опять пусто.
Пожалуйста, мне не жалко.
Пододвиньте-ка ваш стакан. Вплотную к зерка... то есть, извините, вплотную к моему.
Зачем?
Вот так - видите? Восьмёрка. Два озера. С прозрачной влагой эликсира - от всех бед и смятений. Но затем - опять пустота.
Что же делать?
Не опорожнять. Оставить так, предвкушая питие. Плотно закрыть, дабы не испарялось. Тешить себя надеждой на возможность чудодейственности эликсира... Что значит ВЕРА!.. Которая неизбежно испарится. И растворится. В эфире вечности.
Ага, всё-таки вечность есть!
Угу. И впрямь!..

Можно сказать, я ощущаю сразу состояния бессчётного числа людей. Мне больно. Иногда я одновременно живу в очень далёких друг от друга городах, домах, квартирах. Возникают непостижимые ситуации. Происходят невероятные встречи. Бывают удивительные общения. Я близко знаком с людьми, которых совсем не знаю. Есть очень интересные личности. Попадаются ужасные сволочи. Но больше всего непонятных и неопределимых средних людей. Размытых. Чаще буднично недовольных и хмуро озабоченных. А есть люди странно печальные. Ни на кого не похожие, а похожие на замученных ангелов. Мне больно. Я действительно страдаю.

Жертвы незащитимы. Жертвы не имеют права сопротивляться. Жертвам полагается смирение. В мерзости мира они обязаны искать божественную гармонию. В жестокости людей признавать венец творения. В гнусности религии находить утешение. Их проклянут, если они потребуют возмездия. Их проклянут и так. Их отталкивают. Их ненавидят. Их избивают. Их глас вопиющий - безмолвен.

Елейно-ханжеское «люби врагов своих». Несправедливо. Безнравственно. Изощрённое коварство сей «заповеди»: невозможно заставить себя любить кого-то... Не говоря уже - своих врагов. Невозможно любить нелюбимого человека. Невозможно любить нелюбимого идола. Невозможно любить нелюбимую страну. Невозможно любить невкусную, тем паче испорченную пищу. Невозможно любить внушающих отвращение тварей. Невозможно любить по принуждению. Вы это знаете. Вот вам и заповедь. Без кавычек.

Сон тревожен, чреват помехами извне. Порой всё же проваливаешься в его глубину. Но даже во сне эти вопросы, эта неразрешимость, даже в сон прорывается это недоумение. Пробуждаясь, остро ощущаешь никчёмность всего вокруг, всего происходящего, свою никчёмность. Нелепость живых тварей, нелепость предметов, нелепость звуков будней.
Что всё это значит? - глядя, слушая, обоняя мир, вопрошаешь у него же. Что всё это значит?

Нравоучительствовать. Вручать себе право играть роль Морали.
Странно, они забывают свои поступки, даже самих себя, наверное. Иначе невозможно поучать, обличать и развенчивать. В самих их приговорах выражается их собственная скверна. Поэтому они - худшие из нас. Они адресуют нам эпитеты, которые больше подходят к ним самим.

Доказано, извините, научно, что ребёнок - существо сексуальное. Половые влечения проявляются у него уже в пятилетнем возрасте. Подтверждаю на собственном примере. Правда, и тогда, и долгое время спустя я чувствовал некую свою вину, свою подверженность чему-то отвратительно постыдному, считал себя аномальным созданием, извращенцем и прочее. Потому что кругом было «обчество», с его пошлым притворством, обязательным лицемерием, фальшивыми правилами. Мало того - то «обчество» карало всех «пойманных» за то же, чем занималось само.
Аутоэротизм, онанизм - стимуляция своих половых органов, - натуральная психо-физиологическая функция. Отрицание этого - то же самое, что отрицание необходимости дыхания, питья, еды, отправления нужд и т.д.
Необъяснимый факт - повсюду в мире родители наказывали (где-то и поныне) своих детей за мастурбацию. Но ведь они занимались тем же самым в своём детстве, да и позже. И ныне. И присно. И вовеки веков. ВСЕ без исключения. Ибо нет ничего более естественного и непреодолимого. Загадка. Что это - напрочь память отшибло? Или «мораль» столь сильна, что они готовы карать и калечить своих детей за природно обусловленные акты самоудовлетворения?

Человечество глупо.

Один твой вид, само выражение твоего лица вызывает у них раздражение. Отторжение. Ты не уродлив, напротив - скорее благообразен, ты вежлив и скромен, но... они ополчаются на тебя, разъяряются. Особенно тогда, когда ты что-нибудь произносишь. Гримасой недовольства и злобы реагируют они на твои слова. Тебе уже намекали - корчишь умного!.. Хотя ты говоришь так, как умеешь, и то, что считаешь нужным сказать... Н-нет! Выпендриваешься, падло! Будь проще, и... плебеи к тебе потянутся. Но если ты необычен для них, значит - не свой. А если не свой - пиши пропало. Загрызут непременно.
...Кузина - изрядно старше его - беседовала с ним как-то нервно, словно выщипывала себе брови, обрывая резко фразы. Вопросы она задавала как будто с претензией, взвинченно, повышая тон в конце каждой рулады. Несколько озадаченно следил он за этим выступлением, но отвечал спокойно, взвешенно... Она явно злилась, продолжая своё «выщипывание». Невпопад по теме разговора она упомянула некоего своего знакомого, большого, дескать, специалиста в какой-то оч-чень важной области. Настойчиво повторила, до чего это, мол, значительный и замечательный человек, и НАМ, мол, до него далеко, ох, как далеко... Она хотела убедить его, что сферы, где обитает её знакомый-небожитель, для него столь же недосягаемы, как и для неё. Она страстно желала, чтобы он признал это, чтобы он тоже очутился в одной с ней... категории, чтобы он не претендовал на принадлежность к значительным и замечательным... Хотя он даже не намекал, что претендует на это.
Наконец она не выдержала и заорала: «Да ты ничего не понимаешь!»... Это было «вдруг», но всё же назревало. Это был выплеск неприязни и досады, тем большей досады, что она так и не дождалась подходящего момента «зацепить» его, укусить за некий промах, поэтому пришлось сорваться ни к селу ни к городу, дабы хоть как-то уязвить, пусть без повода, но сделать вид, что повод есть - чё ты там несёшь! ерунду говоришь! что это за чушь! вот так, вот так!.. Развелись эти умники, да ещё родственники, корчат из себя чёрт-те ШТО!.. А мы их на место, на место!.. Разве может этот родственник, которого мы всегда за второй сорт держали, что-то собой представлять?!
Она аж дёргалась от негодования.

Почему им так надо затащить его в свой хлев? Эпизоды повторяются. Люди, не знакомые друг с другом, ведут себя одинаково, словно следуя схеме. Однотипный генотип.

На страже светлых идеалов почему-то всегда стоят тёмные силы.
Борьба за свободу-равенство-братство приводит к террору-бесправию-рабству.
Массовое мнение: социализм - прекрасная идея, но её исказили на практике... Ну, разумеется! Концлагерь тоже прекрасная идея, но её - вот незадача! - тоже исказили на практике.

Факты не являются упрямой вещью. Есть упрямство иного рода, непрошибаемое никакими фактами. Это упрямство - одержимость иллюзиями. Иллюзии - это «идеи» и «идеалы». Иллюзия становится идеологией (ИДОЛогией) и объявляется единственно верным учением. Её облачают в солидные академические одежды. Но при всей строгости этого учения его отличает поразительная непредсказуемость - единственно верный путь почему-то всегда причудливо петляет и разветвляется, ибо всё зависит от того, как на данный момент данный вождь толкует единственно правильный, но постоянно переделываемый путеводитель. Если вождь, ведший нас по единственно правильному пути согласно единственно правильному учению, вдруг отбросил копыта, тогда пришедший ему на смену новый вождь уводит нас на совсем другой единственно правильный путь, опять же согласно всё тому же незыблемому учению, истинному во всех своих ипостасях. Путеводитель много раз переиздаётся, и актуальные маршруты разительно отличаются от предыдущих, устаревших, искажённых либо культом личности, либо кукурузным волюнтаризмом, либо застойным чмоканьем с соратниками и смачным причмокиванием на трибуне съезда.

Наблюдения юности: вокруг дворового вожака, свирепого крепкого хама, сплачивалась шайка подхалимов, смыслом существования коих было всячески угодить вожаку, отличиться, заслужить его поощрение, ради чего они готовы были броситься на любого неугодного вожаку и растерзать его. Именно таким образом вожак чаще всего и расправлялся со своими соперниками - энтузиазмом, руками и ногами своих холопов, которых, в свою очередь, вожак сам нередко лупил за какую-либо провинность, но вместо протеста и разрыва с ним они становились ещё преданнее, ещё пуще льнули к нему, ещё усерднее старались выслужиться... Это ведь тоже идейность.
Остаётся спроецировать эту ситуацию на более масштабную - вождь и народ.

Детство и юность - период узнавания зла, постижение его неотвратимости, его торжества. Столкновение со сверстниками доставляет неизбежно горький опыт: лидером всегда становится негодяй и злодей, именно он задаёт тон, «диктует моду», именно его подлые наклонности становятся примером для подражания, именно его тяга ко злу передаётся другим, подчинённым ему по закону звериной коммуникации, именно его гнусные поступки вызывают восхищение, а добрые качества его антиподов - насмешку и травлю.
Достойная личность и её добрый пример никогда не обретут ореола привлекательности в стае. Зато жгучий интерес и позыв к подражанию вызовет именно недостойная личность и её злой пример.

