Павел Васильевич Царьков к гранитным берегам больше не спешил. Три года назад он продал свою квартиру на Ленинградском проспекте и обосновался в родовом поместье. Куда пошли деньги, вырученные за московскую недвижимость, было загадкой и для Настеньки, и для ее матери Натальи – единственных родственниц заслуженного пенсионера.
Экстравагантный, мягко говоря, поступок Царькова-старшего настолько возмутил обеих наследниц, что они чуть не разорвали с ним родственные отношения. Одно время дочь даже хотела подать в суд и потребовать, чтобы родителя признали психически нездоровым, но Павел Васильевич оказался предусмотрителен и щепетилен в юридических тонкостях. Он заранее обзавелся нужной справкой от районного психиатра, и нотариус зарегистрировал продажу квартиры на вполне законных основаниях.
Дочка кусала локти, пила успокоительные таблетки, нанимала адвокатов, но все без толку. Кончилось дело тем, что Наталья Павловна – женщина грузная и слезливая, точно самоходная баржа, сама приплыла от гранитных берегов к верховьям Москвы-реки. Само собой, плыть ей никуда не пришлось: она взяла такси и доехала до Тучкова со всем своим скарбом. Но если говорить фигурально, то именно приплыла, причем не против течения, а по нему. Это было вполне в ее характере – плыть в фарватере отца. Тот же против приезда дочери возражать не стал: дом был большой, места на двоих хватало с избытком, а уж воды – тем более.
- Эй, есть тут кто-нибудь? – крикнула Настенька из-за бревенчатого забора. – Дед! Мама!
Не дождавшись ответа, она просунула руку сквозь рейки в калитке, нащупала засов и отодвинула его. Этот тайный прием она освоила еще в детстве: просунуть руку по локоть между штакетником, согнуть ее, а потом оттянуть вправо железный штырь так, чтобы не прищемить ладонь. Местные воры, скорее всего, тоже выучили этот нехитрый трюк, но так как у Царьковых красть было нечего, то в отместку за бедность они оставляли зимой на снегу желтые ямки и обмусоленные бычки.
Калитка прочертила по песку ровную кривую и пропустила девушку на участок.
- Дед, дед, ты где? Деда, ау! – покричала Настенька для приличия, но ответа по-прежнему не было.
Цокнув язычком от досады, она прошла по садовой дорожке к добротному бревенчатому дому. Входная дверь оказалась заперта, словно хозяин приготовился к визиту непрошенных гостей. Настенька удивленно посмотрела по сторонам, подергала за круглую ручку и полезла в сумку за телефоном.
И номер деда, и номер матери отозвались длинными гудками. Гостья почувствовала смутное беспокойство и приготовилась к самому худшему. Павлу Васильевичу было под восемьдесят, да и матери уже под полтинник.
Но признаков беды на ухоженном участке заметно не было. Георгины и золотые шары аккуратно подвязаны и кивают головами на ветру, трава скошена и источает легкий запах гниения, все скамейки на месте, а возле садового рукомойника поблескивает полное ведро воды.
Гостья спустилась к речке, покричала деда там, но ответом ей был лишь рокот соснового бора на другой стороне реки.
Сбитая с толку напрасными поисками, Настенька поднялась на открытую веранду и рухнула в старое плетеное кресло. Надо было дать отдых уставшим ногам, а уж потом думать, что дальше. Она расстегнула тесные босоножки и откинулась спиной на чуть влажные подушки.
С веранды открывался красивый вид на противоположный берег. Рыжее солнце неспешно опускалось к кромке леса и озаряло верхушки косым лучом. Покой и благодать, царившие в природе, никак не вязались с ее собственным настроением.
В детстве Настенька очень любила наблюдать закат. Мир казался таинственным и манящим, а жизнь впереди бесконечной. Если увидишь последний лучик, то надо скорее загадать желание, говорила ей мама, которая сидела рядом и все курила свои тонкие сигаретки. Маленькая Настя желала, чтобы мама, дед и баба жили вечно, и чтобы каникулы никогда не кончались. На большее у нее просто не хватало воображения.
Настенька вздохнула и перевела взгляд с сосен на свои натертые пятки. Не податься ли ей обратно в Москву, пока еще светло? Если она выйдет прямо сейчас, то еще успеет к девятичасовой электричке.
Ей вдруг стало очень жаль себя – маленькую усталую девочку, которой снова предстоит отмахать пять километров пешком, потом полтора часа тащиться на электричке, потом еще почти час на метро, а потом добираться на маршрутке в свой спальный микрорайон. Ни георгины, ни запах скошенной травы, ни скамейки, ни вода в ведре, - ничего не напоминало ей больше о беззаботном детстве. Даже сосны, озаренные последним лучом, не казались сказочными и таинственными. Ее каникулы закончились здесь четыре года назад. Сегодня она приехала непрошенной и непрощенной.
Дед был настоящим хозяином, и тщательно следил за каждой грядкой. За много лет зеленый лужок превратился в настоящий английский газон, где каждая травинка знает свое место. Девушка вспомнила, как в детстве он запрещал ей рвать недозрелую смородину и каждый раз проверял, хорошо ли она промыла ягоды. За четыре года смородина разрослась еще больше, а вот грядок поубавилось. Три года назад дед овдовел.
Почти все одинокие жители деревни уже давно обзавелись домашней прислугой - смуглыми азиатскими юношами, которые появлялись ниоткуда и ютились непонятно где. Настенька подумала, что и деду не помешал бы какой-нибудь Насим или Шамиль. Все же, что ни говори, а в восемьдесят лет несподручно орудовать вилами и лопатой. Девушка представила, как смуглый юноша будет выносить за дедом ведро, таскать воду из колодца и ходить на станцию за хлебом и заглядываться на ее растолстевшую мать. Нет, это из области фантастики! Дед скорее сам рухнет, чем наймет прислугу. Будучи человеком старой закалки, он питал стойкую нелюбовь и к чужакам, и к тем, кто возомнил себя барином.
Неудивительно, что среди одиноких соседок он прослыл выскочкой и бирюком, и по этой причине никуда не ушел с участка. Но куда же он тогда подевался?
Настенька достала из сумочки пилочку и стала подравнивать ноготь, отломившийся на левом мизинце. Помириться с дедом и заняться сельским хозяйством ей за последние годы расхотелось окончательно. Да она и сегодня не стала бы делать этот крюк в семьдесят кэмэ. Но так уж вышло, что ночевать в Москве ей было еще тяжелее, чем встретиться с ближайшими родственниками.
Глядя на рыжий шар, прячущийся за лесом, она старалась припомнить картинки далекого детства, но оно как-то выветрились из головы. Теперь в ней, точно назойливые комары, зудели совсем недетские мысли.
От реки потянуло сыростью, и над головой зазвенели комары настоящие. Прихлопнув на руке наглого кровопийцу, Настя вновь стала звонить матери.
И тут мимо нее пролетел сначала один, а потом второй и третий черный полиэтиленовый мешок. Когда мешков на дорожке оказалось штук восемь, Настенька догадалась, что присутствует при невероятном событии: дед выбрасывал старье с чердака. За двадцать с лишним лет там скопилось столько ненужных вещей, что их хватило бы на целый КАМАЗ. Там было все, что может потребоваться для жизни: одежда, обувь, игрушки, портфели, подушки, матрасы и еще тысяча полезных вещей. Все это богатство дед любовно хранил, закрывая чердак на два железных засова. Неудивительно, что воры до всех этих сокровищ так и не добрались.
- Дед! – крикнула Настя, убирая пилочку и телефон в сумку. – Это я приехала. Ты где? На чердаке?
Вместо ответа на лестнице раздался знакомый скрип. Ступеньки давно рассохлись и издавали грустные вздохи под тяжестью шагов хозяина. Через минуту дверь распахнулась, и на террасе оказался он сам.
- Ты бы позвонила, что ли! – по-стариковски стал выговаривать он внучке. – Я бы на машине встретил…
Потный и пыльный Павел Васильевич несколько скованно раскрыл родственные объятия:
- Ну, молодец, что заехала. А я уж и не ждал…
- Да я ненадолго, дед, - проронила Настенька, скосив взгляд, точно гастарбайтер. – Мне завтра надо в Уваровку. Я переночую у тебя, ладно?
- Ночуй, конечно, - насупился хозяин и тоже отвел взгляд. – Могла бы и подольше погостить, порадовать деда.
- Да как-нибудь в следующий раз, - пожала она плечами. – Работы много. Ну, так я пройду в дом?