Они не просто бьют, оскорбляют и запугивают. Им надо уничтожить в тебе... да какую там личность! Об этом и речи нет. Никакой личности они не признают. Им надо уничтожить в тебе тебя самого. Зачем? Потому что.
Им надо уничтожить в тебе всё, в чём есть хотя бы намёк на человеческое, одушевлённое. Им надо вытрясти из тебя последние крупицы достоинства. Им надо разрушить твою последнюю надежду. Им надо стереть твоё сокровенное, чем ещё жив ты. Им надо раздавить твою сущность.
Им надо довести тебя до отчаяния. До бессильного отчаяния. До бессильного гнева отчаяния.
До безысходности. До гибели.
В армии им это удаётся. Их жертвы вешаются, стреляются, вскрывают себе вены. Выжившие уже не живут. Они надорваны, опустошены, выжжены. Поруганы. Ещё страшнее - многие из них становятся копией тех, кто их мучил - теперь сами жертвы ищут и находят себе жертв... Спираль насилия.
Тем пронзительнее участь благородных, не превратившихся в ТЕХ.

Во дворе и в школе жертвам тяжко. Но у них есть временное убежище. Передышка. В стенах обиталища. Чтобы затем вновь покинуть его и пойти навстречу ИМ, ухмыляющимся, потирающим руки.
Мир так устроен, - говорят демагоги.

Вера - удел слабых. Вера проистекает от беспомощности, от невозможности защититься. Вера возникает тогда, когда уже нет надежды. Вернее, когда остаётся одна - запредельная - надежда.
Сама по себе вера - всего лишь надежда.
Религия - манифест надежды.
...Я - слабый. Без веры невыносимо. Я верю. Только не знаю - в кого. Не знаю - во что.

Каково отчаяние тяжело больных!.. Каково слепым! Как у них обстоит дело с верой? За что им мучиться? На что им ещё надеяться? Что обретут... ПОСЛЕ ЖИЗНИ... нечто... где-то... Боже!
Под тяжестью снега обрушилась крыша ледового дворца. Погибло пятнадцать детей. Вера. Они были рождены по божьему промыслу, чтобы в возрасте десяти лет умереть от нелепости... От нелепой случайности.
Шофёр после обеда выезжал на «грузовике» со двора своего дома... и задавил своего трёхлетнего сына. Случайно. Не заметил. Мать погибшего ребёнка лишилась рассудка. Отец вскоре умер. От горя.
Это была случайность. Одна из несметных. От таких случайностей хочется выть. Такие случайности повергают в беспросветное отчаяние, в сумрачную, безысходную апатию.
...Фильм о детях-инвалидах. Парализованная девочка. Отец её умывает, причёсывает, гладит, что-то рассказывает ей... Она смышлёная, слушает его с интересом. Умные глаза. Иногда она рисует, держа в зубах карандаш или кисточку. Даже руки у неё не двигаются. Мертвы.
...Куда ты делась, моя ВЕРА?
А-а, ты всё ещё здесь! Несмотря на всю твою бессмысленность... Конечно, ты умираешь последней, как и надежда.

Случайности лишают веру веры. Перечёркивают, опровергают веру. «Воля случая» - неотразимый довод против веры.
...Очень хочется этот довод не замечать.
Придумали контрдовод: Он «попустительствует», допускает как свободу действий людей, так и роковую игру случая... А уж затем Он принимается за дело: расставляет всё по местам, по полочкам...
Бедное мы дурачьё.

«НОРД-ОСТ». Не все погибшие дети скончались в результате газовой атаки. Кого-то можно было БЫ спасти... Одну девочку положили на пол в машине «Скорой помощи», а на неё нагромоздили отравленных взрослых вперемешку с уже мёртвыми. Она не получила смертельной дозы газа. Она могла бы жить. Она задохнулась. Её раздавили. Установлено медэкспертизой. Врачи и родители добивались огласки. Но сообщили об этом только за рубежом. Как и прежде.
Зачем девочку завалили взрослыми? Неужели нельзя было положить её сверху? Что это?
Нам остаётся плакать. От нашей беспомощности. От нашей жестокости. От нашей тупости.

Есть нечто пострашнее случайности - дурь. Ещё страшнее - умысел.

Должны же мы понимать, что если ВСЁ ЭТО - от Него, тогда Он - Преступник Номер Один. Должны же мы это понимать...
Нет-нет, Он к ЭТОМУ не причастен! Зато ПОСЛЕ ВСЕГО ЭТОГО Он тебя приласкает! Утешит. Одарит. Чудесно, не правда ли?

Кстати, почему Он? А не Она?
Скорее уж Оно.
Постановили, что бог - самец. Бог - Отец.
А где же Мать?
Бог - гибрид. Гермафродит. Божество - ОНО.

Не выворачивай, мол, мир наизнанку. Но ведь изнанка - внутренняя суть. Самая суть мира.

Как можно бить ребёнка? Тем более в «воспитательных целях»!.. Тем более «любя»!.. Что это за любовь - истязать своё дитя? Как же надо ненавидеть своего ребёнка, чтобы бить его, и не просто бить, а садистски мучить, изощряясь в «способах воспитания» - пороть, унижать, причинять боль, непоправимо травмировать, поганить душу... Потом уже поздно будет. Человек сломан. Человек болен. Никакие дары не помогут...
Если бы лупили именно тех, кто мучает других, это было бы справедливо. Но такое происходит крайне редко. Бьют-то как раз тех, кого и мучают... Как можно бить своего ребёнка за невыученный или пропущенный урок?.. За то, что он из страха утаил это?.. За плохую оценку в школе?.. За нечаянно разбитую тарелку?.. За то, что он ошибся в чём-то или сделал что-то не так?.. Даже звери подобных зверств не вытворяют со своими детьми!.. Неужели нельзя воспитывать по-доброму?! Неужели нельзя уважать достоинство ребёнка?!
Неужели не стыдно бить того, кто намного слабее тебя?! Кто не может дать тебе отпор... Кто не в состоянии сопротивляться... Ведь ребёнок - маленький и слабый. Как можно его бить, варвары!..
Представь себе, «воспитатель» - с тобой обойдутся точно так же. Понравится тебе это?! Не оставит ли это неизгладимый рубец в душе твоей?
Ежели она у тебя имеется.

Люди прежней закваски сетуют на скверную эпоху, на испорченные нравы, вздыхают с обидой: вот, внуки распустились, что хотят, то и делают, а наказывать-то нельзя... Ужас! Докатились! Нельзя нынче наказывать!.. Вот в наше время!.. Эх! Славное было время. Мы спуску не давали! Да-а. Хорошее было время. Эх.
Прямо жалко на них смотреть. Обижены. Детей-то они как полагается воспитывали: бранили-били, угрожали-унижали, попрекали-оскорбляли, приказывали-наказывали... Отнимали свободу и радость, не терпели ни малейших возражений и мнений... а тут - на тебе! - дети стали взрослыми, заимели своих детей и... НЕ наказывают их! И нас - настоящих воспитателей - не подпускают к внукам!.. Беда, просто беда.
Когда-то они поощряли друг друга «держать в узде» своих детей и жён. Науськивали друг друга лупить своих домочадцев. Кто был поглупее, рьяно следовал этим заветам. А родственнички усмехались - внесли разлад в клан кровного «конкурента», ослабили его, сделали более зависимым...
Наворотили они много. Но их власть когда-то кончается... Всё когда-то кончается.
Досадно - ведь так хочется кого-нибудь маленького и слабого повоспитать как следует!!!

Нравы людские спроецированы на Верховного Воспитателя. Нельзя не заметить, какие специфические черты и повадки придали ему люди. Всё самое страшное воплотилось в нём. Самые жуткие ужасы. Квинтэссенция бесчеловечности.

«Он» предоставляет людям поступать по совести. Со-Весть. Благая. Почему же они, наделённые божественным даром совести, тяготеют ко Злу? Чьё это свойство сказывается в них? Уж не Его ли? В этом и проявляется божественная Лю...? Лю-лю... У-лю-лю! Канье.

Добро слабее зла, потому что менее охотно применяет силу. Зло всегда применяет силу и понимает только язык силы.
Хамы бьют интеллигентов. Так всегда было и будет. Но почему интеллигенты не бьют хамов? Потому что у интеллигентов, видите ли, принципы. Нельзя, понимаете ли, уподобляться хамам. Недопустимо действовать по отношению к ним так, как действуют они по отношению к вам.
Поэтому хамам ничего не грозит. Они могут и дальше глумливо лыбиться и колотить интеллигентов.
Поэтому зло сильнее добра. Поэтому человечество останется Благо-Говенным.

Пытаться постичь будничность негодяев. Их образ быта, их манеры, распорядок, привычки, привязанности, предпочтения. Необъяснимое любопытство. Неукладывающаяся в сознании картина: негодяй спокойно бреется перед зеркалом, методично-сосредоточенно водя станком по «щетинистой щеке» (невольная, непреднамеренная реминисценция - впрочем, очень очевидно напрашивающаяся), то напуская воздушные пузыри под губы, то натягивая их над зубами для удобства процедуры бритья. Казалось бы - человек... Обличье личины.
Негодяи тоже ведь гуляют. Выходят из дому и прохаживаются. Для здоровья. Приятные эмоции. Никаких угрызений. Не каются. На велосипеде катаются. В бассейне купаются. Плавают плавно. Фыркают. От наслаждения. Уютная участь. Удобный удел удовольствий. Они довольны и вольны.
У них удачи на поприще самовозвышения.
Негодяи кушают с аппетитом. Ничто их не смущает. Вернее, не смущает внутреннее состояние. Не смущает собственная сущность. Потому, впрочем, и не смущает...
Негодяи укладываются спать. Спать они хотят удобно, как и все прочие.
Негодяи тоже любят уют.
Негодяям вообще здесь очень уютно. Спокойной ночи, сволочи!.. Добрый день, злодеи! За дело!