- Чего ты спрашиваешь-то? – снова заворчал Царьков. – Это же твой дом. Ну, и материн, конечно. Ты, давай, располагайся, а я пойду на чердак закончу. Мать скоро обещалась из Москвы вернуться.
Ступеньки – дощечки снова заскрипели, и вскоре с чердака продолжился исход старых вещей. Сначала мимо кухонного окна с глухим ударом спикировал на дорожку скрученный детский матрасик. Потом туlа же свалились три свертка, в которых что-то лязгнуло и хрустнуло. Настя догадалась, что это были ее детские игрушки, и ей отчего-то стало еще грустнее.
За окном уже смеркалось. Девушка включила свет в столовой. Белый абажур над столом освещал ее тускловатым светом. Чтобы скоротать время, Настя достала с полки первую попавшуюся книжку и стала машинально листать ее, усевшись с ногами на диван.
Ах, милостивый рыцарь,
Клянусь Вам: Рад бы…Право, не могу.
Где денег взять? Весь разорился я,
Все рыцарям усердно помогая.
«Пушкин, - догадалась она. «Скупой рыцарь».
Это было любимое произведение Павла Васильевича, которое он почти все знал наизусть. Дед редко расспрашивал ее о житье-бытье. Он чаще читал ей Пушкина. Настя зевнула и поставила книжку на место.
Круглые часы на стене показывали девять с минутами. Пора, пожалуй, ложиться спать. Завтра ей надо быть на станции в Тучково к восьми часам. Она достала из холодильника кусок сыра, сделала себе бутерброд, запила его сырой водой и свернулась калачиком на диване. От тепла и родных запахов ее повело в сон.
Через полчаса Павел Васильевич с кряхтеньем спустился с чердака. Он заметил спящую внучку и как можно тише вышел из дома, чтобы вывезти на тачке все добро подальше от дома. Ему не терпелось спросить, что случилось с внучкой, но в его характере было сначала выполнить все задуманное, и лишь потом начинать разговоры.
Пока он катил скрипучую тачку по садовой дорожке, он так и эдак прикидывал, о чем же говорить с этой незнакомой девицей. Особенно Павла Васильевича бесили внучкины ярко-красные ногти. Ладно бы, только на руках, но еще и на ногах! С досады он сплюнул и прибавил шагу.
А ведь когда-то он водил ее за ручку. Сначала в парк, на прогулку, потом в садик. В школу в первый год он тоже водил ее сам, не доверяя забывчивой Наталье. Ее игрушки – Буратино с отломанным носом, касса с выдвижным ящиком, «Барби» с оторванной ногой, заяц со сплющенными ушами, - все они, точно пленники, были теперь крепко связаны и готовы к утилизации. А ее брючки, рейтузики, штанишки? Да их набралось не меньше десяти пар. А курточки? А юбочки? А ботиночки? Неужели завтра приедет КАМАЗ и навсегда увезет их? Павел Васильевич катил перед собой пустую тачку и чувствовал комок в горле, как будто он прощался со своей мечтой о наследниках.
Вот же послал Господь родственников! Две дуры – одна непутевее другой. А он так мечтал о мальчиках - близнецах или погодках! Чтобы после них оставались футбольные мячи, паровозы, пароходы, танки, самолеты…Чтобы он мог иногда залезать на чердак и любоваться всем этим богатством.
В детстве у Павла Васильевича не было ни единой игрушки. Его мать бежала в ноябре сорок первого из-под обстрела с четырьмя детьми. Он вырос в подвале на Покровке, выжил один из троих братьев. Это потом, когда удалось привести в порядок все документы, ему достался этот дом, который когда-то построил его дед. Эх, если бы у него были сыновья, внуки…
Четыре года назад, когда еще была жива его супруга Антонина, внучка вдруг «взбрыкнула». Она связалась непонятно с кем и потребовала у матери денег, чтобы снимать квартиру. У бестолковой по жизни Натальи никогда не водилось за душой ни гроша, и тогда дочка решила отсудить у матери свою долю в квартирке, которую он подарил им одну на двоих. Суд требование истицы удовлетворил, и Царьковой-средней пришлось взять в банке кредит на половину стоимости жилья. Павел Васильевич сказал, что в его доме внучкиной ноги больше не будет.
- Дура ты, Наташка! – только и бросил он, когда дочь в слезах появилась с чемоданом на даче. – Прижила ребенка невесть от кого, вот теперь и расплачивайся.