...Уже и не верится, что мучения прекратятся. Не верится, что перестанут издеваться. Просыпаешься и пытаешься как-то сопротивляться. Чего-то добиваться. Куда-то обращаться. Ждать. Терпеть. Отчаиваться. Выть. Надеяться. Не надеяться...
Ну, пожалуйста, оставьте меня в покое! Ну, не истязайте меня, прошу вас! Я же ничего плохого вам не сделал! Ну, зачем вам это надо?! Ну, неужели вам так хочется?! Ну, неужели это так приятно?! Но мне же больно, понимаете?! Мне больно и страшно! Я не могу больше! Я больше не могу-у-у!!!...

В жажде бессмертия уповают на бога. Словно бог есть бессмертие. Словно бессмертие - добро в сундуках бога. Если он и есть - это он. А вы - это вы. Быть может, он и бессмертен. Но это не залог вашего бессмертия. А если бессмертие для вас - отправиться навечно к нему, тогда и не надо такого бессмертия, ибо это тоска смертная.
Надежду на бессмертие связывают с верой в существование бога. Но - если бог есть, это ещё не значит, что мы бессмертны. Если бога нет, это ещё не значит, что мы не бессмертны. Отождествлять бессмертие с наличием бога - всё равно что уподоблять воду камню. Если бог есть, нам от этого ни-ни. Он сам по себе. Мы сами по себе. Если мы возрождаемся после смерти, нам не надо отмечаться у бога. Ты зависишь от бога не более, чем от истукана на острове Пасхи.
Быть может, есть Сущности Жизни, от которых мы зависим. Сущности Бессмертия. Если есть Бессмертие, значит - Жизнь сама пробивает себе дорогу. Ей не нужен Путеукладчик. Ей не нужен Распорядитель. Ей не нужен Поводырь.
Бога нет, но мы бессмертны.
Знак вопроса.

В других измерениях? В параллельных мирах? Будем?
Только вот бога мне там не надо. Я с ним не знаком и, честно говоря, не хочу знакомиться. О нём кое-что известно. Мне он как-то несимпатичен. Прямо скажем, неприятный тип.

Когда исхожу переживаниями, покрываюсь словно коростой. Она проникает всё глубже и глубже. Спазмами захватывает лёгкие. Сковывает сердце жгучим панцырем. Пускает иглы в мозг.
Самое ужасное переживание - не столько причина переживания, сколько сам процесс переживания. Не повод, вызвавший реакцию, а сама по себе реакция...

Если нет Справедливости - мир бессмыслен. Если нет Воздаяния и Возмездия, то нет и Справедливости, нет и Смысла.
Значит, бог есть?
При чём тут бог?!
А кто вершит Справедливость?
Тот, кто неизмеримо лучше бога... Никто не вершит. Справедливости нет. Мир бессмыслен...
Но, может быть... всё-таки... ... ...

Ноет, ноет там, в груди. Тоскливое, сырое, сиротливое сердце. Напряжённо-болезненно вибрирующий сгусток изношенных мышц. Кусок упругого мяса с рубцами. Беспокойный мой, бескорыстный, самоотверженный комочек! Сколько тебе ещё колотиться-трепыхаться?
Как, в сущности, жутко жить. Когда открывается бездна без дна - неумолимая, неминуемая пропасть, в которой предстоит пропасть.

Жужжание: желание жаркое - жить же должно!
И не только ЗДЕСЬ! Должно же быть Что-то и ТАМ! Ведь должен быть Кто-то и ТАМ!

Что именно предопределило твоё нахождение здесь и сейчас и твоё состояние так и не иначе?
Состояние могло бы быть иным. Если бы не сволочи. Если бы не бестии.
Если бы не стечение этих... обстоятельств. Долбаных.
Отнятое здоровье. Отнятые радости. Бестии отняли. Накажет ли их кто-нибудь? когда-нибудь?
Уповать на возмездие. Странно. Не лучше ли было бы Тем Сущностям, на которые ты возлагаешь эту надежду, просто не допускать зла? Не лучше ли было бы вообще не плодить таких бестий, которых надо затем наказывать? В этом случае никого не пришлось бы наказывать. И не было бы никаких жертв. Бы... бы...
Бестии почти в обличье человечьем. Часто и не отличишь.
Боль. Опять больно. Опять. Боль.

По пустынным улочкам. Добротные здешние особняки. Жёлтым ласковым теплом веет из вечерних окон. Нарядные крылечки. Возле домов - целый дендрарий в прихотливо-причудливой комбинации. Внутри - сказка уюта. В глубине дома - чародейство предметов. Непостижимость. Неизъяснимость. Данности. Люди. Дыхание. Голоса. Поблёскивают рамы картин. Мерцают корешки фолиантов. Шипит несомненно съедобная еда на кухне. Мебель занята своим обычным делом - демонстрирует комфорт. Излучает достаток. Вспыхивает-переливается экран Те-Ле-Ви-Зо-Ра...
Как хочется жить! Боже, как хочется...

Хорошо там, где лучше.

Черновик пишут днём, а дневник - ночью.
Вновь непрогоняемая хандра. Вновь самообразующиеся из пространства вопросы. О сущности... О смысле... О природе... О погоде... О народе...

«А ты отвлекись!»... Несуразная рекомендация, когда тошно. Когда тебя донимают. Когда что-то гложет. Когда, в конце концов, ты не можешь отвлечься! Не можешь отвлечься!!!

...Опять она нагло цокает на каблуках по спальне. Над моей спальней. Туда-сюда. Как долго на сей раз? На днях она установила рекорд - минут сорок беспрерывного цоканья. В спальне. На каблуках. Цыганка. Почему она ходит на каблуках в своей спальне? Почему так долго? Почему безостановочно туда-сюда? Почему её жирный муж - только не на каблуках - повторяет своей громыхающей массой её затяжные прогулочные маршруты в квартире? С какой целью? Знаю, с какой, но ведь никто не поверит.
Несколько месяцев у них скрипят двери. Всё резче. Всё надрывнее. Всё чаще. Не столько двери скрипят, сколько они скрипят дверьми. Нарочно. Открывают-закрывают – много раз подряд. Чуть погодя – опять. Удовольствие получают, наверное. Просыпаюсь от этого рано утром. Просыпаюсь от этого ночью. Потом не могу заснуть. Синдром - постоянное опасение, что страшный скрежет возобновится и перебьёт слабый свежий нежный хрупкий чуткий сон. Состояние обострённой ранимости. Хуже нет стресса. Встаю с резкой, как скрип их дверей, головной болью. С такой же резью в сердце. Круги под глазами. Осунувшееся лицо. Говорят, самая ужасная пытка - лишение сна. Теперь я в этом уверился. Ещё говорят, что в Китае была такая казнь... Патологически не высыпаюсь. Днём нет возможности наверстать разрушенный ими сон... Смазать шарниры дверей - минутное дело. Почему не смажут? Знаю, почему, но ведь никто не поверит.
Ага, уже стучат! Палкой, молотком или ещё чем. По полу. Бессмысленно-методично. Ну, нравится им это. Если пожаловаться, скажут - делают ремонт. Уже говорили. Не раз. Больше я не спрашиваю. От этого только хуже. Каждое утро, каждый день они «делают ремонт». Что взрослые, что их отпрыски. Стучат монотонно по полу и по стенам. Прыгают. Топочут что есть мочи. Орут. Вопят. Стучат... Пауза. Спать или сосредоточиться над книгой невозможно. Через пять-десять-двадцать минут стук возобновится. С неотвратимостью распорядка. С неумолимостью стихии. Зачем они это делают? Знаю, зачем, но ведь никто не поверит.
Однажды я стал обращаться. В полицию. Безрезультатно. Затем к владельцу их квартиры (в нашем доме у разных квартир - разные хозяева). Он живёт далеко, в другом городе. Телефон. Поначалу он любезен, затем всё более зловещ. Они все ваши обвинения отрицают, говорит он. И я им верю, говорит он. Постарайтесь найти с ними общий язык, говорит он...
Стараюсь. Не нахожу. Они, извергая вереницу мерзской брани, захлопывают дверь перед моим носом. Ещё раз звоню владельцу их квартиры. Какой вы назойливый, говорит он. Что вам от них надо, говорит он. Что вам от меня надо, говорит он... Объясняю, что именно мне надо; рассказываю, что происходит... Это неправдоподобно, говорит он. Я не могу вам поверить, говорит он. Они сказали, что вы сумасшедший, говорит он. Этому он верит.
Больше я не обращаюсь. Они это делают именно потому, что в это трудно поверить. Они упиваются вседозволенностью, безнаказанностью. А я, их жертва, - сумасшедший. Несомненно.
К тому же я, случается, заикаюсь. Ясное дело - сумасшедший. И ещё они ему доложили, что у меня нет автомобиля и что по ночам у меня часто включён свет... Ну, сумасшедший, что тут скажешь!.. Сами они нередко по ночам куда-то уезжают и откуда-то приезжают. Наверное, это нормально. Но светящееся окно - это, конечно, НЕнормально.
Погодите. Скверно не то, что он мне не верит, а то, что не желает верить. Не соглашается верить. Отказывается верить... Но когда они ему говорят, что я, мол, постоянно передвигаю по ночам мебель (!!!), он им верит. Вернее, верует. Наверное, он верующий...
У них не бывает состояния «спросонья». Не успеют они проснуться, как сразу поднимают шум: стук, топот, грохот, крики, вопли... Гвалт. Они считают, что если они не спят, то и соседям не разрешено спать... Соседи не имеют права на покой.
Иногда, по возможности, позволяю себе отдыхать днём. Если они приходят откуда-то, смотрят на моё окно. Обнаружив опущенные жалюзи, они резонно заключают, что я сплю. Поднявшись к себе, они первым делом бросаются в спальню над моей спальней и начинают сильно стучать по полу... В это ещё труднее поверить. Они это знают. Потому и делают.
Получив очередное подтверждение их злонамеренности, я пытаюсь сохранить спокойствие. Не расстраиваться, а настраиваться на отстранённость, «остраненность». Нелегко. Борешься. Сдаёшься. Расстраиваешься. Особенно когда знаешь, что это нарочно. Самое сильное чувство в таких случаях - горечь изумления от примитивной откровенности зла, от прямолинейного, чуть ли не «простодушного» проявления садизма. Конечно, это зверьки, говорю себе, конечно, это нелюди, но... НО... в их облике есть же нечто людское. И в их общественном статусе. Почему тогда... ?
Порой они умеряют свой пыл - если ко мне кто-то приходит. Тогда они могут притихнуть на время, а могут и продолжать. Им наплевать. На всех.
Общаются они посредством крика. Крик - обычный характер их домашней беседы. А если они кричат друг на друга, то это уже гром. Я просыпаюсь от «нормальных» децибелл их разговора. Когда по их критериям достигается крик, я не просто просыпаюсь - вздрагиваю, вскакиваю... Ричард Львиное Сердце, от крика которого приседали кони, позавидовал бы этим экзотическим экземплярам.
Покидая свою квартиру, даже рано утром или ночью, они обязательно со всей силы грохнут дверью. Это уже не только для меня. Для всех. Когда они спускаются или поднимаются по лестничному маршу, это всегда вызывает маленькое землетрясение. Много раз на дню. Им зачем-то надо часто шастать. Лестница вибрирует, гудит и грохочет от топота, перемешанного с дикими воплями (обычное их общение, как сказано выше). Все квартиры на всех четырёх этажах сотрясаются... Им никто никогда ничего не говорит. Неровен час, обидятся... Зато, если мы, переселенцы, всего два раза подряд спустимся за какой-нибудь надобностью в «келлер» - подвальное помещение, то жильцы выскакивают из своих квартир и выражают нам своё неудовольствие. Нам можно выговаривать. Потому что мы виновато выслушаем и извинимся. И ничего грубого не скажем в ответ... Перед экзотическими же хамами жильцы расплываются в умилённо-подобострастной улыбочке. Понятно, интернационализм. Толерантность... А то вдруг пожалуются, и внезапно нагрянут идейные журналюги, которые всё поставят с ног на голову, преподнесут прямо противоположным действительности образом, для которых просто счастье выискать что-нибудь эдакое ксенофобское и рьяно протрубить об этом на весь мир, захлёбываясь от наслаждения ролью праведных обличителей  - смотрите, какие у нас сволочи!.. Да, сволочей у вас много. Таких как вы.
В многоквартирных домах, где относительно жалкую жизнь «влачат» переселенцы, обитают и коренные немцы, но самый низкий их сорт. Самый отвратный плебс. Дегенераты. Плюс экзоты. Плюс переселенцы. По статусу, выходит, переселенец приравнивается к экзоту и местному идиоту. Именно так. Другие немцы и живут в других условиях... Впрочем, спорно, ибо это показатель материального, вовсе не интеллектуального и душевного состояния (ох, тривиально-банально!)... И вообще, нам грех жаловаться. Стоит лишь вспомнить «Совок».
...Рекламные проспекты и газеты цыгане просто выбрасывают из своего почтового ящика на землю, на вымощенную плитками площадку перед дверью подъезда, или засовывают в мой почтовый ящик, в коем я уже обнаруживал и комья грязи, и чем-то измазанные бумажки.
Ветер лениво треплет брошенную ими бумагу, перекатывает её по газону, цепляет на кусты. Мульти-культурная декорация.
Что учинят они нынче? Опять на каблуках по спальне рано утром? Опять стук по полу и стенам? «Врубят» „шарманку“ с восточными завываниями? Забрызгают чем-то липким оконные стёкла? Вытряхнут пепельницу над моим окном? Снова станут трясти половики? Или опять высыпят целую гору какой-то летучей красно-буро-жёлто-серо-чёрной гадости? Они это делают в те дни, когда ветер - в нужном им направлении. Разноцветную гадость задувает в мою комнату. Деликатно-молчаливо вытираю... Съехать с этой квартиры не могу. Объяснить причину здесь - тоже не могу... Зачем они изводят меня? Я ничего не сделал им плохого. Я ничего плохого им не сделал... А зря.

Есть кварталы и целые районы в германских городах, где коренным жителям лучше не появляться. Они, за редким исключением, и не появляются. Ибо знают, чем это чревато. Примеров множество. Полиция не поможет. Знойные иноземцы избивают уже даже полицейских. Немецкие СМИ либо молчат, либо сообщают об этом очень скупо, как бы стесняясь. Но и этого достаточно для левой ярости в лице красно-зелёных партийцев и журналюг. Недопустимо, заявляют они, указывать на то, что жителей и полицейских избивают мусульмане, да ещё уточнять - кто именно... Можно просто сообщить о том, что там-то избили того-то, не упоминая, КТО избил!..
Триумф прекраснодушного лицемерия. Охрана светлых иллюзий. Общество самоликвидации.

Обманула мои ожидания одурманенная Германия... Но к тебе никогда не вернусь, криминальная хамская Русь!

...Путь к Озеру очень долог. Надо пройти длинные долины. Обогнуть лохматые холмы. Пересечь шуршащие рощи. Плестись устало по лугам у излучины узкой реки, где-то далеко впадающей куда-то... Впереди громадные горы. Их не обойдёшь. Если хочешь прийти к Озеру, карабкайся наверх. Кара. Кайся. Карабкайся. Ползи. Надрывайся. Задыхайся.
Не знаю, достигну ли я вершины, за которой начнётся блаженный спуск к Озеру. Заметьте, вершина мне не нужна, мне нужно Озеро. Вершина - тяжёлый перевалочный этап.
Не знаю, достигну ли я вершины, но забрался я уже довольно высоко. Мне не хочется смотреть вниз, но всё же смотрю. Вон оно, там, внизу - гудящее колышущееся человечество. Вид его печален, малопривлекателен. Отворачиваюсь и ползу дальше. Задыхаюсь.

По ночам слышно, как вскрикивает лиса. Или лис. Именно вскрикивает. Это не лай, и не вой, и не крик. А вскрик. Пронзительный, короткий, с интервалами - ещё и ещё. Лисий вскрик. Странный, печально-резкий, зовущий. Кого? Слышно, как блуждает вокруг по округе этот звуколис. Лисозвук. Мотается, маячит на подступах к нашему городку. Тут лес - лисий лес - начинается сразу за околицей. Нет, сперва начинаются поля и луга с перелесками. На всхолмленной местности. А потом уже сам этот лисий лес. Н-да. Природа. Косуль я несколько раз издали примечал. А может, оленей. Нет, косуль. Или этих... как их... Тоже с рогами и копытами. Да нет, не чертей. С короткими хвостами. Может, и оленей. Нет, всё-таки, пожалуй, косуль.
Тут и волки водятся. Люди говорят. Они всегда чего-то говорят. А лис вскрикивает. Причём как будто от боли. Да ну, чего у него там болит...
Если ночью поглядеть в окно, то при свете молочно-мутных, сдержанных фонарей можно наблюдать, как гуляют меж домами и палисадниками различные коты. А также, вероятно, кошки, которым некому промурлыкать колыбельную. Впрочем, есть кому. Коту.
У моего знакомого грузина было уже два полудомашних кота. Полудиких. Днём они отсыпались и питались дома у моего знакомого. Он их чесал за ушками и под брюшком, они чуть-чуть рычали и похрипывали от удовольствия. А по вечерам они убегали на природу, ловить каких-то фантастических мышей и ещё, наверное, для того, чтобы трахаться. Интересное это занятие, особенно на сытый желудок. Вот только жаль, что оба этих кота пропали. Сгинули. Знакомый печалится и сетует на близкую дикую природу - уверяет, что котов сожрали лисы. Мне это грустно слышать и слушать - я питаю симпатию к котам. А лисы их жрут в нашей дикой немецкой природе. Может, котов грузина съел тот самый лис, что пронзительно вскрикивает неподалёку от моего дома. Вообще-то мне немного жаль того лиса, но когда я вспоминаю о погибших грузинских котах, которых, возможно, сожрал именно этот коварно-унылый лис, то я сразу перестаю жалеть лиса и грустно вздыхаю: зачем же так нехорошо поступать! это просто подло!.. Тем более что котов я жалею больше, чем лис. Лисы мне, честно говоря, чужды. А вот коты - создания свойские, приятные, цивилизованные, благодушные, интеллигентные. Жаль их, погибших в страшных лисьих зубах.
Я даже пытался возразить знакомому моему грузину: мол, коты могут за себя постоять и способны дать отпор любому лису... Но знакомый машет рукой и настаивает: н-нэт, бэспалэзна! Лысыца внызапна н-нападаэт и р-разрываэт ката на часты! Ана гаразда крупнээ и силнээ! Бэспалэзна!
После его безнадёжно-трагического камэнтариа мы оба печалимся, наши лица подёргиваются пеленой беспомощности. Вслед за тем мы пьём дешёвое красное вино, а в нашем вабраженыи проплывают жуткие сцены гибели минимум двух славных котов. За что?!
Допив вино, я позволяю себе очень глубокомысленное замэчаныэ: до чего же, мол, скверно устроен сей мир; столько в нём, дескать, жестокости и несправедливости... Мой грузин грустно киваэт в знак согласия. Ему искренно жаль котов. За это я его уважаю. Он вообще хороший человек... Правда, у него слабость к отцу народов, но я стараюсь об этом забывать. Забывать нэ палучаэца, но я очень стараюсь...
А котов действительно жаль.