Дочь беспомощно хлопала своими белесыми глазами и хваталась за сердце. Настя тоже собрала чемодан и упорхнула неизвестно куда. Супругу Антонину от всех этих перипетий хватил инсульт. После похорон Павел Васильевич сразу оформил завещание. Наталье полагался дом в Тучково и четыре миллиона, чтобы расплатиться с долгом.
Царькова-младшая была вполне самостоятельным человеком. Она работала корреспондентом отдела «Общество», где собрались такие же социально-ответственные люди. Настеньке нравилась шумная редакция, где делались новости из жизни обыкновенных людей. Тут рассказывали правду о самых несчастных и обездоленных. Кому и зачем это нужно – она не очень понимала, но чувствовала, что делает важное дело и от всей души презирала своих сверстниц, которые жили в стиле Cosmo. И у Настеньки, и у ее бойфренда была совсем другой жизненный стиль. Они метались между презентациями, командировками, митингами, предвыборными тусовками, секцией йоги и другими не менее важными мероприятиями. Деньги на съемную квартиру она решила растянуть на сто месяцев, или восемь лет. У нее оставалась еще целая половина, или целых четыре года активной жизни.
Настенька проснулась, открыла глаза, достала смартфон и стала проверять почту. Все правильно, завтра, Уваровка, станция, 9.00. Там она подсядет в автобус к другим журналистам.
Целью ее маршрута был интернат для детей с психоневрологическими заболеваниями – место абсолютно закрытое для прессы. Экскурсию туда организовала одна международная организация, которая стремилась доказать свое право проверять все и вся. Иностранцы желали убедиться, что несчастных русских детей государство содержит в соответствии с международными гуманитарными нормами. Для этого потребовался целый автобус корреспондентов, в основном иностранных.
- Съезди туда, - сказала редактор отдела Тася, выпуская колечко сизого дыма. – Это гарантированно двести строк. Если сделаешь фотографии, то за каждую по пятьсот рублей. Аккредитацию я тебе сделаю. А ты пока досье посмотри, а то у нас пятничный номер забить нечем.
Настенька с радостью согласилась и пошла в архив изучать проблему детей-инвалидов.
- А вот и я. Ну, чайку поставила?
Дед уже принял душ и выглядел, как обычно, бодрым и деловитым. Даже на даче он каждый день брился и тщательно следил за собой.
Внучка старательно улыбнулась и слезла с дивана:
- А я тебе конфет привезла….
На столе под абажуром лежала коробка, которую она мимоходом захватила на станции.
Дед снова приобнял внучку и дотронулся своей вечерней щетиной до помятой щечки:
- Как поживаешь-то? Мать жалуется, что ты ей совсем не звонишь.
Настенька пожала плечами:
- Нормально поживаю. Работаю. В командировки езжу. Вот завтра еду в Уваровку.
Лицо Павла Васильевича вытянулось:
- В Уваровку?
- Ну да. В интернат. А ты там был?
- Нет, - отвел глаза Павел Васильевич и покачал головой. – Что за конфеты-то?
Оформив завещание в Москве, он съездил в Уваровку и подписал у местного нотариуса благотворительное пожертвование в размере десяти миллионов рублей в пользу интерната.
- Ты, все-таки, матери-то звони, - вздохнул он. - Вы же самые близкие люди. Кто тебе ближе нее? Да и мне звони, а то ты стала совсем как отрезанный ломоть. Нельзя так. К чужим ездишь, а к своим – ни ногой…
Настенька вспыхнула:
- Да хорошо у меня все, дед! И матери я иногда звоню. Просто говорить не о чем.
В ее карих глазах сверкнула недобрая искорка, и она прибавила:
- У меня своя жизнь, а у нее – своя. Мы не лезем друг к другу с вопросами.
- Ох-хо-хо! – вздохнул Павел Васильевич. – Расстраиваешь ты меня, внучка!
Он поднес электрическую зажигалку к газовой горелке, потрещал ею под чайником и минуты полторы регулировал пламя. Ему не хотелось садиться с этой непонятной девицей за один стол, и тем более, пить чай с ее конфетами.
Настя насупилась отвернулась к окну. На соседнем участке зажегся фонарь. Куст орешника качался на ветру и шуршал листвой. Никому в мире не было никакого дела до ее проблем.