Возвращаюсь вечером домой. У автомобильной стоянки - группа людей, коих мы по инерции обозначаем словом «наши». Их узнаёшь издалека по угрюмо-«блатному» виду и по особым интонациям, даже когда не разобрать слов. Курят в сумерках. Раздражённые голоса: «Ну, стояла у них наша армия, ну и ш-што?! Чё, разве им плохо было?! Чё им, бл..., не хватало?! Мы их кормили! Мы их, бл..., защищали!.. Какая им на х... нужна была свобода?! Если б не пид... меченый, и щас бы наши части тут стояли!.. Предали, бл...! Продали, с...!.. Развалили союз – и гэдээр сразу в ман... К америкашкам ё...ным всё перешло, бл..., на х...!»
Я от них удалялся, удивлялся: непонятные понятные слова. Странное чувство: несовместимость этих людей, их речей и - времени и места действия. Они стоят и курят в двадцать первом веке, в Европе, в западной части Германии, почему-то принявшей их... Зачем они тут? Что они несут?
Для чего эти существа? Какие силы их породили? Как они вообще могут быть?

Телеканал arte: кондовые мужики в бане. Распаренные, завёрнутые в простыни, пьют исконно кондовый (хе-хе) напиток - пиво, и рассуждают: «А чё вообще западная Европа! Чё она права качает?! Ведь это... мужики!.. ведь это, если взять, окраина! Конечно, ёлки-палки, окраина! Посмотри на Европу! Сбоку припёка! Рядом с Россией и не видать её, гы-гы!.. А ещё чё-то пыжатся, жить нас учат, ха-ха!.. Да они по сравнению с нами вообще ничего, клочок земли, бля! Окраина!..
Фантастические создания. У них один критерий - размеры. Они не желают признать, что всегда отстают от этой «окраины». Они не могут вспомнить, что пользуются достижениями этой «окраины». Они даже не задумываются над тем, что людей в этой незаметной «окраине» - в три раза больше, чем в России. Они мыслят категорией территории, но не людей. Ну, понятно: с каких это пор люди там представляли какую-то ценность?! Вот размеры - это да!

Совет редактора: завести диктофон и носить его всюду с собой. Иначе теряется великое множество жемчужин. Среди них - даже настоящие. Пока отложишь, пока доберёшься до бумаги или компьютера, почти всё растеряешь, а то, что удержишь - выльется совсем иначе, без инспирации. Чешешься в досаде и думаешь: ну, что опять такое накатал? Ну, ведь совсем другие были ХОДЫ!
Диктофон так и не заведу. Он почему-то не заводится.

Некто вышел ночью на пустынную театральную площадь, окаймлённую феерическими фонарями, молочный свет которых, ради сочности сочинения, сочился. Петляющим по площади некто овладело нечто. Он обнаружил, что выхода с площади нет. Всюду натыкаешься на величественные закрытые здания и глухие высокие стены. Он смутно помнил, как шёл, но не знал, как пришёл на площадь. Шёл, задумался, оказался на площади... Мрачная громада театра. Везде вокруг тёмные окна. Ни души. Лишь феерические фонари сочат свой расплывчатый потусторонний свет. Для кого?

Упование на Бога - признак слабости. Религия - выражение человеческой немощи. Недостаток духовного мужества признать, что ПОСЛЕ ничего не будет. ДЛЯ ТЕБЯ.
Упование на Бога принесло людям непоправимый вред. Зло ненаказуемо именно потому, что жертвы верят в наказуемость злодеев ГДЕ-ТО ТАМ, ПОСЛЕ ЖИЗНИ... Но ЭТОЙ жизни уже нет. Есть ДРУГАЯ жизнь.
Злодеи уходят наравне с жертвами. Первые - ненаказанными. Вторые - неотмщёнными.
Зло - самое сильное первоначало природы. Сама его возможность. Само его допущение. Само тяготение к нему. Сама безнадёжность преодоления зла.
Все виды ЖИВОГО склонны ко злу. Так или иначе.
Сколько вам нужно ещё подтверждений? - животной природы людей... Стоп!.. Люди хуже природы. Люди хуже животных. Ибо. Осознанно. Творят. Зло.

Преграды слишком высоки. Путь к Озеру для меня закрыт. Для вас - тоже. Ну и ладно. На кой оно нам сдалось...

В начале было Слово. И Слово было убого.
В конце - то же самое.

Теперь отодвиньте-ка ваш стакан. Хватит на восьмёрку глазеть. Не будем беречь эту влагу. Опорожним без сожаления. Всё равно нет надежды.

P.S. Ненавижу восьмёрку. Особенно положенную на бок. Символ смерти и бесконечности. Бесконечности мучений.

Унылыми осенними днями года две тысячи ВОСЬМОГО.

...........................
============

* * *
Эдуард Бернгард

ТЁМНЫЙ УГОЛ. РЕКОНСТРУКЦИЯ

Давно доказано, многократно подтверждалось опубликованными результатами исследований учёных-медиков, психологов, педагогов, что телесные наказания детей и подростков, да ещё и обставленные ритуально, то есть эта совокупность ощущений острой боли и ужасного унижения, причиняют наказуемым психические травмы, хуже того - вызывают необратимые нарушения функций мозга. Тут ещё многое зависит от душевной организации и физической кондиции ребёнка - натуры более интеллигентные, тонкие, чувствительные или слабые здоровьем переносят подобные экзекуции гораздо болезненнее, с куда большей степенью шока и потрясения, и последствия означенных надругательств, соответственно, значительно тяжелее.
Эти последствия настигли нашего повествователя Тиля уже тогда, в детском возрасте, и затем неумолимо усугублялись, проявляясь всё отчётливее и сильнее разными симптомами: заиканием, блокадой речи, заторможенностью реакций в тех или иных ситуациях, энурезом, декоординацией движений, трясущимися руками, нервным ознобом по всему телу, психо-физическим "скукоживанием", неуверенностью в себе, замкнутостью, робостью, потребностью в уединении, постоянном избегании контактов с людьми... - малейшие раздражители вызывали расстройство, внутренний диссонанс и дисбаланс, после чего душевное равновесие длительно-мучительно восстанавливалось, чтобы вскоре вновь обрушиться от очередного неизбежного удара извне.
Ещё одним печальным результатом означенного явилось то, что Тиль даже стал опасаться своих позитивных эмоций, чем бы они ни были вызваны - в них мнился подвох, чреватый возмездием за недозволенную радость, что-либо приятное тут же сопровождалось чувством беспокойства и тревоги, ибо казалось незаслуженным, недопустимым... Такое вот психоделическое кафкианство, обусловленное главным образом отцовским террором.
Душевный надлом, особенно сказавшийся в подростковый период Тиля, привёл к тому, что он утратил веру в себя, самоуважение, перестал отстаивать своё достоинство, когда сверстники (в школе, во дворе), движимые атавистическим стремлением подавлять себе подобных, тем или иным способом донимали его, атаковали, выискивая слабину характера и - отныне находя её. Впрочем, Тиль и не был в состоянии противостоять в одиночку своре негодяев (а негодяи всегда сплачиваются в свору), но прежде хотя бы пытался, теперь же не сопротивлялся более, пасовал, капитулировал, уходя от конфликта ценой всё пущего понижения своего статуса в брутальной мальчишеской среде - это был неотвратимо-фатальный результат перманентных, превысивших "критическое количество" запугиваний и унижений со стороны отца, сломавших волю и характер Тиля, на восстановление чего впоследствии ушли многие годы.
Для всех без исключения людей, в детстве-юности подвергавшихся физическим "методам воспитания" (экзекуциям), данное печальное обстоятельство становится одним из определяющих, формирующих характер личности фактором. Но, конечно, по-разному, зачастую кардинально. Многие из них, становясь взрослыми, обходятся с детьми точно так же, как когда-то поступали с ними - то есть вырастают такие же деспоты и садисты; другие же - напротив, ни в коей мере не перенимают повадок измывавшихся над ними извергов (как правило - отцов), проявляют себя людьми очень чуткими, способными (а точнее, безусловно расположенными) к эмпатии, состраданию и ни в каких ситуациях не позволяют себе физически "воздействовать" на ребёнка, прекрасно зная (помня), ЧТО для него будет означать этот ужас...
Таким образом, расхожее выражение "яблоко от яблони" верно далеко не во всех случаях - неприглядные свойства родителей потомством нередко вовсе не наследуются либо преодолеваются, изживаются. Да оно и понятно - иначе мы до сих пор не вышли бы из первобытного состояния.

Будучи семи (неполных восьми) лет от роду, Тиль совершил жестокий, садистский поступок, который никогда не простит себе. И не может его объяснить. Впрочем, тот поступок оказался единственным в своём роде и был он, вероятно, атавистическим проявлением отцовского садизма, не укоренившегося в сыне, отторгнутого его естеством, его сущностью.
Тиль уповает ретроспективно на то, что поступок тот не повлёк серьёзных печальных последствий для жертвы, не причинил травмы... В любом случае, поступок тот был безусловно очень гадкий, отвратительный. Однако, Тиль тогда всё-таки был ребёнком - и никогда после он не совершал ничего подобного и не испытывал никакой тяги к жестокости - напротив...
А сколько, простите эту тривиальность, взрослых (их легионы, тьма), сознательно и перманентно чинящих ужасы - всевозможные подлости, изуверства. И не испытывающих никаких угрызений едва ли имеющейся у них совести - ни в момент совершения злодеяний, ни после. Да и какие там угрызения - ведь это для них удовольствие, потребность.

Необходимо настойчиво повторять, чтобы это усвоило как можно большее количество людей: взрослые, бьющие детей "в целях воспитания", тем самым утоляют свою садистскую страсть, реализуют свои отвратительные свойства, наклонности. Но если кто-то и впрямь искренне считает телесные наказания ребёнка пользой для него, методом содействия его успехам и достижениям, то остаётся лишь недоумевать: как, скажите, можно принести пользу ребёнку и поспособствовать его развитию, причиняя ему дикие муки, страдания, унижения, калеча его тело и, хуже того, психику... а?
Только напрочь тупые (и, разумеется, подлые) существа могут всерьёз считать надругательство и пытку средством воспитания и стимулом совершенствования.

Автор осознаёт, отдаёт себе отчёт в том, что воздержание от оценочных эпитетов, от прямоговорения повысило бы качество повествования, сделало бы текст более изысканным. Описание поведения персонажей и при этом отказ от их аттестации (пусть читатель сам аттестует) - один из признаков хорошей, настоящей литературы (конкретно - прозы), одна из её задач. Но в данном случае автор совершенно сознательно вкрапляет оценочные суждения в полотно своего рассказа, тем самым жертвуя столь желательной недоговорённостью, утончённостью, понижая уровень текста, ибо отказаться от адекватно хлёстких оценок здесь нет никакой возможности.

...Когда Тиль думает о детстве, подростковом периоде, юности, о чём не думать просто невозможно (отгонять эти думы - напрочь бесполезное усилие), то деспотизм отца - деспотизм кошмарный, изуверский, адский - заслоняет всё остальное, отравляя этим неотвратимо рецидивным террором неотступной памяти сознание, чувства, всё естество... Собственно, и не о детстве-юности вспоминает Тиль, а как раз вот об этих лютых проявлениях первобытно дикого и крепкого сгустка ненависти, злобы, ярости - сгустка, которым был его отец... сгустка, неотвязно преследовавшего, истязавшего и унижавшего ребёнка и затем юношу столь много столь тяжко долгих лет...
Бесконечно много раз, повзрослев и достигнув определённой независимости, пытался Тиль излить "всё это" - описать, выстрадав опять, тем самым хотя бы отчасти обрести утешение, успокоение, но именно в этой страшной теме тексты выходили вымученные, шаблоннофразные и какие-то весьма общие - избегались подробности, в коих самая-то и содержится жуткая суть.

Редчайший случай, когда отец испытал нечто вроде раскаяния: он признался давно уже взрослому Тилю, что когда тот был трёхлетним малышом, он чрезвычайно свирепо избил его за поцарапанный им румынский полированный шифоньер - избил, судя по недоговорённости отца, до беспамятства, до потери сознания. Трёхлетнего! Совсем ещё малютку, не понимавшего, естественно, неправильности своих действий, просто нашедшего себе развлечение, игру.
Вполне вероятно, что маленький Тиль тогда - в результате зверских побоев - получил сильное сотрясение мозга, и это не могло не сказаться в дальнейшем на его здоровье и поведении.
Однажды, спустя много лет, мама поведала Тилю о безобразных повадках отца в тот период, когда Тиль был ещё совсем маленьким. Собственно, почти ничего принципиально нового (ошеломляющего, шокирующего) "умудрённый" тягостным опытом Тиль из того повествования уже не почерпнул (ибо всё это вписывалось в привычную канву отцовского поведения, было узнаваемым штрихом его знакомого ДО БОЛИ портрета), но всё же... Как-то утром мама вышла из дому, спеша по своим делам, и вдруг, спускаясь по лестничному маршу, услышала горький плач своего малолетнего сына... Поднявшись и войдя в квартиру, она застала такую сцену: мальчик (тогда трёх- или четырёхлетний) судорожно всхлипывал, а отец орал ему: "На колени!.. На колени!"
Судя по всему, такой метод "воспитания" ребёнка (вернее, ОБЩЕНИЯ с ним) был для отца-садиста обычным, рутинным и, главное, желанным.
Воспитательницы детского сада рассказали маме: ваш сын очень склонен к уединению и - постоянно ищет тёмные углы, в которые забивается.
Тёмные углы. К слову, в угол отец загонял ребёнка буквально каждый день. Также и в переносном значении.

...Незадолго до поступления в музыкальное училище Тиля, ещё школьника, стали "приобщать" к духовому оркестру. Отец как-то повёл его на концерт самого известного в городе коллектива такого рода, участниками которого были и некоторые его знакомые, в том числе рабочие того же завода, где он работал.
Концерт проходил не на сцене, а в просторном фойе большого дворца культуры, и по окончании выступления отец возжелал потащить сына знакомиться с музыкантами, всё ещё сидевшими на стульях под затихающие аплодисменты публики, и представлял им сына как будущего оркестранта...
На следующий день отец пришёл с работы злой (что было не редкостью, впрочем) и, с испепеляющей ненавистью глядя на сына, прорычал: а что это у тебя за сын такой, - говорят мне, - какой-то он неискренний, лукавый, глаза у него всё бегают, бегают... Ах ты, скотина!
После чего устроил сыну бешеную взбучку. Тиль оказался виноватым в том, что у него, вконец издёрганного, запуганного отцом подростка, видишь ли, "бегали глаза", что, по-мнению кое-кого из отцовских знакомых, не приминувших о том доложить, являлось свидетельством неискренности, лукавства, в связи с чем надлежало принять суровые исправительные меры.

Иногда отец мог "просто так" подойти к Тилю в прихожей, когда тот обувался, наклонившись, и дать ему пинка, отчего сын падал на пол или отлетал к входной двери... Увенчивался эпизод очередной - привычной - отцовской тирадой злобной ругани.
В "один прекрасный день" кипящий гневом отец, вернувшись с работы, потребовал, чтобы Тиль сопровождал его в магазин. Всю дорогу до магазина отец громко - так, чтобы слышно было на десятки метров вокруг - обругивал сына непотребными словами, пенял ему то на одно, то на другое и - через каждые несколько шагов бил его кулаком в плечо или по спине, или давал ему подзатыльник, или яро теребил его за куртку, отчего Тиль шатался и спотыкался... Сей перформанс не ускользал, естественно, от зрения и слуха проходивших там и сям людей, однако они никоим образом не вмешивались и, казалось, были совершенно к действу сему равнодушны либо одобряли его. Пуще того. Двое мальчишек, шедших навстречу, радостно рассмеялись от сего спектакля, ехидно и глумливо взирая на Тиля. Никогда не забудется эта их бурная радость, вызванная лицезрением сцены унижения, издевательства матёрого взрослого над их беззащитным сверстником. Нетрудно догадаться, какими людьми они стали.

Тиль возвращается домой после занятий в музыкальной школе. Входя в квартиру, обнаруживает стоящего перед ним отца с угрожающей, источающей злобу физиономией. "Дневник давай!" - рычит отец. Дрожащими руками Тиль расстёгивает портфель, извлекает из него свой дневник "обычной" школы (до обеда - занятия в ней, после обеда - в музыкальной) и протягивает домашнему деспоту, принимающемуся рывками листать эту "брошюрку" с оценками и учительскими записями. Ничего желанного там не найдя, отец велит сыну подать ему дневник музыкальной школы... Там тем более не находится повода. Деспот пролистывает дневник с нескрываемо раздражённым видом. И вдруг: "Что это такое?!" - орёт отец. "Где?" - растерянно лепечет Тиль. "Вот это!" - кричит матёрый долбанутый психопат и тычет сыну дневник под нос. "Но это же просто задание..." - пытаясь умерить отцовский гнев... "Ложись!" - кричит упырь, - "Снимай штаны! Ложись!" "Папа, но я же ничего не..." "Ложись или убью!" - вконец разъяряется квартирный питекантроп, этот архаичный сгусток ненависти...
А однажды: "Папа, это несправедливо, я же ни в чём не..." "Ложись, я сказал!" "Но за что?! И это больно, папа! Это очень больно! Папа! За что?! Это очень бо-ольно!.." "Трус!" - сплюнув от досады, заклеймил сына отец, заправляя ремень обратно в брюки, в этот раз не излив своей садистской страсти, отчего вид у него был очень обиженного, уязвлённого человека.
Этого "труса" по своему адресу он слышал из уст отца не впервые. Поводы были разные. Примечателен и такой случай: когда Тилю было всего лет семь-восемь, отличавшийся некоторыми весьма специфическими причудами отец вдруг сказал ему: "А знаешь, если поднести зажигалку или спичку к заднице того, кто пердит, то это загорится!" (газы воспламенятся - выразиться так грубое существо не могло) Отец заговорщически хихикал, вертя в руках коробок спичек. "Давай попробуем! - сказал он сыну, - Нагнись и перди!" Ребёнок смущённо отказался. Улыбка исчезла с лица отца - и уже сурово он повторил своё требование. Тиль, чуть не плача, пролепетал, что не хочет этого... Отец разразился руганью, а затем чуть даже удивлённо спросил: "Как это не хочешь? Это ж интересно!" Сын вновь отрицательно-понуро помотал головой... "Трус!" - презрительно процедил свихнутый монстр, не догадываясь, наверное, о том, что трус - это тот, кто измывается над маленькими, слабыми, беззащитными.
Годы спустя, во время осенней "дачной" уборки урожая, в том числе моркови, при укладке корнеплодов в мешки, отец, держа здоровенную морковину в руке и осматривая её, изрёк мечтательно: "Вот бы её кому-нибудь в жопу воткнуть!" И добавил, обращаясь к сыну: "Представляешь, такую дуру да в чью-то задницу!" И рассмеялся довольно.