Сегодня в архиве она разговорилась с Ирой Большой. Большая – была Ирина фамилия, а не прозвище. Ирина Христофоровна проработала в их редакции лет двадцать и хранила в своей памяти досье на каждого, кто хоть раз переступал порог их редакции.
- Красивое у тебя колечко, - заметила Большая, протягивая ей серую папку с вырезками.
- Это мне Илья подарил, - улыбнулась Настя. – Фианит. Мы вчера отнесли заявление в ЗАГС.
- Надо же! – фыркнула Ира. – Вот уж не думала, что у тебя с Песоцким что-то выйдет.
Настя подняла левую бровь:
- Это почему же?
- Да потому что у него все дети рождаются с большими проблемами. Я бы поостереглась.
Настя застыла:
- В смысле?
Ира посмотрела ей прямо в глаза поверх стильных квадратных очков и пожала плечами:
- А ты что, ничего не знаешь?
Невеста почувствовала, как в груди что-то похолодело. Илья, ее любимый, обожаемый и самый талантливый, никогда не говорил ей о своем прошлом.
- Нет. А вы что-то знаете?
Большая хмыкнула:
- Да об этом вся редакция знает. Два года об этом только и говорили. Ну гад, неужели ничего не сказал?
- Да нет же!
Ирина сняла очки, чтобы не видеть Настиных отчаянных глаз. Отступать было поздно. Она знала, что снова вмешивается в чужую жизнь, но ничего не могла с собой поделать:
- Лет восемь тому назад, когда он тут только появился, у нас одна девочка работала, Вика. Так вот, у них с Илюшей завязался роман. Ну а потом – как обычно: животик, декрет. У нее родилась двойня, девочки, обе глухонемые. Илья все ей обещал жениться, но протянул до роддома. А как про дочек узнал, то сразу в кусты. Она потом как-то приходила, хотела с ним поговорить, но он через черный ход сбежал.
Ира чиркнула золотой зажигалкой и затянулась тонкой сигаретой:
- Да, а потом Маша была из отдела культуры. У них родился мальчик с ДЦП или что-то в этом роде. Машка от него еще в роддоме отказалась. Так что, может, ты его завтра и встретишь в этой своей Уваровке. Да, я сегодня раньше уйду, папку завтра занеси, когда вернешься.
Ира пощелкала по сигарете длинным перламутровым ногтем и дала понять, что разговор окончен.
Настя вышла из прокуренного кабинета в такой же прокуренный коридор. Больше всего на свете она боялась сейчас налететь на Илюшу, который то и дело проносился здесь, точно торнадо. В висках, точно галчонок, стучало: «Надо срочно сделать тест на беременность!»
В отделе Настя запихнула папку в ящик стола, наспех попрощалась с коллегами и выбежала из редакции, задыхаясь от слез. Уже в метро она отправила СМС-ку Илье, что им больше не следует спать вместе, и что ему надо съехать с ее квартиры.
Когда железный чайник засвистел, Павел Иванович ловко подхватил тряпочкой, окатил кипятком заварочный чайничек, потом насыпал заварки, залил ее, закрыл крышечкой, поставил чайничек на подставку, укрыл полотенцем, и лишь после этого сам грузно опустился напротив внучки.
- Ну ладно, давай чай пить, - снова вздохнул он. - Колбаски достать?
- Не, я теперь не ем мясного, - отрешенно протянула Настя.
Ее уже третий день мутило.
- Ну как знаешь, - отозвался Павел Васильевич. – Белье в тумбочке.
Настя посмотрела на деда. Попросить у него денег она не смела, хотя до зарплаты надо было как-то продержаться еще три недели. Вчера в ювелирном магазине она заплатила за половину этого колечка.
Она улыбнулась сквозь слезы и почти весело спросила:
- А ты, я смотрю, порядок решил навести? Второй этаж задумал отделать, да?
Павел Васильевич шумно выдохнул:
- Да… Вот твои старые детские вещи выкинул. Помнишь, красненькое пальтишко тебе мама купила? А штанишки синенькие? Носить-то больше некому.
Настя высморкалась в салфетку и снова попыталась перевести разговор на несерьезный лад:
- Ну да, у меня этих штанишек пар десять, наверное, было. Если бы они еще не были малы…Дед, - прибавила она с легкой укоризной, - ну зачем ты так долго хранил весь этот хлам? Сейчас же все можно купить. Сейчас такие красивые детские вещи!