В памяти Тиля то и дело обостряется и такой, довольно странный, навевающий жуткое подозрение случай. Ещё будучи ребёнком лет девяти-десяти, после школьных занятий он пообедал дома вместе с отцом, у которого тогда, вероятно, был отпуск. Мама же находилась на работе. После обеда Тиль неожиданно почувствовал необычайную сонливость... Проснулся он уже вечером и - очень испугался отцовского гнева, думал, сейчас ему достанется за столь нахальное спаньё в неурочное время... Но отец на сей раз оказался непривычно благодушным, в ответ на сыновнее растерянное лепетание извинений за то, что его так некстати сморил сон, отреагировал снисходительно, что было совершенно нетипично для него: ладно, мол, ничего страшного... Тиль удивлялся, недоумевал, и к тому же испытывал определённый физический дискомфорт, выражавшийся в неких неприятных ощущениях...
То было не снотворное ли, подмешанное ребёнку в пищу?

Порой отец брал Тиля с собой на рыбалку в безлюдные места, далеко за городом. Рыбачили они то в компании отцовских приятелей, то только вдвоём; бывало, и купались в реке или озере. Иногда отец почему-то настаивал на том, чтобы сын купался голышом (дескать, зачем трусы мочить)... Как-то во время рыбалки пошёл дождь, они укрылись в палатке. Отец потребовал, чтобы Тиль снял с себя одежду, включая исподнее, потому что всё это дескать промокло...

Когда собирались гости или же находясь где-то в гостях, отец частенько рассказывал один из любимых своих "анекдотов" про мальчика, которого отец-персонаж порол всегда перед тем, как поручить ему какую-нибудь работу или послать его куда-нибудь с поручением, потому что сын непременно-де сделает что-то не так или сломает/испортит что-нибудь, и вот, этого отца-персонажа кто-то спрашивает: зачем мол ты бьёшь сына заранее, а не тогда, когда он что-то напортачит, на что "герой анекдота" невозмутимо ответствует: а потом уже поздно будет!.. В очередной раз извергнув эту гадость, отец заливался смехом, чаще всего, увы, дружно подхватываемым слушателями - подстать ему.
Ещё он на полном серьёзе повторял услышанную где-то гебешную фальшивку насчёт того, что в ФРГ, дескать, к нарушителям закона и даже дорожного движения применяются телесные наказания, а именно порка по обнажённым ягодицам... "Вот это правильно! - зычно гудел отец, - Это порядок! Так и надо делать!" Вопиющая нелепость сей убогой пропагандистской утки была скрыта от замутнённого сознания "простых советских людей".

Вымещать на родных - слабых и беззащитных - возникшую по любой причине досаду свою, какие-либо неприятности на работе, да и вовсе без внешних факторов - всегдашнее, обыденное, привычное поведение этого упыря, коего волею брутальной судьбы приходится именовать отцом.
Впрочем, телесным экзекуциям отец подвергал Тиля не так уж часто, но угрожал расправой, вербально оскорблял и унижал его постоянно, каждый день. Самодурство отца-психопата просто не знало границ. Он велел сыну, к примеру, никогда не засовывать руки в карманы - и как-то плотно зашил (не поленился ведь) карманы зимнего пальто Тиля. Хотя в них не только можно было руки погреть, но и перчатки хранить. Куда, спрашивается, перчатки девать?

Ещё отец обожал запрещать - всё равно что и за что. Если школьная успеваемость  или поведение сына квалифицировались им негативно, он запрещал ему идти в кино или ещё куда, да и просто с кем-то встречаться. Неповиновение влекло за собой отцовские децибелы ярой ругани и физическое "воздействие".
Дискутировать с отцом, высказывать своё мнение, а тем паче возражать ему было делом немыслимым, невозможным. Он не терпел ни малейших признаков несогласия с ним, о чём бы ни шла речь. Отношения в семье складывались, выражаясь сдержанно, по патриархальному принципу, а вообще-то по деспотическому: только у отца могло быть мнение, только его слова имели вес, и его распоряжения, часто самодурские, полагалось неукоснительно выполнять.
Ко всему, отец был изрядный скряга, отнимавший иной раз и зарплату жены под предлогом необходимых трат на ремонт автомобиля, на гараж, "дачу"... Даже здоровье сына не являлось для отца чем-то заслуживающим заботы. Тиль все зимы, проведённые в суровых северо-казахстанских условиях, проходил в пару раз сменявшихся дешёвых неахтишных пальтишках, отец же имел приличный тёплый полушубок. Мама хотела купить Тилю что-то наподобие, а также дорогие джинсы (у фарцовщиков), но отец не позволял, считая, что нечего поощрять "разгильдяя" "роскошной" одеждой. Тилю перевалило уже за семнадцать, когда мама всё-таки смогла приобрести сыну желанные джинсы, в которых давно уже щеголяли почти все его сверстники, равно и в полушубках, хотя достаток в их семьях по большей части был ещё скромнее.

ЧТО детство, если и совершеннолетнего Тиля, уже окончившего музыкальное училище и обретшего профессию, отец постоянно пытался уязвить, унизить, очернить - при всякой возможности, прилюдно, даже при его девушке, пуще того - при её родителях, когда состоялась их единственная встреча. Отец не преминул выставить Тиля в неприглядном свете, сварливым тоном расписывая его пороки - либо чудовищно раздутые, либо несуществующие.
Элементарную этику, хотя бы мизерное чувство такта отец блюсти был не способен - да он и не понимал, что это такое, и никогда не желал понять. На протяжении всей своей деспотской жизни он враждебно воспринимал советы и тем паче критику, считал своё поведение правильным, нисколько не развивался интеллектуально и нравственно, категорически не умнел и не мудрел, оставаясь примитивным, грубым животным, умеющим, впрочем, усердно трудиться и имеющим опыт и смекалку в ремёслах: смастерить что-нибудь, починить - да, это он любил, в этом знал толк, но в толке этом было что-то от робота, терминатора...

На любое, всё равно с чем связанное критическое замечание, от кого бы оно ни исходило, отец всегда реагировал не просто с недовольством, но с яростным раздражением, никогда не признавал своей неправоты, в своих ошибках или оплошностях непременно винил других. Часто доходило до дурного гротеска: если у отца что-то не ладилось, если он что-то сломал или уронил или потерял или споткнулся или кому-то нахамил, то только потому, что кто-то не так что-то сделал, неправильно это положил или поставил или прицепил, не туда пошёл, не оттуда пришёл, не то сказал, неясно объяснил... Причём обвинения адресовались, как правило, именно посмевшим сделать отцу замечание ввиду его поведения или ошибок. Словно кто-то другой, а вовсе не он сам допустил эту ошибку или повёл себя хамски (к слову, хамство всегда беспричинно, а инициатива всегда у хама)...

По любому поводу - что означало, как правило, вовсе без повода - отец разражался крайне раздражённым брюзжанием и непременно извергал какую-нибудь гадость в адрес кого-то из домочадцев. Всё ему было не так, даже если (вернее, именно потому) придраться было не к чему. В этом манифестировалась его патологическая потребность изводить своих ближних (близких), попросту не давать им жить, превращать их бытие в сплошное страдальчество, безысходную тоску, беспросветный мрак...
Перманентно предъявляя непомерные требования к своим домашним вассалам (скорее пленникам), отец ничуть не стремился сам соответствовать этим суровым критериям. Собственный "облик морале" нисколько его не заботил. К слову, смотреть на себя со стороны он никогда не умел и так никогда этому не научился.

У отца периодически случались кратковременные приступы благодушия и снисходительности, и в такие моменты Тилю казалось, что не такой уж он мерзкий деспот-самодур... но затем неизбежно, неотвратимо возобновлялось всё то органически отцу присущее, что не возобновляться просто не могло. Ибо в этом заключалась сама отцовская натура.
Позже Тиль уяснил себе, что упырям как раз очень свойственны припадки благодушия-снисходительности, потому что таким образом выражается их самодовольство - святая их убеждённость в собственной правильности и непогрешимости.

То и дело ноет, саднит эта мучающая, изводящая душу память, то и дело неодолимо наводит мысли на беспросветный тот мрак подросткового прошлого...

Когда их семья прибыла в Германию, мама вскоре добилась того, чтобы отец покинул их - попросту вынудила его уехать (он перебрался в тот город, где жил его брат). Как ни печально, 25-летний на тот момент Тиль поначалу не оценил этого замечательного и положительно-судьбоносного деяния мамы, напротив - какое-то время выговаривал и хамил маме, даже оскорблял - настолько он ещё был тогда охмурён отцовским влиянием, индоктринирован и детерминирован им, так сказать. К тому же, в его "скукоженной", блокированной тогда памяти ещё не всплывала отчётливо жуткая картина прошлого и, главное, не было ясного осознания всего с ним произошедшего - это был затем очень долгий, очень трудный процесс, процесс восстановления событий, их осмысления, рефлексии, утверждения своей личности, обретения достоинства, перманентно попиравшегося, уничтожавшегося отцом...
По мере того как освобождённое сознание просветлялось и постепенно приходила мудрость (плод ментального развития, совершенствования), Тиль испытывал накатывающуюся тёплыми волнами бесконечную благодарность и словесно выражал её маме за этот подвиг (один из многих маминых) - подвиг, принёсший Тилю великую свободу, раскрепощённость, в том числе возможность заняться творчеством. Несколько омрачалось всё это нестабильным (лабильным) психическим состоянием Тиля, его изрядными нервными проблемами - непоправимые последствия перенесённых потрясений, вызванных затяжным отцовским и вообще советским террором. Однажды Тилю подумалось, что его отец был домашней советской властью - локально репрессивной.

И всё же немного интересно, задумывался ли отец о том, ПОЧЕМУ он с 50-летнего возраста вынужден был жить один - никого из родных людей рядом, только телефонные контакты и очень редкие короткие встречи... А если задумывался, какой ответ себе давал? Нашёл ли он в качестве причины себя самого?
...

...Как плохо, когда мама на работе, хотя и она почти не может защитить сына-подростка, но пытается - пытается всегда, пусть безуспешно, но пытается. И ей достаётся - сколько уж доставалось... Отцовские кулаки, мамины синяки.
А уж если Тиль с отцом наедине... Однажды, после очередной "процедуры", Тиль в слезах выбежал из дому, удалился от вертепа упыря на сотню метров, остановился в полном смятении, постоял с минуту и - побрёл к вокзалу, всхлипывая, с довольно твёрдым намерением броситься под поезд.
Дойдя до широко раскинувшихся железнодорожных путей, Тиль, опять постояв и колеблясь, в отчаянии принял решение навестить семью своего дядьки, отцовского старшего брата - проживали они далеко за железнодорожным полотном. Пересеча ж/д пути, Тиль приближался к комплексу сооружений вагоноремонтного завода, где работал отец. Предельное уныние, гложущая тоска, ощущение полной безнадёжности, бесперспективности бытия - сколь часто сопровождали Тиля эти чувства, внутренние эмоции.
Сейчас, неровной, шатающейся походкой плетясь в направлении дядькиного дома, он внезапно отчётливо, словно подростковый разум его озарился, хотя всё было донельзя очевидным, стал осознавать, что никакой помощи и поддержки от дядьки и его жены ждать не приходится, ибо те всегда на стороне отца, пуще того, всегда поощряют отца на суровое с ним обхождение... "Наказывать надо!" - всегдашняя веская рекомендация дядьки, причём под наказанием он подразумевал именно физическую и непременно систематическую расправу над племянником, ритуальное поругание - с причинением ребёнку острой боли и невыносимого чувства униженности, жуткого стыда, усугубляемого тем, что "воздействию" подвергались интимные участки тела, хранившие затем какое-то время отчётливые следы... "Мало тебя наказывают! - не раз говорил дядька Тилю, досадливо кривясь, - На пользу пошло бы!"...
Отпрыски дядьки, кузина и кузен, на несколько лет старше Тиля, относились к нему нехорошо, надменно, с презрением или как будто не замечая... Но, как однажды выяснилось, в этом отношении к Тилю проявлялась и странная зависть, потому что они, особенно кузина, почему-то считали, что родители балуют Тиля, покупая ему много игрушек... Да, у мальчика в раннем детстве действительно имелось немало игрушек, впрочем, довольно примитивных (обычных советских), но чтобы из-за этого завидовать и ненавидеть... Даже много лет спустя кузина, особа весьма ограниченная, вздорная и вредная, не сдерживала своих негативных эмоций, обращаясь при редких встречах к их прошлой жизни: тебя мол на руках носили, нянчились с тобой - злобно верещала она, сверля Тиля каким-то бесовским взглядом... О реальной участи нелюбимого кузена, о том, ЧТО довелось ему претерпеть в детстве и юности, она не знала и знать не желала. Хотя, может быть, и знала понаслышке - полагая при этом, что мало ему ещё досталось - нет, не игрушек, а побоев, угроз и унижений.
Примечательно (а впрочем, неудивительно), что дядькино семейство считало отца Тиля, как говорится, "хорошим человеком". Ну да, конечно, им-то он старался понравиться, много помогал в разных делах (чего-чего, а работящим был), но вот если кому-то из них или им всем пришлось бы постоянно проживать с ним в одной квартире, они скоро бы уяснили себе, что он собой представляет. Даже они, люди недалёкие и непорядочные, взвыли бы от чудовищного занудства и кошмарного самодурства своего уважаемого родича уже на третий день тесного с ним общения...

Во взрослой жизни Тиль, посвятивший себя литераторству, предельно сдержанно и кратко упомянул как-то об отцовском терроре - собственно, это был лишь слабый намёк в одном из текстов, вошедших в книгу Тиля, прочитанную отцом и - дядькой... В телефонном разговоре отец пробубнил: "дядьке не понравилось, как ты там обо мне написал. Нехорошо, говорит, как так можно! это вместо благодарности! ведь всё ради тебя!"...

Много позже узнал Тиль от посвящённых людей (в том числе врачей) и нечто куда более страшное, казалось бы - невероятное, связанное с дядькой и особенно с женой его, сущей бестией, безнаказанной, увы, преступницей, травившей маму Тиля и его самого - травившей их в самом непосредственном значении сего слова, что причинило непоправимый ущерб их здоровью. Среди прочего - мама провела месяцы в больнице с тяжелейшим тромбофлебитом вследствие отравления, чудом избежав ампутации ноги...
Но это уже тема другого рассказа... который, вероятно, никогда не будет написан.
------------

* * *
Эдуард Бернгард

ВОСПИТАТЕЛЬ
(ОТРЫВОК ИЗ «ОПЫТОВ БОЛИ»)

...Изводило мучительное ожидание появления отца – в каком нынче настроении придёт он с работы. Начнёт с придирок, ограничится оскорблениями или сразу будет бить? Или же помилосердствует и сядет ужинать без процедуры воспитания...
Если он пребывал в дурном расположении духа, у Тиля внутри всё холодело... «Покажи дневник!» - орал отец. Этого нередко было достаточно ... А уж если отец узнавал о пропущенных уроках... ...
Однажды отец, не успев войти, потребовал дневник. Тиль принёс ему сей документ и протянул дрожащими руками. Отец дёргано листал его, пробегал взглядом оценки, записи учителей и, не находя повода к воспитанию, раздражался всё сильнее. Швырнув тетрадь на пол, приказал: «Принеси дневник музыкальной школы!» Тиль доставил ему требуемое. Отец, вперившись в какую-то совершенно нейтральную запись, закричал: «Это что такое?!» «Где?» - испуганно спросил Тиль. «Вот это! А?!» И тут же распорядился: «Ложись!» «Папа, но я же ничего плохого...» «Ложись, кому сказал!» - и аккомпанементом – такое знакомое, сулящее очередной ужас, позвякивание бляшки расстёгиваемого ремня.
Особенно остро запомнился случай: уложив сына на диван, отец приступил к порке, но затем, остановившись, сказал: «Ты неудобно лежишь! А ну-ка, сползи сюда... перегнись через спинку дивана... Давай быстрей, бл...! Вот так, чтобы задница вздёрнута была! Да, вот так!» И сладострастно продолжил процедуру...
После того эпизода Тиль, хотя ещё мало что понимал в свои 11 или 12, заподозрил, пока ещё неявственно, некую специфическую склонность папаши...

После расправы удовлетворённый отец ужинал – и Тиля чрезвычайно поражал контраст отцовских деяний с отцовским же аппетитом и невозмутимой трапезой. И растопыренные двигающиеся от жевания уши его - полупрозрачно розовые, если смотреть на свет... Отец был весьма лопоух.
Тилю часто казалось, что его отец - животное. Да и вряд ли это КАЗАЛОСЬ. Во всяком случае, именно так мальчик и воспринимал его.

Когда Тиль обувался в прихожей, отец мог дать ему капитального пинка. На улице, под всегда навострёнными взглядами сверстников, мог влепить сыну подзатыльник и обругать громогласно. Сквозь возникающий туман наваждения слышался язвительный смех мальчишек – многим из них нравились подобные сцены...
Отец порой разъярялся и в отношении мамы и избивал её кулаками, а к сыну, как правило, применял ремень. Но и кулаки иной раз не оставались без дела. Брат отца неутомимо науськивал его держать жену и сына «в узде», и отец усердно следовал добрым советам, да и без оных был привержен таким методам.
Спустя годы старший брат отца сетовал: вот, мол, нравы испортились, внуков нельзя наказывать, нельзя их как следует воспитывать... Как полагается. И – вздыхал горько. Отец же испытывал некоторую неловкость при обращении к теме сыновнего детства, но оправдывался всегда, не желая признавать никакой вины своей (так же как неспособен был признать любую неправоту свою – чего бы это ни касалось). На вопрос: «Зачем ты это делал?», он энергично или даже агрессивно возражал: «А потому, что ты обманывал!»
«Как – обманывал?»
«Да, ты пропускал уроки и врал, что был в школе!»
«Но подумай, я же не мог, пропустив занятия, докладывать тебе об этом! Какое же это было враньё?! Я вынужден был утаивать непосещение уроков, иначе мне пришлось бы худо!»
Однако на отца резонные доводы не действовали или же – он делал вид.

2011 г.