Павел Васильевич покачал головой с укоризной. Нет, им, точно, не о чем говорить. В детстве у него не было даже штанов, чтобы пойти в школу вместе со своими ровесниками. Он пошел в первый класс в девять лет, когда матери-дворничихе кто-то из жильцов подарил старые детские штанишки. Он не раз рассказывал об этом внучке, но она вряд ли помнит. А он, наоборот, все яснее видит то, что было с ним семьдесят с лишним лет назад. Как будто фотоизображение проявляется до такой резкости, что видны не только лица – заметны даже души. Есть ли душа в его внучке? Этот вопрос все больше мучил его по ночам. Она давно не была той девочкой в красном пальтишке, которую он водил в парк и садик.
- Да это же твое детство! Там и материны вещи есть. Тоже брючки разные. Я все думал, у меня будет много детей, потом – что будет много внуков. Вот все бы и пригодилось… Потом я думал, что у меня будет хотя бы один правнук. Но ты, я вижу, не спешишь порадовать меня.
- Перестань, дед, - во внучкином голосе зазвенели металлические нотки. – Ну, сколько можно! Внуки, правнуки! Ты сам виноват, что у вас с бабой родилась только одна дочка. Давай вот, бери конфеты! По-моему, очень вкусные.
Она встала из-за стола, взяла с телевизора пульт и включила какую-то развлекательную передачу. Все лучше, чем слушать стариковское ворчание.
- Выключи, - вполголоса велел Павел Васильевич. – Изволь слушать, когда к тебе обращается дед.
- Как скажешь. Ты – хозяин, - эхом отозвалась внучка и убрала клоунов с экрана.
Царьков тридцать пять лет проработал на секретном заводе под Москвой, где делали ракетные двигатели. В начале шестидесятых, когда его только назначили главным инженером, из Минсредмаша пришел приказ – наладить испытания новых изделий прямо на производстве. Ему как раз дали комнату в коммуналке на Центральной площади – всего пять минут до работы, очень удобно. В тот вечер он чмокнул беременную Антонину в нос, велел закрыть поплотнее окно и ушел в ночную смену. Так он уходил долгие восемь лет, пока Минздрав не забил тревогу: в городке стали рождаться дети с неизлечимыми патологиями. Выбросы паров гептила оказались особенно вредны для беременных. Наталья родилась горбатая, с большой головой, кривыми ногами и слабым зрением. Антонина втайне от супруга сделала четыре аборта. В Уваровке открыли интернат для большеголовых детишек, у которых вместо ручек и ножек были кривые палочки.
- У нас была великая эпоха. Мы жили в эпоху великих свершений, - с горьким пафосом произнес Царьков.
- …и великих иллюзий, - донеслось с террасы.
Это приехала Наталья.
Она открыла дверь и застыла на пороге, увидев собственную дочь:
- Ты? Какими судьбами?
За Настю ответил Павел Васильевич:
- Мимо проезжала, вот и заехала. Завтра уезжает.
Наталья аккуратно прикрыла за собой дверь и стала снимать плащ. От нее еле уловимо пахло алкоголем.
Павел Васильевич глядел на дочь и укоризненно качал головой:
- Эх, девки, девки! Ну, в кого вы такие бестолковые? Учишь вас, а все без толку. Сколько раз тебе говорил: «Не ходи одна так поздно!»
Наталья опустила голову, как нашкодившая школьница, и ее горбик стал особенно уродлив. Дожив до своих пятидесяти, она по-прежнему боялась отцовского гнева и отцовской печали. Вот и сегодня, поужинав со своим давним приятелем, она вежливо отклонила его предложение выпить вечерний кофе.
- Да светло же! Вот луна какая! – пробормотала она, перекладывая свертки из сумки в холодильник.
- Луна! – В голосе Павла Васильевича слышалась почти угроза. – В соседней деревне вот женщину обокрали. Девочку на прошлой неделе изнасиловали! Вон сколько мигрантов, а вы все шастаете…
Мать и дочь переглянулись. Дед сел на своего любимого конька – как раньше все было хорошо и как сейчас все плохо. О том, что раньше сахар был слаще, а вода мокрее, он мог говорить часами.
- Представляешь, ма, дед весь чердак от хлама очистил. Все штаны выкинул – и твои, и мои, - как ни в чем ни бывало сообщила Настя. – Да наш дед просто герой!
Не глядя на нее, хозяин дачи встал, подошел к буфету, достал оттуда тарелочку с конфетами «Буревестник», поставил ее на стол, потом так же, не спеша развернул одну конфетину, разрезал ее ножом, положил половинку в рот, закрутил оставшийся кусочек в синюю обертку, положил его обратно в тарелочку, отхлебнул из чашки еще теплого чаю и, глядя поверх голов дочки и внучки, произнес:
- Я всю жизнь работал, чтобы прокормить семью, создать вам условия. Я думал, что у меня будет детей человек пять, как у моей мамы. Что все они вырастут, станут настоящими людьми. Самый умный будет сидеть здесь, самый сильный – здесь, самый смелый здесь, самый красивый – здесь, самый добрый – здесь…
Monday’s child is fair of face,
Tuesday’s child is full of grace,
- запела Настенька дурашливым голосом.
- Замолчи! – прикрикнул на нее дед и даже ударил по столу своей заскорузлой ладонью. – Развелись тут умные! По-русски что ли не можешь?
Наталья вступилась за дочь:
- Ну папа, ну зачем опять эти споры? Давайте спокойно попьем чаю и пойдем спать.
Она уже жалела, что приехала. Ей совсем не хотелось чая, а кофе за сто километров уже давно остыл. Она уже тридцать лет не могла сделать окончательный выбор между чаем и кофе. Она тридцать лет не могла признаться своему приятелю, что у него есть дочь.
Под молочно-белым абажуром повисло неловкое молчание.
- Так куда ты завтра едешь? – дружелюбно обратилась Наталья к дочери.
- В пресс-тур в интернат для психически больных детей.
Наталья пристально взглянула на нее:
- Пресс-тур? К ненормальным детям? Интересные нынче пресс-туры...
Когда-то в молодости она подрабатывала корректором в газете. Она даже знала Иру Большую, но потом у них что-то не заладилось.
- Все ненормальные дети – от ненормальных родителей, - отрезал дед. – А ненормальные родители…
- Папа, перестань! – выдохнула Наталья. Она хотела придать голосу твердость, но получилось, как обычно – мелко и буднично. – Давай уже не будем трогать национальный вопрос. Ты ведь жил в великую эпоху! И тогда все национальности были равны. Пятнадцать республик – пятнадцать сестер. И все доставали из широких штанин…
- Да, горжусь тем, что жил в Советском Союзе! –дед ударил по столу кулаком. – И у нас во дворе жили армяне, татары, евреи…
- Но когда твоя дочь сказала, что хочет выйти за….
- И правильно сделал! И не смей при мне вспоминать имя этого человека! – прикрикнул он на притихших женщин. – И вообще, идите уже спать, курицы.
- Пойдем, - глухо произнесла Наталья в сторону притихшей дочери. – Я тебе белье дам.
Утром Настенька выпорхнула из бревенчатого дома, когда дед и мать еще спали. На шоссе она поймала попутку и добралась до станции как раз к поезду. В пустом вагоне она забилась в угол и стала листать фотографии на смартфоне. Почти на каждой был Илюша – улыбающийся, кудрявый, жизнерадостный, с глазами чуть навыкате, с острым орлиным носом, чувством юмора, светскими манерами, литературным талантом, музыкальными способностями, кучей друзей и тремя больными детьми. На экран упала капелька, и Настя, шмыгнув носом, машинально смахнула ее.
- Следующая станция Уваровка, - объявил механический голос.
Настенька представила, что через полчаса встретит маленького кудрявого мальчика с глазами чуть навыкате, у которого вместо ручек и ножек будут лишь безжизненные палочки.
За окном небо закрыли свинцовые тучи. На стекло падали крупные капли и стекали кривыми ручейками. Поезд замедлил ход. У Насти не было ни плаща, ни зонта.
В Уваровке уже хлестал настоящий ливень. Настя выскочила из вагона и что есть силы побежала по перрону к зеленому станционному домику. С ее слипшихся волос стекали струйки холодной воды и бежали под брюки, туда, куда так любил залезать своей влажной рукой талантливый Илюша.
Забежав в здание кассы, девушка кинулась к окошку:
- Билет до Москвы!
Ближайший поезд уходил как раз через десять минут.